Текст книги "Восемь глав безумия. Проза. Дневники"

Автор книги: Анна Баркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Рыболов улыбнулся надменно, свысока, я обозлилась, но смолчала.

– Неужели вы думаете, что каждому из вас, – он презрительно подчеркнул последние слова, – дана свыше какая-то цель? Жалкое и смешное самомнение. Цели даются всему вообще человеческому стаду, затем отдельным видам этого стада и, наконец, некоторым отдельным выдающимся представителям стада.

– Ого! И все эти цели противоречат одна другой, все дерутся между собой. Каждая старается уничтожить другую.

– Да. И в этом смысл исторического и всякого вообще процесса.

– Вы дарвинист, что ли? Вот уж не думала. Оно вам и не к лицу даже. Вы самозванец, а не царь познания и свободы[26]26
  …царь познания и свободы. – «Я царь познанья и свободы» (М. Лермонтов, Демон).


[Закрыть].

– И все-таки я царь всех противоречивых познаний, всех истин, по-бабьи царапающихся между собой.

– Но где же единая истина? Где же все-таки подлинная истина? Должна же она существовать. Неужели все целое – только борьба противоречий? Мне нужна крепкая, цельная истина, на которую я могла бы опереться.

– Целое противоречиво, и война противоречий есть целое. Единой истины нет. Истины множественны. И каждый человек избирает свою истину, вернее, избирается своей истиной. Истины льнут к определенным характерам, темпераментам, к определенному психофизическому складу. Поэтому-то до конца мира будут существовать идеалисты и материалисты, до конца мира они не поймут друг друга, и каждый из них будет поносить своих противников и ничего не сможет доказать им.

– Слушайте, а разве не человек создает истину?

– Человек! Подумаешь, создатель! Ничтожнейшее и при этом самоувереннейшее существо. На истину человек всегда натыкается вслепую, она долго ускользает от него, а потом милостиво дается ему в руки, чем зачастую приносит несчастье, катастрофу, смерть.

– Ну, конечно, истины приносят катастрофы. Давно известно без вас. По правде говоря, несмотря на ваш высокий пост, вы знаете столько же, сколько и я. А ведь когда-то вы нас соблазняли возможностью высшего познания: «И станете сами как боги».

– Мало ли кто и чем соблазнял и соблазняет вас. Не так давно вас соблазняли экономическим и политическим равенством, свободой, вечным миром и вечным всеобщим счастьем, четырехчасовой физической работой и двадцатью часами отдыха, наслаждений, духовного творчества, солнечными дворцами для жизни. А что вы получили? Войны, рабство, каторгу, полуголодную норму питания, преследования не за поступок, а за слово, за мысль и настроение, работу, работу, работу, тяжелую, безвыходную работу. А называется это на языке социализма повышением производительности труда для скорейшего построения коммунистического общества. Вместо бездарного правительства вы получили слабоумное правительство. К тому же эти слабоумные трусливы и деспотичны. Они не умеют накормить вас вашим же хлебом… Впрочем, это как раз в плане Высшего Художника. Если бы вас накормили досыта, вы перестали бы мечтать о познании и свободе… Ибо что такое ваше познание? Познание того, как бы побольше добыть хлеба. Что такое ваша свобода? Свобода досыта есть этот хлеб. Без меня вы закоснели бы в раю… но Высший Художник допустил соблазн ради вашего блага и в своих, недоступных нам, целях.

– Послушайте, что вы поете? Вот уже все ваши истины, действительно, мохом поросли. Меня обвиняете в том, что я повторяю зады, а сами… Конечно, необходимость вынуждает нас познавать. Конечно, без хлеба нет свободы. Так мы созданы вашим же Высшим Художником. Нет, вы, батюшка мой, деградируете.

– Мировая интрига иссякла, дорогая моя. Приходится повторяться. Ваша эпоха – эпоха пародий.

– И это не ваша мысль, а мысль человека, Томаса Манна, недавно умершего, величайшего писателя XX века и моего величайшего любимца. Боюсь, что вы мой бред, мой глупейший пошлый кошмар.

– И это вольное подражание и, пожалуй, буквальное повторение. Ну-ка вспоминайте, чьи это слова?

Я смутилась.

– Положим, сейчас вы правы. Но что же это значит? А будущий век, может быть, станет пародией на пародию.

Я схватила себя за голову совершенно искренно, а жест получился пародийно трагический.

– А знаете что: пойдемте ко мне чай пить. Так как я воплотился, я и рыбу ужу, и чай пью, и даже водочку. Водочки и винца хотите?

– Все равно. Давайте вина, давайте водки…

– Не пародия, а самая настоящая «Столичная», обжигает, а мягкая, острая и не воняет. Выпьем и продолжим наш интересный разговор. Я не так далеко живу, и домишко у меня хорошенький… Книги есть.

Я тряхнула головой:

– Пойдемте. На какого дьявола нужны книги…

– …Дьяволу, – любезно улыбнувшись, подсказал рыболов.

II

При нашем появлении на улицах поселка все почему-то захлопывали калитки, но смотрели на нас из-за плетней, показывали на нас пальцами. Стоило рыболову взглянуть за плетень, все моментально разбегались. Недоброжелательное шушуканье и указующие персты сопровождали нас всю дорогу.

Дом рыболова, красный, кирпичный, о четырех светлых блестящих окнах, выходивших на улицу, понравился мне солидностью, своеобразным сумрачным изяществом. Он был похож на маленькую крепость, презрительно взирающую на убогие окрестности своими блистательными окнами. В доме было четыре довольно больших комнаты. Мебель современная: то ли чешская, то ли финская. Только в кабинете, где мы расположились пить чай, водку и вино, стояли резные тяжелые кресла и столы. Мне показалось, что они из дорогого черного дерева.

Рыболов небрежно объяснил:

– В комиссионном куплено и из Германии привез.

– Вы были в Германии?

– Да. Во время войны. Кой-какие идеи мне нужно было внушить фюреру.

– Фюреру? – я глупо захлопала глазами.

– Ну да. Что же вы удивляетесь? Это же моя повседневная секретная работа, говоря на вашем жаргоне.

– Какие же идеи вы внушали? Насчет душегубок, избиения евреев, больных и детей?

Рыболов возразил очень серьезно:

– Я не однажды в разговоре с вами подчеркивал, что не выношу бестолкового, нецелесообразного зла. Я внушал Гитлеру мысль о капитуляции… Но это был упрямый осел.

– А что он говорил? Вообще, какой он был сам по себе, когда не актерствовал?

– Такие люди всегда актерствуют, даже с собой наедине. Им страшно быть самими собой… потому что самого-то себя у них и нет. Он и умирал по-актерски. Такие люди слабы, трусливы, жестоки, они хватаются за внешнее, ибо внутренне им не за что ухватиться… Самый подходящий материал для изготовления богов. Вы же из другого материала создавать не умеете, а боги вам нужны. Что вашей крохотной фантазии делать с настоящим великим человеком? Что вы можете примыслить к нему? Да ничего. Вы слишком убоги. А когда перед вашими глазами ничтожество, мусор, тут вы все начинаете коллективно работать, обыгрывать это дерьмо. Простите, я употребил, по-моему, ваше любимое словцо. Смотришь, монумент сляпан: Бессмертный, Непогрешимый, Всеведущий, Всемогущий, Всеблагой. Вы молитвенно цитируете болтовню вашего керемета[27]27
  Керемет (Луд, Шайтан) – в удмуртской мифологии творец зла.


[Закрыть]. Он сказал: «От этого зависит все!». Какая мудрость! Он сказал: «От этого мы двинемся дальше». Какая прозорливость! Он сказал: «В километре тысяча метров, а в версте 700 сажен». Какая глубина!

– Положим, наш в километре частенько находил две тысячи метров, а это уж что-то новенькое и, пожалуй, божественное.

– Совершенно верно. Вы считали такие находки божественным откровением…

Вдруг в соседней комнате послышались сначала глухие дробные звуки, затем несколько дребезжащих. Мы выбежали туда в недоумении. В окна швыряли чем-то: комьями земли, а может, коровьим навозом. Бросали и в стены, методично, с небольшими интервалами. Рыболов рассмеялся, а я не могла понять, в чем дело, почему швыряют. Раздался требовательный стук в дверь. Рыболов неторопливо вышел, открыл, с кем-то говорил в коридоре и в комнату вернулся с милиционером.

Тот строго спросил, путая русский с украинским:

– Щось таке за беспорядок? Зачем вы людей приманылы до хаты? Почему они каменюгами кидают? А вы тут, як нимцы, отсыживаетесь.

Рыболов любезно улыбнулся, налил чайный стакан водки и гостеприимным жестом предложил милиционеру. Тот начальственно насупился, пробормотал что-то нечленораздельное, затем неуверенно потянулся к стакану, слегка отодвинул его, снова придвинул. Кончилось тем, чем должно было кончиться. Милиционер отчаянным движением руки схватил стакан и опрокинул его в объемистую глотку, закусил помидором с колбасой.

Только теперь рыболов ответил на вопрос:

– А кто их знает, почему они кидают. Вы бы у них спросили.

– Я и спросил. Я бачу: кидают. Я спросил. А они кажуть: вы колдун. Человека на мелком месте в ставке утопилы.

– Помилуйте. Вы человек советский, грамотный. Да разве существуют в мире колдуны и всякая чертовщина? И как я мог человека на мелком месте утопить?

– Я и казав им: це брехня. Нияких колдунов нема в Совицком Союзи. А они свое балакают: человек не здешний, откуда он взявся? Хату таку построил… Пенсию богацко получает. А я должен выяснить, если непорядок.

Пока милиционер тянул свою тираду, рыболов налил еще стакан. На этот раз блюститель порядка не церемонился, плеснул стакан по назначению и уже слегка заплетающимся языком продолжал свои объяснения:

– Вы – людына культурная, я бачу. А время у нас, момент значит, напряженный. Надо следить и доглядать. А може, вы из Амерыки якись лучи прывезли… понятно? Я обязан обследовать и протокол составить. Шутковать я не могу. Но бачу: лучей нема, а обыкновенно – выпивка.

Рыболов смиренно протянул ему паспорт и пенсионную книжку:

– Обижаете вы меня, товарищ милиционер. Я бывший главбух, служил тридцать лет, получаю 750 рублей пенсии… Живу один. На сберкнижке есть деньжата.

Милиционер с усиленной важностью таращил красные глаза.

– Товарищ… Гражданин, все ясно. Хулиганская выходка со стороны населения… Люди, конечно, темные. И потом сегодня церковный праздник. Самогонкой налились… Пьянство, некультурность… Сейчас они меня ждут, пока я выйду, р-р-расследую. Я разгоню этот митинг. Я им покажу!

– Пожалуйста! И – обратно!

Рыболов щелкнул по бутылке.

Через минуту мы услышали гул толпы и заплетающийся голос:

– Гр-раждане! С-соблюдайте з-з-законность. Хулиганство не допущается. Хиба здесь буржуазная страна? Здесь коммунистическая держава… Дисциплина должна быть. Ступайте себе. Туточка живе одинокий гражданин… пенсионер с заслугами. Да! Никакого колдовства… Кто утоп? Кого затопылы? Ну!

– Дядька Васька с конем чуть не утоп… на мелком месте.

– Дядька Васька… ради праздника насамогонился и в ставок влиз. Чого он лизе в ставок не в себе? В ставок надо лизти в полном разуменье. А ну по хатам!

Наступила тишина. Видимо, толпа подчинилась. Затем мы услышали одинокий раздраженный женский голос:

– А ты чогось тут? Дядька Васька насамогонился, а ты? Пойдем домой! Шляется по чужим хатам не в свое дежурство… в обмундированье. Дурень! Срежут наган у пьяницы, попадешь сам, куда людей водишь. Лодырь! Куда ни ткнется, нигде не робит, скрозь пьянствует.

Ответ был тихий и сконфуженный:

– Я ничего, Мотька. Я зашел по должности… дело не в дежурстве, а в должности. Я обязан знать, почему скопление граждан. Теперь выяснил, привел все в н-н-уорму, ну и…

– Идем до хаты, окаянная душа. Весь народ смеяться будет. А это хата колдунова – все знают. Бачилы, ночью он из трубы вылетал.

– Л-летал? А где у него самолет? Кто лет-тает без с-самолета?

– Черт летает, вот кто!

– Дура ты… Какой чертяка женил меня на тебе? Чертей нет… и ты меня перед народом не срами. Я в милиции, а жена в колдунов верит. Неграмотность сивая!

Женский голос злорадно отозвался:

– Побачим еще, якой водки вин тебе дал. Може, по-собачьи гавкать будешь. Неграмотность! Вот согне тебя в дугу, узнаешь тоди неграмотность.

– Репутация у вас определенная. Простой народ не обманешь. В трубу вылетали? – подмигнула я рыболову.

– Представьте, ни разу, даже в шутку, для развлечения. А, конечно, мог бы.

– Могли бы? Значит, жинка не ошиблась. Значит, в атомный век некие существа могут вылетать в трубы. Даже имя ваше сейчас произнести всерьез как-то неудобно.

– На одну доску с бесхитростными темными людьми становиться не хочется? – Рыболов тоже ухмыльнулся и подмигнул. – Ан темные-то люди и правее вас оказываются.

– А сознайтесь, что таких приключений у вас еще не было. Советские люди забрасывают ваш приют грязью, вмешивается милиция… Подозрения. Лучи, привезенные из Америки, то есть диверсия, а в дальнейшем шпионаж… И вы, даже вы, этого не избежали. Вот скука! Вот ужас! Вот где гибель!

– Да, я представлял гибель человечества в более величественных формах. Какой декоративный романтизм! Какая чушь!

– Ну, настоящая гибель будет атомная. Разве она не величественное зрелище для вас и для Высшего Художника? Мы, к сожалению, этой грандиозности и величественности не почувствуем.

– Я не атомную гибель имею в виду, а ту, о которой вы заговорили. Атомная гибель, так сказать, механическая. А нас с вами духовная гибель интересует. В XIX веке зародилось нечто новое, никогда еще не существовавшее в мире. Высший Художник карал своих детей гладом, мором, войнами, страшными поветриями.

– То есть инфекционными заболеваниями?

– Вот, вот! И эта ваша ухмылка – тоже признак расцвета самого омерзительного, низменного зла… Мы, то есть тот Непостижимый и я, признаюсь откровенно, не могли предусмотреть зарождения этого зла… И от него погибнет мир.

– Какого зла? Почти два тысячелетия люди были уверены, что именно вы отец всякого зла и всякой лжи.

Рыболов выпил рюмку вина и таинственно прошептал:

– В XIX веке народился новый великий страшный дух. Он гораздо страшнее меня, хотя я бесконечно многолик, двусмыслен, неуловим и одновременно очень реален, вечен.

– Какой дух?

– Непобедимый дух пошлости.

– Ф-фу!

Я была разочарована:

– А я-то ожидала, что вы нечто ошеломляющее скажете.

– А, по-вашему, это старо? Вы думаете, что пошлость – нечто, свойственное всем временам? Вы изволите ошибаться.

– Совсем я этого не думаю. Но пошлость… Что за открытие! Всем она известна, известно также, что она порождение нового времени, что она родное дитя буржуа. Древнему миру и феодализму она не была свойственна. Там можно найти все, что угодно: грубость, жестокость, варварство, предательство, низость… Но пошлости не было.

Рыболов снова таинственно шепнул:

– Буржуа… Это по-вашему, по-советски. Пошлость – дитя механической цивилизации, дитя стандарта, унификации. Пошлость – это последствие объединения мира машинами.

– Эге! Как вы овладели современным словарем. Скажите: гоголевский городничий пошл? Щедринские герои пошлы? А где они механическую цивилизацию нюхали? С другой стороны… вы видите здешних детей природы. Они ездят на «москвичах» и мотоциклах, но далеко ли они ушли от духовного строя Адама и Евы и можно ли их назвать пошляками?

– Я не говорю о частных исключениях, они были и будут. Я говорю о главной, общей тенденции человеческой истории. Через некоторое время ваши дети природы станут пошлы, как жители Парижа, Чикаго и Москвы. Они начнут говорить стандартные фразы о патриотизме или о европейском объединении, об интернационализме и национализме, о суверенитете дикарей, недавно открытых в Бразилии и лишенных дара слова, о равенстве и об аристократизме. И все это, повторяю, стандарт. Ни одной свежей мысли, ни одного свежего чувства.

Рыболов нагнулся к моему уху:

– Пародия и есть пошлость. История вступила на путь самопародирования.

– Исторические явления всегда повторялись, позвольте вам заметить. Возьмите революционный процесс, диалектику любой революции – все они очень сходны. Взлет революционной волны, борьба на все стороны волей жизненной необходимости превращаются в борьбу внутри революции. Затем главари начинают уничтожать друг друга, попутно уничтожая и народ, который они собирались осчастливить. Вспомните английскую революцию XVII века, девяносто третий год во Франции и, наконец, наш Октябрьский переворот. У нас только все это происходит по-русски, неуклюже, бестолково, очень затяжными темпами, отсутствует, так сказать, изящество форм. Ну да ведь мы всегда презирали форму.

– Ваша революция – наиболее пародийное историческое явление. Вы пародировали девяносто третий год, Парижскую коммуну, царя Ивана и императора Петра… Это и доказывает, что человечество исчерпало все возможные исторические формы: все формы искусства, мышления и быта. И погибнет оно, задушенное пошлостью. Пошлость – единственная пища человека вашего последнего времени, и пошлость станет смертельным ядом для этого человека… В мировом плане мы не предусмотрели такую возможность.

Рыболов пригорюнился и умолк. А я осторожно, и все-таки не скрывая насмешки, высказала то, что давно думала:

– Мне кажется, и вы заметно выродились. И вы пародируете сами себя. Вспомните, как вы блестяще, остроумно, мудро-цинично и глубоко проявили себя в приключениях Фауста. Как вы жутки, захватывающе язвительны и нуменальны[28]28
  …нуменальны. – Нуменальное – «вещь в себе» (категория философии Канта).


[Закрыть] были, несмотря на потертый фрак и вид приживальщика, в разговоре с Иваном Карамазовым. И как вы обыкновенны сейчас, вы, скромный советский пенсионер, рыболов-обыватель, гипнотизер, принудивший высказаться члена правительства, что интересного сказали вы за все время нашей беседы, и что исторически и философски значительное открыли вы в высказываниях министра? Только жалкое слабоумие, паскудную трусость, жестокость во имя спасения собственной шкуры. Живописна и занимательна жестокость Нерона, например. Он был великий эстет. Понятна и до известной степени оправданна жестокость Петра… Изумительна, извращенна, но величава жестокость Торквемады[29]29
  Томас Торквемада (1420–1498) – великий инквизитор Испании.


[Закрыть]. А жестокость одного из руководителей коммунистического правительства, жестокость с мечтанием об ордене, питающаяся похабным страхом: если я не задавлю кого надо, так меня задавят… Что тут достойного для изучения? Что тут возвышает душу, несмотря на весь ужас явления? Что? И как вы сами себя держали с этим слабоумным? Вы предпочли удрать. Вы не попытались доказать этому тупому прохвосту, что он прохвост – и только.

Рыболов в свою очередь разгорячился:

– А разве в человеческих возможностях, разве даже в моих возможностях доказать что-либо тупому прохвосту? Поверьте, что в таких случаях даже мое искусство бессильно.

– Вы попытались бы покарать его.

– Это не мое дело. Карает Высшее Существо.

– Ну попытались бы соблазнить его, это ваше дело.

Рыболов надменно взглянул на меня:

– Неужели вы полагаете, что я стану соблазнять мельчайшую тлю из всех тлей? Вы слишком низкого мнения обо мне.

– Однако эта тля губит десятки тысяч людей.

– Не по своей воле, в том-то и дело. Весь ужас вашего положения в том, что ни на кого персонально на последнем суде вам нельзя жаловаться. У вас нет Цезарей, Неронов, Наполеонов, Петров.

– Как? А вы забыли…

– Знаю, знаю! Но я же вам растолковал, как вы его создали.

– Прекрасно. Кому же мы можем предъявить счет? Вам? Высшему Художнику? Кто-то из вас же эту напасть обрушил на нас. Кто же? Старая дева со свинцовыми руками – необходимость, по слову Гейне. Тогда зачем вы существуете? Какая у вас обоих роль во вселенной?

– Что вы хотите от нас? Вы же от нас отреклись давным-давно. Мы для вас – лишь литературный материал, особенно я. Вы, умная женщина, скорее согласитесь с тупицей-министром, нас отвергающим, чем со здешними простодушными детьми природы, нас признающими. Вы же так называемый культурный человек. Куда уж вам верить в нас? Так почему же вы призываете нас к ответу? Мы: Непостижимый, Благостный, Всемогущий, Премудрый, и я, злой, разумный, бессмертный, давно уже существуем только для избранных, для вот этих темных, наивных, низших пластов человечества. А вы, культурная, рассудочная середина, вы, лучшие дети пошлости, что вам нужно от нас? Вам не дадут избавления «ни бог, ни царь и ни герой», как вы гордо заявили от лица всех угнетенных масс мира, на что, кстати сказать, не имели права. Ну, избавляйтесь сами и гибните сами.

Я злобно перебила:

– Видали мы этих избавителей-героев. Хватит с нас!

– Вы опять о том же. А кто повинен в появлении таких героев? Даже я в годы вашей бойни пожалел вас, и я пошел к тем двум, кто заменил для вас царей и богов. Мне любопытно было, как же вы, люди, обошлись без Высшего Художника и без меня, что вы сочинили. И я увидел, что, отвергнув бога, отказав ему в праве на существование, вы немедленно слепили, сваляли из грязи нового бога и поклонились ему с большим благоговением и трепетом, чем даже отвергнутому вами, осмеянному божеству, божеству, о котором вы возвестили: «Его нет!».

С глупым любопытством я спросила:

– Ну, а как наш? Какое впечатление он на вас произвел?

И про себя подумала: «Черт знает что! „Впечатление произвел“. Разговариваю, словно со старым знакомым, земнородным».

– Я уже сказал вам: бессмысленное зло совершает трусливый, ничтожный, скудоумный человек, хитрый и свирепый в силу своей трусости. Самое гнусное и нелепое зло производит такой человек, когда глупые люди возводят его в ранг бога. Бессмертный, Мудрый – разве не вы придали эти атрибуты невысокому человеку с впалой грудью, опущенными плечами, вдавленным узеньким заросшим лбом и злобными опухшими глазками…

– Адские силы, видимо, тоже здорово его ненавидят, – схулиганила я. – Ну что же все-таки он?

– Он? Оба они не поддались голосу разума. Оба стремились к мировому господству… Эти холопы, эти лакеи. А вы, люди, услужливо преподнесли им роли героев в тот самый момент, когда вера в героев была отвергнута вами, когда вы прокляли и признали опасным каждого гениального человека… Вот какими вы стали без богов и без героев. Вы не смогли, не сумели обойтись без них. «Своею собственной рукой» вы закрепостили себя. Вы служили Высшему Существу, а сейчас вы служите уродливым смешным обезьянам, передразнивающим чужое величие. Ваши герои и боги – только злейшая пародия на героев и богов. И сами вы только пародия на человека.

– Э-э-э! А кто в этом виноват? Ваш Высший Художник на заре творения должен был предвидеть все это. Почему он допустил, что его высшее создание после веков мучений, истязаний, заблуждений, несчастий, преступлений, подвигов, скитаний, света и тьмы превратилось в свою собственную пародию?

Рыболов загадочно улыбнулся:

– Как знать… Он предвидел, он, безусловно, все предвидел. Но, может быть, он, великий и одинокий, лелеял странную мечту о том, что его предвидение не сбудется. Может быть, он надеялся на невозможное чудо, которое должны были сотворить вы, люди. На чудо полного достижения равенства человека с ним. Только безмерно одинокий поймет печаль Великого Одинокого. Он жаждал увидеть вас, людей, равными ему… И вы обманули его ожидания.

– Великий Одинокий… А сонмы архангелов, серафимов и херувимов?

Рыболов снова загадочно улыбнулся:

– У них не было судьбы, не было грядущего. Судьба, грядущее, воля даны были только человеку.

– Он же вседовольный, всеблаженный, как же он мог испытывать печаль одиночества?

Бухгалтер-пенсионер, мирный рыболов вдруг улыбнулся не загадочной, а почти светской улыбкой:

– Ну, это слишком отвлеченные и не подходящие к времени вопросы… Это все фантастика. Я согласен, что мы оба устарели, утеряли все признаки даже предполагаемой реальности. Поговорим лучше о земном. Почему же вы все-таки не могли обойтись без пародии на божество, без мощей, без обрядов? А? Правда, мощи у вас искусственные, эрзац-мощи, а все же…

– Ну, как вам сказать? Ведь это все-таки не религия, а некая социальная символика, что ли. Сохраняя эти… гм… гм… трупы, наши правящие круги, вероятно, хотят, чтобы очень надолго сохранилась память о великих вождях[30]30
  …память о великих вождях… – В 1953–1961 гг. в Мавзолее на Красной площади находились саркофаги с телами Ленина и Сталина.


[Закрыть]и почитание их, построивших первое в мире социалистическое государство.

– Какие «великие вожди»? «Ни бог, ни царь и ни герой», как я понимаю. Это во-первых. А во-вторых, разве то, что создано этими вождями, не является лучшим и постоянным напоминанием о них?

– А памятники? А французский Пантеон? Разве это не одно и то же? От времен богопочитания и культа мертвых, очевидно, остался этот атавистический обычай поклонения умершим выдающимся представителям человеческого рода.

– Памятники, почитание усопших – это одно. А длинные очереди для поклонения набальзамированным трупам – это другое.

– А почему вы меня об этом спрашиваете? Вы бы у министра осведомились, который с вами откровенничал. Я лично никаким мощам не поклоняюсь: ни старым, ни новым.

Рыболов с ядовитым смирением вздохнул:

– Я только интересуюсь, почему вы не можете обойтись без обрядностей и без земных богов, и хочу доказать вам, что религиозный инстинкт неистребим, но иногда – в конце времен – он принимает пошлые формы – формы пародии.

Я рассердилась:

– Что вы мне толкуете об этой пародии и пародийности? Мучаемся-то мы не пародийно, а по-настоящему. Кровь льется не пародийная, а настоящая живая кровь. И кто виноват в этом?

– Рече безумец в сердце своем: несть бог! – насмешливо взглянул на меня рыболов.

– И это пародия. Эти же слова в своем пошлом анекдоте приводил Федор Павлович Карамазов. Кроме того, это обычное пустое объяснение: безбожие, неверие и так далее. Само безбожие имеет причины, коренящиеся в разуме. А разум – ваш подарок. Неужели вы дали нам разум с одной только целью привести высшее создание Высшего Художника к самоубийству? Ведь так выходит. Злоба наших дней не кровавый кусок хлеба, не право на работу, не право на свободу, злоба наших дней – вполне возможная, нависшая над нами атом гибель… Скажите, вы вдохновили каких-то физиков на расщепление атома, а затем на это… чертово изобретение? Извините, впрочем…

Я сконфузилась. Рыболов снисходительно улыбнулся:

– Ничего, пожалуйста. Только это не чертово изобретение, а вполне человеческое. Неужели вы думаете, что я вмешиваюсь решительно во все пакости разума, творящиеся на земле? Нет! Я когда-то дал толчок… А в дальнейшем с интересом наблюдал за последствиями, изредка вмешиваясь, когда вы чересчур уж перегибали палку.

– А-а! Вы тоже против перегибов и уклонов, за генеральную линию добродетельного зла.

– Иронизируя, вы сказали глубокую истину. Я основоположник добродетельного зла.

– Значит, возня с атомом не ваших рук дело. Кто же эти ученые?

Рыболов пожал плечами:

– Ученые, специалисты, очень далекие от философских размышлений о судьбах мира и человечества, о грядущем земном рае, а также и о рае небесном, о марксизме, материализме, идеализме, политэкономии, искусстве, и прочем, и тому подобном.

– То есть, в сущности, невежественные, ограниченные люди во всем, кроме своей специальной научной области.

– Да-с. Это не Коперники, не Галилеи, даже не Гельмгольцы[31]31
  …Гельмгольцы. – Герман Людвиг Фердинанд Гельмгольц (1821–1894) – немецкий физик, математик, физиолог и психолог.


[Закрыть].

– Но когда они выделывали эту дьявольщину… ох, опять! Простите! Они же знали, вероятно, к чему это приведет. Ведь это любая темная баба может понять.

– Ну, всех последствий они не могли предвидеть по своему глубочайшему невежеству, по отсутствию интуиции и фантазии и по совершеннейшему безразличию к жизни и интересам своих собратий. Они хотели услужить своим хозяевам… К тому же в предприятие вступили инженеры, люди еще более ограниченные в смысле общечеловеческом, чем даже современные физики.

– Из-за таких идиотов должен погибнуть мир, то есть Софокл, Гераклит, Леонардо да Винчи, Гете, Достоевский, Сикстинская мадонна, Венера Милосская.

– Мир погиб давно, я вам уже говорил это. Духовно вы все мертвецы. И не все ли равно вам, как погибнуть физически: от охлаждения солнца, от физиологического вырождения или от взрывов атомных бомб.

– Духовные мертвецы! Извините. А Скрябин, а Толстой, а Ромен Роллан, а Томас Манн и, наконец, Эйнштейн!

– Да. Это ваши последние вздохи, это обманчивая вспышка жизни у безнадежно больного. Агония ваша началась в тысяча девятьсот четырнадцатом году… Сейчас вы переживаете ваши последние минуты.

Я ничего не могла придумать, кроме идиотского вопроса:

– Это вы серьезно?

Вместо ответа мой собеседник предложил мне:

– Хотите видеть, как умирает от лучевой болезни один инженер-физик в Америке и один русский в засекреченной больнице на Кавказе?

– А как вы это сделаете? Как я окажусь в Америке и на Кавказе?

– Ну, это вполне в моей власти. Куда вы хотите сначала?

Я заколебалась:

– Это, кажется, заразительно. Стоит ли рисковать?

Рыболов усмехнулся с некоторым презрением:

– Вот вы все таковы, даже умнейшие и смелейшие из вас. Чего вы боитесь? Ведь вы приговорены. Год-два-три, и все будет кончено.

– Во-первых, это еще неизвестно, будет ли кончено. Вы сами признались, что Господь Бог и вы кое-чего не могли предугадать в нашей земной канители. Во-вторых, три-то года я все-таки проживу…

– Хорошо. Я пока гарантирую вам полную безопасность. Итак, куда?

– В Америку.

III

Каким-то образом – я не поняла, как это произошло, – мы очутились в отдельной палате больницы какого-то городка в штате Филадельфия.

Палата светлая, высокая, белая. На кровати лежал страшно истощенный молодой человек. Глаза его блестели мертвым блеском. Руки и ноги были забинтованы. Он говорил прерывистым голосом, он говорил много – то ли от страха смерти, то ли болезнь порождала эту словоохотливость, то ли он хотел передать остающимся на земле свой страшный необычный жизненный опыт. Я превратилась в какую-то тетушку Алису, воспитавшую этого молодого человека. Мой спутник – в капиталиста Фрейса, который был другом умирающего Эрскина Белла.

– Как хорошо, что вы приехали. Не ожидал. Мне так хотелось видеть кого-нибудь из своих близких. Теперь я умру спокойно.

Тетушка Алиса попыталась утешить юношу:

– Эрскин, ты не умрешь. Не все же умирают. Некоторые поправляются и…

– И превращаются в калек. Я не хочу этого! – со всей горячностью, какая только возможна для тяжелобольного, воскликнул молодой человек. – Не хочу! И мне жаль всех вас. Вас ожидает то же самое.

«Мои изучайте вы корчи и муки, – Ведь в них же и вам умирать», – вспомнила я строки из «Альманзора»[32]32
  …строки из «Альманзора»… – Имеется в виду произведение Г. Гейне «Альманзор». Русский перевод не найден.


[Закрыть] Языкова. Меня тяготило, что я – и тетушка Алиса, изъясняющаяся на родном ей английском языке, и бывшая советская арестантка, английского языка не знающая и глубоко чуждая этой белой палате, и Филадельфии, и всей этой стране.

– Люсиль навещает тебя, Эрскин? – спросил Фрейс.

Судорога исказила бледное изможденное лицо больного.

– Зачем? Я теперь ей не нужен, да и она мне тоже. Вот даже из-за этого я не хотел бы поправиться. Я никогда не буду мужчиной, и это ужасно.

Вдруг он оживился:

– А ведь глупо! Зачем в нашу эпоху быть мужчиной? А женщины всего мира, которые сейчас протестуют, – в этих словах прозвучала ядовитая горькая насмешка, – лучше бы они забастовали: перестали рождать детей, и пусть бы все эти гнусные правительства, все эти группочки мерзавцев попрыгали бы… Они ведь все жаждут уничтожения человечества. Им нужно как можно больше людей для этого аутодафе. Женщина должна сказать «Детей больше не будет, уничтожайте тех, кто имеется в наличии».