Текст книги "Восемь глав безумия. Проза. Дневники"

Автор книги: Анна Баркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Арестованные зашевелились, вознегодовали, хотя очень негромко и неуверенно:

– За что? Без формального предъявления обвинения…

– Возмутительно!

– Гнусная попытка к перевороту.

– Да, к перевороту… на ленинские рельсы, – сузив глаза и улыбнувшись, сказал маршал. – Ну довольно. Вы арестованы. Будете протестовать и объясняться во время следствия.

– В чем нас обвиняют? Конкретно.

Маршал тряхнул каким-то листом, видимо, знаменитым манифестом.

– Сейчас я вам прочту обращение к армии и народу. Там есть и обвинения против вас, – усмехнулся он, глядя на группу дрожащих врагов народа. – Товарищи офицеры, наведите порядок среди арестованных.

Офицеры строго отдали какие-то распоряжения солдатам. Те застыли около своих подконвойных. Один из офицеров, очевидно, главный, скомандовал:

– Соблюдайте полное молчание, иначе будете выведены из помещения и строго наказаны. Стойте прямо! Руки по швам!

И что же? Бывшие властители испуганно заморгали, вытянулись и замерли.

Маршал начал громко и раздельно читать филькину грамоту, подписанную тремя-четырьмя крупными фамилиями, остальные семь-восемь не вызывали в памяти никакого отзвука. Короткий манифест бил в точку. Его составляла умелая рука Альфского.

Сам Альфский сидел все так же, с застывшим негативным лицом. Последыши Сталина, оторвавшиеся от народных масс, забывшие о насущных интересах трудящихся, доведенные жаждой власти до оголтелого авантюризма, до полной потери здравого смысла, вели вызывающую и одновременно трусливую внешнюю политику… Ряд преступных ошибок… Хозяйственная катастрофа… Колхозники убегали в города на заводы или нищенствовали и пополняли внушительную армию бандитов в центральных и крупных промышленных городах… Рабочие были обмануты… Потогонная система вместо нормального соревнования. Ликвидация уплаты по госзаймам… Падение платежной единицы как результат преступного, неумелого ведения хозяйства. Траты государственных средств на неудачные зарубежные авантюры. Наконец, вершина всего – предательство. Под предлогом устрашения капиталистических правительств их агентам и государственным деятелям выданы важнейшие государственные тайны, наши планы, военные и политические, наши военно-технические достижения и проекты, что совершенно обезоружило бы народ и армию и привело бы к гибели первое в мире социалистическое государство, если бы разразилась война.

Упоминалось о том, что народные демократии превращены в сателлитов, в рабов, то есть в потенциальных врагов. Возвращение на истинный ленинский путь – единственное спасение… Интересы трудящихся… Ликвидация колхозов, не оправдавших себя… Льготы колхозникам… Уничтожение безумной системы ложного социалистического соревнования… Повышение заработной платы рабочим и служащим… Призывы к сплочению вокруг нового ЦК Объединенной ленинской рабочей партии… Введение временного чрезвычайного положения в стране, дабы пособники сталинских последышей не рискнули на отчаянный путч, заранее обреченный на провал, но могущий усложнить дело и задержать установление порядка и нормальной жизни в стране.

Все это было выслушано в торжественном молчании. Даже арестованные ни единым звуком не нарушили значительность исторического момента. Солдаты стояли вытянувшись, строго оберегая вверенных им, тоже по-военному вытянувшихся арестантов с остановившимися, осоловелыми от страха, ополоумевшими глазами.

В группе неведомо как, незаметно зарождалось покорное тупое сознание неизбежности совершающегося, неизбежности своей скорой гибели. Я смотрела на эту группу с чувством какого-то странного разочарования, противной для меня самой брезгливой жалости и тоски: «И это все? Готово. Испеклись».

Вероятно, зерно этого сознания неизбежности глупой и постыдной гибели давно уже таилось в душах этих людей, оно созревало, пускало ростки… А они делали вид, что все прекрасно, пили, ели, болтали речи, ездили куда-то и принимали кого-то для политики и представительства.

Потом все кругом зашевелилось. Солдаты выводили арестованных. Лысый с порога оглянулся и, понукаемый солдатом, крикнул:

– Требую, чтобы мне предоставили весь обвинительный материал. Я должен изучить его. Вслепую я вашим прокурорам отвечать не намерен.

– Изучите! – засмеялся маршал. – Всё представим.

Интересно, однако, на двор или на улицу их выведут? Офицер проверял фамилии. Наконец в зале остались одни бывшие заговорщики, а теперь господа положения. Они тихо, но с жаром разговаривали с маршалом и стариком.

Я взглянула на Альфского. Он был бледен, его негативное лицо подергивала какая-то гримаса. Презрение? К кому и к чему? Может быть, ко всему, даже к своему хлесткому лапидарному манифесту. Мы подошли к окну.

Арестованных вывели не на двор, а на улицу, их усаживали в машины. Они покорно и неуклюже влезали в узенькие двери, не пытаясь воззвать к колонне солдат, стоявших около здания. Солдаты смотрели на руководителей партии и членов правительства, которых такие же солдаты загоняли в машины, смотрели с жадным любопытством, но без малейшего сочувствия. Некоторые смеялись, указывая пальцами на машины. Офицеры строгими словами команды и взглядами угасили неуместное веселье. Старик и маршал куда-то вышли. Вот они на улице. Откуда-то появилась трибуна. Маршал обращается к солдатам. Губы у него шевелятся… Но на улице обычный дневной шум, слов мы с Альфским почти не слышим, хотя окно открыто. Неважно! Мы знаем эти слова. Что это? Рев. Солдаты, вся колонна, в восторге вопят:

– У-р-ра!

Похоже на потрясающий орудийный залп. Несколько слов сказал и старик. Грудь его судорожно вздымалась – одышка.

Новый обвал, новый этап:

– У-р-р-ра!

– Так делается луна, – сказала я Альфскому. Он взглянул на меня удивленно и вопросительно. – Гоголь. Записки сумасшедшего.

– Ага! – Альфский ударил себя по лбу и рассмеялся. – Вы неисправимы.

– Это же мне говорили и до сегодняшнего дня… только другие говорили, представители сегодняшних побежденных.

Мы засмеялись оба… не очень весело и отправились отдыхать. Завтра, даже сегодня нам предстояла большая работа. Я должна была написать несколько статей, убийственно иронических, едких по отношению к старому порядку и патетических по отношению к новому, и спешно пустить в ход два-три своих художественных памфлета.

На улице, кроме обычного гула толпы, тонкой струйкой просачивалось какое-то новое, особое возбуждение. Лица у всех выражали некий <…> интерес, крайнее любопытство с изрядной примесью общесоветского привычного страха и безуспешное желание замаскировать все эти чувствования.

– Что такое на телеграфе и на почте? – таинственно шептал один советский человек другому, оглядываясь по сторонам.

Тот, так же таинственно и так же оглянувшись, ответил:

– Знаю. Войска.

– И радио не работает.

– И там тоже.

– Что за черт! Шпионаж обнаружили, а может, война началась, да пока от нас скрывают.

– Все может быть. Банк закрыт. Сберкассы тоже. И всюду солдаты. Очень вежливо просят уйти и заглянуть в другой раз… В магазинах давка.

В этот момент на площади ясно и звучно заговорил радиорепродуктор:

– Внимание! Внимание! Внимание! Чрезвычайное сообщение.

Человеческое стадо, устрашенное знаменательными словами, ринулось к репродуктору, хрипя, ничего не видя, отталкивая пожилых, слабых, женщин и детей, обуянное одним страшным чувством: война!

Над площадью торжественно поплыли неожиданные слова обращения к народу и армии.

Уличное движение прекратилось (очевидно, по распоряжению). Слушало всё и все: люди, автобусы, троллейбусы, из которых совершенно бесшумно выходили пассажиры… К радиорепродуктору подходить не нужно было. Обращение можно было услышать отовсюду при тишине, которую и вообразить было нельзя в огромном городе.

Общий вздох облегчения, длинный, глубокий, как будто из единой груди.

Общий шепот:

– Войны не будет.

– Войны избежали.

Настороженно ожидали дальнейшего. Объявлено было через три минуты выступление по радио маршала.

Я услышала знакомый, четкий, холодный и уверенный голос.

Родина, русский народ избежали грозной опасности. Злодеи, совершившие тягчайшие преступления, понесут заслуженную кару. ЦК Объединенной ленинской рабочей партии вместе с вновь созданным правительством и с народом начнет строить новую жизнь. Намечен ряд крупнейших перемен в интересах трудящихся. Они проведены будут с непосредственной помощью самих трудящихся. Правительство, созданное в настоящий момент, является правительством чрезвычайного момента. В дальнейшем сам народ, в лице свободно избранных им представителей, выскажет свою волю, выработает новый политический курс и создаст новое правительство, сменяемое и ответственное не только перед партией, но, самое главное, перед народом.

А сейчас призываем всех граждан к спокойствию. Пусть каждый трудится на своем месте и оказывает всемерную помощь новому правительству.

Ввиду могущих возникнуть осложнений и попыток сталинских последышей навредить народу и правительству в его творческой работе вводится на некоторое время чрезвычайное положение.

Следовали указания, как кому вести себя во время этого чрезвычайного положения, правила для зрелищных мероприятий и тому подобное.

Чрезвычайное положение вводится на очень недолгое время, и о снятии его будет объявлено особо.

Толпа расходилась удовлетворенная, хотя многие опасливо переговаривались:

– Чрезвычайное положение… аресты начнутся…

– А как же! Вчера нас, сегодня их. И прекрасно.

В другой группе:

– Чрезвычайное сообщение… Чрезвычайное положение… Н-да!

– А не нападут на нас? Если чрезвычайное положение, значит, дело дрянь.

– Потише. Тут, наверно, шныряют новые осведомители.

– А почему дело – дрянь? Наоборот. Значит, мы бдительны и внутри, и снаружи.

– Извините! Когда все хорошо, чрезвычайное положение не вводят.

– А по-вашему, плохо, что сталинскую верхушку срезали?

– Нет. Почему же. Я считаю, что не плохо, а вообще…

– А вообще государственными делами не занимаются, а только практически, конкретно.

В третьей группе:

– Продукты бы не пропали.

– Да, наверно, уже! Такие атаки на магазины были…

– А почему сберкассы закрыты?

– Вам же объявили, что через два-три дня откроют, если все спокойно будет.

– Утешили! Если спокойно будет, тогда мне и деньги не нужны. А вот если беспокойно, так надо их выцарапать… а поди-ка попробуй!

– Стыдно в такой момент о деньгах думать. Войны избежали, вот о чем нужно думать и радоваться. Ведь если бы война, простились бы вы с вашими денежками.

– Поэтому я и хочу их получить, а то иначе, пожалуй, и простишься. Не в первый раз.

В четвертой группе:

– А все-таки перемена какая-то! Наконец дождались! Сил уже не стало. С ума сходили.

– Ой, не говорите! Я часом ночью вскочу и думаю: «Господи! Да где же я и что со мной будет? С какой стороны беды ждать?».

– А глядишь, со всех сторон и ударит.

– Да… Со всех сторон хлопает тебя по голове.

А вот пьяный одиночка. Ну, как без пьяного в толпе обойтись?

– Эхе! Умер Максим, ну и хрен с ним! Новые Максимы придут.

Дорогие друзья, братья и сестры, тошнехонько!

Май – июнь 1957

Примечание

Печатается по «гулаговскому архиву». Эпиграф – неточная цитата из «Записок сумасшедшего» Н. В. Гоголя.

Восемь глав безумия

I

Человек сидел и удил рыбу на самом солнцепеке. Было около трех часов дня.

Я еле брела из районного центра в поселок, где нашла себе временное обиталище. В районном центре хаты были построены из коровьего навоза пополам с щепой и глиной. Многие хаты были покрыты тяжелыми растрепавшимися бурыми шапками соломы. Казалось, иные раскорячившиеся широкие хаты как будто пыхтели под тяжестью этих шапок. Иные хатенки казались нахохлившимися воронами. В поселке соломенных крыш не было: черепица и тес. Но и здесь всюду по дворам толкли ногами в корытах коровий навоз, перемешивая его с охвостьями соломы и с глиной. Это называлось толокой. На толоку приглашали знакомых и родных. Пришедшие на толоку ловили момент, когда хозяин хаты зазевается, и, как он был в костюме, хорошем или плохом, валили в коровий навоз. Ругаться и сердиться в таких случаях не полагалось. Вывалявшийся в навозе хозяин сбрасывал все с себя и спешил мыться. Все хохотали. А по окончанию толоки, то есть когда хата была обмазана, пили самогон, орали песни и дрались.

Но я должна рассказывать о человеке, удившем рыбу, а не о толоке.

Я обратила внимание на него, потому что ничего более интересного кругом не было. Ставок (нечто вроде пруда) был почти круглый. На той стороне, где сидел рыболов, не росло ни одного паршивенького деревца, на другой стороне качались под ветром дистрофические ивы, около которых мычали дистрофические телята.

«Как это его солнечный удар не хватит?» – подумала я, глядя на рыболова, одетого в поношенную парусиновую блузу. На голове у него возвышалась башеннообразная широкополая соломенная шляпа. Какой-то мужчина начал купать лошадь неподалеку от рыболова.

– Уйдите. Вы разгоните рыбу, – приказал рыболов. Голос у него был очень четкий и в то же время, как это ни странно, глуховатый, ни одного звонкого, резкого звука, всё какие-то густые и притушенные.

– Мне надо выкупать коня, – ответил мужчина.

– Уйдите.

– Да чого вы до мене причипылись? Який начальник! Сидаете и сидайте себе.

– Не уйдете?

– Ни. Я бачу, вы дурной.

– Ну, хорошо! – со зловещим спокойствием сказал рыболов, замолчал, но из-под своей широкополой шляпы направил неотрывный взгляд на мужчину с лошадью.

От скуки я следила за всей этой сценой, тоже остановившись на жаре, обливаясь потом и чувствуя себя дурой.

Я смотрела и ничего не понимала, меня охватил страх. На мелком месте мужчина с лошадью стал тонуть… Да! Да! И человека, и лошадь били какие-то судороги. Лошадь жалобно ржала, погружаясь буквально в лужу: воды было чуть повыше колен мужчины, тоже хрипевшего и барахтавшегося в мутной воде. Он хватал лошадь за поводья и погружался с головой в глинистую жижу около берега. Он пытался подтянуть лошадь к берегу, делал с испугом и с усилием шаг-другой и снова погружался в воду.

Рыболов наконец отвел взгляд от человека с лошадью. Тот буквально опрометью ринулся к берегу, бормоча:

– Яка бисова годына. Що це таке за беда!

– Перекрестись лучше, дурень, – насмешливо посоветовал рыболов.

Мужчина трусливо покосился на него; лошадь испуганно заржала и прижала уши.

– Колдун! – панически завопил мужчина. Лошадь рванулась, хозяин еле успел вскочить ей на спину.

«Что такое? – невольно подумала я. – Кто этот человек?»

В этот миг рыболов обернулся и устремил на меня из-под шляпы взгляд, за минуту перед тем творивший такие чудеса. Взгляд был спокойный, неподвижный, не злой и не добрый, но мне почему-то стало жутко, и я в палящую жару покрылась гусиной кожей.

Да ну его к черту! Может быть, помешанный маньяк. Надо уйти!

Но я поступила вразрез своему внутреннему решению. Как будто подталкиваемая кем-то, я подошла к рыболову. Оглядела его безмолвно и облегченно вздохнула: глупости! Обыкновенный человек. Ничего чудесного. Толстоносый, вроде меня. Верхняя часть лба слегка выпуклая, и лоб скорее удлиненный и узкий, чем широкий. Лицо бритое. Около рта и на лбу глубокие резкие морщины, похожие на шрамы. Глаза… черт его знает, какого они цвета: неопределенного, не огненные, не ледяные, а просто настойчивые, неподвижные, какие-то немые; но в этой немоте и неподвижности, наверно, и таилось нечто жуткое, гипнотизирующее, против воли притягивающее к этому человеку.

– Как вы это сделали? – к своему удивлению услышала я свой голос и кивнула на ставок.

Рыболов самым обыденным тоном ответил:

– Чепуха. Маленький опыт внушения.

Окончательно успокоившись, я задиристо сказала:

– Вам бы не рыбу удить, а выступать где-нибудь на эстраде или даже в научном институте каком-нибудь.

– Я и выступал.

Теперь рыболов смотрел на поплавок и как будто разговаривал с ним, а не со мной.

– Вы могли бы кучу денег заработать.

– И зарабатывал, – все так же глядя на поплавок, ответил рыболов.

– Чего же вы явились в этот полуукраинский-полурусский уголок и пугаете народ, навьи чары[22]22
  …навьи чары… – Воздействие потустороннего мира. Навь (арх.) – мертвец.


[Закрыть] разводите? – не удержалась я от насмешки.

– А вам очень хочется знать об этом?

– Да не очень, а все-таки. Я была свидетельницей такого странного и… глупого случая, что поневоле заинтересовалась.

– Пожалуй, я объяснюсь. Видите ли, мой необычный дар привлек внимание одного государственного ведомства. Знаете, какого?

Рыболов внезапно перевел взгляд с поплавка на меня. Я отшатнулась, словно от удара.

– Знаю, какого, то есть предполагаю.

– Ваше предположение верно. Мне дали задание испробовать свой дар на подследственных; я отказался.

– Как же они отпустили вас?

– Благодаря этому же моему дару. Я испытал его на двух-трех следователях, на замминистре и на самом министре… И вот оказался свободным, то есть меня не арестовывали. Я просто освободился от их притязаний.

– Все-таки странно, что они не ликвидировали вас.

– Каким образом? – взгляд рыболова снова ударил меня своей тяжкой неподвижностью, и я почувствовала, что не могу двинуться с места. Секунду он наблюдал за мной. Я окоченела, я стала совершенно беспомощной. Рыболов отвел глаза. Я выдохнула:

– Д-да! Черт возьми! Уж если на то пошло, может быть, вы расскажете мне, как все происходило, как вы разговаривали с министром, например.

– Как полагается, он мне предложил употребить мою «крайне ценную способность» на благо родины и народа. Он намекнул, что это благо будет очень хорошо компенсировано. На это я ответил просто: вам и так все рассказывают, даже больше того, что есть, даже и то, чего нет, так что моя «ценная способность» не является для вас необходимой. Он возразил: «Рассказывают девяносто пять процентов того, что нам нужно знать, а возможно, что пять процентов скрытого гораздо важнее девяноста пяти рассказанного. При вашем содействии эти пять процентов не ускользнут от нас. Такие опыты мы уже проделывали, но все это случайно и не совсем удачно. Вы же в этой области – явление совершенно исключительное». «Я могу разочаровать вас, – осторожно возразил я, – подследственный под моим влиянием может сказать только то, что у него есть; а ведь в большинстве случаев им и рассказывать нечего». Министр с минуту молчал, раздумывая: разразиться ему гневом или пойти в открытую. Он выбрал второе и вкрадчиво, с паузами, заговорил: «Но позвольте, вы же в силах сделать и так, чтобы он все-таки говорил…». – «То есть говорил о том, чего не было в действительности?» – в упор спросил я. – «Ну да. Если хотите, так. Согласитесь сами, что все-таки всегда можно что-то найти. Люди, мы с вами знаем это, далеко не совершенны, и почти каждого можно… Понимаете? Будем работать вместе, – он протянул мне руку. – Что там раздумывать? Наша родина умеет вознаграждать преданность, усердие и честность». Я стал смотреть на него, да не так, как сейчас на этого осла с лошадью, а немножко иначе. Я решил на нем до конца испробовать мою исключительную одаренность. Он заговорил, как заговорил бы любой подследственный, если бы ему было что сказать.

Рыболов замолк и опустил голову. Шрамы морщин на его лице стали еще резче.

– Ну, и что же он сказал? – тихонько спросила я, с трудом сдерживая нетерпение.

– Он? Что могут сказать люди?

(Слово «люди» он выговорил так, как я могла бы сказать… собаки, волы, зайцы. Точно он сам не был человеком.)

– Он говорил пошлости, каких я не слыхал за всю свою жизнь, а она очень немаленькая… – Рыболов улыбнулся, очень странно улыбнулся. – Он, этот ваш министр, говорил о том, что ему необходимо выполнить план по ловле врагов народа, что ему до зарезу нужно получить орден, что орден все-таки гарантирует от неприятностей, хотя и не совсем. Он жаловался на отсутствие гибкости, мешающее ему в каждый данный момент «нюхом хватать», он так и выразился, что требуется, кого и за что преследовать, а моменты эти катастрофически противоречивы, обстановка меняется молниеносно, с трудом оберегаешь собственную голову, с трудом сохраняешь собственный пост: «В буржуазных странах проще: забивай коммунистов, и вся недолга. А у нас социалистическое государство, стоящее на пороге к коммунизму, а враги у нас, несмотря на это, есть, и их очень много. Если бы это была какая-то партия! А ведь у нас партия одна, и вокруг нее смыкаются народные массы. И, вопреки этой смычке, есть враги. Они и в самой партии, вокруг которой смыкается народ, и в самих народных массах, которые смыкаются вокруг партии. Вообще чертовщина! В двадцатых, тридцатых годах было иное. Громили остатки эсеров, меньшевиков, анархистов, били вновь нарождающихся вредителей. Чуть ли не двадцать лет расправлялись с оппозицией. А с сороковых годов стало гораздо труднее: с изменниками родины мы сели в калошу, повторники нас подвели. Лавина реабилитаций. Теряешь голову, ища выхода, пока не потеряешь голову физически. Ведь почти все мои предшественники расстреляны. Есть о чем призадуматься. Два полюса: излишняя жестокость и излишняя гуманность, искажение, извращение законности и преступное ослабление законности. От полюса к полюсу мечешься в вечном страхе за собственную жизнь… Я предан родине, всё для родины. Если врагов не истреблять, родина погибнет. А где враги? Всюду. А что у нас всюду? Партия и народ».

Я не выдержала:

– Неужели он так бредил? Это же какой-то пьяный бред.

– Да, так он и бредил. Он высказал все свое тайное тайных.

– А что еще он говорил? – Мне было любопытно и противно.

– О, очень много! Но он часто повторялся. Орден, какие-то две любовницы, которых, озлобясь, он называл б…ми. А иногда он, захлебываясь, вспоминал слишком уж интимные и, по совести говоря, похабные подробности, которых я повторять не могу.

– Ну, а коммунизм, строительство, будущее нашей страны? Неужели никакой идеологии, никакого, ну хотя бы и жестокого, но чем-то обоснованного миросозерцания?

– Что? Ми-ро-со-зер-цание! – раздельно повторил рыболов. – Какой стариной запахло. Хорошее слово. Сейчас оно не в ходу. Так, значит, вы хотите миросозерцания? Ну что ж. Он очень сокрушался, что запрещены некоторые методы. Он размахивал руками, вскакивал, ходил по комнате и доказывал: «Это большая ошибка, уверяю вас! Через некоторое время они сами поймут, что острые методы, физическое воздействие насущно необходимы. Только таким способом в человеке обнаружишь врага, иначе невозможно. Даже чтение мыслей – вздор, мысли у них, у подследственных, самые заурядные. По сути дела, только одна мысль: „Батюшки, страшно-то как! Господи, пронеси! За что мне такое мучение!“ – вот и весь круг мысли. Нет! Нет! Чтение мыслей – вздор. А вот гипноз: внушить, заставить! Заставить подследственного почувствовать себя врагом родины и народа – вот это было бы достижением, это было бы гениальным методом ведения следствия. Человек не ощущает в себе врага, а тут вдруг ощутит, со скрежетом зубовным затрясется от ненависти и страха…». Министр даже захихикал, быстро забегал по комнате, потирая руки, вкусно прищурившись. И неожиданно закончил: «Или беспощадное физическое воздействие, если не гипноз. Враги нутром, враги инстинктом, враги по неуловимому настроению, но безусловно враги… И под резиновой дубинушкой-матушкой они подадут голосок: „Да, это я, я – враг. Я это совершил. Простите, не убивайте!“ Ой, дубинушка, ухнем!».

Рыболов резко оборвал рассказ.

– Он, вероятно, помешанный, или вы чудовищный сочинитель.

– К сожалению, нет. Даже я такого бы не сочинил.

– Почему «даже я»? Кто вы?

– Тот, кто хотел бы творить зло, но в силу законов, не им созданных, творит добро.

– Позвольте… Это вы из «Фауста». Но, кажется, не совсем точно.

– Что-то подобное в «Фаусте» есть[23]23
  Что-то подобное в «Фаусте» есть. – В трагедии Гете «Фауст» Мефистофель на вопрос Фауста «Ты кто?» отвечает: «Часть силы той, что без числа / Творит добро, всему желая зла». Пер. Б. Пастернака (Гете И. В. Собр. соч.: В 10 т. Т.2. М., 1976. С. 50.)


[Закрыть], – согласился рыболов.

– Ну и чем же кончилось все-таки? Как вы ушли?

– А мне стало тошно. Я, не выпуская из поля зрения этого помешанного, вышел из кабинета. Конечно, меня пытались задержать, но я только на секунду устремлял взгляд на часовых и всякую сволочь, попадавшуюся мне на дороге. Одни каменели, других корчило… Я ушел и приехал сюда.

– Удить рыбу?

– Хочу опроститься. Я вам приведу другую цитату: хочу воплотиться в семипудовую бабу-купчиху[24]24
  …хочу воплотиться в семипудовую бабу-купчиху… – Из диалога черта с Иваном Карамазовым в романе Ф. Достоевского «Братья Карамазовы».


[Закрыть], пить чай самоварами, по субботам париться в бане.

– Вы не только гипнотизер, но и мистификатор.

– По должности, гражданочка, по должности. Я обязан быть мистификатором… Хотя в данную минуту я не мистифицирую, а говорю искренно и просто.

– Искренно и просто?

– Да. Как умею. Быть простым, наверно вы это знаете, очень трудное искусство. Толстой попробовал, да не сумел, и многие его считали мистификатором и лицемером.

– Хорошо. Допустим. Значит, вы опростились и воплотились если не в семипудовую купчиху, то в рыболова…

– Бывшего честного советского служащего, главбуха солидного учреждения. Я построил себе здесь домик не из коровьего навоза, а из кирпича, получаю неплохую пенсию, ловлю рыбку и живу припеваючи.

– Но зачем тогда было все это? Министр, его предложение и его откровенность? Почему вы ушли оттуда? Если вы хотите творить зло, вы должны были бы принять предложение.

– Зло должно быть целесообразно, многоуважаемая.

– Целесообразное зло?

– А вы как думаете? Так себе? С бухты-барахты?

– Насколько я понимаю, если вы тот, за кого себя выдаете, вы должны делать зло ради зла. Какая там целесообразность!

– Только Самый Высший Принцип с большой буквы, Высший Художник, ведет игру для самой игры. А мы все, существа ограниченные по сравнению с ним, должны преследовать какие-то цели.

– Значит, вы все-таки слабее Высшего Художника. А я думала, что вы равноценны, равновелики. Зачем же вы боретесь с ним? Вы должны мирно подчиниться, тогда сразу наступила бы гармония.

Рыболов зевнул:

– Старый вопрос. И на него вам уже отвечено. Чтобы мировой процесс продолжался.

– Отвечу вам новым старым вопросом: а зачем ему продолжаться?

– Ну, это не мое дело. И вам не советую над этим голову ломать. Должен происходить мировой процесс, и все. Тут для разума тупик, особенно для вашего новейшего советского разума… У вас никто уже и не спрашивает: зачем да почему? Все ясно. Для построения коммунистического общества, а в дальнейшем – для расширения познания. А границ у познания нет. Познание вечно будет расти, развиваться и теряться в безграничности, то есть в пустоте. Говорят, только метафизики жаждут какой-то всеобъемлющей, законченной полноты, ну, их времечко миновало.

– Что же это за познание? Узнавать, двигаться вперед и, по существу, никуда не подвинуться. Постоянно сознавать, что, сколько бы ты ни познал, впереди бесконечность познавания, то есть бесконечность непознанного. Да это почти то же, что ничего не знать.

– И даже гораздо хуже, – опять зевнул рыболов, – ибо какая-то миллионная доля секунды может сократить весь ваш опыт и все ваше познание. Сверкнет молния, и вы увидите, что все ваше познание чепуха, не стоящая ни страданий, ни жертв, ни насилий. Мало того, что чепуха, но чепуха кровопролитнейшая.

– Имея такие убеждения, вы толкуете о целесообразности зла. Не все ли вам равно, что кто-то в чем-то признается, налжет на себя, ощутит в себе врага народа, как сказал этот сумасшедший министр. Ну и пусть!

– Могу авторитетно вам заявить, что боль – вполне реальная вещь, она, может быть, гораздо реальнее всякой бесконечности и всяких там ваших познаний. Причинять боль бессмысленную и во имя бессмыслицы я не хочу.

– Да ведь смысла-то ни в чем нет. Вы сами сказали. Познание – ложь. Оно даже не пылинка, светящаяся в бесконечности, а просто ложь. Ну и наплевать на все. Чтобы избавиться от резиновой дубинки, я признаюсь, что я враг народа и родины. Эка важность! Меня отправят куда-нибудь или расстреляют, что от этого изменится во вселенной? Ничто. Ни одна былинка даже здесь, на земле, не засохнет из-за этого. И даже ни одно сердце человеческое не дрогнет, ибо… сегодня ты, а завтра я.

– Э-э-э! Вот тут-то вы и ошибаетесь. Нецелесообразное, глупое зло нарушает некие законы, созданные – повторяю – не мной и не вами. Вы путаете две вещи: познание и жизнь. Жизнь куда существеннее и ценнее познания. Она может вообще обойтись без познания и не так много потеряет. И каждый ущерб, наносимый жизни во имя бредовой бессмыслицы, – это оскорбление и Высшему Художнику, и вселенной, и даже мне.

– Жи-и-изнь! – презрительно протянула я и мечтательно добавила: – Познание! Если вы не мистификатор, а тот самый, дайте мне возможность полного, совершенного познания на одну минуту… на секунду. Я не прошу десять лет, двадцать лет, а только одно мгновение, но мгновение высочайшего познания, и я без ропота приму небытие.

Рыболов взглянул на меня, но не тем немым, неподвижным взглядом, а обыкновенным взглядом бесцветных, сонных, невыразительных глаз.

– Мой прежний знакомец требовал жизни и всех ее упоений и дурманов. Вы жаждете познания. Удивительное существо, развившееся из капельки первоначального белка.

– Фауст знал, а я ровно ничего не знаю.

– Вы знаете не больше и не меньше Фауста… Сами же вы согласились, что при самом исполинском возможном на земле познании впереди все-таки бесконечность непознанного. Следовательно, и Фауст, и вы в своем познании равноценны, то есть ничего не стоите.

– А может быть, метафизики, идеалисты и прочие правы? Может быть, существует возможность всеобъемлющего познания?

– Какие метафизики? Я ведь в шутку метафизиков упомянул. Ваши современные исторические материалисты бранят метафизиками инакомыслящих, а инакомыслящие обзывают так исторических материалистов.

– Дело не в терминах. Вы понимаете, что я хочу сказать.

– Понимаю и считаю ваше желание нелепым. Вам уже сравнительно много лет. В старости люди хотят жить, в молодости ищут познания. У вас какое-то перевернутое развитие. Вам пора в познании разочароваться.

– Тем, какое выпало на нашу долю, я и не очарована… Хотя в знании физики или химии, например, я уступаю каждому ученику, начавшему с азов. Мне известны только общие результаты наук, а именно: здесь предел, дальше неизвестность, и вообще неизвестность будет сопутствовать нам постоянно. В эту неизвестность я и хочу проникнуть. Узнать все сразу, в один миг, и умереть. Будущее человека, его сокровенные, тайные цели, скрытую сущность исторического процесса и чем он закончится. Начало и завершение миров… смысл и значение нелепицы в мире… имеет же она какой-нибудь смысл. Не может быть, что нелепица – просто нелепица. Убеждена, что она служит каким-то неведомым для нас планам в мироздании и в человеческой истории.

– Вы ищете смысла в бессмыслице – тоже старое занятие. Не ищите, а лучше уверуйте. Самое гениальное, самое исчерпывающее исповедание – credo quia absordum[25]25
  Credo quia absurdum – Верю, ибо абсурдно (лат.). – Афоризм одного из основоположников и идеологов христианской Церкви Тертуллиана.


[Закрыть].

Я даже простонала от негодования:

– Это совсем не то! Что вы виляете? Это ответ безбожникам, доказывающим невозможность существования божества, утверждающим, что бытие Бога – нелепость. А я вам толкую о кровавых, страшных, вполне ощутимых нелепицах… Ну вот хотя бы о той, о которой бредил полоумный министр. Он сам – подлейшее дерьмо, конечно. Но и это дерьмо должно же иметь какое-то обоснование, и к чему-то оно предназначено же: истязая, убивая людей, он сознательно преследует нелепую цель, но в действительности цель-то его деятельности другая, ему неведомая… Какова же она?