Текст книги "Восемь глав безумия. Проза. Дневники"

Автор книги: Анна Баркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Конечно. Их нужно перевоспитывать, пробуждать в них сознание своих интересов.

– Чем перевоспитывать? Танками?

– Опять эта клевета! Танки мы пустили в ход по просьбе венгерского революционного правительства против явно реакционных элементов, мятежников-хортистов[42]42
  …мятежники-хортисты. – Сторонники Миклоша Хорти (1868–1957), фашистского диктатора Венгрии в 1920–1945 гг.


[Закрыть].

– А как вы отличили их в толпе от передовых элементов? Были же в толпе и рабочие… очень много рабочих… Это тоже не секрет.

– Рабочие все были на нашей стороне… А отребье – да! – было перебито. И венгерский народ благодарит нас за это, и вообще вы, кажется, подвергаете меня допросу. Здесь не международный трибунал… И еще неизвестно, кого международный трибунал будет судить.

Гость, не теряя спокойствия, с прежней тонкой улыбкой, все так же пристально глядя в глаза беснующемуся хозяину, тихо, но необыкновенно четко ответил:

– Международный трибунал будет судить побежденного.

– То есть вас, – гулко захохотал хозяин. – Вы будете побеждены. Капитал будет низвергнут – таков железный закон истории.

– С вашей точки зрения, – не повышая голоса, заметил гость.

– Точка зрения марксизма-ленинизма и есть единственно правильная точка зрения.

– Правильных исторических точек зрения нет, Ваше превосходительство. Нет и непререкаемых экономических и политических учений. В этих науках сначала создают схему, а потом втискивают факты… Не избежали этого ни Маркс, ни Ленин. Вот в точных науках с фактами обращаются почтительнее и то далеко не всегда правильно истолковывают их. Всякая теория – только рабочая гипотеза. И ваша гипотеза, дорогой хозяин, отживает свой век.

Хозяин с недоумением уставился на гостя. Он, должно быть, ничего не понял.

– Что отжило?

– Ваша доктрина, ваша религиозная догма, – любезно объяснил гость.

Хозяин вскочил, сжал кулаки, но сейчас же опомнился и насильственно улыбнулся:

– Учение Маркса – Ленина? Религиозная догма? Это оклеветание учения пролетариата. Законы общественного развития, открытые Марксом, так же реальны… как мы с вами.

– Я не имел намерения клеветать на ваши верования. Я сам человек религиозный, но я примыкаю к католической церкви, а не к марксистской.

– Самое передовое материалистическое учение, учение восходящего класса – церковь, религиозная догма! – бурно и торжествующе хохотал хозяин. – Вот оно, просвещенное мнение господ буржуазных идеалистов.

– А вы думаете, что материалист не может быть религиозным? Я считаю, что безбожников гораздо больше среди идеалистов.

– Среди идеалистов? Среди мракобесов? Здравствуйте, я ваша тетя! Так у нас говорится, – спохватился хозяин.

– Я знаю это выражение.

– Где вы так хорошо изучили русский язык? – вдруг с завистью спросил хозяин. – Я ни одного языка не знаю, а теперь изучать поздно и некогда.

– Вы слишком много работаете, поэтому быстро отстаете от движения культуры.

– Мы отстаем? Мы? Наше производство в пятьсот раз превышает довоенное…

Гость снова поморщился.

– Цифры довольно точные вашего промышленного роста мне известны, – кратко заметил гость. – Они сильно расходятся с вашими. О качестве же вашей продукции говорить не приходится. Впрочем, – любезно и с иронией добавил он, – для международных выставок вы изготовляете неплохие вещи.

Хозяин вспыхнул:

– Только для выставок?

Гость не ответил на этот вопрос, а веско заговорил, отделяя каждое слово, будто диктовал:

– Мы встретились, чтобы выяснить: удастся нам мирно сосуществовать или уничтожим правых и виноватых, коммунизм и капитализм, промышленность и сельское хозяйство, культуру и религию, женщин и детей… и себя самих, что, согласитесь, для нас с вами имеет некоторое значение.

– С нами нельзя вести переговоры с позиции силы. Мы не боимся угроз, – немедленно отбарабанил хозяин тоном ученика первого класса.

– Ни одно уважающее себя правительство не ведет переговоры с другим правительством с позиции бессилия. Вы очень любите всюду и всегда употреблять фразу, которую вы сейчас произнесли… А, в сущности, она бессмысленна.

Мы с чертом, невидимые, сидели на диване. Я с интересом читала мысли собеседников. Иностранец думал: «За всю свою политическую жизнь не встречал еще подобных идиотов. И как идиоты они очень опасны, потому что безответственны». А хозяин говорил про себя: «Выкуси! Пришел торговаться – нужда заставила. Политики!».

А вслух он сказал:

– Позиция силы – это позиция угрозы.

– Нет. Позиция силы – это позиция силы. Вам никто не угрожает, но вам, я бы сказал, очень деликатно доказывают, что и ваших угроз, ваших странствований по всему миру и неудобных для политических деятелей митинговых выступлений тоже никто не боится… А я лично сейчас только изобразил вам положение, в которое попадем мы все, если грянет атомная война.

– Надо прекратить гонку вооружений. Надо запретить атомное оружие. Надо ликвидировать военные базы.

– Надо! – сказал гость. – Ликвидируйте ваши базы. Выведите войска из других стран. Предоставьте их своей судьбе. И мы ликвидируем наши базы… причем нас тоже умоляют, чтобы мы их не ликвидировали.

– Ага! Вывести войска. Подчинить молодые народные демократии вашему диктату.

– Ну что вы! Не так давно авторитетные лица у вас утверждали, что можно вывести войска отовсюду – социалистическое строительство не прекратится.

– Ну да! Ну конечно! Мы выведем. А вы ликвидируйте Европейское объединение.

– Европейское объединение, Соединенные Штаты Европы, – идея не новая. Она зародилась лет шестьдесят назад и, к сожалению, слишком поздно осуществляется… После двух мировых войн.

– Значит, не ликвидируете?

– Нет. Мы не можем предоставить Европу вашему диктату.

– Ваше объединение ущемляет интересы отдельных стран, Франции например. Урезывает их суверенитет и оскорбляет национальное достоинство.

– Отдельные страны охотно поступились частичкой своих национальных интересов и суверенитета для того, чтобы избавиться от бесконечных войн за жизненное пространство, за прибыли монополий, как вы любите выражаться, и за химерические идеи.

– Э-э! Все равно войны будут. И все равно вашим европейским сообществом те же капиталистические компании руководят. А рабочих в кулаке зажимаете пуще прежнего… С вашим комплотом[43]43
  …комплот – заговор (против кого/чего-либо). От франц. complot.


[Закрыть] рабочим бороться будет потруднее.

– Почему? – невинно спросил гость. – Мы, буржуа, создали европейское сообщество, но ведь и рабочие объединяются в пределах Малой Европы. Монополиям придется иметь дело с внушительным рабочим союзом… К тому же законы общественного развития, по вашим словам, таковы, что ваше учение восторжествует. Чего же вы боитесь?

– Мы ничего не боимся, ваше превосходительство. Время работает на нас, но процесс затянется при наличии ваших блоков.

– А вы на самом деле уверены, что коммунизм победит? – с любопытством спросил гость.

– Да. Таково глубокое убеждение всей нашей партии… и таков закон общественного развития.

– А ваше личное мнение?

– У меня нет личных мнений. То, чему учит и к чему призывает партия, – вот мои мнения и убеждения.

Гость покачал головой. Я увидела его мысль: «Бедные фанатики! Бедные тупицы. Им недоступны никакая мысль, никакое чувство. Страшная вещь: мир обречен на гибель». Он тихо спросил:

– Можете вы быть просто человеком? Вероятно, вы муж, отец, друг чей-то. Вероятно, у вас в употреблении есть иные слова, кроме официальных формулировок. Скажите: кто вы вне партии?

– Типично мещанский вопрос. Никто. Я весь в партии.

Хозяин самодовольно забарабанил пальцами по столу, выпил вина и съел грушу.

– Ну так вот ради вашей партии уйдите отовсюду: так будет лучше и для вас. Вы имеете колоссальную территорию и двести миллионов людей… Я не буду касаться их положения, а оно трагично. Но с ними вы можете делать, что угодно. Они вас создали, и пусть они с вами разделываются. Называйте ваши занятия строительства коммунизма чем угодно… Только оставьте в покое нашу дряхлую планету.

– Нет! Это вы оставьте! Это вы везде свои базы устраиваете. Вашим монополистам выгодна атомная война.

Многотерпеливый выдержанный гость на этот раз ответил очень резко и с нескрываемой иронией:

– О да! Нашим монополистам чрезвычайно выгодно превратиться в обугленные поленья, погибнуть от лучевой болезни и так далее. Наши монополисты чудесным способом с помощью своих миллиардов спрячутся от взрывов атомных бомб. Вы представляете, что такое атомная война? Есть у вас воображение? Вы постоянно упоминаете Хиросиму, но, видимо, это просто условный пропагандистский рефлекс, а на самом деле ваша фантазия настолько скудна и убога, что вы не чувствуете и сотой доли хиросимского ужаса.

– Мы не нуждаемся в фантазии. Мы трезвые люди. А хиросимский ужас – дело рук ваших союзничков.

Гость прищурился и неторопливо сказал:

– Кстати, в тот момент вы были чрезвычайно довольны этим делом.

– Клевета! Мы всегда протестовали.

Гость безнадежно пожал плечами:

– Очень жаль, что вы не нуждаетесь в фантазии… И очень жаль, что с вами нельзя договориться даже на вашем родном языке. Оспаривать вас, приводить логические доказательства – бессмысленно, и все же я попытаюсь в последний раз.

Гость, видимо, решил говорить очень примитивно и очень резко:

– После двух десятков атомных бомб все полетит к черту: и коммунизм, и капитализм. Поняли? Жалкие остатки людей уползут в пещеры, если какие-нибудь пещеры сохранятся. Поняли?

– Марксизм и ленинизм бессмертны, – упорно заявил хозяин.

Гость откинулся на стуле и поправил воротник своей крахмальной рубашки: его душило.

– Ну, разве это не религиозная вера? Марксизм и ленинизм бессмертны. Где они будут бессмертны? На небесах? Вы слышали, что я вам сказал? Вообще, умеете вы слушать? Извините за грубость. Первобытной орде ленинизм нужен так же, как древним египтянам, например. Человек забудет о происхождении огня… – гость рассмеялся. – Огонь слишком уж испугал его. Человек станет пожирать сырое мясо и сырые коренья.

– Этого не может быть, – категорически отрубил хозяин. – Это ваша атомная паника, атомная истерия, выгодна вашим монополистам.

Гость, видимо, крепился. Он внешне спокойно спросил:

– А что будет, по вашему мнению?

– Ну, конечно, большое бедствие, колоссальный ущерб в материальной и людской силе во всем мире… Ну, частичная гибель земной поверхности, кое-где невозможно будет насаждать сельское хозяйство и промышленность. Но и после атомной войны, как после всякой войны в наше время – таков закон истории, – многие страны окажутся в социалистическом лагере, а возможно, что и весь мир.

– Ваше превосходительство, вы здоровы? У вас нормальная температура?

– Так же, как и у вас, – ухмыльнулся хозяин.

Я прочла мысль, проскочившую в его голове: «Вот как я его допек!». И голова снова опустела.

– У вас есть много местности, зараженной лучевой болезнью. Вы знаете об этом результате ваших испытаний на собственной территории?

– Клевета, – искусственно зевнул хозяин. На этот раз в его голове проскользнула, словно крыса, мысль трусливая и жестокая: «Говорил, что, кроме карантина, надо более радикальные меры принять. Ясно было, что пронюхают. История неприятная. Надо было их поскорее ликвидировать, а участки эти огородить, будто бы для строительных целей, что ли».

А гость, глядя на хозяина и тоже чуть ли не читая его мысли, говорил тихо, но значительно:

– Все мы, правительства великих держав, дешево стоим. В частности, и наши буржуазно-демократические заправилы, как у вас выражаются, далеко не образцы человеколюбия, нравственности и мудрости. Мы глупцы и насильники, – сказал он с силой, – но в некоторые моменты нужно уметь отказаться от себя. Сделаем это: и вы, и я. Сейчас вопрос не в том: кто кого, а в том, существовать ли миру. Неужели эта мысль ни разу не встревожила вас?

– Эта мысль обреченного класса, а мы будем существовать несмотря ни на что, – и хозяин с торжеством взглянул на гостя.

Гость поднялся. Он уже не хотел скрывать презрительного раздражения и насмешки.

– Шестьдесят с лишним лет прожил я на свете, перевидал много крайне оригинальных людей, занимавших крупные посты в управлении государствами, но таких, как вы, я еще не встречал и никогда не поверил бы, не допустил бы мысли, что люди, государства, а может быть, и сама планета могут погибнуть от странной мистической одержимости. Теперь я склонен видеть в этом волю провидения. Разумный идиот изобрел верную, непреодолимую и страшную смерть, идиоты неразумные пустят ее в ход… Вы первые в будущей войне примените термоядерное оружие.

– Если вы пойдете на уступки, если не будете ставить неприемлемых условий для того, чтобы решить проблему разоружения, войны не будет и атомку можно будет уничтожить, – сказал хозяин.

Гость рассмеялся над хозяином, над собой, над страшной нелепостью страшного и смешного разговора.

– Мы ставим условия. Вы ставите условия. Мы делаем вид, что управляем государством, служим родине и народу. Вы делаете вид, что управляете и служите. Так без конца.

Хозяин не утерпел:

– Вы, буржуазные политики, служите монополиям, а не народу.

Гость снова невесело рассмеялся:

– Ваше превосходительство, выскажу вам свое личное мнение. У меня личных мнений очень много. Все политические системы далеки от совершенства, и всегда они были такими. Угнетенные и порабощенные восставали, отдавали жизнь за то, что считали всеобщим благом и справедливостью… И никогда они не достигали ни того, ни другого. Менялись политические системы, зарождались новые социальные формации… да и такие ли уж новые? А угнетение оставалось угнетением, разве что оно тоже принимало новые, более замаскированные формы. Ваша революция исключением не является. Волей обстоятельств ваша революция достигла того, что было достигнуто очень давно: народ ваш разделился на массу порабощенных и касту привилегированных. И масса, и каста лишены возможности мыслить. Масса боится мысли, потому что мысль вызывает еще большее угнетение и преследование. А каста опасается мысли, потому что бережет свои привилегии. А вы, правящие круги, или отчаянно, безумно заблуждаетесь, или отчаянно, безумно лжете. В том и в другом случае голос здравого разума для вас недоступен, никто ничего не сможет вам доказать. Унификация, усовершенствованное насилие, духовное рабство, всеобщая ложь, трусость и всяческая деградация – вот дары, принесенные вами человечеству под знаменем, под священной хоругвью ваших пророков.

Хозяин привскочил, но гость сделал предупредительный жест, и он сел, насильственно и злобно улыбаясь.

– У нас тоже очень плохо, но мы не скрываем этого. Такое различие между нами – плюс в нашу пользу. Мы не обещаем всемирного благоденствия, невероятного расцвета наук, искусств и всяких благ земных… Словом, мы не обещаем коммунизма. Мы в него не верим не потому, что нам невыгодно верить в него, а потому, что он невозможен в той форме, о какой толковали ваши учители. А в той форме, в какой он создается вами, он ужасен. В этой форме он ужаснее, мучительнее, безысходнее любого самого жестокого и деспотического строя, существовавшего когда-либо на земле.

Он с ног до головы оглянул собеседника.

– И вы, руководители авангардной партии мира, управляющие первым в мире социалистическим государством, чем вы в вашем образе жизни отличаетесь от нас, грешных, прислужников монополий? Вы дрожите от страха даже в своем собственном кабинете. Вы подозреваете в своей стране всех и каждого. Наши правительства падают. Министры уходят в отставку и снова возвращаются. Ваши министры меняются редко. До сих пор они уходили со своих постов только под пулю. Ваш суд выносит им смертные приговоры… Не гарантированы от этого и вы, Ваше превосходительство.

Хозяин во время речи гостя пожимал плечами, презрительно улыбался, зевал. При его последних словах он вздрогнул, но в секунду овладел собой и с возмущением перебил гостя:

– Да. Ваши воры, взяточники и убийцы грациозно летят со своих постов и снова возвращаются. А мы подвергаем самому суровому наказанию за малейшее уклонение от наших принципов, не говоря уже об измене и предательстве.

Гость усмехнулся и махнул рукой:

– Весь мир знает, что вы именуете изменой, предательством и стремлением к реставрации капитализма. Стоит человеку предложить какую-то новую тактику, новую политическую линию, какой-то выход из невозможного положения, как он превращается для вас в предателя, провокатора, сотрудника иностранных разведок. Вы тщательно гримируете все язвы на вашем политическом лице. Вы поражены неизлечимой болезнью, но лечиться отказываетесь, и убиваете врачей, и вопите, что вы здоровы. Напрасно: от вас несет тлением, гноем, смрадом.

– А все-таки мы победим! – злорадно выкрикнул хозяин. – Вы задыхаетесь от вашей собственной злобы… Мракобесы, эксплуататоры! Вы уже давно гниете!

– А вы и родились с гнильцой, а теперь сгнили окончательно, – спокойно улыбнулся гость.

– Мы победим! Мы! – визжал хозяин. – Победим даже в атомной войне! Победим!

– Ваша глупость в сочетании с вашим невежеством и сотнями миллионов голов рабского стада, безусловно, толкнет вас в войну. Но никто не победит в атомной войне, повторяю вам, никто! И все погибнут. Жаль детей, жаль такую хрупкую и ценную вещь, как человеческий разум, и создание его – эфемерную человеческую культуру. Остальное, в том числе и мы все, вполне достойно презрения и гибели.

Хозяин ощерился улыбкой:

– Если вы такой сожалеющий, уступите. Уйдите с дороги. Все равно победоносный класс, вооруженный марксистским учением и атомной бомбой, сметет все с пути.

Гость поднялся с места. Голос его зазвучал холодной решимостью:

– Нет! Никаких уступок не может быть. Мы с вами еще долго будем болтать на конференциях о необходимости мирного сосуществования, о неизбежности обоюдных уступок, о разоружении и прочем, но все пойдет предназначенным путем. Сегодня я окончательно утвердился в этом убеждении, к которому пришел задолго до нашего разговора. Пусть самая плачевная глупость, самая фантастическая бесцельная жестокость, самая комическая и величавая пошлость погубят мир, только бы они не воцарились в нем окончательно.

С этими прощальными словами гость повернулся и спокойно, не ускоряя шага, вышел из кабинета…

– Присоединяетесь ли вы к этому убеждению? – спросил меня черт-пенсионер, когда мы снова очутились в его доме.

– Ни к чему я не присоединяюсь, ничего не могу осмыслить… Впрочем, нет! Слушайте, черт, я все-таки выбрала. Я не присоединяюсь ни к одному из этой парочки негодяев: ни к «разбойнику благоразумному», ни к бесчестному дураку и лицемеру. Я присоединяюсь к лучевикам и к отрицателям из двух вариантов. Они – единственные – дают мне надежду на непрекращающееся творчество жизни.

Черт-пенсионер с насмешливым благоговением отозвался:

– Аминь!

Июль – август 1957

Примечание

Повесть написана в Штеровке Ворошиловградской (ныне Луганской) области. Рукопись (тетрадь в клетку) была изъята при аресте и послужила «вещественным доказательством» преступления. Как и др. повести, опубликованные Фондом Сергея Дубова, – из архива ГУЛАГа. Записные книжки 1956–1957 годов, воспризводимые в настоящем издании, показывают процесс накопления материала для создания художественной прозы.

Освобождение Гынгуании

I

Премьер-министр страны Гынгуании, только что свергшей иго колонизаторов, Фини-Фет, собрал всех политических и культурных деятелей своего государства, насчитывающего около 7000 человек населения, исключая женщин и детей (женщина вообще не считалась человеком, а мужчина-мальчик становился человеком с 10 лет и получал право повелевать своей матерью, бабками, тетками, сестрами и прочими родными женского пола любого возраста).

Высокое собрание должно было обсудить вопросы управления, а также социального и культурного строительства.

– Коллеги и товарищи, – обратился премьер к передовым людям Гынгуании.

Только несколько человек из них были одеты в самые неожиданные костюмы. Мин<истр> иностранных дел Жан Донне, напр<имер>, надел подаренный ему премьером красный фрак. Сам премьер был одет в шелковую европейскую рубашку и белые брюки. Мин<истр> культуры вместо белых брюк облачился в белые подштанники. На остальных была надета только национальная набедренная повязка Гынгуании – самый подходящий костюм для жаркого и очень скверного климата этой цветущей страны.

– Товарищи и коллеги, – еще раз торжественно повторял премьер, – пробил час. Настал благодетельный день нашего освобождения. Народ Гынгуании воспрянул после многовекового рабства и, засучив рукава, принялся строить новую жизнь…

При словах «засучив рукава» многие из присутствующих покосились на свои голые руки и такое же голое все прочее, но промолчали и продолжали внимать волнующей исторической речи своего премьера.

– Наша национальная культура долго была в загоне, а эта культура, дорогие друзья, – наш огромный вклад в историю человечества. Дорогу национальной культуре: поэзии, музыке, танцу, живописи, фольклору, нашей национальной медицинской науке, – всему, что наш народ сумел сберечь, даже находясь под игом презренных колонизаторов.

Коллеги! Скоро к нам прибудет делегация из стран родного с<оциалистического> лагеря. Мы ведь тоже строим социализм, сообразно с нашим национальным характером, с нашими культурными традициями, с нашими нравами, а главное – с нашим хозяйственным положением, имеющим свою специфику. На наше счастье, мы миновали эпоху капитализма и даже феодализма, с гордо поднятой головой и радостно бьющимся сердцем мы сразу вступили в эру построения социалистического общества.

Премьер не секунду замолк, вдохновенно глядя то ли на обнаженные торсы правителей и ученых, то ли в светлое будущее Гынгуании. Речь свою он вел на гынгуанском языке… т<о> е<сть> перемежал свистящие, шипящие и рычащие звуки с выражениями международными: капитализм, социализм, эпоха, традиция и проч<ими>. Понимали своего премьера его коллеги или не понимали, – трудно сказать, но они слушали его внимательно и не сводили с него глаз, слегка почесываясь, ибо даже они, люди, привыкшие к 70 градусам жары, все-таки потели, особенно в таком скопище.

– Так вот, – продолжал премьер, – к нам прибудут делегации, сначала одна, а в дальнейшем их, вероятно, будет много. Надо устроить этой делегации достойный прием, создать теплую, дружественную обстановку.

Великий жрец и знахарь (по-европейски – врач) Рчырчау гулко захохотал:

– Теплый прием… Слабо сказано. Мы им жаркий прием устроим. За 85 лет своей жизни я не могу привыкнуть к нашему родному пеклу.

М<инист>р госбезопасности Гынгуании Драуши подозрительно уставился на великого жреца:

– С каких пор вам опротивел климат нашей солнечной Гынгуании? – холодно и значительно задал он вопрос Рчырчау.

– С тех самых пор, как я начал себя помнить, молокосос ты этакий, – так же холодно ответил Рчырчау. – Напрасно ты пытаешься подражать каким-то образцам из стран соц<иалистического> лагеря, да сохранит их божество Жуй-Жри-Всех. Ты еще мелко плаваешь, сын ехидны и тарантула.

– Я покажу тебе сына ехидны и тарантула! Ты еще побываешь у меня в шалаше особого назначения!

Драуши сверкнул глазами, скрипнул зубами и схватился за тяжелый наган, подвешенный к его национальной набедренной повязке.

– То-ва-ри-щи! – укоризненно воскликнул премьер. – Что это такое! Едва мы успели путем длительной борьбы завоевать себе суверенитет, и вот сразу же между нами начинаются склоки и распри. Как глава прав<ительст>ва и руковод<итель> национального комитета объединенной раб<очей> партии, предупреждаю вас: я не потерплю раскола. Раскольники, фракционеры, клеветники и склочники будут изгнаны из наших рядов. Вы слышите?

Неопределенный, полуугрожающий-полутрусливый гул был ответом на предупреждение премьера.

– Какие достижения можем мы предъявить нашим друзьям из социалистических стран? – спросил премьер.

Все молчали.

– Ну, что, напр<имер>, имеется у вас? – обратился премьер к жрецу-знахарю.

Тот еще не забыл столкновения с главой госбезопасности, поэтому он угрюмо прорычал:

– Смотря в какой области.

– Религиозная сторона мало интересна для наших будущих гостей, – со вздохом сказал премьер. – Это очень печальный факт, но что делать? Пока мы не завершили строительство своего – национ<ального> – социализма, мы должны будем считаться с этими безбожниками. Они снабдят нас современной техникой, – хозяйственной и военной. Эта техника в сочетании с духом нашей культуры превратит Гынгуанию в могучую, непобедимую державу.

Рчырчау злорадно буркнул, покосившись на Драуши:

– Боги покарают нас за то, что мы якшаемся с этими червивыми сгнившими безбожниками.

Премьер примирительным тоном возразил:

– Боги простят нас. Только ради национального освобождения приняли мы на себя этот тяжкий грех. Мы принесем соответствующие жертвы и смоем с себя это позорное пятно.

– Жертвы, – мрачно прохрипел великий жрец. – Жертвы! Бескровные жертвы не угодны богам. С тех пор, как проклятые колонизаторы запретили человеческие жертвоприношения, начался прискорбный упадок гынгуанского народа, наших обычаев и верований. Вместо сушеного растолченного хвоста ящерицы, лучшего средства национальной медицины от всех воспалений и лихорадок, белые ввезли к нам какой-то ас-спи-рин и хи-хи-нин. В результате мы заснули, а завоеватели над нами и хихикали, и громко смеялись, и вывозили все наши национальные богатства: священных ядовитых змей, песчаных червей и муравьев, священных маленьких черепах. Ну пусть бы они вывозили какой-то синий камень или корешок, который они выкапывают из земли, какие-то глыбы той же земли с какими-то прожилками, но наши священные змеи и черепахи! – Горе нам!

В конце своего выступления великий жрец расчувствовался и скорбно поник головой.

Присутствующие насупились, раздалось общее пессимистическое рычание… Только три человека оставались спокойными: мин<истр> ин<остранных> дел в красном фраке, м<инист>р культуры в белых подштанниках и голый м<инистр> госбезопасности, вооруженный наганом. Премьер с неудовольствием взглянул на великого жреца.

– Рчырчау, ты забываешь, что без великих социалистических государств мы не добились бы освобождения. Это они на заседании ООН потребовали суверенитета для Гынгуании.

Великий жрец ядовито и злобно расхохотался:

– Знаю. И все там хохотали, как хохочу я сейчас, и сказали: да, мы дадим суверенитет этим глупым дикарям. Нам это ничего не стоит. Дадим и посмотрим, что получится. А потом мы истребим их громким огнем. Да, вот что они сказали. Ты премьер, но я мудрее тебя, я знаю все.

И снова он горестно завопил:

– Где священная змея Давилия-Душилия? Где эта богиня всех змей, убивающая жалом и умеющая душить крепкими и гибкими кольцами своего тела Где она? Эти варвары-белые лишили нас нашего божества. Они вывезли в свои миу-зее-ии всех самцов и самок, всю божественную семью Давилии-Душилии. Только одна змея из этой божественной породы сохранилась у меня. Берегитесь ее гнева. Она покарает всех нечестивцев и первого…

Великий жрец снова покосился на Драуши. Тот ответил дерзкой, вызывающей улыбкой.

– И я считаю, что нужно восстановить человеческие жертвоприношения и культ Давилии-Душилии, – резко и властно прорычал огромный, красно-коричневый министр обороны У-Дарь, смешивая национальные шипящие, скрипящие и гнусавящие звуки с европейскими стандартными словами.

Министр схватился за рукоять длинной полицейской шашки, висящей на его голом торсе.

– Только национальные божества приведут нас к победе. Не можем же мы оставить наш народ среди высохших баобабов, жесткой травы, гнилой воды, среди песков… Нам необходимо жизненное пространство…

Светло-шоколадный премьер побледнел, стал известково-желтым. (Он был сыном гынгуанки и какого-то белого из научной экспедиции, случайно забредшего в Гынгуанию. Через несколько лет отец будущего премьера снова попал в Гынгуанию, заметил смышленость своего сынишки и увез его учиться в Европу.)

– Ради всех наших богов! – воскликнул премьер. – У-Дарь, помолчи о жизненном пространстве. Ни наши друзья из соц<иалистического> лагеря, ни белые капиталисты в Европе и в Америке не выносят этих двух слов. Стоит произнести их в присутствии делегации, и наш суверенитет будет безвозвратно утрачен. Белые люди стремятся сейчас к мирному сосуществованию.

– Ко всем Уурбрам такой суверенитет (Уурбры – гынгуанские черти)[44]44
  (Уурбры – гынгуанские черти) – здесь и далее пояснения, заключенные в круглые скобки, даны автором.


[Закрыть], – громовым басом грохнул У-Дарь. – Гынгуанцы должны быть храбрыми воинами, а не бабами. Они должны носить лук, а [не] ползать на четвереньках с ребятами на спине… – И добавил, мрачно улыбнувшись: – Да так оно и есть… Мужчин уже уравняли с бабами.

Фини-Фет попытался спасти положение:

– Не мужчин уравняли с бабами, а женщин подняли до мужчин. Ничего не поделаешь, во всем белом и даже цветном мире женщины занимают высокие посты в правительствах и в парламентах, как мужчины.

– Ну, пусть баба сделается вашим военным министром и устраивает вам мирное сосуществование, а я не хочу, подаю в отставку!

Голый министр обороны встал с места (все сидели на жесткой, колючей траве), и шашка угрожающе забряцала по его мощным кривым ногам.

Поднялся страшный содом. Все повскакивали с мест и что-то закричали, рыча, урча и наступая на премьера. Министр культуры, стройный, еще очень молодой гынгуанец в белых подштанниках, загородил премьера:

– Что вы делаете? Разве у нас День Убийства Кабана[45]45
  Разве у нас День Убийства Кабана… – Гынгуания – государство вымышленное, но у народов Африки, да и других континентов, действительно существуют разнообразные ритуалы, связанные с этим животным.


[Закрыть], а не совещание по весьма важным государственным вопросам?

(День Убийства Кабана в Гынгуании был одним из главнейших национальных праздников, по ритуалу сопровождавшийся драками и кровопролитиями.)

Великий [жрец], будто разъяренный бык, двинулся на м<инист>ра культуры.

– Ты порочишь нашу национальную культуру, ты порочишь праздники, установленные богами. Не забывай, что и у белых есть боги… Да! Да! У ваших безбожных друзей есть боги, лежащие в каменном шалаше, и к этим богам приходят на поклонение отовсюду, и этих богов строго охраняют… Я все знаю. Меня не надуешь.

Рассказ Великого жреца заинтересовал высокое собрание. [С такой же быстротой, с какой[46]46
  [С такой же быстротой, с какой] – начало фразы, которое было зачеркнуто автором явно в спешке, и ничем не заменено. Восстановлено в прямых скобках.


[Закрыть]] члены гынгуанского прав<ительства> набросились на своего премьера с совершенно необоснованной яростью, так же совершенно без всякого основания они успокоились теперь, забыли о Фини-Фете и с крайним любопытством, широко раскрыв рты, они уставилась на великого жреца. А он тоже увлекся воспоминаниями:

– Когда я еще был без лука (то есть не имел права стрелять из лука наравне со взрослыми), приплыли к нам в большом плавучем доме белые жрецы и привезли они огромное круглое корыто с водой, – с чистой, прохладной водой. Кто погружался в эту воду, тому они дарили много хороших вещей: бусы, погремушки, кольца в уши, в нос, в рот, водку и табак. Я погружался несколько раз. Ведь я очень люблю чистую прохладную воду и ненавижу наше пекло. Я купался в корыте и глотал с наслаждением светлую воду… Вода тоже великое божество, но у нас-то мало воды, эта богиня не хочет жить в Гынгуании… Я купался, пил воду ушами и ртом, потом получал подарки и уходил. На шею мне надевали какую-то штучку из железа, пластинка была наложена посередине другой пластинки, это называлось: крест. И это значило, что я принял белых богов. Я прятал крест, приходил на другой день, опять купался и пил воду. И очень долго я купался и пил воду в круглом корыте. Но все хорошее, братья гынгуанцы, быстро кончается. Служитель божественного корыта, он назывался миссионер, запомнил меня… Он обругал меня непонятными словами «кощунник» и «язычник». А белые матросы очень смеялись, больно избили меня и прогнали.