Текст книги "Восемь глав безумия. Проза. Дневники"

Автор книги: Анна Баркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Он встал и начал ходить в полной темноте, легко и грациозно, ступая бесшумно, словно хищник кошачьей породы… улыбнулся и сказал:

– Звери! Мы видим в темноте, как звери, очень хорошо видим. Плюс… Но нам не в пользу. «Что делать нам? – спросил Фини-Фет. – Что делать нам, изгоям, отщепенцам? Белые воспитали нас, подняли до себя». – «Нет, выше себя! – нетерпеливо крикнул Лейсо и топнул ногой. – Разве я не выше любого самого утонченного, самого благородного белого! Попробовал бы он родиться от обезьяны и перескочить через все века развития…»

Лейсо задумчиво спросил себя:

– Почему же целому племени недоступно то, что оказалось доступным Фтырффтыру, теперь Фини-Фету, мне и Жану Донне? Конечно, невозможно. Нас увезли в Европу в раннем детстве… Целое племя не увезешь… В свою семью белые нас не примут, старик прав, – не примут нас, своих духовных сыновей. Я знаю, что я очень одарен. «Из вас выработается не только замечательный исполнитель, но и оригинальный композитор», – сказал мне великий музыкант, мой учитель, там… в Европе. Ну, и что из этого? Белые с удовольствием послушают мои музыкальные фантазии… потому что они обожрались искусством, ищут необычайного, экзотического, поражающего… И вот их поразит изысканная лиричность музыкальных опусов черной обезьяны… Опять вспомнилось прочитанное в какой-то книге об Африке сообщение наших современных путешественников, что кафры[52]52
  … кафры не выносят запаха белого человека. – Кафры – наименование, данное в XVIII веке бурами народам банту в Южной Африке.


[Закрыть] не выносят запаха белого человека.

Значит, и черные носят в себе этот инстинкт расовой розни, расовой вражды. Когда какой-то нации слишком опротивеет запах соседа, начинается война… война враждебных запахов. Очень благородный, гуманный европеец сокрушенно признавался мне, что он физически не выносит немцев, что его пробирает дрожь отвращения, если немец пожмет ему руку. Странно! Ко мне этот человек очень хорошо относился… Может быть, это видимость. Может быть, после разговора со мной он принимал ванну. Самое страшное – внушать такое отвращение своему брату-человеку, отвращение темное, стихийное, основанное на чем-то внеразумном. «Не переносят запаха белого человека»… А я вот не переношу запаха своих соплеменников. Я испытываю к ним почти такое же отвращение, как мой знакомый европеец к немцам. Удивительно! Разобраться во всем этом я не могу, да и никто не может. Жить отщепенцем среди своих и среди белых я не могу. «Истасканный сноб в бардаке требует негритянку». Истасканные, обожравшиеся искусством снобы хлынут ордой на концерт цветного скрипача Лейсо, м<инист>ра культуры в государстве тех, кто ползает на четвереньках. Они скажут: «Алло! Черт побери! Здорово! Пикантно! В ней что-то такое есть, в этой музыке черномазого». Да, они так скажут, потому что в их распоряжении тоже не больше двухсот слов, как в распоряжении гынгуанца.

Но, кроме двухсот слов, у европейцев есть Моцарт и Шопен, сложнейшие музыкальные инструменты, оркестры…

– Красота! – вдруг вскричал Лейсо. – Да разве может красота царить в таком мире? А если может, существование ее незаконно, продажно, унизительно. Ее покупают на час, как проститутку. На что купят и мою музыку, а потом спокойно пойдут по своим делам: освежились и развлеклись. Но красота должна повелевать, а не развлекать. Не экономическое равенство осчастливит людей. Людей – черных и белых, и желтых – сольет воедино Музыка. Она и сейчас на время объединяет людей во имя дурных целей: война, патриотизм, национализм, социализм… Она объединит когда-то весь мир во имя свое, во имя красоты… Я не доживу до этого. Пусть, но я знаю, и с этим знанием я умру.

Лейсо тихо и весело рассмеялся:

– Я умру национальным способом. У меня есть несколько капель яда нашей богини Давилии-Душилии. Он действует удушающе, но молниеносно.

Лейсо открыл шкафчик и в темноте нащупал крошечный пузырек.

IV

Фини-Фет, оставшись один, сидел, как Лейсо, охватив голову руками, и думал. И мысли его, как и мысли Лейсо, были мучительны и бессвязны. Он с омерзением морщился и шептал: «Какого пошлого идиота разыграл я на этом высоком совещании: товарищи, граждане, коллеги, как мы встретим делегацию наших друзей из социалистического лагеря… Впрочем, на всех высоких совещаниях разговаривают таким же идиотским образом. На нашем совещании это было особенно смешно, потому что… это было самое голое правительство в мире, потому что гынгуанское фырканье и урчанье мы смешивали с выражениями из международного политического эсперанто: международное право, суверенитет, феодализм, капитализм, социализм, нация, жизненное пространство, женское равноправие. Как глупеет человек, когда, он становится премьером, хотя бы и в Гынгуании. Я с моими белыми друзьями из социалистического лагеря освободил Гынгуанию и сразу, минуя феодализм и капитализм, черт возьми! Ведь мы даже и на варварской ступени не побывали… Минуя все преграды и учитывая хозяйственное положение, обычаи и нравы, и национальную культуру Гынгуании, я ввожу ее, я втаскиваю ее в социалистический рай. Мы вползаем на четвереньках в социализм!»

Премьер рассмеялся, но смех его перешел в стон, звучащий злобой, стыдом и болью: «Я поехал из Европы на Таити строить социализм. Проклятый старик прав! И Таити такого не было, оно выдумано Гогеном. Я поддался на удочку этих лгунов, жрецов красоты, служителей искусства. Таити! Есть проказа, Давилия-Душилия, и больше ничего нет. Весь мир – огромная Гынгуания. Тем лучше. Я освобожу крошечную Гынгуанию, а с огромной справятся без меня».

Он на цыпочках вышел в коридор, приоткрыл дверь в спальню жены. Там было тихо, прохладно, горел розовый ночник. Большая кровать жены, а рядом маленькая кровать сынишки. Оба крепко спали. Фини-Фет остановился между кроватями, наклонился над женой:

– Вот моя почти белая жена.

Над сыном:

– Вот мой почти белый сын.

Поднялся во весь рост:

– А я почти белый человек, муж и отец… И премьер-министр водевильного государства. Все почти и ничего целиком. Мои гынгуанцы – почти люди.

Он снова наклонился над женой:

– Ты очень хочешь в Европу… Тебе страшно было здесь, среди недочеловеков. Ты боялась, что наш сын одичает, превратится в звереныша, забудет родной английский язык… – премьер тихо-тихо рассмеялся, – что из горла его будут вырываться хриплые, лающие, визжащие, урчащие нечленораздельные звуки, и он превратится в гынгуанца. Но мы для белых недочеловеки, даже вот в таком культурном виде, как мы с тобой. Они будут восхищаться нами: смотрите, чего достиг гынгуанец! Смотрите, что он совершил, а ведь он гынгуанец… Ты не увидишь больше ни Европы, ни Гынгуании, а сын мой избегнет издевательских, хихикающих похвал. Я освобожу вас… Я освобожу Гынгуанию. Этот негодяй Жан Донне прав. Все вырождается, все человечество деградирует. Новые формы, созданные людьми, сразу безнадежно обветшали, стали безжизненными, они не прочны, как все искусственное: искусственные ткани, пластмассовые изделия и пластмассовые теории. Вершина эпохи не научная истина, не сказочный бред искусства, вершина эпохи – вновь открытая неотвратимая смерть… Смерть нового вида… Последнего новейшего образца, как сказал бы дурак Драуши… Я освобожу от этого модного фасона смерти свою семью, Гынгуанию и себя.

Крадучись, он вышел из дома, запер дверь снаружи, закрыл и все ставни. Потом он пошел в отдаленный угол сада, там был небольшой крепкий каменный сарай. Из сарая Фини-Фет с трудом вытащил три тяжелых ящика.

– Здесь штук пятьсот. Хватит, – пробормотал он довольным тоном. – Пожар… Паника… Гранаты… А мои добрые ползающие родичи при всяких катастрофах – дожде, буре, стрельбе не разбегаются, не прячутся, а сбиваются в кучу, воют и умоляют о милости свое лучшее божество Жуй-Жри-Всех. Рчырчау, пользуясь моментом, шарлатанит, потрясая своими обезьяньими лапами.

Фини-Фет подтащил ящики к калитке, вынес их на улицу, доволок, напрягая все силы, на довольно близкое расстояние к шалашам гынгуанцев. Вернувшись обратно к дому, он начал подгребать сухие листья и сучья к стенам своего деревянного «премьерского» дворца. Он не заметил, всецело занятый своим планом, что какая-то тень неотступно наблюдала и всюду следовала за ним с той самой минуты, когда он вышел из дома. Бесстрашное безумие охватило Фини-Фета, с хладнокровием и самообладанием маньяка он зажег спичку и поднес ее к большой куче собранного им хвороста и листьев.

И… почувствовал страшную боль в руке, сжатой кем-то с непомерной силой. Он не вскрикнул, он гибко и злобно обернулся и узнал Жана Донне. Тот был спокоен и очень решителен.

– Я так и думал, и не ошибся, – сказал Жан Донне.

– Что вам надо? Оставьте меня! – по-звериному, с невероятной ловкостью изогнувшись, с звериным шипеньем свободной рукой Фини-Фет выхватил маленький браунинг из кармана своих белых брюк. Жан Донне с такой же дьявольской быстротой, неуловимой для простого глаза, выбил револьвер из руки Фини-Фета и холодно, почти брезгливо, произнес:

– Не шипите. Вы становитесь похожи на самого заурядного гынгуанца, а ведь вы культурный человек, доктор философии и почти белый.

– К черту! Какого дьявола вам нужно! Зачем вы шпионите за мной?

– А затем, чтобы вам не удалась ваша затея.

– Затея! Этой затеей я обязан вам. Вам дорога жизнь, ну, и убирайтесь отсюда. Уезжайте, лакействуйте по кабакам. Не мешайте мне выполнить мой долг.

– Фини-Фет, я не узнаю вас. Вы – руководитель объединенной рабочей партии, вы – возглавляющий построение социализма в Гынгуании…

– Вы еще смеетесь! Мерзавец!

– Да будьте же вы хоть немножко человеком, а не гынгуанцем. Успокойтесь. Сядем на травку.

Фини-Фет, обессилев, опустился на траву рядом с Жаном Донне, который незаметно для безумца подобрал с травы упавший маленький браунинг и спрятал его в карман своего красного фрака.

Фини-Фет заговорил устало, угрюмо, с ненавистью:

– Вы убедили меня. Сразу поднять на ноги наше рычащее и шипящее племя нельзя, – сломаешь позвоночник. А состояние рабства, это мерзкое положение пресмыкающегося, тоже гнусно, невыносимо… Значит, нужно уничтожить гынгуанцев. Это будет для них высшим благодеянием.

– Возможно. Вполне возможно, – равнодушно ответил Жан Донне, – но я не позволю вам сделать это.

– Почему?

– Да хотя бы из самой обыкновенной человеческой жалости. Пусть люди живут, – они все-таки люди. Авось, со временем из них получится что-нибудь путное.

– Авось! – с презреньем крикнул Фини-Фет. – Я хочу жить не на «авось», а согласно закону долга и разума.

– Закон долга и разума повелевает нам уважать все живущее.

– Прописная истина или <подержанное?> христианство. Ваш отрицательный анализ гораздо умнее и доказательнее ваших куцых убеждений и верований… Уважать все живущее… Зачем же вы мясо жрете?

– Вы правы. Это очень дурно, это отступление от закона.

– Вы квакер, что ли, или баптист?

– Человек.

– Тьфу! Невзирая на ваши проповеди, я сделаю то, что задумал. Не вечно же вы будете сторожить меня.

– Вечно сторожить вас я не смогу, конечно. Но, если вы не откажетесь, не излечитесь от мании уничтожения, я убью вас.

– Ха-ха-ха! По закону разума вы должны уважать все живущее.

– Я убью вас, чтобы спасти наше племя и даже вашу семью.

– Моя семья не нуждается в спасении… Моей семье нет места среди этих питекантропов, нет места и в большой белой Гынгуании…

– Вы происходите от этих питекантропов на пятьдесят процентов. Послушайте, Фтырффтыр…

– Слушаю, Жан Донне, – с вызывающей насмешливостью ответил Финн-Фет, – и вы рядитесь в чужие яркие перья, почему же вы стараетесь уколоть меня этим?

– Я не пытаюсь. Мое европейское имя Жан Донне напоминает мне о том, что я был лакеем белых людей. Я не хочу забывать об этом, не хочу особенно доверять высококультурным белым освободителям. Называйте меня моим гынгуанским именем – Жугрумбом, мне все равно. Не имя делает человека.

– А человек делает имя. Весьма правильно и похвально; достойно, по крайней мере, второго класса европейской средней школы, – издевался Фини-Фет. – Не валяйте дурака, вы лучше меня понимаете, что мир обречен на гибель. Я только спасаю Гынгуанию от худшего вида смерти. Я только начинаю, а белые люди продолжат и закончат эту операцию по уничтожению выдохшегося человечества.

– А я попытаюсь спасти часть выдохшегося человечества из сострадания. Кроме того, у меня глубочайшее убеждение, что никто в мире не имеет права уничтожать мир, несмотря на всю его подлость, низость, глупость и жестокость. Я – за жизнь, которая готова принять и вынести все.

– А я – за смерть, которая освобождает от всего.

– Значит, наши пути расходятся. Очень печально, ибо я должен уничтожить вас.

– Непоследовательно немного, – рассмеялся Фини-Фет. – Да и вообще вы непоследовательны. Именно вы и должны были бы приветствовать великий конец, а я – бороться за социальные идеалы, за нерушимость и целость Гынгуании, вообще за жизнь.

– Нет! Скептики и так называемые циники, изучившие действительность до всех ее позорных глубин, больше любят и оберегают жизнь всего сущего, чем доктринеры-идеалисты, вроде вас.

– Кроме «позорных глубин» в действительности, видимо, ничего и не осталось. Жизнь исчерпала все формы, все возможности. В дальнейшем только общедоступное, дешевое и очень непрочное строительство. Долой такую жизнь! Долой ползающих гынгуанцев, которым незачем, собственно говоря, подниматься на ноги, – по существу ничего от этого не изменится.

– Эти ползающие и рычащие родичи преклоняются перед вами со всем благоговением, на какое только способны их темные, смутные души… А вы решили уничтожить их в силу предвзятой идеи о неизбежности гибели мира. Чудак. Людям давно известно, что рано или поздно мир погибнет, а все-таки люди жили и рождали Джордано Бруно, Коперников и Эйнштейнов.

– Да. У людей впереди были сотни лет, а у нас считанные мгновения. Год-два-три, и наша планета превратится в черную выжженную пустыню. Прочь!

Фини-Фет внезапно вскочил, желая наброситься на Жана Донне, но тот был настороже. Мгновенно он выхватил браунинг и выстрелил. Фини-Фет упал. В браунинге осталось два заряда.

Уже рассветало. Жан Донне вышел из сада; спокойной, неспешной походкой он направился к шалашам гынгуанцев. Какие-то существа уже выползали из них. Мужчины шли более свободным шагом, женщины, скрюченные в три погибели, очень быстро перебирали руками и ногами по земле. Одинокая, прямая мужская фигура двигалась навстречу Жану Донне. Он нахмурился.

– Еще этот. И Рчырчау, и У-Дарь. Я ненавижу кровопролитие, а я должен взять на свою совесть убийство четырех человек.

Министр госбезопасности Драуши ускорил шаг и спросил:

– Я слышал какой-то подозрительный шум. Что случилось?

– Ничего.

– Странно. Я определенно слышал звук выстрела. По-моему, среди гынгуанцев есть большие приверженцы Рчырчау, их надо изолировать.

– А где сам Рчырчау? – с любопытством спросил Жан Донне.

– Он у меня крепко заперт. А рядом с ним возлюбленная богиня Давилия-Душилия. Если бы вы знали, как завизжал этот старый негодяй, когда увидел свою покровительницу, свою прелестную соседку. Он прижался в угол, чтобы оказаться на приличном расстоянии от богини.

Мин<ист>р госбезопасности захохотал, схватился за голые бока. Он по-прежнему был в своей повязке.

Жан Донне заинтересовался:

– А вы что?

– Я сказал благочестивым и возмущенным тоном: «Великий жрец, почему вы поднимаете такой содом в святилище богини, вашей заступницы и покровительницы? Вы должны обратиться к ней с благодарственной молитвой». А этот пёс верещит: «Она меня задушит! Она меня укусит! С ней нужно обходиться очень осторожно. Почему она не в крепкой священной клетке? Почему она так близко? И у меня нет священного посоха, чтобы усмирить ее… и нет еды для нее. А голодная она невероятно зла».

Драуши снова гулко захохотал.

– Ну? – нетерпеливо спросил Жан Донне.

– Что – ну?

– Она не задушила его?

– Да нет! Я хочу спросить премьера об окончательном решении по поводу этого мракобеса. Я мог бы и на свой страх ликвидировать его, но, вы понимаете, дисциплина, партийный долг…

Жан Донне перебил отрывисто и повелительно:

– Пойдите и прикончите его. Я уже сговорился с премьером. Старик очень опасен.

Драуши явно обрадовался:

– Вот и прекрасно. Я – сейчас.

Он опрометью кинулся обратно к шалашу особого назначения.

Через две-три минуты там началась страшная возня. Вопли и омерзительные визги старика, хохот Драуши раздавались на всю улицу. Жан Донне вздрогнул в приступе непреодолимого отвращения.

– Это, кажется, называется макиавеллизмом. Сейчас я пущу в расход и палача.

Гынгуанцы, выползавшие из шалашей, падали перед Жаном Донне, прижимаясь лицом к земле.

– Идите и соберите всех людей. Я скажу вам важное и нужное. Приходите все сюда. Быстро!

Гынгуанцы проворно побежали по шалашам. Бегали и ползали они с фантастической скоростью.

Все еще хохоча, Драуши вышел из шалаша.

– Готов! Как он визжал, ну, как он визжал! Он валялся по земле, он корчился от страха. Он умолял оставить ему жизнь и убить змею. Каков? Я с ужасом верующего возмутился: «Как! Убить милостивую и грозную богиню! Навлечь ее гнев на весь гынгуанский народ! Опомнись, великий жрец, ты впал в нечестие, тебе придется искупить его в объятиях богини…»

Драуши даже присел от хохота.

Внезапно став серьезным, он конфиденциально шепнул:

– А эту стерву-богиню я тоже того… Она может и на нас наброситься. Конечно, ее можно было бы подарить или продать нашим белым друзьям, но с этой сволочью трудно ладить, она очень коварна, а народ наш <—> крайне темный народ. При любом реакционном выступлении эту мерзавку могут использовать.

– Хорошо сделали. Вы вообще человек сметливый и остроумный.

– Хотите посмотреть на великого жреца? Распухший, с высунутым языком… Вот все они таковы, эти попы, и черные, и белые. Толкуют о богах, о жертвах, а сами с своим богом стараются не сталкиваться близко…

Он снова захохотал.

– Да! Самое главное. Дней через десять прибудет делегация.

Мой радист связался с ними. А через неделю мы получим красный материал для торжественной манифестации и для украшений. Каковы темпы?

Он с наивной хвастливостью заглянул в глаза Жану Донне. Тот невольно отвел взгляд. «Жаль уничтожать этого дураковатого паренька, что-то детское в нем есть, но… очень уж идеен и бдителен».

Он досадливо нахмурился, пока Драуши болтал что-то. – Еще радист. Я совсем забыл о нем. Белый. Трус, болтун, пьяница, распутник, мелкий негодяй! Прикончить!

Гынгуанцы бежали, прыгали и ползли отовсюду.

– Что это? – с испугом и удивлением крикнул Драуши и схватился за свой наган.

– Да так. Маленький митинг, – успокоил его Жан Донне.

Неизвестно откуда тяжело выпрыгнул У-Дарь.

– Воины! – зычно пролаял он. – В поход!

– Да нет. Просто небольшое народное собрание.

– А-а! – недовольно проворчал У-Дарь. – Говорильня? Ну, это не мое дело.

Он круто повернулся и пошел прочь, но тут же замедлил шаг, видимо, какая-то мысль зашевелилась под его толстым, крепким черепом. Он вернулся.

– Я останусь. Я поставлю вопрос о жизненном пространстве на всенародное голосование. Я поведу армию на племя Ай-Вай.

– Черт знает, где это племя… да и существует ли оно. По всей вероятности, это выдумка Рчырчау. Это он уверял, что боги покровительствуют племени Ай-Вай, и оно очень много пьет, ест и спит, потому что почитает Давилию-Душилию и совершает человеческие жертвоприношения. Это вранье, – объяснил Жан Донне.

– Как не существует! Не капайте мне на мозги. Племя Ай-Вай на три луны ходьбы отсюда, – запальчиво крикнул У-Дарь, – и вообще не суйтесь в дела министерства обороны. Ваше дело – портить бумагу, обмениваться нотами с Ай-Вай, а мое дело – добыть для Гынгуании территорию… Наша страна слишком бедна, развернуть промышленные предприятия негде, и нет материальных возможностей… Война с Ай-Вай доставит нам эти возможности… Я вчера беседовал с министром промышленности торговли обо всем этом. Там, где живет Ай-Вай, есть высокие деревья с очень вкусными плодами. Там много красивых женщин… Мы заставим айвайцев работать, и мы построим у них социализм…

– Гынгуанцы! – заорал У-Дарь собравшимся разрозненным кучкам мужчин и женщин. – Объединяйтесь! Внимание!

– Он взбудоражит нам весь народ, – тревожно шепнул Драуши Жану Донне. – А делегация едет, а мы должны вплотную заняться важнейшими государственными делали.

Рука Драуши все еще сжимала ручку нагана. Жан Донне глазами указал ему на эту ручку и значительно сощурился.

У-Дарь величественно обозревал собравшихся, повернувшись спиной к своим собеседникам. Драуши выхватил наган и приложил дуло к тупому затылку министра обороны.

Испуганная толпа шарахнулась в сторону от грянувшего выстрела и сбилась в одну кучу. Настал момент и для Жана Донне вторично воспользоваться своим браунингом.

Драуши без звука рухнул рядом со своим политическим врагом.

– Народ! – мощным голосом крикнул Жан Донне гынгуанцам, сбившимся еще теснее и с боязливым ужасом смотревшим на происходящее. – Народ, не бойся! Для тебя наступит более легкая жизнь. Здешние боги и вожди все умерли. Больше здесь нет богов. Поэтому я уведу вас отсюда к другим богам, великим и добрым. У вас будет, что есть, и у вас будет вода, чистая, очень вкусная вода.

При последних словах гынгуанцы кучей начали приближаться к Жану Донне, хотя еще очень опасливо.

Какая-то согнутая чуть не пополам старуха хрипло спросила:

– А там нас не будут жарить в пищу богам?

– Нет, те боги не любят жареных гынгуанцев, они любят живых, а еще они любят зеленый лес, хлеб и плоды, которые я привозил вам. Помните?

Толпа одобрительно заурчала. Желудки гынгуанцев, очевидно, были памятливы и благодарны. Но дряхлая женщина выразила подозрение:

– А ты не заведешь нас и не бросишь нас в жертву Рчырчау?

– Рчырчау мертв. Разгневанная богиня Давилия-Душилия убила его и умерла сама.

Толпа содрогнулась от ужаса.

– Чего вы испугались? Давилия-Душилия была плохая богиня. Ее смерть – для вас большое счастье. Теперь мы пойдем к очень славным богам. Это двадцать дней пути отсюда… Далеко. Но мы доберемся. Мы можем терпеть голод, холод. Мы можем мчаться, как стрела из лука, а если нужно, ползти, как черепаха. Берите ваших детей, еду, если она есть у вас, и пойдем. Я не так давно нашел это место. Оно далеко от всего и от всех. Тамошние боги ждут нас.

– А белые? Они отыщут нас. Они прилетят на своих железных богах-птицах.

– Я знаю белых. Я сумею солгать им. Я буду очень много лгать. Я спрячу вас в лесу и встречу белых. Скорей! Да! Выкопайте большую яму, мне нужно уложить туда двух людей и три ящика, большую, большую яму.

Не в нравах гынгуанцев было спрашивать, что это за люди и что за ящики. Они принялись за работу покорно и весело. Только один старик с лукавыми, острыми глазами, морщинистый, с движениями, полными небрежного естественного достоинства, спросил:

– А ты останешься с нами? Ты привык к белым людям, и ты уедешь к ним. Племя погибнет, потому что потеряет страх перед вождем и перед богами.

– Я останусь с вами, я никуда не уеду, – тяжело вздохнул Жан Донне.

Он направился к жене премьера. Перепуганный белый радист остановил его, упал на колени.

– Оставьте мне жизнь! Драуши убит, я видел. Я побежал к премьеру и нашел его мертвым. Жена премьера в большом горе. Она собирается в Европу с детьми и слугами. Я уеду с ними. Не убивайте меня. Я буду молчать. Я скажу, что я ничего не видел и не слыхал… Меня заберет делегация. Пощадите!

Он ползал на коленях и плакал.

Жан Донне вздохнул: «Если бы он меньше плакал и меньше елозил коленями по пыли, я бы отпустил его. Но он трус и дурак, наиболее опасная категория людей».

– Встаньте и идите, – сурово сказал он радисту, – вы уедете в Европу.

Радист начал благодарить, заикаясь и плача уже от радости.

Жан Донне поморщился:

– Ну, ступайте же скорей! Не задерживайте меня!

Радист быстро отошел. Пуля угодила ему в затылок.

«Остается жена Фини-Фета… Самое тяжелое и неприятное дело».

Он решительно зашагал к комфортабельному коттеджу Фини-Фета, утопавшему в саду.

– Кто убил моего мужа? Что здесь происходит? – рыдая, бросилась к нему жена Фини-Фета, красивая, очень изящно одетая женщина, плод законного брака белого и мулатки.

– Сударыня, советую вам с делегацией белых уехать в Европу, а о происшедшем молчать. Это будет самое разумное. Главы правительства перессорились и перебили друг друга… Племя отсюда уходит. Его испугала свобода на европейский лад. Вы скажете европейцам, что крепко спали и не слыхали, что здесь делается. А проснувшись, обнаружили в саду труп своего мужа, а племя ушло, похоронив остальных, ибо м<инист>р госбезопасности и м<инист>р обороны тоже убиты… Я покажу вам их могилы. Великий жрец умер, ужаленный змеей. К такой смерти приговорил его Драуши, – любезно улыбнулся Жан Донне.

Жена премьера вздрогнула:

– Бежать отсюда… из этого ужаса! Ах, скорей бы пришли белые.

Страх победил в душе этой женщины даже горе из-за гибели мужа, которого она очень любила.

– Да. Я вовремя благоразумно скрылся от этих безумцев. А они, видимо, начали подозревать друг друга в общеизвестных белых пороках: в стремлении к диктатуре, в измене учению партии… Да мало ли чего еще. Вчера на совещании м<инист>р обороны требовал войны во имя жизненного пространства для Гынгуании, а жрец настаивал на возобновлении человеческих жертвоприношений, запрещенных белыми колонизаторами.

Жена премьера, ошеломленная, ничего не понимающая, молчала.

Понизив голос, Жан Донне спросил:

– А где тело покойного Фини-Фета?

– Мы его положили на его постель, – таким же голосом, пониженным и скорбным, ответила жена премьера.

Она ввела Жана Донне в спальню Фини-Фета. Тело доктора философии лежало на его кровати, покрытое до подбородка белой простыней. Бледно-шоколадное лицо премьера стало бледно-лимонным. Важное спокойствие выражали застывшие черты этого лица: ни возмущения, ни горькой иронии, ни трагических замыслов, ни безнадежности.

Жан Донне остановился, подойдя вплотную к постели, и начал всматриваться в человека, убитого им, Жаном Донне: «Посмертная маска была бы прекрасная… Не уступила бы посмертной маске Бетховена. Он был таким же стихийным, бурным существом, как великий немец. Какое безмятежное величавое достоинство… Он что-то узнал за гранью жизни. Что он узнал? – Жан Донне низко склонился перед усопшим. – Если бы ты смог уничтожить весь мир, всю огромную Гынгуанию, я всецело был бы с тобой, я стал бы твоим помощником… но взорвать этот детский сад, этих младенцев, – тут я пас! И я уничтожил тебя, ценнейшего из людей… не только малой, но и большой Гынгуании. Прости!»

Он еще раз низко поклонился недвижному телу и вышел.

Жена премьера вышла за ним. В коридоре она нерешительно, запинаясь, заговорила:

– Я и в действительности ничего не знала и не слыхала. Я сплю очень крепко. А слуги до смерти перепугались. Они слышали какой-то шум, выстрелы рано утром, но никто из них не вышел на улицу. Так что я даже не солгу делегации…

– И прекрасно! – успокоил ее Жан Донне. – Уезжайте и будьте счастливы.

Про себя он подумал: дрянная бабенка. Шкурница. Настолько труслива, что боится дознаться, отчего же и кем убит ее муж.

– А вы куда? – опять запнувшись, спросила жена премьера.

– Я пойду с племенем. Надо же увести его куда-нибудь. Европейцы могут подумать, что несчастные гынгуанцы сами расправились со своим социалистическим правительством… А они вылезли из шалашей, когда все было кончено.

– Да, вы правы! И как все это ужасно!

Женщина зарыдала.

Жан Донне поцеловал ей руку и с облегчением удалился.

Он шел медленно, рассеянно глядя по сторонам. Вдруг он остановился, завидев в тени огромных, но сухих, каких-то скрипящих деревьев фанерную хижину Лейсо. «А об этом я забыл, – укоряя себя, подумал он. – Его не видно и не слышно».

Спешными шагами приблизился он к хижине. Дверь была открыта.

Две скромные, почти пустые комнаты. Жан Донне оглядывался с любопытством:

«Странно! Такой поклонник красоты живет в келье анахорета. Скудость, почти бедность, пустота».

– Но ведь так и должно быть! – вдруг воскликнул Жан Донне, – он не гедонист, не эпикуреец, не любитель пожить в свое удовольствие. Он строг, как всякий истый, настоящий жрец, священнослужитель. Он преклоняется перед Высшей Красотой, а не перед изящными побрякушками и эстетическими игрушками. Но почему здесь такая неестественная, тяжелая тишина? Где он?

Дверь во вторую комнату была приоткрыта. Жан Донне вошел туда. Низкий столик. Стул. Складная кровать. На ней лежал, странно изогнувшись, Лейсо. Лицо его было обращено к стене. «Изогнулся как будто окостенел… Спит в такой… неудобной позе?»

Жан Донне почему-то на цыпочках подошел к постели. Ему было страшно.

«Как неподвижен Лейсо и как изогнут», – в который раз уже с какой-то жутью сказал себе Жан Донне. И вдруг он вскричал:

– Он мертв! Он мертв!

Горькая гримаса не то боли, не то презренья застыла на лице умершего.

– Состраданье к живым или к себе? – вслух спросил Жан Донне. Опустошенье, тоска, горе – все это в одну сотую секунды ощутил Жан Донне и тяжело опустился на стул.

«Такого несчастья, вероятно, никогда уже я не испытаю. И этот… Лейсо. Если Фини-Фет был умнейший и сильнейший, то этот – прекраснейший, тончайший, драгоценнейший из живущих. Он тоже мертв. Вина и за эту смерть ложится на мои плечи. Почему? – неотступно думал он, глядя на горькую гримасу мертвого Лейсо. – Почему? Почему он умер? И почему тот величав и спокоен, а этот страдает даже и перейдя грань? Потерял веру в своего бога или видит судьбу мира, который от этого бога отрекся? Как знать!»

Он увидел пузырек на столе.

– А! Давилия-Душилия! Она получила сразу две жертвы, богатые жертвы.

Долго не мог он выйти из этой комнаты. Смертная тишина ее гипнотизировала Жана Донне. Он думал о многом, он сомневался во всем, даже в себе.

«Итак, я убил двух лучших людей… Гынгуании, – он улыбнулся какой-то мертвой улыбкой, – а спас человеческое стадо. Прав я или не прав? Не знаю».

– Да еще эти! – он чуть не рассмеялся нехорошим смехом, – по-своему, тоже выдающиеся люди: симпатяга Драуши и бравый У-Дарь! Если бы такая ситуация повторилась, как бы я поступил? – неожиданно спросил он себя вслух. И не мог ответить.

Тяжело качнулся со стула, наклонился над Лейсо, поцеловал его в лоб и тихонько вышел из комнаты.

* * *

Лейсо похоронили отдельно под большим деревом, единственным зеленым из всех деревьев, окружавших его хижину. Три ящика и два тела осторожно были спущены в одну яму. Жан Донне увел племя в обетованную землю.

Через несколько дней явилась делегация. Вместо свободного государства белые нашли опустевшие жалкие шалаши, а в красивом доме, окруженном оградой и пышным тенистым парком, – перепуганную рыдающую жену премьера и перепуганных слуг. Женщина ничего путного не могла рассказать им. Она твердила: