Текст книги "Наследницы Белкина"

Автор книги: Анна Матвеева

Соавторы: Елена Соловьева,Ирина Мамаева,Нелли Маратова,Ульяна Гамаюн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Котик, между тем, продолжала весело разливать чай.

Не знаю, за кого принимали меня эти двое из ларца с дряблыми дрожащими подбородками, если вообще за кого-нибудь принимали. Они болтали со мной, как болтает сонный ребенок с плюшевым медведем. Я улыбался, тянул чудовищно сладкий чай и, как всякий уважающий себя плюшевый медведь, помалкивал.

В дверях снова показалась невеста, и, улыбнувшись мне, пенистым воланом вильнула обратно в дом.

С треском разгрызая вежливо подсунутую сушку, я неожиданно вспомнил о цели визита:

– Я привез фату.

Наша песня хороша, особенно в случае скудости репертуара.

– Мы так счастливы, вы себе представить не можете! – в свою очередь затянула великанша, пропустив фату мимо ушей, и сложила руки на складчатом животе, который при разговоре начинал желейно вздрагивать. – Свадьба – главное событие в жизни женщины, правда, Пупсик?

Пупсик – этот мордастый сгусток премудрости – энергично закивал и даже закашлялся, не рискуя думать иначе.

– А как счастлива наша беспутная дочь!

– Дочь! – податливым эхом вторил Пупсик.

– Я видел, – не очень вежливо вмешался я.

– Наконец-то Алиса будет пристроена. Жених ее обожает.

– Обожает.

– Он у нас большой умница. Задачки по комбинаторике с детства щелкал как орешки. Вообще помешан на теории вероятностей: игральные кости, шары, случайные величины, выборки, мат. ожидания, все эти пси и кси и прочая неразборчивая греческая белиберда. Да-да, я у Алисы в конспекте видела. С ума сойти можно. Но Алиска-то дура, а Костя высший балл набрал на вступительных. Он вообще медалист. Золотой.

– И не липовый! – восторженно жуя, закивал Пупсик.

– Да, заметьте. Это редкость по нынешним временам. И сестры у него такие же умницы. И родители – просто миляги.

– Миля…

– Пупсик, не перебивай. Я все-таки старше тебя на год и лучше разбираюсь в людях. Так вот, у Пупсика свое дело.

– Небольшое, но верное, – подмигнул мне Пупсик.

– Мороженое.

– Эскимо? – зачем-то спросил я и тут же смутился.

– Какое эскимо? Зачем эскимо? – уставились на меня бройлеры, забыв дожевать от удивления.

Я почувствовал себя очкариком, которому мир без стекол в роговой оправе показался вдруг карнавальным мельтешением разноцветных, расплывчатых пятен.

– У Пупсика интернет-кафе. «Сакура» называется, может, слышали?

– Н-нет, не доводилось. Я здесь проездом, – смущенно пробормотал я и надел воображаемые очки, восстанавливая резкость.

– То-то я думаю, откуда у вас этот странный акцент…

– А мороженое, стало быть, вишневое? – поспешил сменить тему я.

– Почему? – искренне удивились бройлеры.

– Ну, я подумал, раз сакура, то и… – изумление в глазах Пантагрюэлей еще более усугубилось. – Впрочем, забудьте.

Котик громко хрустнула карамелькой и воодушевленно продолжила:

– Так вот, после свадьбы Пупсик возьмет Костика в дело. Это вам не студентов учить за гроши. Представьте, Костик собирался в аспирантуру. Там и раньше-то особо нечего было ловить, а теперь и подавно. Наивный дурачок!

– Курам на смех!

И оба заливисто рассмеялись.

– При его-то уме.

– На студентах далеко не уедешь. Судя по его родителям…

– Милые люди…

– Милые-то милые, но совершенные сухари и, что называется, без царя в голове.

– Без пяти минут кандидаты.

– И оба что-то там пишут – функционалы, брахистохроны, трилистники… ну, вы знаете…

Я не знал.

– Совершенно непрактичные. Детей совсем запустили…

– Шестеро в однокомнатной квартире! В книжной пыли…

– Мозгляки.

– И жуткие снобы. Костик мог бы не штаны протирать на лекциях, а бабки зарабатывать. Так нет же… Кому он нужен со своим дипломом математика?

– А еще этот ЗАГС…

– Да. Мы ведь хотели венчание, в церкви, с батюшкой, свечами и всем прочим, так нет же, Костик уперся, как баран…

– Я, говорит, диагностик или что-то в этом роде… В общем, в Бога не верит…

– Пупсик, помолчи, религия – не твоя стихия. Так вот, мы с ним и так, и эдак, но он – ни в какую.

– А ведь какой умный парень!

– Даже чересчур. Ум, как говорится, за разум зашел. Совсем мозги набекрень у мальчишки. Тоже что-то там такое писал, к вопросу о снежинке Коха… или Серпинского…

– У Серпинского не снежинка.

– Не умничай, Пупсик, я лучше знаю.

– У Котика высшее образование.

– Два, – подтвердила Котик.

– Два высших? – вежливо поинтересовался я.

– Нет, два года. Химхлам.

– Хим что?

– Химико-технологический на местном жаргоне.

– А какая специальность?

– Ну вы чудак! – добродушно рассмеялась Котик.

– Чудик, – поддакнул муж.

– Какая-какая… Химическая. Это давно было, кто ж теперь помнит? Главное здесь то, что я могу давать мужу компетентные советы.

В этом я ни капли не сомневался.

– Мы вместе химичим, – хихикнул Пупсик.

– В конце концов, – продолжала ученая Котик, – совершенно не важно, снежинка, серп, кленовый листок или что-то еще, такое же демисезонное и неприбыльное… Важно то, что Пупсик взял над парнем шефство и положил всем этим снежным глупостям конец. Все-таки здесь – стабильный заработок…

Я крутил чашку на блюдце. Меня не покидал пленительный образ гладкого, завернутого в блестящую серебряную фольгу, шоколадного с белым нутром цилиндрика.

– Не знаю, вид у него не очень благодарный… Вот скажи, зачем Алисе за него выходить?

– Не пори ерунды. Нужно ковать Костика, пока горячо.

Цилиндрик стал стремительно таять.

– Потом поздно будет.

– Да, но я бы подыскал ей партию получше…

– Ты только Алисе не сболтни об этом. А то опять закатит истерику. Сколько уж было этих «партий получше», а что в итоге? Этой вертихвостке не угодишь. Ее нужно пристроить, пока она совсем от рук не отбилась. Того и гляди, сбежит с каким-нибудь вольным физиком в открытую степь. Ищи потом внуков в полыни… Нет, Костик – все-таки не кот в мешке. Математик, но могло быть и хуже. Побудет у тебя под крылышком, может, и выправится со временем.

Я представил себе выправившегося Костю с безыскусным бройлерным взглядом заматеревшего цыпленка.

– Я тоже буду за ним вполглаза приглядывать, – мечтательно облизнулась Котик, подкрепляя угрозу хитрым прищуром бездонного, циклопического глаза.

– Если вам так не нравятся жених и его семья, почему бы не сказать им об этом прямо? – с нарочитой небрежностью предложил я.

Великаны уставились на меня так, точно я спустился к ним на раковине, запряженной дельфинами. В сущности, так оно и было.

– Вы это серьезно?

– Еще бы.

– Невозможно.

– Вы спятили.

– Завтра в полвосьмого – парикмахер, без четверти девять – визажист…

– Приглашения разосланы. Газеты оповещены.

– И для чего тогда ремонт?

– И дорогущий ковер в гостиной?

– А камин?

– А павильоны, тенты, официанты в бабочках?

– Ленты для свидетелей?

– Привозные газоны?

– Первоклассный повар? Меню из ста одиннадцати блюд?

– Бутоньерки.

– Букеты цветов по всему дому. Орхидеи и лилии, на которые у меня аллергия. Белый свадебный лимузин.

– Длинный, как черт.

– В цветах и лентах.

– Шарики с гелием, дрессированные голуби.

– Музыкальный фонтан с подсветкой, арки с амурами.

– Не забудьте о кольцах.

– И о торте, шоколадном многоярусном торте со съедобными фигурками жениха и невесты. А еще фейерверк, и живая музыка, и этот чертов фотограф, который столько крови из меня выпил…

– И все это в долг.

Я даже вспотел от какого-то почти бесноватого, неожиданного натиска нарядной действительности. Реестр был впечатляющий. Каталогизированное, плотно упакованное счастье. Монструозный список одушевленных и не очень сущностей, который, развертываясь бесконечной ковровой дорожкой, ведет в далекий и недостижимый семейный рай.

– А это, учитывая кризис, оказалось очень непросто. Кредита Пупсику не дали.

– В денежных делах каждый сам за себя. Тут уж и связи никакие не помогут. И дружба побоку.

– Пришлось задействовать родственников.

– И давних должников.

– А вы предлагаете все это похерить.

– Да, предлагаю, – невозмутимо парировал я.

– Гора подарков в конце концов, – гнула свое Котик. – Не возвращать же все это?

– Гости, их дети, их костюмы, их купленные на поезд и самолет билеты.

– Вот именно! Моя сестра с детьми, этими монстрами, что мы всем им скажем? К тому же родители жениха…

– И его сестры…

– Да, эти несчастные создания… Безгрудые, длинноносые, тощие, пропащие, в ветхой одежде…

– Заучки.

– Ботанички.

– Синие чулки.

– Они этого не переживут… Это как пить дать.

– Точно-точно…

– А Алиса? Она же мечтает о свадьбе. Не говоря уж о женихе…

– Алиса, кажется, не совсем уверена, – мягко возразил я.

– Это каприз и скоро пройдет. Она никогда не знает, чего хочет. Нам, конечно, все это не по душе и, откровенно говоря, не по карману, но что поделаешь…

– А вы попробуйте. Скажите всем правду.

– Ну да!

– Да ну!

– Вы попробуйте, просто попробуйте, – повторял, словно мантру, я.

Бройлеры переглянулись.

– Вы думаете? – спросила она, задумчиво жуя.

– Уверен.

Пупсик, облизывая пальцы, энергично закивал:

– А может, правда, Котик, подумай, как все просто! Возьмем и скажем, когда они придут. И все отменим.

Брови Котика изобразили задумчивую синусоиду. Пухлые пальцы Котика застыли на вазочке с вареньем. Согнанная со сладкого насеста пчела снова присела на липкий ободок.

– Так и сделаем, – решительно заявила великанша минуту спустя, отгоняя настырное, жужжащее от голода и гнева насекомое.

– Скажите, – вдруг вспомнил я, наблюдая за мстительными зигзагами пчелы, которая, оставшись без варенья великанши, утешилась печеньем ее мужа. – А нет ли здесь поблизости какого-нибудь… водоема?

– Водоема? – поперхнулся Пупсик.

– Ну да.

– Нету тут никаких водоемов, – отрезала Котик, решительно водрузив чашку на блюдце.

Воспользовавшись тем, что бройлеры всецело отдались процессу пищеварения, я выскользнул из-за стола и заспешил к дому. Отчаянно жали ботинки.

В забитой цветами и подарочными свертками гостиной никого не было. Неплотно задвинутые шторы цедили горчичный солнечный свет, создавая иллюзию проницаемого, как внутри плетеной корзины, пространства.

Стоило мне выйти в коридор, как в дверь позвонили.

– Откройте, пожалуйста, – пропел с террасы вежливый басок Котика.

Вздохнув, я повиновался: торопливо проковылял на веранду, открыл дверь и оказался под прицелом скорбных, безмолвных и темных, как дула, лиц. На пороге стояли двое с надменно поджатыми ртами: оба с проседью, оба коротко и аккуратно стриженые, волосок к волоску, пуговка к петельке, пятки вместе, носки врозь. У него – кожаный портфель, у нее – золотистые пряжки на туфлях. Вошли, подозрительно осматриваясь; в ответ на мое сбивчивое приветствие, не размыкая тонких уст, брезгливо мотнули головой, словно бы заранее отмежевываясь ото всего, со мною и с этим домом связанного. Кандидаты, догадался я и, неуклюже пятясь, проводил их в гостиную.

Предложив гостям присесть, я выбежал на террасу. Семейство бройлеров исчезло. На столе, бряцая блюдцами, хозяйничал Рам-Там, пытливо окуная рыжую ряшку в чашки и вазочки. С минуту мы мерялись неприязненными взглядами, затем усатый обормот насмешливо мигнул, облизнулся и переключился на сливки и сладости.

Кляня чаепития на чем свет стоит, я вернулся в дом.

Гости с темными, суровыми лицами продолжали молча стоять у стены. Вкладывая в слова всю доступную мне гамму гостеприимных эмоций, я еще раз настойчиво пригласил их присесть. Они с опаской подошли к одному из диванов и, держась чрезвычайно прямо, синхронно согнулись, присев на самый краешек.

– Вы родители жениха? – задал я риторический и явно неуместный вопрос.

Женщина брезгливо поморщилась; мужчина кивнул и схватился за щеку, точно его пронзила внезапная зубная боль.

– Мои поздравления, – продолжил взаимовежливую пытку я.

– Спасибо, мы очень рады, – последовал скорбный ответ.

Мужчина ухмыльнулся сквозь метафизические зубные страдания. Женщина, чинно сложив руки на коленях, уставилась в пол.

Загнанный в угол напряженным молчанием гостей, я, как прохудившийся мешок, продолжал сыпать бестактностями. Очень скоро выяснилось, что импровизатор из меня никудышный. Круг нейтральных тем исчерпался быстрее, чем того требуют правила этикета. Гости сидели прямо, глядели надменно и приходить мне на помощь не спешили. Обсудив сам с собой все превратности погоды, я беспомощно замолчал.

Нагнетая атмосферу неловкости, в коричневую тишину гостиной влетел чрезвычайно громкий и наглый шмель. Описав круг, словно бы произведя рекогносцировку, он решительно подлетел к дивану и сел даме на плечо. Дама вздрогнула; полосатый шпион, обиженно гудя, принялся исследовать ее длинное скуластое лицо. Дама взмахнула рукой – один раз, другой, третий. Шмель все это игнорировал: виртуозно лавируя между взмахами рук, он пробирался к носу противника. Стараясь сохранять невозмутимость, к увлекательной пантомиме жены подключился муж. Я, странным образом включенный в эту сценку, предложил им свернутую газету, после чего безмолвная битва продолжилась. Гости махали руками, я отсиживался на диванчике для запасных, напряженно наблюдая за ходом игры, и только шмель, нарушая законы жанра, цинично гудел в коричневой тишине. Наконец, вдоволь наигравшись и рассмотрев лицо врага с той степенью скрупулезности, которая ему была необходима, шмель вылетел в коридор.

И снова воцарилось молчание. Подгоняемый безысходностью, я вскочил и, подбежав к окну, принялся с преувеличенным воодушевлением раздвигать шторы. На пол легли прямоугольники пляшущей пыли. Гости досадливо замигали, но стоического молчания не нарушили. Заполнив комнату солнечным светом, я азартно набросился на пестрые развалы свадебных подарков у окна, решив рассортировать их по цвету и размеру.

Увлеченный этой затеей, я не сразу услышал телефонный звонок. Кандидаты сидели безмолвные, безупречно прямые. Пришлось взять трубку.

– Слушаю, – все больше вживаясь в роль лекаря поневоле, властно сказал я.

В ответ послышались странные скрипы, перемежаемые жуткими свистящими сгустками отнюдь не человеческой речи, требовательный треск, прерывистый храп, рокочущие и нахлестывающие друг на друга шумы, словно я своей неожиданной деловитостью вывел из строя старинный, на ладан дышащий прибор. Постепенно мозаика звуков стала складываться не сказать чтобы в слова, но в подобие упорядоченной последовательности лексем, с собственным, скрытым пока смыслом. Я напряг слух, приняв форму огромной, отзывчивой ушной раковины; я практически сросся с телефонной трубкой и очень скоро различил в трескучей музыке отрывистый речитатив Котика. Изъяснялась она с помощью сложной двоичной системы свистов и хрипов разной длины, отдаленно напоминающей азбуку Морзе, выстреливая вербальные цепочки пулеметной очередью. Доведенный до отчаяния криптографической тарабарщиной, в какой-то момент я с удивлением обнаружил, что начинаю ее понимать.

Отщелкивая буквы, Котик телеграфировала:

– Это родители Костика? (присвист) Что вы… (хрип) Предложите им… (присвист с хрипом) Развлеките их… (череда шумов) Мы ненадолго…

Уловив предательский смысл сообщения, я сгорбился над трубкой и отчаянно зашептал:

– Но я с ними незнаком! Я не знаю, о чем с ними разговаривать!

На что трубка обрадованно зашепелявила:

– Вот спасибо! (свист) Молодца! (хрип) Скоро будем! Не скучайте!

Скучать действительно не пришлось.

Не успел я бахнуть трубку на базу, как гостья горько и безутешно разрыдалась. Муж, выглядевший скорее удивленным, нежели расстроенным, стал неуклюже ее успокаивать.

Закаленный слезами невесты, я невозмутимо плюхнулся на диван.

Он увещевал, вальсируя словами; она же танцевать не хотела и не могла, нарочно наступая партнеру на ноги и сбивая с ритма.

– Лена, дорогая, ну что ты… Успокойся, пожалуйста…

– Дочь мороженщика! – раскачиваясь, завывала та.

– Ну что ты, ну прекрати… Что о нас подумает хозяин дома…

– Я привез фату, – счел нужным уточнить я. Как всегда, не вовремя.

– Дочь мороженщика! – зашлась в отчаянном крике гостья.

Никого на свете не интересует фата.

– Не дочь, а падчерица…

– Какая разница! – всхлипнула гостья, яростно стукнув по диванной подушке. – Тебе все шуточки! Тут сын погибает…

– Не драматизируй.

– Разве такого будущего хотели мы для нашего ребенка? Торгаш! Помощник мороженщика!

– С нашей фамилией серьезного математика из него все равно бы не вышло…

– Лебедев, я тебя в последний раз прошу!

– Вот если бы Лаплас… Лаплас совсем другое дело… Или Лагранж. Или Лиувилль на худой конец…

Я вспомнил Лобачевского, но тактично промолчал.

– Я не понимаю, не понимаю… Как ты можешь… В такой момент…

– Лена, прошу тебя, обсудим после… неудобно…

– Зачем, скажи мне, зачем Костик это делает? Это все ты, Лебедев! Твоя гнусная ирония! Твое хваленое чувство юмора! Твое попустительство! Твое безразличие!

– Он волен поступать как ему заблагорассудится, – цедил сквозь зубы тот.

– Эта свадьба перечеркивает все, к чему он… к чему мы столько лет шли! Столько усилий… столько жертв… бессонные ночи… и все впустую!

– Какие жертвы, о чем ты… Давай без пафоса. Это пошло в конце концов. Костя взрослый мужчина, он в состоянии решать…

– Чушь! Он просто плывет по течению! Он женится в пику мне!

– Ну, знаешь… это перебор. Мальчик просто-напросто влюбился. Вполне веское основание для брака.

– И это говоришь мне ты?

– Лена, прошу тебя…

– Тебе это основание не казалось достаточно веским целых два с половиной года! Только когда родилась Ириша…

– Дорогая, сейчас не место и не время это обсуждать, – корректно улыбнулся Лебедев, косясь на меня.

Я целомудренно потупился.

– А где место? И когда время? Правильно мне мама тогда говорила… Нужно было выходить за Марецкого!

– Может, и правильно, но теперь, к сожалению, слишком поздно: Марецкий женился и год как умер.

– Ты никогда меня не любил! – зарыдала в платок Лебедева.

– Дорогая, давай обсудим это дома, в спокойной обстановке…

Но та уже вновь переключилась на сына:

– Влюбился! В эту юродивую? В эту крокодилицу с соломой вместо мозгов?

– Ты так не думаешь… Успокойся, сама же потом будешь сожалеть о сказанном… Ну какая она крокодилица… Скорее вербная веточка…

Но Лебедева уже не могла успокоиться. Главное отличие женщин от мужчин – неистовая непримиримость.

– Что у нас общего с этими ужасными людьми? – стенала, ломая тонкие пальцы, она. – С этим сборищем кувшинных рыл? Что мы делаем в этом бесконечно пошлом, безвкусном, крикливо и напоказ обставленном курятнике?

Но они не знали еще всех сюрпризов курятника. Я с тайным злорадством предвкушал появление невесты в свадебном платье.

Вследствие некоего хитрого осмотического процесса комнатный сумрак проник в этих людей. Лебедева исступленно кусала мокрый платок.

Лебедев, скроив страдальческую мину, цедил:

– У меня все это тоже особого воодушевления не вызывает, но мы должны уважать выбор сына… Каким бы чудовищным этот выбор ни был…

– Он просто задиристый мальчишка, заигравшийся в нонконформизм! Он сам не понимает, что творит!

– Ему скоро двадцать. Самое время отнять ребенка от груди. Ничего, – протянул гость, неловко обнимая жену, – ничего, не век же ему гадким утенком… Вот женится, поумнеет…

– Как же, – ядовито всхлипнула Лебедева, сверкая глазами, и высвободилась из объятий. – Тут поумнеешь. У мороженщика на подхвате!

– Если вам так претит этот брак и эта семья, почему бы не высказать все это им в лицо? – ненавязчиво вступил я.

Кандидаты уставились на меня с тем же изумлением, что и бройлеры полчаса назад.

– Невозможно.

– Исключено.

– Вы шутите.

– Нисколько, – с невиннейшим видом возразил я, ангельски улыбаясь и поправляя нимб.

Гости, испуганно переглянувшись, одновременно и отчаянно заговорили и зажестикулировали:

– Нет, обратного пути нет…

– Все уже спланировано… задокументировано…

– Оплачено… оговорено… пересмотру не подлежит…

– Долги… чудовищные суммы…

– И потом – скандал…

– Неприятности…

– Огласка…

– Все эти люди…

– Что скажут на службе…

– Что подумают родственники…

– И соседи по дому…

– Нам это совершенно ни к чему…

Я обреченно вздохнул:

– Но вы хотя бы попробуйте, просто попробуйте сказать правду.

– Невозможно.

– Немыслимо.

– Что ж, – сказал я, вставая.

– А впрочем, впрочем… это не лишено смысла, – с сомнением протянул Лебедев.

– Ты думаешь? – с надеждой подхватила его жена.

– Так и сделаем.

– Поставим курятник на место.

В этот момент дверь распахнулась и в комнату с грохотом пустых молочных бидонов ворвались хозяева курятника.

– Рады вас видеть!

– Какая честь…

– Польщены…

– Нет, это мы польщены…

– Прошу…

– Только после вас…

– Давно мечтали познакомиться…

– … необыкновенная дочь…

– … замечательный сын…

– … прекрасный дом…

– …чудный сад…

– … не могли дождаться…

– … великий день…

Оглушенный напором превосходных степеней, я каменным истуканом врос в свой одинокий диванчик. Градус всеобщей любви превысил все мыслимые нормы, ртутный столбик благолепия достиг максимальной отметки. Гостиная, в которой минуту назад велись прохладные беседы, накалилась, как доменная печь, натужным радушием.

Обливаясь потом, я попытался улизнуть на террасу, но оттуда, препятствуя отступлению, появилась пугающе бледная невеста и, не обращая внимания на гостей, бесстрастно бросила родителям:

– Вчера вы, кажется, хотели знать, куда я дела деньги. Так вот, если еще интересно, прошу за мной, – и с этими словами вышла на террасу.

Я вышел следом и остановился рядом с девушкой. Родители и гости, беспокойно перешептываясь, сгрудились у нас за спиной.

Бесшумно распахнулись ворота, и во двор въехал, грассируя гравием, обветшалый фургон. На левом боку, в созвездии аляповатых звезд, значилось загадочное Circus Alberti; на правом – гарцевала лошадь. Заштрихованный тенями водитель долго возился, что-то вылавливая в бардачке, и вообще вид имел подозрительный. Подозрения подтвердились, когда он, опустив стекло, беспечно и не без сарказма закурил. Из-под белой вязаной шапки неряшливо торчали черные лохмы. Вислые усы насмешливо вздрагивали. Моржовое лицо лоснилось.

Зрители стали нетерпеливо покашливать и переступать ногами.

– И что? – фыркнула Котик.

В ответ что-то скрежетнуло, фургон распахнулся белыми створками, словно расцвел, и на землю спрыгнули три пары черных блестящих ног. За ними, дуплетом, приземлилась тройка белых и одни лиловые. Створки захлопнулись; фургон, которому сигаретная дымка показалась, очевидно, недостаточной, норовливо взревел мотором, поднял клубы пыли, словно воробей перед дождем, и попятился вон со двора. Когда пыль осела, на фоне закрытых ворот обнаружились семеро в трико, с шарами и молоточками.

Невеста радостно захлопала в ладоши. Я присоединился.

– Это что еще такое? – насупилась Котик.

– Терпение, это еще не все, – не оборачиваясь, сказала Алиса и повелительно взмахнула рукой.

Семеро послушно бросили пеструю кладь и исчезли за деревьями.

– Что происходит? – плаксиво спросила будущая свекровь.

Никто ей не ответил. Пупсик со своим словесным скопидомством, видимо, копил слова. Его жена напряженно вглядывалась в ветреную, зыбкую завесу цветущего сада, за которой скрылись семеро неизвестных.

Пасмурно-серое небо стояло в облаках, как в строительных лесах. На недостриженном лугу понуро паслась одинокая, заброшенная газонокосилка. Паренек в комбинезоне исчез. Из гудящей бело-розовой гущи цветущих яблонь доносились слабые голоса молотков, разбавленные тихими звуками человеческого голоса. Павильон, так и не приняв надлежащей формы, висел на ветке странным дирижаблем, безвольно свесив длинные тесемки в траву. Зато появились аккуратные кубики белых палаток и одна полосатая, в которой, судя по оживлению и белому, похожему на свиной хвостик, дымку, орудовал выписанный для свадебного пира повар.

– Что происходит? – тихо и безнадежно повторила Лебедева.

Все взгляды устремились к зеленым теням у ворот, в прихотливых изгибах которых двигалось нечто длинное и гладкое. Подул ветер, и сквозь сплетни и плутни цветущих веток на гравиевую дорожку, понукаемый группой в трико, выкатил свадебный лимузин – белый блестящий монстр, коронованный лентами, цветами и двумя огромными обручальными обручами. Слепящая, торжественная белизна убранства резко диссонировала с внутренностью автомобиля: салон был под завязку набит ярко-зелеными капустными кочанами.

Лебедева охнула. Ее муж присвистнул.

– Это что? – процедила великанша, надвигаясь на дочь.

– Это капуста. Молодая. Правда красиво? – весело прочирикала та.

Зеленый с белым – замечательное сочетание. Котик, впрочем, этого мнения не разделяла.

– Капуста? В свадебной машине? Ты в своем уме? – угрожающе заклекотало откуда-то из самой бройлерной сердцевины. – И кто эти клоуны в обносках?

– Короли и капуста, – прокомментировал Лебедев и, приблизившись к Алисе, кивнул на штуку у нее в зубах: – Трубка? Вересковая?

– Это не трубка, – парировала она и быстро улыбнулась уголками рта.

Лебедев понимающе кивнул.

– Кто все эти люди? Почему Алиса в свадебном платье? – взорвалась Лебедева.

– Мимы, – промычала Алиса, игнорируя вопрос о платье.

– Что?

– Это мимы, – повторила девушка, вынув изо рта вересковую вещицу.

– А недорого, – задумчиво протянул Пупсик, производя в уме сложные калькуляции, но тут же осекся под испепеляющим взглядом жены.

– Банда бродячих шутов, – прорычала она.

– Спокойно. Деньги ушли на экипировку и свадебную капусту. А мимы бесплатные, это мои друзья. Я хожу на пантомиму вместо английского, я тебе не говорила?

Котик стала ровно окрашиваться в бурый цвет. Судя по всему, новое увлечение дочери было для нее сюрпризом и не сказать, чтобы приятным.

Мимы помимо трико были оснащены шарами разного цвета, калибра и консистенции. Троица в черном располагала черным мячом для боулинга, шаром из слоновой кости и красной, с полоской по экватору, резиновой причиной Таниных слез. Их оппоненты в белом могли, в свою очередь, щегольнуть двумя пугливыми прыгунами для пинг-понга и синим гимнастическим мячом – наподобие тех, что используют в степ-аэробике, – исполинские размеры которого уравновешивали силы команд. К шарам прилагались столь же экстравагантные молотки, нарочито не соответствующие им по размеру: пинг-понговые шли в паре с внушительного вида кувалдами, в то время как к исполинскому мячу прилагался кукольный молоточек; один из белых был вооружен черной клюшкой, а в кармане прятал шайбу, которую коварно пускал в дело, запутывая и без того бестолковую игру. Самым загадочным в этой компании был седьмой, лиловый мим, с пустыми руками, улыбчивый и по всем статьям лишний.

– Объясните же кто-нибудь, что здесь происходит! – взмолилась Лебедева.

– Бедлам с цветами пополам, – констатировал ее невозмутимый муж.

Невеста тем временем, подобрав пышные юбки, спрыгнула в траву и побежала к мимам, которые деловито расставляли на стриженой части луга крокетные воротца.

Я собирался проделать то же самое, но великанша, полыхая праведным гневом, силком затащила меня в дом.

– Вы не забыли, надеюсь, о своем обещании? – горячо зашептала она, вжав меня в стену. – Заставьте ее переодеться.

Я кивнул, хотя никаких обещаний не давал и сдерживать их не собирался.

Высвободившись из ежовых объятий Котика, я выскользнул на террасу. Чета Лебедевых и хозяин дома с беспокойством наблюдали за ходом пантомимического крокета.

Судя по размерам и разметке поля, а также по его рваным травянистым краям, это был «садовый крокет», птичья его разновидность; судя же по ритму и инфернальной запутанности ходов, это были «девять калиток». Как бы там ни было, крокет – птичий или девятикалиточный – чем дальше, тем разительней обнаруживал черты хоккея на траве, или попросту хоккея (и клюшка белого тому порукой), с его красочными столкновениями, богатой и хлесткой жестикуляцией, краткими, афористичными, предельно точными ремарками в адрес друг друга.

Мимы разыгрывали на лугу странное театрализованное действо. Начать с того, что игроки, формально разбитые на команды, отнюдь не отличались духом товарищества. Играли вразброд, не соблюдая очереди, ничем не гнушаясь, неуклонно следуя индивидуальной, педантично разработанной линии. Каждый вел свой шар, нимало не заботясь о последствиях для команды.

По кромкам крокетного поля белой разметочной полосой цвели одуванчики. Недолговечность подобной разметки (полоса облетала на глазах) придавала игре еще более авантюрный вид. Троица мимов – белые и черный – куда-то исчезла. Не было на крокетном поле и Алисы. Четверо оставшихся азартно катали шары, на каждом новом витке игры устраивая безмолвные, но исключительно выразительные прения. Это был, в сущности, грандиозный мастер-класс по искусству пластического скандала. Одетые в трико корифеи жанра исполняли завораживающие па, иллюстрируя глаголы движения жестами. Артистизм крокетирующих захватывал дух. Владение сценическим искусством не подлежало сомнению. Такому ремеслу, переживанию и представлению поверил бы не только Станиславский, но даже Немирович-Данченко. Публике оставалось только благодарно внимать и восторженно аплодировать.

В игре остались синий исполинский шар, тяжеловес из слоновой кости и пинг-понговый белый карлик. Лиловый мим был безоружен, но только на первый взгляд. Он был счастливым обладателем мнимой и потому непредсказуемой экипировки. Шар и молоток меняли масштаб по прихоти хозяина: вот он с блеском преодолевает низенькие воротца, а вот уже бьет по внушительному, с человеческую голову шару. Немудрено, что он-то, лиловый, и был опаснее всех.

Черные и белый, заключив за его спиной сепаратный мир, совершали вокруг лилового хитрые и зачастую недозволенные маневры (белый мим так и вообще игнорировал правила со своим синим, ни в какие воротца не лезущим гигантом). Неприятели следовали за лиловой парией по пятам, теснили, окружали, бессовестно выбивая шар и прижимая его владельца к обочине. Тот, однако, не подавал виду, беззаботно продолжая игру, и ускользал от противников, не забыв провести через ворота свой непредсказуемый шар.

Выйдя на террасу, я застал момент, когда троица, орудуя похожими на ноты молотками, оттеснила лилового на буйно цветущую периферию и вне очереди провела шары через воротца. Лебедевы с бесстрастными лицами смертников стояли у стены; Пупсик, напротив, был всецело поглощен крокетом, мимами и их музыкальными молотками, словно композитор, на слух записывающий сложную партитуру. Блестя безумными глазами и облизываясь, он взъерошенным видом напоминал спортивного комментатора, у которого к концу матча вместо слов остались одни голые эмоции.

Мимы тем временем выстроились в шеренгу, надменно и ядовито улыбаясь. Лиловый, не торопясь, грациозно приблизился, движением пластичных рук давая понять, что молоток его на этот раз будет поувесистей, и замер в томном ожидании. Противники нетерпеливо зажестикулировали, очевидно, требуя незамедлительных действий. Белый округлым жестом потребовал предъявить шар, на что лиловый опустил голову, словно высматривая что-то в траве. Троица беззвучно расхохоталась. Веселье резко оборвалось, когда лиловый стал медленно и неумолимо поднимать голову и остановился только с запрокинутым к небу подбородком. Его противники, тоже запрокинув головы, в ужасе отпрянули. А лиловый обнял воздух, этим объятием демонстрируя внушительные габариты шара, и, легонько толкнув невидимую массу, пустил ее по лугу.