Текст книги "Восемь глав безумия. Проза. Дневники"
Автор книги: Анна Баркова
Жанры:
Юмористическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Фрейс успокоительно и солидно заметил:
– Ты преувеличиваешь, Эрскин. Во имя спасения Америки мы должны совершенствовать атомку. С тобой произошло ужасное несчастье, но в дальнейшем мы сократим до нуля опасность при атомных опытах.
Больной нетерпеливо перебил:
– Перестань же молоть чепуху, Джемс. Ты сам – физик. Ты не обыватель, не демократ, не коммунист, не агитатор в ту или другую сторону. Ты прекрасно понимаешь, что прежде, чем мы обезопасим это чертово занятие, мир погибнет. Я раньше думал как ты, отмахивался от опасности. Еще бы! Огромные деньги, почетная работа, захватывающе интересная работа – это же правда. Но к черту этот научный интерес, и почет, и деньги, и всё! Когда мой приятель Майкл не смог спать с женщинами… Простите, сейчас мне не до светской утонченности… и пожаловался мне, я только посмеялся и успокоил его: это временное явление, дружище, ты переутомился. А дружище через полгода повесился. И тогда я не понял, осел, идиот! Я легкомысленно болтал то же самое: Майкл переутомился, этого можно избежать. А она, эта невидимая вселенная, доказала мне, что избежать ничего нельзя. И никто не избегнет… Разглагольствования о мирном использовании… Я бы этих мирных использователей поставил к аппаратам.
– Ну что же ты хочешь, Эрскин? Это колоссальный источник энергии, обещающий в будущем процветание и счастье для всего мира.
– Да не доживете вы до этого процветания! – раздраженно крикнул больной. – Пока физики ищут и погибают, и вы погибнете даже без войны, от мирного использования… Как жалею я несчастных людей, живущих по соседству с мирными атомными электростанциями. Они обречены на мучительную смерть от рака в разных видах. А о работниках электростанций и говорить нечего.
Фрейс исподтишка подмигнул мне и прежним солидным успокоительным тоном спросил:
– По-твоему выходит, работу над использованием атомной энергии надо бросить? Величайшее открытие всех времен должно быть зачеркнуто, забыто?
Больной с ожесточением, задыхаясь, воскликнул:
– Да! Бросить! Забыть! Здесь природа или бог провозгласили: табу! – голос его упал до шепота. – Но мир, очевидно, стремится к смерти. Я видел сон… перед вашим приходом… Я жил в первобытном мире. Мы ходили с дубинами, дрогли от стужи, радовались солнечной жаре. Мы пожирали сырое мясо, сырые коренья. И вот кто-то ударил однажды камнем о другой камень, получилась искра, первая искра огня. Все схватили камни, начали высекать огонь, загорелся хворост, стало жарко. Все начали радостно плясать перед огнем и поклоняться ему. А я вдруг вспомнил, я вспомнил и крикнул: «Убейте этого страшного человека, этого неосторожного преступного глупца. Он сделал первый шаг к погибели мира».
Больной смолк, закрыл глаза, у него обострился нос, резкими стали очертания лба.
– Он бредит, он умирает, – шепнула я Фрейсу.
– Умирает, да. Но не бредит.
Больной глухо заговорил вновь:
– Если бы кто-то обладал непререкаемым авторитетом на земле, как некогда католическая церковь… Да! Да! – он открыл глаза и заговорил быстрее, хотя так же глухо. – Только церковь это могла бы: именем Божиим запретить раз навсегда проникновение в эту удивительную убийственную тайну.
Фрейс слегка улыбнулся:
– Ну, ты еще предложишь костры, инквизицию.
– Да! Да! Костры инквизиции, – больной приподнял голову с подушки. – Если жизнь на земле для чего-то необходима, то я предложил бы сжечь на костре всех, кто работает с атомом, кто проповедует мирное использование, кто лжет, что эту работу можно обезопасить. Если же внутриатомная энергия – наш приговор, если мир обречен на смерть, то пусть! Пусть работают, используют и гибнут. Пусть гибнет планета, если именно так суждено ей погибнуть. Только пусть это произойдет как можно скорее. К чему частные единичные смерти? К чему рак и лучевая болезнь? Пусть разом единая реакция и – конец, атомная пыль в мировом всепоглощающем пространстве. Жизнь, работа, известность, люди… Какое похабство, какая ложь все это. Любовь, жизнь – ничего этого нет. Человек обманут. Ох! Я, кажется, умираю. Я ничего не знал, не понял, я не жил! Я умираю. Я идиот. Жертва науки… Пакостная жертва пакостной науки.
Больной рассмеялся, судорожно двинул забинтованной рукой:
– Какая боль! Господи! Мама!
– Довольно? – шепнул мне Фрейс.
– Довольно! – еле-еле выговорила я это жалкое слово отречения.
IV
– А здесь мы будем невидимы, – шепнул мне рыболов-Фрейс-черт.
– Да, пожалуйста. Я не могу больше разговаривать с этими несчастными лучевиками, мне стыдно!
Тоже отдельная палата, очень хорошая палата. И в этой палате тоже умирает человек. А около него очень важное полувоенное лицо. Это лицо говорит успокоительно важным тоном. И в голосе говорящего слышится: «Ты умираешь, но я надеюсь, что тебе даже сейчас приятно и очень лестно, что с тобой говорю я… И надеюсь, что ты выскажешь, как тебе приятно и лестно».
Лицо говорило:
– Товарищ, будьте мужественны. Я приказал принять все меры к вашему выздоровлению. Мы вас поднимем…
Лицо замолчало, ожидая благодарности. Больной тихо ответил:
– Благодарю вас… Но я думаю, что дело безнадежно. И, конечно, я постараюсь быть мужественным… – И будто невольно добавил: – Мне ведь больше ничего и не остается…
Лицо подхватило последние слова больного, как будто все дело заключалось в том, чтобы умирающий изуродованный человек был мужественным.
– Бесспорно. Мужество – самое главное. «Смелого и пуля не берет», – лицо снисходительна улыбнулось.
Больной робко заговорил:
– Моя семья…
– О, будьте спокойны! Семью вашу мы обеспечим во всех отношениях. Партия, родина и народ умеют ценить преданность… Вы коммунист?
– Я не в партии…
– Мы вас примем… оформим сейчас же. Вы умр… то есть вы поправитесь коммунистом. Ваш героизм дает вам право на партбилет. И я сам буду ходатайствовать о присвоении вам звания Героя Социалистического Труда.
– Спасибо, – снова прошелестел больной.
Лицо хотело произнести еще что-то, но раздумало и поднялось с места:
– Ну, до скорого… Я уверен, что мы с вами увидимся в другой, не в больничной обстановке. Ни о чем не беспокойтесь. Все будет в порядке: и семья, и все… Жертвы во имя родины и народа не остаются бесплодными. Будьте здоровы. Мужество и спокойствие. И еще раз мужество. Вы героически выполнили свой долг.
Лицо кивнуло и направилось к двери, постепенно ускоряя шаги.
Больной остался один. Невидимые, мы смотрели на него. Горькое озлобление выступило на лице умирающего сквозь привычную покорность:
– Сволочи! И перед смертью не дают покоя. «Право на партбилет!» – передразнил он ушедшего. – И до конца, до последней минуты мы вынуждены притворяться и лгать. Я лишен возможности плюнуть в эту жирную самодовольную рожу. Сделай я это, они живьем сожрут мою семью: и мать, и жену, и ребенка. Ребенок калеки… Какой может быть ребенок у атомного работника? Зачем я выбрал эту проклятую специальность? Захотелось самоубийства. Можно было проще с собой покончить, без лишних мучений. «Мирное использование!» – хрипло рассмеялся он, как тот, в Филадельфии. – Вот и на мирном использовании околеваю…
Кто-то вошел в палату. Тип интеллигентного партийца формации последних десятилетий: чересчур спокойное лицо, спокойные глаза, спокойные движения. Странная смесь ума и самодовольной тупости во всей физиономии. Не только лоб и глаза, даже нос этого человека заявлял: я научный работник и член партии.
Подойдя к больному, он с преувеличенной развязностью и бодростью воскликнул:
– Да ты совсем неплохо выглядишь! Молодцом! Мы еще с тобой выплывем и поживем!
– Брось ты эти пошлости. Как вы мне все надоели! – с отчаяньем простонал больной. – Человек умирает, а они галиматью несут. В чем ты меня утешаешь? В смерти?
– Ну-ну-ну! Брось упадочные настроения. Наука творит чудеса… Современная медицина…
– Да, наука творит чудеса, – с ненавистью сказал умирающий, – вот она и со мной чудо сотворила.
– Послушай, Коля, ты не прав. Хоть я и пошляк, по-твоему, но выслушай меня: сколько жертв потребовало открытие электроэнергии… А радий? А рентген? Ничего, брат, не поделаешь, даром ничто не дается. Зато сейчас любой пионер включает радиоприемник и телевизор, возится с карманными батарейками.
– Скоро пионеры будут забавляться с батарейками на внутриатомной энергии, – со злобной иронией пробормотал больной.
– А что ты думаешь! Наверно, – посетитель захохотал. – Пути науки и ее возможности беспредельны…
– Некролог напишете, что я умер от гипертонии и болезни сердца, – перебил больной.
– Вероятно. Нельзя же наводить панику на неосведомленных людей. Обыватели ничего не смыслят в научных проблемах, а болтать будут. К чему?
– Конечно. Лучше подохнуть от загадочной болезни, не зная, кому и чему ты ею обязан. В данном случае ты прав!
– Ну, не все подохнут, а…
– Все не подохнут. Всех, может быть, в атомную пыль разнесет.
– Вздор! Договорятся. Кто рискнет погубить культуру, людей…
– Я бы рискнул, – словно про себя шепнул больной.
– Полно. Перестань. Что за дикие идеи… Извиняет тебя только твое состояние. Ты не троглодит.
– Троглодиты не умели расщеплять атом, – насмешливо сказал больной. – Куда уж до нас троглодитам! Я не троглодит, а жертва величайшего научного открытия… А ты дурак, кретин. Если в руки человека попало средство, которым можно уничтожить все, стереть в порошок не фигурально, а буквально, неужели никто не соблазнится? Найдется, тупица ты этакий, десяток таких мизантропов, и в один прекрасный день без войны всё к черту отправят. И какой дьявол удержит их, скажи на милость? Я и ты, мы с тобой холуи, рабы, трусы. Мы не посмеем: Машеньку жаль да слабоумного сыночка с наследственно больным костяком. А ведь изредка встречаются люди, которым плевать на инстинкт самосохранения, на семью, на свое гнилое холопье семя… И они пустят поезд под откос. И это будет самое гуманное и героическое деяние за всю историю человечества.
– Эти твои герои, если они будут, просто сумасшедшие… А сумасшедших изолируют.
– Где вам изолировать! Вы слишком глупы, чтобы угадать гениальное помешательство. Это будет, скажу я тебе, шикарно. Бог создал мир и человека, а человек сначала уничтожил бога, потом самого себя и весь мир.
– Какой бог? Нет, Коля, ты бредишь.
– Хорошо, брежу. Дайте мне хоть побредить по своему вкусу перед смертью. Оставьте меня в покое. Мне противно смотреть на ваши подло сочувственные мины… Дайте мне умереть в одиночестве. Не хочу ощущать эту заботу, видеть над собой бесстыдное око нашего дружного социалистического коллектива в лице его отдельных представителей. Уйдите все прочь!
– И нам пора, – шепнула я своему спутнику. – Хватит!
V
– Разве эти два умирающих человека духовно мертвы? – спросила я своего рыболова в парусиновой блузе. Мы снова сидели у него в доме и пили вино.
– А разве жажда разрушения – духовно-творческое начало? – спросил рыболов и выпил рюмочку.
– Не вам бы спрашивать, не мне бы отвечать. Разве не является отцом разрушения некто в парусиновой блузе, разговаривающий со мной сейчас?
– Допустим. Являюсь.
– И разве не целесообразное зло так уничтожить мир, как бредит этот Герой Социалистического Труда? Человек осознает всю обреченность своего бытия и бытия маленького шарика, на котором он обитает, осознает предательское бессилие познания, мощи которого достаточно только для того, чтобы погубить мир, но не для того, чтобы до конца осмыслить сущее и сочетаться с ним в какой-то гармонии. Сознавая все это, человек уничтожает себя и мир.
– Мечта Кириллова в астрономическом масштабе[33]33
Мечта Кириллова в астрономическом масштабе – Кириллов – персонаж романа Ф. Достоевского «Бесы», считающий главной причиной несчастья людей лживость веры в Бога. Одержим идеей доказать самоубийством, что Бога нет, и этим спасти человечество, открыв ему путь к безбожию.
[Закрыть], – возразил мой собеседник, выпив еще рюмку. – Может быть, некстати скажу, но, воплотившись, я на земле спиваюсь с кругу. Никогда не наблюдал за собой такой слабости, хотя, кроме всего прочего, я ведь и первый винокур… Выпейте. Бросьте философию. Я давно убедился, что напрасно подарил вам разум. Вероятно, это убеждение и является причиной моего почти беспробудного пьянства в последнее время. Я полагал, что вы поистине станете как боги, и даже выше, прекраснее, могущественнее и добрее богов. Вы сильно обманули ожидания Всевышнего и мои также. Конечно, в положении человека есть что-то двусмысленное, непоправимо-жалкое, позорное, я бы сказал. Ну, имелся бы один желудок да органы размножения, как у прочей твари… и жили бы гармонично… А то духовное начало это несчастное: запросы, вопросы, совесть, философия, эстетика… А в результате безнадежно испорченное, запутанное существо… Знаете, что однажды со мной было?
Рыболов, лукаво прищурившись, взглянул на меня.
– Ну, что?
– За блин человека продал… Убийцу, но это все равно. Прятался он во время войны в нашем доме… А я жил в одном городишке и голодал страшно. Воплотился, так терпи все человеческое… Я мог бы не терпеть, власти у меня для этого хватит. Но я этак дерзко решил: неужели не перенесу то, что эта двуногая мразь земная переносит… Вот и вызвали меня в одно местечко. Сидит этакий поперек себя шире военный толстомясый и блины жрет, масляные, как его собственная морда. Спрашивает: «Такого-то знаете?». – «Откуда? – говорю. – Никого я не знаю». А сам на блины смотрю и забыл в этот момент все на свете: и свое настоящее звание, и свою нуменальную, как вы любите говорить, профессию, и свой дар гипнотический, все забыл: блина хочу. А этот мерзавец, конечно, заметил все и говорит: «А мы знаем, что он у вас в доме прячется, где вы живете. Все равно, – говорит, – ему один конец: убийца, негодяй. Мы его поймаем так или иначе… Но лучше, если вы скажете нам… Подумайте: он еще преступление может совершить…». Говорит, а сам все лопает, да словно нарочно блинами чуть у меня под носом не вертит: «Скажите! Но вы, наверно, голодны. Вот блинок скушайте. А таким бандитам все равно от нас не укрыться…».
Бухгалтер хлопнул подряд две рюмки.
– Ну и что же? – с жадным любопытством спросила я.
– Ну и сказал.
– И блин съели?
– Съел. Два блина.
– Черт знает что! – вскричала я, с удивлением и какой-то брезгливостью глядя на рыболова. – Да как же вы могли?
Он задумчиво ответил:
– Вот именно черт-то этого и не знает. Я в этот момент окончательно человеком стал… Ваша сущность сильнее чертовой оказалась.
Рыболов высоко поднял голову и с надменностью, изредка нападавшей на него, произнес:
– Черт к этому предательству не причастен.
– Ну так вот вы бы и приняли это во внимание и пожалели бы человеческий род, в котором желудочное начало препобеждает всякие духовности и разумности. Мы же в этом не повинны.
– Сколько раз я должен вам повторять, что вы от нас отказались, вы нас аннулировали?
– Позвольте. Сотни миллионов людей еще верят в вас обоих. Вы же сами хвастали этим. А вы обрекли на атомную гибель весь мир. Если бы только одних нас, безбожников, ну, было бы справедливо. В Писании сказано: семью праведниками мир спасется[34]34
…семью праведниками мир спасется. – Он сказал: не истреблю ради десяти. Бытие, 18, 32. «Семью», вероятно, восходит к Достоевскому («Бесы»): «Город, говорят, не стоит без семи праведников…» (Достоевский. Т. 10. С. 388).
[Закрыть]. А выходит, что из-за нескольких миллионов грешников мир погибнет.
– Да, спасется. После Страшного Суда, а он не за горами. На судебном процессе и выяснится все: кто прав, кто виноват. И растасуют вас – кого куда.
– Э-э! Никакого Страшного Суда. В лучшем случае, как сказал умирающий, все в атомную пыль превратится. В худшем – на пустынной радиоактивной земной поверхности останется бродить и мучительно вымирать крохотное, жалкое человеческое стадо. В этом весь финал мировой истории.
– Зачем же вы еще живете? – с неожиданной серьезностью спросил рыболов.
– А черт его знает… Извините! Забываю, с кем говорю, и баста!
– Пожалуйста, пожалуйста. Против повторения своего имени я ничего не имею… Имя все-таки оставили, обычное отсутствие логики… Продолжайте!
– Я и живу по причине отсутствия логики. Живу из любопытства. Как хотите, не каждому выпадает на долю быть свидетелем и жертвой мировой катастрофы. Все поколения, существовавшие до нас, мелко плавали. А наше бытие – последняя точка творения, по крайней мере, как сейчас принято говорить, «на данном отрезке мирового пространства и на данном отрезке времени». Потрясающе кошмарно и потрясающе величественно. Я признаю даже, что мы далеко не все достойны такой величественной, еще не бывалой гибели. Жаль только, что один миг: охватит какое-то пламя, и не почувствуешь, все ли уничтожено или какая-то часть, рассеялась планета или, опустошенная, продолжает свой путь. У нашего Сумарокова в какой-то трагедии есть двустишие:
Мы переиначили в последний момент:
Погибни, разум, вместе с плотью тленной.
Гордись! Тобой погублена вселенна.
Шикарно звучит. А?
Рыболов скорбно улыбнулся:
– В цинизме вы перещеголяли меня.
– А что нам остается, почтеннейший? Рыдать? Каяться? Умолять? Кого? Вас? Бога? Вы оба совершенно бессильны и озадачены нашими всемирно-историческими курбетами, особенно последним. Мы украли грозную тайну у Сущего. Пусть он поможет нам с ней справиться.
– Вы целые века твердили, что сумеете устроить земную жизнь без нас. Устраивайте.
– Опять двадцать пять. Какой бестолковый спор. Кто твердил? Поверхностные вольтерьянцы, а затем чванливые материалисты. Помогите нам распутаться с земными делами ради верующих. К тому же мы губим божье творенье. Неужели он останется равнодушным к этому? А относительно веры… После этого открытия, после того как мы узнали вселенную, недоступную даже сверхсильному микроскопу и обладающую катастрофической силой, мы способны во все поверить. Разговариваю же я с вами, значит, верю в ваше существование. Мы с вами за один час побывали в Филадельфии и на Кавказе… Вы едва не утопили человека на мелком месте. Как же я могу не верить?
Рыболов хитро подмигнул:
– У вас все время задняя мысль, что это все бред: и Филадельфия, и Кавказ, и наш разговор, и я. Для вас кажется реальным только ваше существование: стол, стул, радио, ежедневная газета… что, собственно говоря, и есть самое нереальное и жалкое… пылинка, невидимая в сверхсильный микроскоп и совершенно бессильная. Но вы все, в сущности, – вульгарные материалисты и солипсисты. Вы не допускаете, что есть нечто, обладающее необъятной силой разрушения и созидания, но для вас невидимой. Так обойдитесь без нас. Вы толкуете о братстве, о ценности культуры, о ценности единичного человека, о бессмертии народов, так постарайтесь справиться с тайной, украденной вами. Вы можете сберечь ее под спудом, вы можете не развязывать разрушительных сил. Вы все можете – захотите только.
– Помните, что сказали умирающие в Филадельфии и на Кавказе? Губительно даже мирное использование, даже соседство с мирным использованием. Да так оно и есть. Кто уловит минимум радиоистечений, приостановить которые бессильны всякие преграды? Ведь говорят уже врачи об опасности радиолечения. А эта медленная, но беспрерывная радиация постепенно губит все живое с его семенем и с его потомством. Мы выродимся прежде, чем найдем капитальное средство, чтобы обезопасить себя от последствий мирного использования.
– И это в ваших возможностях. Откажитесь от тайны. Забудьте о ней.
– Это в наших возможностях, но этого не будет. Разум империалистичен.
– Ну, воздержитесь хоть от конечного крушения. Ну, будете потихоньку вырождаться, умирать при мирном использовании. Долго не поймете, в чем дело, почему какая-то невиданная слабость охватила человеческие организмы, откуда взялись новые загадочные болезни у детей и взрослых. Почему постепенно угасает и деградирует человеческий мозг. В конце концов может случиться и так, что угаснут науки, искусства, ремесла. Атомная тайна сама выскользнет из ваших беспомощных, ослабевших рук. Крепкие позвоночники станут хрупкими, вязкими… Вы опуститесь на четвереньки… Может быть, такой финал вас более устраивает?
– Типун вам на язык! Неужели только для этого тысячелетия длилась мучительнейшая, подлейшая и, в сущности, однообразнейшая человеческая история! Что же такое эта всеми признанная природа и далеко не всеми признанный Бог? Послушайте, вы, премудрый змий, а не может так случиться, что мы приобыкнем, как говорят в народе, и даже еще скачок совершим в ваши тайны? Не может так быть?
– К чему приобыкнете?
– А вот к этому мирному использованию и к радиации? Ведь этих радиаций при мирном использовании минимальнейший минимум, даже и говорить не стоит. Ну, первые поколения поболеют, многие вымрут. А в дальнейшем люди приобретут иммунитет. Их собственная радиация будет парализовать и ту… зловредную. И возможно, что в те времена мы с вами не разговаривали бы, а по нашей индивидуальной радиации поняли бы друг друга.
Дьявол выпил еще рюмку. Действительно, он пил, как пропойца, но не хмелел, только становился ироничнее и задумчивее.
– Спасение найдено. Через одно вымершее поколение – иммунитет… у полукалек и полуидиотов. Впрочем, люди и сейчас идиоты, несмотря на свои гигантские открытия, а вернее сказать, благодаря им.
– Нет! Нет! Постойте. Иммунитет у калек и полуидиотов. А третье поколение – норма, и даже, как всегда, появятся гениальные единицы. Родятся же у тупиц гениальные дети. Возьмите Петра Первого. Царь Алексей Михайлович, как известно, звезд с неба не хватал. Царица Наталья Кирилловна – пустельга и кокетка, по тогдашнему времени.
– А кем доказано, что Петр Первый – сын царя Алексея? Его пустельга и кокетка мамаша была таровата по части любовных милостей.
– Предположим. А Толстой? Отца его все считали человеком ограниченным. Одним словом, Николай Ростов. Об умственных данных матери неизвестно, а Толстой…
– Этот пример удачнее. Но спорить с вами по этому поводу я не собираюсь, одно скажу: эти тупые родители физиологически были здоровыми людьми. Их нервную систему не облучали, не дергали. Они жирели среди своих лесов и лугов, среди своего крепостного стада. Об этом нельзя забывать. А надежды ваши порождает самый обыкновенный инстинкт самосохранения. Возможно, что и взрываясь, превращаясь в атомную пыль, вы будете мечтать о мировом счастье, о бессмертии. В этом отношении вы, люди, счастливее меня, например. Я знаю, поэтому у меня нет надежды. Среди вас самый знающий и великий – все-таки невежда и глупец. А только глупость одаряет счастьем. Господь Бог создал вас глупцами и был прав. И напрасно он допустил то происшествие в раю. Прав и американец Эрскин, во сне призывавший первобытных людей убить того, кто случайно открыл огонь. Ваше счастье, если бы сбылось то, о чем мечтал умиравший русский: чтобы десяток могучих и умных людей атомным взрывом уничтожили бы вас и вашу историю.
– А разве с человеком может произойти нечто худшее, чем тот ужас, который вы называете нашим счастьем?
– Да. Может быть нечто гораздо худшее, чем атомная гибель. Хотите, я вам покажу два варианта человеческого будущего, одинаково возможных при существующих у вас в данное время условиях и при существующем духовном уровне человека?
– Не только хочу, а жажду.
VI
Мы шли по улице какого-то мирового города. Необыкновенных форм машины мчались мимо. Небо моргало от пассажирских самолетов. Короче говоря, смотрите Уэллса. То и дело у подъездов домов подымались крохотные самолетики: двухместные, трехместные, очень пестрые, самых неожиданных форм: круглые, квадратные, продолговатые, острые, тупые. Голова кружилась от множества этих изящных певучих бабочек.
– Зайдем! – сказал мой спутник, останавливаясь около кафе.
Кафе, очевидно, литературное. Народу много. Видимо, все властители дум: художники, прозаики, поэты, музыканты. Споров мало. Сидят степенно. Пьют, зевают. Только в углу оживленно беседовали два человека. Постепенно голоса их стали повышаться. Посетители кафе обернулись к дальнему угловому столу и, не принимая участия в разговоре, стали слушать с явно скучающим видом. Двое спорщиков, должно быть, подвыпили. Один был бледен, зол. Он щурился и с резкой сухостью отчеканивал слова. У другого было широкое багровое лицо, добродушно-насмешливое и очень неглупое.
Бледный говорил в тишине зала, дышащей многими дыханиями:
– А я утверждаю, что делать больше нечего. Все исчерпано. Мы будем повторяться и пошлеть. Сто с лишним лет назад жил счастливчик, некий Фейхтвангер. Его обогатила темами тогдашняя варварская, но кипящая возможностями зла и добра эпоха. Тогда политики интриговали в духе Макиавелли[36]36
Никколо Макиавелли (1469–1527) – итальянский писатель, историк, политический деятель, придерживавшийся принципа «Цель оправдывает средства».
[Закрыть] и Гвиччардини[37]37
Франческо Гвиччардини (1483–1540) – итальянский историк, философ, политический деятель. Придерживался тех же взглядов на политику, что и Макиавелли.
[Закрыть]. Тогда положение мира было на редкость напряженное и человечество стояло буквально перед гибелью. В большой вселенной человек был более или менее ориентирован, а крохотная, открытая им, угрожала разнести все вдребезги. Как жаль, что этого не случилось. И какими богатейшими темами располагали тогда художники слова… А чем располагаем мы? Благополучной пошлой демократией. Рабочий успокоился, получив приличную зарплату и известную долю с прибылей. А многие состоят в так называемых коллективах управления промышленностью, то есть заседают, напыжась от важности, в компаниях капиталистов. Никаких трагедий: ни трагедии любви, ни трагедии семьи, ни трагедии мысли, ни трагедии нищего гения, ни трагедии лифтера, который завтра будет миллионером, ни трагедии миллионера, который завтра будет лифтером или застрелится, – ничего у нас нет. Нет даже нового стиля для увлекательного оформления старого содержания. Да здравствует вечная оригинальность коровьего мычания и овечьего блеяния! К черту пошлый, истертый, ничего не выражающий человеческий язык! Вот ты художник кисти, – обратился он к собеседнику. – А что ты можешь написать? Каким новым сияньем пронзишь ты свои удручающе ординарные пейзажи? Сейчас убогой пошлостью стала бы знаменитая кубическая Венера Пикассо[38]38
…кубическая Венера Пикассо – «Нагая женщина в пейзаже (дриада)».
[Закрыть], как в его время убогой пошлостью было повторение Венер, Мадонн и Джоконд. Твой пикник близ аэродрома… это не что иное, как модель для модного магазина или для магазина дешевых семейных самолетов. Стандарт, мерзость, пошлость. Я завидую римлянам, варварам-германцам, варварам средневековья. Они создавали по-настоящему и настоящее искусство, мораль, юстицию, религию. А мы в нашем мещанском братстве трезвых, благополучных демократов повторяемся. Мы индивидуально творим, мы личности, и каждая личность в нашем мире совершенно свободна. А в итоге ни одной подлинной индивидуальности у нас нет. Каждый из нас имеет какой-то образец в прошлом и с максимальным усердием копирует. Ужас! Ни одной дерзкой индивидуальной мысли, пусть бы эта мысль была преступна и угрожала бы нашему омертвелому бытию и нашей свободе, с которой мы не знаем, что делать. Я мечтаю о хорошей тюрьме, о прекрасной жестокой советской или гитлеровской тюрьме. Пусть бы она встряхнула наши вседовольные сонные нервы!
Я за своим столом невольно крикнула одна среди всей молчащей публики:
– Вот так фунт!
Все посетители кафе оглянулись на меня, я смущенно опустила глаза в тарелку, а мой спутник слегка улыбнулся.
Заговорил второй, краснолицый, добродушный. Голос у него был усталый, немножко иронический.
– Ты чудак. Уверяю тебя, что самая страшная тюрьма показалась бы тебе такой же убогой банальностью, как все окружающее нас в наш демократический век. Банально есть, пить, спать, размножаться. Однако мы вынуждены проходить этот круг банальности. Ты прав: мы повторяемся, мы – эпигоны всех времен, всех народов, всех культур… Но что ты предлагаешь? Всеобщее разрушенье, кандалы, тюрьму, рабство? Это ведь тоже не ново и не оригинально. Допустим, что в этом больше остроты, но всякая острота приедается.
Бледный человек потускнел, будто пылью покрылся.
– Я ничего не предлагаю. Но мне надоело жить и писать, мне все надоело. Каждая фраза, написанная мною, ехидно смеется мне в глаза: а ты вычитал меня там-то, у того-то. Каждая ситуация – стотысячное вялое пережевывание того, что давным-давно пережевано… Я не могу больше. Считай меня сумасшедшим, но я мечтаю о хорошей крепкой жесткости в нашем быту. Я мечтаю о социальном гнете, о военном насилии, о нищих, умирающих с голоду на морозе, о богачах, умирающих от преизобилия в своих дворцах… Может быть, это встряхнуло бы нашу сонную, окостеневшую мысль, наш угасший творческий инстинкт…
Я не выдержала. Я встала и с возмущением закричала на весь зал, как на митинге:
– Что вы тут городите, объевшийся культурой и свободой сноб! Социальный гнет встряхнул бы ваш творческий инстинкт? Знаете ли вы, что такое социальный гнет? И что такое жестокость? Они очень далеко вытряхнули бы вас с вашим творческим инстинктом. Они вытряхнули бы вас к Северному полюсу… Посмотрела бы я, как бы вы там запели, если бы вам дали в ваши творческие руки лом и черпак и послали бы вас чистить промерзшие отхожие места. Ишь, собрались страдальцы. У них, видите ли, трагедий нет. У нас бы вам прописали трагедию сразу лет на десять… Каждая личность свободна, и поэтому у вас нет индивидуальностей. А знаете вы, что такое унификация и духовная шагистика? Об этом хорошо знал и много рассказал Фейхтвангер… А миллионы людей погибли и рассказать не могли. Вы завидуете нашим темам. Наша жизнь и гибель – тема, видите ли. Черт вас дери!
Я задохлась и остановилась. Все с изумлением смотрели на меня. А бледный человек вдруг вспыхнул, вскочил и оживленно, почти радостно заговорил:
– Я этого и хочу. Унификации, духовной шагистики, пыток, Северного полюса. Тогда бы я внутренне почувствовал себя человеком. Пусть бы я даже лишен был возможности кому-то что-то рассказать, протестовать и возмущаться. Внутренне, про себя, я издевался бы над своими палачами. Я заставил бы их растеряться перед силой и гордостью моего духа.
– Уйдемте от этих мазохистов, – громко сказала я моему черту-Вергилию, – отведите меня куда-нибудь в частный дом, в рабочую семью, но только подальше от этих рафинированных мерзавцев.
Он ничего не ответил, и мы мгновенно очутились в каком-то уютном маленьком коттедже.
За обедом сидели трое: муж, жена, мальчик-сын. Внешность всех? Обычна. Ни уродства, ни красоты, тип среднеинтеллигентский, социальное положение – рабочие.
Муж слегка зевнул.
– Извини.
Жена зевнула.
– Извини.
Оба рассмеялись.
– Пожалуй, в театр надо пойти, что-то скучно, – это снова муж.
– Не могу сегодня, дорогой. Иди один. Мне нужно кое-чем заняться. А сынишка уйдет к своему маленькому приятелю.
– Хорошо. Так я один пойду.
Муж поцеловал жену, потрогал какое-то колье на шее жены и немножко хвастливо произнес:
– Живем мы сейчас великолепно, не так, как жили рабочие в те сумбурные годы. Еще лет пятьдесят назад жилось плоховато, мне мой дед в детстве много рассказывал. А нужда, безработица, кровопролитные войны… Хорошо, что не дошло до атомной войны. Демократия победила мирным путем, сплоченностью, организацией Соединенных Штатов Европы. А все эти азиатские мелкие государства постепенно сошли на нет, а крупные подчинились европейскому блоку. До известной степени национальные интересы и мелких азиатских стран мы оберегаем. А в культурном отношении Азия всегда зависела от Европы.
