Текст книги "Восемь глав безумия. Проза. Дневники"
Автор книги: Анна Баркова
Жанры:
Юмористическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Плаксюткин увлекся, ибо его выслушивали очень внимательно.
– И об Акакии Акакиевиче я так скажу, товарищи. Дай бог, чтобы побольше таких Акакиев Акакиевичей было, чтобы каждую цифрочку и буковку правильно выводили. Меньше бы всякой волокиты и канцелярских ошибок было. Акакий Акакиевич – честный работник был, маленький переписчик, а дело свое уважал и любил. Пусть я Акакий Акакиевич, горжусь этим. С бухты-барахты никогда не валял, только бы отделаться. А теперь об ошибках. За все тридцать пять лет одна ошибка у меня была, и то не по работе, если строго разобраться. Но такая ошибочка, что я из-за нее чуть-чуть преждевременно в могилу не угодил. И сейчас вспомню – холодный пот прошибает.
Зал замер, заинтересованный. Три пары глаз из президиума тоже с прежним любопытством устремились на оратора.
– В те годы, когда всякие страшные чистки в аппаратах происходили, я еще молодым человеком был. А начальствовал у нас некий Петр Петрович Загонялов. Вот уж по шерсти кличка. Всех нас загонял, все в мыле, как заморенные лошади, мы тряслись. Конечно, потом его сняли, но лет десять он проработал… Если бы его не сняли, а, например, повысили, я бы о нем и звука не пикнул, товарищи: не положено нам, мелким людям, о заслуженных работниках и об их ошибках судить и рядить… Ну а если сняли начальника да просигналили, чтобы его проработать, тогда другое дело, тогда надо его покрепче покритиковать. Гонял Загонялов больше начальников всяких отделов; нас, незаметных сотрудников, он мало касался. Но ведь как выходило: он гоняет начальников отделов, те гоняют нас, ну а нам уж некого гонять, мы только кряхтим… Куда жаловаться? Тут кругом чистка происходит, скоро и до нас докатится. Пожалуйся, сразу тебя в опасные элементы зачислят. И вот с этим-то Загоняловым бог и привел меня раз встретиться… Все этот проклятый жилищный вопрос виноват. Если бы не он, и этого несчастья не случилось бы. Жил я тогда кой-где и кой-как. Ну и решил обратиться к начальнику, чтобы меня в общежитие устроили. Подал заявление. Через денек зовут меня к Загонялову. Я иду и думаю: что-то больно скоро, а сердце щемит, словно предчувствие какое. Ух! У двери постоял минутку, дух перевел, постучался. Слышу: «Войдите!» И таким страшным мне это «Войдите!» показалось, что я вошел ни жив ни мертв. Он за столом сидит и на меня в упор смотрит. «Вы, – спрашивает, – Плаксюткин?» – «Я, Петр Петрович». А он мне прямо в лоб: «Вы кто? Невежа, нахал или наш враг?». Я за ковер зацепился и еле на ногах удержался, бормочу: «Помилуйте, Петр Петрович, за что? Какой я враг?». А он мне заявление мое чуть ли не в морду сует. «Это, – говорит, – что такое?»
А у меня в глазах туман. Читаю и не могу понять, в чем дело. Начальнику ДУРЫ от сотрудника такого-то: убедительно прошу вас предоставить мне место в общежитии. Я бумажку кручу, верчу и так и сяк. А Петр Петрович как рявкнет: «Не прикидывайтесь! Кто я, по-вашему?» – «Петр Петрович… Начальник», – бормочу я. – «Чего начальник? Начальник ДУРЫ, негодяй вы этакий!»
Тут в меня будто атомка ударила, по-современному говоря… Тогда атомок еще не было. Смотрю на бумажку – точно: «Начальнику ДУРЫ». «Как называется наше учреждение?» – «Дорожное управление речных артерий. Сокращенно ДУРА». – «Так как же меня правильно называть?» – «Начальник ДУРА?». – «А вы как? Начальник ДУРЫ? Прохвост! А если я не начальник ДУРА, а начальник ДУРЫ, так, по вашему мнению, ко мне можно с маленькой буквы обращаться?»
Я опять в бумажку. А там «вы» не с прописной буквы. Я онемел, тошнить меня стало, в глазах туман из багрового зеленым стал. Голос Петра Петровича словно издалека слышу: «Кто такой? Ваше происхождение?» – «Сын младшего приказчика у бакалейного торговца, Петр Петрович». – «Ага! Последыш капиталистического паразита. Хорошо. Ступайте. Я вас не за дерзость уволю, а под чистку подведу».
Я уж и просить не стал. Поплелся вон и прямо к себе в чулан (снимал у знакомых), лег на сундук и умирать собрался, как чеховский чиновник, что на лысину чужого генерала в театре случайно чихнул. Так чеховскому – что! Ну, прогнали бы его с одного места, на другое поступил бы. А чистка! Это никаким чиновникам не снилось: ни гоголевским, ни чеховским. Вычистят и – погибай! Хорошо, что навестил меня в тот же вечер тогдашний заведующий статотделом… По гроб жизни его не забуду… Федор Емельяныч Живеев. Хороший, душевный человек был. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году попал в лагеря, а сейчас его, слава богу, посмертно реабилитировали. Увидел он: на мне лица нет. Расспросил, в чем дело, успокоил меня, а сам к Петру Петровичу. И не побоялся! Что за человек, Царство ему Небесное! Простите, товарищи, я все забываюсь. Конечно, Царства Небесного нет. Это так, вроде присловья. Ну, сообщил он Петру Петровичу, что я умирать собираюсь, насмешил его. А мне дал характеристику, что я очень хороший работник и советской власти предан, а описался из-за жилищного расстройства чувств. Простил меня Петр Петрович и тут же место в общежитии дал. Вот я и подошел к тому, кто я такой. Считалось, товарищи, что я из «бывших». А какой я «бывший», если с нынешней точки зрения социалистической законности судить? Отец мой был младшим приказчиком у бакалейщика, третьей гильдии купца Дерьмоватова. Не жизнь была у покойного отца… Наверняка он покойный: как отправили его в тысяча девятьсот двадцатом году в Соловки, так ни слуху ни духу! Да, не жизнь, а сплошное издевательство этого Дерьмоватова. Придет, бывало, отец хозяина с праздником поздравить; сольет ему Дерьмоватов из всех рюмок и чашек: и уксусу, и водки, и коньяку, и вишневки. На, пей за мое здоровье! И пил отец, не он пил, а горе его пило. А как подошла Великая Октябрьская революция, и забрали отца: капиталистический наймит, мол. Квартирку нашу из трех комнат реквизировали. Дед с бабкой сразу умерли, мать куда-то пропала… Я и дрова грузил на станциях, воду возил, истопником был, пока не поступил сначала в УРУ, а потом она в ДУРУ переименовалась. Простите, товарищи, не в ДУРУ, а в ДУРА – опять забылся. Ну и полегонечку создал себе положение, дошел до статистика.
А образованье мое старой гимназии пять классов. Орфографию и грамматику – все это я хорошо знаю. И читать люблю. Прежних классиков всех многократно перечитывал и новых советских писателей очень внимательно читаю. И с соцреализмом я вполне согласен, очень хороший метод, правильный. Читаешь и сразу всех старых писателей чувствуешь: то будто Чеховым пахнет, то Горьким, то Львом Толстым. Метод соцреализма многогранный, все методы в себе совмещает, так сказать.
– То флейта слышится, то будто фортепьяно, – это прежний злорадный голос в зале.
Но Плаксюткин злорадства не заметил.
– Во! Во! Очень разнообразный метод. И то сказать: так и должно быть. В нашей жизни теперешней все наследие прошлого налицо, то есть культурное наследие, конечно. Вот и пишут советские писатели то как Горький, то как Чехов.
– Тех же щей, да пожиже влей, – уже с открытой наглостью прозвучал голос.
В президиуме зашушукались, а Плаксюткин испугался:
– Товарищи, я закругляюсь. Про литературу я зря помянул. Кто я? Рядовой читатель, мало соображающий. С установочной точки зрения я судить не могу, а только со своей, обывательской. Я лучше про Петра Петровича Загонялова да про квартиру закончу.
Президиум одобрительно закивал. Шелест и хихиканье в зале стихли.
– Хотя и сняли Петра Петровича, а все-таки он не был, что называется, эксплуататором, как, например, купец Дерьмоватов. Я тоже в торжественные дни – Седьмого ноября, Первого мая, первого января – приходил на квартиру поздравить его. И всегда он мне руку, бывало, подаст и скажет домработнице: «Сталиночка, налей стопочку товарищу Плаксюткину и закусочки приготовь». К слову сказать, к домработнице он очень гуманно относился, как настоящий советский человек с новой моралью. Одинокий он был, вдовец, дети от него ушли через какие-то идеологические недоразумения. И домработница не жила у него, а, прямо сказать, царствовала. Как он к ней относился! Как ее труд ценил! Имя-то у ней было Акулина, а он ее в Сталину переименовал. Да и Сталиной не называл попросту, а все: Сталечка, Сталенька, Сталиночка, Сталинушка. А она еще порой на него фыркала, на хозяина-то.
В зале снова захихикали; президиум, ворча, зашевелился. А увлекшийся Плаксюткин продолжал:
– А Великую Октябрьскую революцию я всем сердцем принял, никогда я те счастливые дни не забуду.
– Когда дрова грузил?
– Когда отца в Соловки угнали?
Два вопроса разрезали тишину. И она снова восстановилась, но уже какая-то судорожная, испугавшаяся чего-то.
– Да, и дрова. Для родины дрова грузил. Для Советской республики. А что отца взяли… Ну что ж, всяко бывает. Первые годы революции, конечно, надо было всего остерегаться, кругом враги. И кто служил буржуазии, тому туго приходилось. Отец отчасти и сам виноват. Не надо было ему у Дерьмоватова работать… Был бы он фабричным пролетарием, не попал бы на Соловки… А он в младшие приказчики пошел… Конечно, он никого не эксплуатировал, сам себя только… А потом от нашей дорогой родины, от компартии я все готов вынести. Ну, отец погиб занапрасно, и я согласен занапрасно погибнуть. Наше дело такое, товарищи, работать, переносить трудности и коммунизм строить… и удары, конечно, принимать. Такова, товарищи, эпоха. И не всё же удары. Вот я тридцать пять лет работал, двадцать лет ждал комнаты и дождался. За свое терпение не комнатой, а квартирой награжден. То же и с вами будет, товарищи! Работайте, ждите.
– Спасибо! – ответил прежний нахальный голос.
– А трудности, они человека закаляют, что вроде гимнастики для характера.
Президиум с увлечением зааплодировал. Жидко захлопали и в зале.
– А я, товарищи, кончаю. Спасибо дорогой советской власти за неустанную заботу о каждом маленьком труженике. Спасибо нашей родной компартии, а в частности нашей парторганизации в лице секретаря товарища Ухмыляева. (Тот выпрямился и сжал губы.) Спасибо администрации в лице начальника ДУРА товарища Дуванова, спасибо профорганизации в лице председателя месткома товарища Тудысюдова… Спасибо всему коллективу. Спасибо за квартиру! Теперь я умру спокойно, оценили мои труды… Комната… кухня… ванная… уборная… передняя. Кто имеет в Москве такую роскошь? Только знатные люди имеют. Спасибо, товарищи…
Плаксюткин всхлипнул и высморкался в чистейший носовой платок.
– Даю обещание работать не покладая рук. Хорошо работал, отлично работал. Стану сверхъестественно работать! – исступленно выкрикнул Плаксюткин.
Бешено зааплодировал президиум. Захлопал зал, зараженный чужой радостью. Начальник ДУРА встал, повелительно махнул рукой. Все стихло. Он торжественно объявил охмелевшему от счастья и удачного выступления Плаксюткину:
– Мало того, товарищ Плаксюткин. Мы сейчас с Сергеем Сергеевичем и Бонифатьем Дмитричем решили исходатайствовать вам орден «Знак Почета» за тридцатипятилетнюю беспорочную усердную службу. Вы достойны этого за ваш неусыпный труд, преданность родине и советской власти, за ваше взволнованное сегодняшнее выступление…
– С-с-спасибо! За что? Такое благодеяние!
Этого Плаксюткин выдержать не мог. Он схватился за сердце и грохнулся на пол. После соответственной суматохи явился врач, пощупал пульс, приложил стетоскоп к груди счастливца и, как полагается, пожал плечами:
– Конец!
15 июня 1957
«Стюдень»
Феофан Феофанович Тихоструйкин, старший бухгалтер отдела треста то ли «Жиркость» то ли «Техжир», уволился со службы по собственному желанию.
Стыд сказать, грех потаить, но желание то было не совсем «собственное», а вынужденное. Кое-какие, очень нежелательные на взгляд Тихоструйкина, погрешности в работе обнаружила какая-то внезапная комиссия… Ну и решено было не подводить Тихоструйкина под монастырь, т<о> <есть> под уголовный кодекс, не увольнять с соответствующей характеристикой, а освободить от работы «по собственному желанию». Сердобольные люди в тресте пожалели: старик, работает давно, до пенсии дополз, ну и шут с ним.
Оскорбленный Тихоструйкин начал хлопотать о пенсии, а в свободное время лелеять в груди змею, – мечту об отмщении. А отомстить Тихоструйкин намеревался своему сослуживцу и почти приятелю, Петру Петровичу Немцову, занявшему после ухода Тихоструйкина пост старбуха.
Тихоструйкин, как он говорил, «носом чуял», что Немцов «накапал» на него, о чем-то донес комиссии, а комиссия ухватилась, придралась и раздула кадило. В рассуждении как бы отомстить, Тихоструйкин взял книжку, сочинения Куприна, известного белогвардейца, который долго жил за границей, потом вернулся, его с почетом встретили, а он взял да и умер.
– Небось, долго в Советском Союзе жить не захотел, нарочно перед смертью приехал, – думал Тихоструйкин, – а я вот живу, всю жизнь работаю, а сейчас под зад мешалкой наладили… по собственному желанию. А за что? Подумаешь, маленькая подчистка… Начальнику в день рождения серебряный портсигар преподнес… Ну и дачу надо было оплатить.
Начальника-то, правда, вскоре сняли за кумовство… А дачка, так… деревянный одноэтажный домишко, не то что у других – виллы.
И вот вставили перо… по собственному желанию, – у Тихоструйкина даже во рту горько стало, а, подобные хине мысли не покидали его.
– В белых не был. За границу не ездил. В тюрьме не сидел. Реабилитированным не являюсь. Обыкновенный честный советский человек… Не Куприн.
Тихоструйкин принялся за чтение рассказа «Мирное житие»[62]62
Тихоструйкин принялся за чтение рассказа «Мирное житие». – «Мирное житие» или «Мирное житье» – рассказ А. И. Куприна.
[Закрыть].
Через полчаса он вскочил, снял очки, прошелся по комнате.
– Чего же? Правильный старик… по тем временам. Бдительный. Купчиха мужу изменила, – он мужа в курс дела ввел: семья не должна загнивать. Плохо насчет полиции и охранки… Ну и то сказать: куда было в те времена обращаться?
Тихоструйкин остановился посреди комнаты, глаза его расширились и засверкали. Он даже зубами и губами зажевал, – идею, внезапно попавшую ему в рот, пережевывать начал.
– А что? Культ личности, конечно, миновал… А бдительность все-таки осталась, и с теми, кто низкопоклонством занимается, не очень-то цацкаются. А Немцов явно низкопоклонствует перед буржуазной культурой.
Крадучись, потирая руки, сверкая глазами и пережевывая зубами и губами идею, Тихоструйкин сел у стола, взял чистый лист бумаги и начал писать, на всякий случай меняя почерк. Он еще не решил: своей фамилией подписываться или ни к чему не обязывающим словом, вроде «честный гражданин», «неусыпимо бдительный», «преданный наблюдатель».
– Ну, это потом, – решил Тихоструйкин.
И написал то, что вы сейчас прочтете.
«Как честный советский гражданин и почти что беспартийный коммунист, в данное время хлопочущий за выслугу лет и за беспрерывную работу не за страх, а за совесть о пенсии, считаю долгом довести до вашего сведения нижеследующие вопиющие факты.
После эпохи культа личности тов. И. В. Сталина, как известно, ликвидированной по постановлениям XX и XXII съездов партии и по желанию трудящихся… – тут Тихоструйкин приостановился и призадумался, – „по желанию трудящихся“ вычеркнул… Снова задумался, снова вписал. Третий раз задумался и вычеркнул окончательно. И продолжил:… всякая клевета и злостные наветы на советских людей стали недопустимыми. И я, как все честные рядовые советские труженики, приветствую это, хотя сам я не пострадал, но пострадавших видел, хотя в особые беседы с ними не вступал, памятуя, что все-таки люди были осуждены, и хотя их воскресшая советская законность признала как бы не преступниками, все же следует соблюдать осторожность, в особенности гражданам, некомпетентным в области юстиции. Все это я учитываю и понимаю. Клевету клеймлю. Но в советской прессе я усмотрел, что, несмотря на перемену эпох, преступления не совсем прекратились, что наблюдаются явления шпионажа, орудуют валютчики. И, кроме того, восхваляются неразумными, легкомысленными и злонамеренными людьми зарубежные абстракционизм, антироманы, антитеатр, антикино и проч., что нравится антипатриотам.
Принимая во внимание все это, я и решил сообщить вам о поведении моего знакомого Петра Петровича Немцова. Присутствовал я у него в текущем году в качестве гостя на именинах в день бывших святых Петра и Павла, 29 июня по старому стилю. Подвел меня Петр Петрович к закускам. Выпил я рюмку водки и стал искать на столе стюдень, который я очень люблю, но стюдня я не обнаружил, и о причине его отсутствия спросил Петра Петровича: под водку, мол, закуска самая хорошая, с хренком, с уксусом, с горчицей. Петр Петрович смутился и стал оправдываться: я-де не досмотрел. Сам-де я стюдня не ем, вот и проморгал.
А я снова спросил: „А что же вы кушаете, ежели стюдень вам не нравится?“. А он и ответил: „Что-нибудь полегче, у меня ведь больной желудок. Бульон не очень жирный, изредка шницель из телятины, тоже изредка омлет с овощами какими-нибудь. Цветную капусту люблю“.
А я снова: „А из напитков что?“.
Он еще больше смутился. Водки, говорит, не пью, а минеральную воду, очень редко слабое белое вино: <неразборчиво> или рислинг.
Мне все это подозрительным показалось: и еда, и питье – все нерусское. Опять спросил:
– А как насчет блинов?
Тут Немцов даже побелел да как крикнет: „Что вы! Это яд для меня. Да и вообще людям в известном возрасте блины не рекомендуются – слишком тяжелы и жирны“.
А кругом молодежь: дети Немцова, друзья их. И все слушают.
Тут я уж не выдержал и говорю: „Побойтесь бога, Петр Петрович…“.
Увлекшийся Тихоструйкин опомнился, и „побойтесь бога“ вычеркнул.
…Говорю: „Как это можно! Перед кем вы допускаете такие высказывания? Перед молодежью. Советскую молодежь развращаете. Клевещете на блины, на стюдень! Шельмуете великие национальные кушанья великого русского народа!“.
А Немцов по-антисоветски засмеялся. Сейчас-де не 1937 и прочие годы, а 1963. Этот бред можете при себе оставить.
Я промолчал и очень скоро с именин удалился. Но и тогда усмотрел и до сих пор усматриваю в поведении П. П. Немцова явно враждебные… – Тихоструйкин удержал разбежавшееся перо, подумал, вычеркнул слово „явно“ и заменил его словом „скрыто“ – …скрыто враждебные нашему строю тенденции.
Я высшего образования не имею, кончил когда-то простое училище, профессию свою изучил на долголетней практике, но людям с высшим образованием в патриотизме и в готовности войти в коммунизм не уступлю. Немцов имеет высшее образование. Тем хуже. С него и спрос больше. Литературу он читает западногерманскую и американскую. Восхваляет какого-то западногерманского Билля. Католик, дескать, а пишет замечательно.
Насчет валюты я видел у него какие-то старинные монеты, явно буржуазного происхождения. Одной монетой Немцов очень хвастался. Монету чеканил какой-то итальянский монах Сованарыло, если не ошибаюсь.
Следовало бы гр<аждани>на Немцова если не арестовать, то вызвать, прощупать и призвать к порядку».
Закончив свой труд, Тихоструйкин с надеждой пробормотал:
– Не посадят, а нервы все-таки подергают, повымотают. Узнает, как на людей капать… Хорошо бы двоим подписаться… Может, Байкина подговорю.
Вечером за лафитничком водки и блюдом стюдня Тихоструйкин ознакомил с рукописью своего приятеля Байкина.
– Ну, что? Как? Подпишемся?
Байкин долго молчал, во все глаза глядя на автора, как будто впервые увидел его. Потом встал и медленно и веско проговорил:
– Ну, брат, Феофан Феофанович, не думал я, что ты такая сволочь. Что дурак, – это я давно знал, это уж от бога или от природы, тут ничего не исправишь. А сволочь ты от себя. И ты думал, Феофан Феофанович, что я подпишу твою Филькину грамоту? Особо положительным я себя не считаю, но до мерзавцев еще не дошел. И не спятил. И в «Крокодил» вместе с тобой попасть не намерен. И знакомство с тобой с этой минуты прекращаю.
Байкин плюнул на пол, а попал на сверкающие сапоги хозяина, повернулся и вышел.
А Тихоструйкин окаменел и оледенел, несмотря на жаркую комнату и порядочное количество выпитых лафитничков.
[1963?]
Примечание
Рассказ публикуется впервые, по рукописному автографу из школьной тетради в линейку. Название взято в кавычки автором. Дата создания не проставлена. Из текста можно предположить: не ранее 1963 года.
Дневники
Из дневниковой тетради 1917 года
Признания внука подпольного человека
…Достоевский, величайший из «подпольных», поразительно нашу сущность выявил: сорвал с нас одежды и представил миру! Знаете, что он думал, когда подпольные-то записки писал? Вот, мол, ужасайтесь! Будете в отвращенье отворачиваться, а выпьете всё, по капельке выпьете. Ведь отвращенье сладкая штучка, привлекательная. Ну и невинных-то я поражу, вся невинность к черту полетит!
Здесь начну уж от себя. Вы и не знаете, как приятно ошарашить невинную чистоту, черт знает, как приятно! П<отому> ч<то> я ощущаю к невинным людям зверское чувство, страшное чувство; я всегда пользовался всяким удобным случаем и «ошарашивал». Да если строго разобраться, то… какая их в том заслуга… в невинности-то? Не знать и быть невинным всякий дурак сумеет. Нет. Ты вот знай и невинным будь! Это дело другое. И таких людей мало, очень, очень мало, но есть. Я, конечно, не из их числа. Где уж мне! Я палач, из меня бы великолепный Нерон вышел… да что Нерон, мелко плавает Нерон[63]63
Нерон – римский император; согласно источникам, жестокий, самовлюбленный властитель.
[Закрыть]! Мы, современные мучители, «подпольные люди», за пояс его заткнули. Я еще пятнадцати лет был, а уж!., да что! Однажды приснилось мне, будто я «друга» убил, вот ощущеньице-то было! Гордость, во-первых: вот, мол, я убил. Затем наслаждение самим процессом убийства, зверское сладострастное чувство: растоптать, разорвать, изранить свое собственное тело. Уф! Точь-в-точь такое чувство… я испытывал, когда с котенком играл: игривое, изящное, пушистое существо царапается, прыгает, извивается. Так бы и задушил, как зверь, как дикарь. А угрызений совести никаких, решительно ни-ка-ких! Ужасно я этим сном гордился. Кстати, теперь дурачье радуется, что привидений не существует. Чему радоваться? Тем хуже, если наш «больной дух» создал. Если бы они во внешнем мире сами по себе были – с ними еще можно бы побороться, но в том-то и дело, что кошмары – проекция во внешний мир наших некоторых «качеств».
Вы находите, что я нового ничего не говорю. Это все, мол, с Достоевского известно: старые перепевы. Слушайте, дорогие друзья: ничто не ново под луной – это пошлейшая низкая истина. Да ну вот я и толкую о старом, ибо оно меня жжет. Собственно говоря, все относительно, все есть и ничего нет, все истинно и все ложно. Что такое христианство? Кисло-сладкие романтики карамзинцы, и попы, и монахи скажут: отдать душу за други своя. Любить Бога больше всего и ближнего, как себя. Скажут и соврут. Я буду все согласно великой обоюдоострой логике выводить. Обожаю логику. Итак. Если вам придется когда-нибудь, ну хоть на Страшном Суде, например, э… э… разрешить такую задачку. Вот твой брат. Он грешил, грешил много, за эти грехи он пойдет в ад. Ну-ка ты, которому праведная жизнь подготовила райское блаженство, пойдешь ли ты за этого человека в ад, погубишь ли душу из любви к ближнему? Решай. Это, конечно, скажет Бог. Как ты выпутаешься тут? А? И как выпутается Бог? Если ты согласишься, то как будто ты падешь, но как будто и возвысишься. И если Бог это одобрит, значит христианство – величайшее самоутверждение, величайшая любовь к себе. Если же ты не согласишься и Бог это одобрит, то опять-таки, с одной стороны, ты свою душу сберег, и значит, опять эгоизм, самоутверждение, а с другой стороны – падение, ибо себя пожалел, низок оказался. Да. Все истинно и все ложно, и все, что угодно, я могу доказать, а убеждения – вздор. Ибо опять:
1. Человеку свойственны ошибки.
2. Убеждения – дети человеческого ума и опыта.
3. (вывод). Убеждения человека могут быть весьма и весьма ошибочны.
Вы скажете: ошибки можно исправить. Да ведь через сколько сокровищ, раздавленных вашими дурацкими убеждениями, вы придете к этому исправлению ошибок? Уф! Ненавижу убеждения! Люди с убеждениями – самые глупые, тупые и вислоухие… А с другой стороны, то, что я высказываю сейчас, – тоже убеждения. Ха! Ха! Ха!
Итак, мое главное убеждение: все истинно и все ложно. Долой убеждения! Мой девиз: да здравствуют софисты[64]64
…софисты – учителя прикладной философии в Греции втор. пол. V–IV вв. до н. э., скептически относившиеся к наследию академических философов.
[Закрыть], Макиавелли[65]65
Никколо Макиавелли (1469–1527) – итальянский писатель, историк, политический деятель, придерживавшийся принципа «Цель оправдывает средства».
[Закрыть], Цезарь Борджиа[66]66
Цезарь Борджиа (1475–1507) – итальянский политический деятель, имя которого стало синонимом безмерного честолюбия, вероломства и жестокости. Портрет его дан в книге Макиавелли «Государь».
[Закрыть], и долой романтиков! Религия, значит, штука, которую можно по-разному повернуть (извините, что я назад оборотился). Как известно, Бог нам дал свободную волю, знал он, что мы ею злоупотребим, знал, что яблоко скушаем (чем соблазнил! сотворил людей любопытными, да и запретил: не ешьте с этого дерева, больно много узнаете. Ловкий Бог!). Знал, что наказать нас за это придется, что ему воплотиться будет нужно и за грехи наши нами же распятым быть.
Как презирает нас Отец-то. А? Мне, дескать, вы все равно что – тьфу! У меня своя цель! Я все знаю, знаю, что не грешить и не дерзить вы не можете, ибо любопытны (я вас такими создал) и за эти грехи и дерзновение вы будете мною наказаны, а потом я приду на землю и пострадаю за вас, сниму с вас проклятье, так что уж потом вы можете в рай попасть, хотя за грехи все-таки вы крупной монетой рассчитаетесь. И святые будут среди вас, только не своей «свободной волей», а моей благодатью…
Так позвольте, господин Бог, зачем Вы нам свободную волю дали? Мы бы с одной благодатью прожили. А то она только соблазн, да и Вы же ею в глаза тычете: я, мол, не насильник, я вам свободную волю дал. Во зло употребите – накажу, а в добро – награжу. Да ведь воля-то наша. Мы не хотим идти за Вами, и оставьте нас в покое. Наказывать-то к чему? «Не вашего ума это дело. У меня своя цель!»
Да какое нам дело до Вашей цели? Мы, может быть, к ней бы и не пошли, узнавши ее. Но с Богом разговоры плохи: сейчас окривеешь, ослепнешь, лишишься языка, будешь, как Навуходоносор[67]67
…как Навуходоносор, траву жрать. – Навуходоносор (605–562 гг. до н. э.) – вавилонский царь, в 586 г. до н. э. разрушил Иерусалим и угнал иудеев в плен. По преданию, через несколько лет у него помутился разум и он семь лет жил среди животных, питаясь, как вол, травою.
[Закрыть], траву жрать…
Вы думаете, что я Христа не люблю и в будущую жизнь не верю? В том-то и дело, что Христа я люблю и в бессмертие верю, да не по мне все это: не благонамерен, не благонравен – по мне лучше с Мефистофелем беседовать, чем с ангелочком. Скучно и пресно в раю, господа, так, романтизм какой-то.
Что еще после религии? Да! Искусство, творчество, т. е. и любовь. Потолкуем сначала о любви, а творчество оставим. Я – сладострастник, говорю открыто, сладострастие дает тон всем моим духовным и физическим переживаниям. Но определим прежде всего это явление. Сладострастие? Что это за штука? Какие люди сладострастны? Грех оно или добродетель? Так называемый нормальный человек скажет: есть здоровое сладострастие молодости. Оно таково: «Ах! Супружество! Брак! Какое это великое установление! Деторождение – какое это священное право или обязанность! И как это прекрасно: соединить общественную деятельность с личным счастьем! Жить полной гармоничной жизнью социального существа и индивида!». И пошла белка прыгать в колесе. Затем этот же нормальный человек прибавит, морщась: «А есть другое. Знаете, болезненное, извращенное. О нем <не> стоит и говорить! Психопатия. Знаете: Вербицкая[68]68
Вербицкая (1861–1928) – писательница, автор сентиментальных книг для юношества и романов о любви.
[Закрыть], Арцыбашев[69]69
Михаил Петрович Арцыбашев (1878–1927) – писатель, автор получившего скандальную известность романа «Санин» (1907 г.).
[Закрыть]. Особенно хороши психопаты Достоевского». О Вербицкой и Арцыбашеве я говорить не хочу. Они глупы, как тысяча ослов, и пошлы, как… не знаю что. Но достоевское сладострастие! О! Это, я вам скажу, вещичка очень недурная. И свойственна эта вещичка только необычайным, сверхъестественным людям. Все святые были сладострастники (за исключением, конечно, первых Афанасиев Великих[70]70
Афанасиев Великих – Афанасий Великий (293–373) – епископ александрийский, один из отцов христианской церкви.
[Закрыть], боровшихся с арианами[71]71
…боровшихся с арианами. – Арианане – еретики, последователи Ария (256–336).
[Закрыть], которые за эту борьбу и титул-то святых получили), все остальные наслаждались в муках, трепетали при виде когтей тигра, его пушистой шерсти, гибких движений… Ведь, собственно, что такое это сладострастие? Необычайное, мучительное обострение наших физических пяти чувств и духовных представлений и ощущений. Так как я чересчур близко знаком с этим сладострастием, то… Например, вам стыдно (кажется, неприятное чувство), но это чувство в вашей душе соединяется с некими ощущениями, вспоминаниями, сознанием, что тот, перед кем вы стыдитесь, видит ваш стыд. После сего соединения это неприятное чувство переходит в еще более сильное, острое, но уже сладкое: вы охвачены каким-то бессилием и желали бы вечно стыдиться. Вот вам образчик сладострастия. А вот и другой… Вы прочли в газетах, что любовница генерала Аффаносовича истязала дочь своего седовласого покровителя. Вы негодуете, возмущаетесь, а в глубине вашей психической организации совершается нечто странное: во-первых, вам становится любопытна «злодейка», во-вторых, вы с ужасом чувствуете, что понимаете и… одобряете это злодейство. В конце концов у вас является желание быть или на месте жертвы, или на месте мучителя, смотря по настроению. Вы говорите, что это дурное свойство у всех может в иные минуты проявиться: в этом, дескать, нет ничего особенного, не может быть, чтобы люди с нежной духовной машиной, люди необыкновенные находили в этом зверском желании наслаждение. Это извращение. Сильно так желать могут только преступники. А почему извращение? И вообще, почему это врут: извращение, неестественно, Природа или Бог (если врет верующий) мстят за это «пренебрежение законов». А имеет ли право Природа или Бог мстить за эти «неестественные извращения»? Зачем «Мать Природа» сделала так, что «извращения» возможны? Сама виновата и наказывает! Несправедливо это, господа, как хотите! Вы скажете, что и в природе не все совершенно. Так к чему нам ее законы исполнять! У меня один закон: я выше всего, выше Природы и Бога, что хочу, то и делаю. Ха! Ха! Ха!
Однако я чересчур «отдалился от темы». Разговор шел о любви! Святое небесное чувство! Блаженное слияние двух существ в чаяньи третьего! Победоносное чувство, которому «все возрасты покорны». Вздор! Сентименты! Кислятина! Что такое любовь, ее экстазы и проч., и проч., и проч.? Предположим, что Вам какая-нибудь «нежная чистая» девушка мечтательно признается: «Вчера… вечером я сидела у окна… Оно выходит в сад… И читала Надсона[72]72
…читала Надсона… нежная тоска, захотелось выплакать накипевшие слезы… – Семен Яковлевич Надсон (1862–1887) – поэт. Юная Баркова пародирует некоторые мотивы и образы его лирики.
[Закрыть]. Вдруг неожиданно какое-то грустное чудное чувство охватило меня, какая-то нежная тоска, захотелось выплакать накипевшие слезы на милой груди!». Вы, конечно, умилитесь: «Весенняя грусть, предчувствие первой любви». А я скажу: «Девка, видно, на возрасте – пора и замуж. Ишь ее разбирает!». Она врет, что в груди у ней появилось тоскливое сладкое чувство; не в груди, а пониже. Помните, что сказал Платон[73]73
Платон (ок. 428–348 до н. э.) – греческий философ, ученик Сократа.
[Закрыть]: «Область высокого и святого в груди человека, а область животных желаний – в животе». Вы восклицаете: «А поэты! Данте! Лермонтов! Эдгар По!». Так ведь поэты! Лермонтов вон говорит:
Едва ли вы удовлетворитесь минутой да поцелуем. Вам нужно что-нибудь посущественнее. Или Эдгар По:
