Текст книги "Восемь глав безумия. Проза. Дневники"

Автор книги: Анна Баркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Приходили потом и другие миссионеры, но не служители божественного корыта, а просто брызгальщики. Они брызгали водой на гынгуанца и говорили ему, что он принят в какую-то церковь. Но брызгальщики, по-моему, не настоящие жрецы, а брызганье – вовсе не священный обряд.

Все присутствующие увлеклись болтовней жреца, сам Рчырчау был опьянен приятными воспоминаниями.

Воспользовавшись этим, премьер Фини-Фет о чем-то тихо переговаривался с министром культуры под большим деревом с толстой корой и унылой и тоже очень толстой зеленовато-желтой листвой. Пошептавшись, два государственных деятеля подозвали третьего – м<инист>ра безопасности Драуши и что-то сказали ему. Тот кивнул и взялся за наган.

– Граждане! Товарищи! Коллеги! – властно проговорил премьер. – Мы отклонились от обсуждения важнейших вопросов, стоящих на повестке дня. Итак: чем встретим мы наших дорогих гостей, благодаря которым – подчеркнул премьер – мы избавились от иноземного ига и стали свободным, мощным государством. Мы возродим нашу национальную культуру. Мы возродим наши обычаи.

– Нужно возродить человеческие жертвоприношения, – упрямо настаивал великий жрец.

– Да! Да! Конечно! Но не сразу. Поймите, что если мы сейчас восстановим человеческие жертвоприношения и другие наши древние обычаи, белые колонизаторы скажут нашим друзьям: смотрите, кому вы предоставили суверенитет. Они поджаривают и пожирают друг друга, ваши гынгуанцы.

– А принцип невмешательства? – ехидно спросил Рчырчау. – Белые же уверяют, что они против вмешательства во внутренние дела других государств.

– А я против женского равноправия, – рявкнул министр обороны, стукнув шашкой о землю.

Все рассмеялись. Было хорошо известно, что грозный вояка сидел под мозолистой толстой пяткой своей очаровательной супруги.

– И это мы примем во внимание, – предупредительно заявил министр культуры. – Но всему свое время, коллеги. Не забывайте, что долгие века мы задыхались под гнетом империалистов. Национальные сокровища Гынгуании были разграблены. Наши умы были погружены в непроглядную тьму… Нам нужно пройти длительный реконструктивный период, нужно заняться строительством нового государства.

– Что было в веках, я не помню, – насмешливо проворчал великий жрец, – знаю одно, что белые запретили человеческие жертвоприношения, без чего Гынгуании нельзя существовать. Белые запретили убивать жен, пришедших в негодность. Я не считаю эти запрещения факторами, способствующими процветанию Гынгуании.

– Ишь, насобачился, старый черт! Где он слов таких нахватался? – шепнул министр культуры премьеру и министру иностранных дел в красном фраке, сидевшим рядом с ним.

– Да у вас же и нахватался, из ваших политических и всяких других лекций, – отозвался министр иностранных дел, в первый раз заговоривший, до сих пор он молчал, смотрел и слушал.

– Белые уничтожили нашу великую нацио-нальную медицину, – продолжал жрец-знахарь. – Я уже говорил о высушенных и растолченных хвостах ящериц. А ядовитые желтые и серые жуки, которыми мы исцеляли людей, одержимых Уурбрами… – Мы освободились, – говорит премьер. – Восстановите древние обычаи, возродите древнюю медицину, верните священных черепах и Давилию-Душилию, тогда мы почувствуем, что мы свободны. Если ничего этого не произойдет, то суверенитет Гынгуании – пустое слово.

Премьер пришел в ярость, он тоже зарычал, было, но с большим усилием воли сдержался.

– Хватит этих реакционных разглагольствований. Мы все вернем, но в свое время. А сейчас мы должны мирно сосуществовать с белыми, черными и желтыми. Никакой Давилии-Душилии в данный момент вы не получите… Высушенных хвостов ящериц тоже. Лечить вы будете хиной, аспирином, сульфадином, как лечатся все просвещенные народы мира… И никаких бряцаний этой полицейской шашкой, – обратился Фини-Фет к министру обороны. – Кстати, я выписал европейское военное обмундирование, вы его наденете. С этой шашкой на голой заднице вы просто смешны.

Все захохотали, а министр обороны с воинственным шипящим рычанием поднял шашку (правда, не сообразив извлечь ее из ножен) на премьера.

Министр госбезопасности, тоже здоровенный молодой детина, ловко ухватил министра обороны одной рукой, а другой приставил к носу уважаемого коллеги наган, который ему давно хотелось пустить в ход.

– Никаких бунтов! Никаких военных переворотов! – раздельно и зловеще проговорил он, – я поставлю дело госбезопасности, как во всех передовых странах мира. Вы у меня не пикнете.

Министр обороны сразу обмяк и с ужасом скосил глаза на дуло нагана, щекотавшего его нос. Остальные замолкли. Даже великий жрец присмирел и спрятался за спины присутствующих.

– У меня припрятано десятков пять хорошеньких гранат последнего образца… Есть ружья новых систем, – продолжал министр госбезопасности, – и мое войско хорошо обучено. А у вас что есть, кроме вашей дурацкой шашки, которой, кстати сказать, вы и пользоваться не умеете. Меня мои друзья из социалистического лагеря обеспечили оружием, с внутренним врагом я справлюсь… А с внешним пока нужно быть поосторожней, зарубите это на вашем изъеденном муравьями носу.

Высокое собрание подхалимски захихикало, услышав остроту министра госбезопасности.

– Мы должны поднять наш престиж мирными методами, – подал голос мин<истр> ин<остранных> дел.

– Да здравствует освобожденная Гынгуания! Да здравствует мирный созидательный труд! Да здравствует мир во всем мире! Да здравствует наш премьер и руководитель объединенной рабочей партии Фини-Фет! – повелительно крикнул м<инист>р госбезопасности.

Все слабыми замирающими голосами подхватили приветствие. Премьер приветливо улыбнулся и слегка поклонился присутствующим.

– Благодарю вас, друзья, вы свободны.

Все с недоумением посмотрели друг на друга, словно спрашивая: что это, собственно говоря, означает?

Премьер, ухмыльнувшись, пояснил:

– То есть можете расходиться. Вопрос в деталях мы обсудим с министром иностранных дел, с министром культуры и министром госбезопасности.

Все четверо до некоторой степени воспитывались в Европе. Премьер получил среднее и высшее образование во Франции и в Англии. Мин<истр> ин<остранных> дел почти всю жизнь прожил в Европе: во Франции, в Англии и Швейцарии, работая кельнером в самых аристократических отелях, прекрасно владел тремя языками и дипломатической наукой. Мин<ист>р госбезопасности в Европе был недолго, но зато он посетил нар<одные> демократии, а в одной даже участвовал при усмирении мятежа.

Толпа человек в пятнадцать министров: легкой промышленности, путей сообщения, связи, сельского хоз<яйст>ва и прочих незначительных министерств поспешно разошлась. А быстрее всех улепетывал грузный великий жрец – министр религиозных культов и здравоохранения.

– Ну-с, друзья, – серьезно заговорил премьер, когда орда голых министров скрылась за отдаленными кустами, – на плечи нас, четверых, ложится вся тяжесть государственной задачи.

Министр культуры, с очень интеллигентным, задумчивым лицом и немножко толстоватыми губами, проговорил по-французски (на этот язык они перешли, оставшись вчетвером), сощурившись и указавши глазами на м<инист>ра госбезопасности:

– Дорогой мой, эту задачу мы выполним при помощи наших друзей… – он любезно и очень грациозно поклонился в сторону м<инист>ра ин<остранных> дел и м<инист>ра госбезопасности.

Мин<ист>р ин<остранных> дел ответил не менее изысканным полупоклоном, а м<инист>р госбезопасности и расцвел, и надулся от счастливой важности. Внезапно он захохотал, указывая в сторону кустарника:

– Ишь, почесали! Старье и дерьмо! Коллеги, пока мы не согнули в бараний рог этих реакционеров и консерваторов, ничего у нас не выйдет… Как руковод<ите>ль объединенной рабочей партии, – обратился он к премьеру, – вы должны вовлечь массы в партийные ряды. Тогда мы справимся с этой рухлядью… Молодежь – в рабочий союз, женщины – в Союз передовых женщин… Мы порастрясем их традиционные семейные очаги.

Кстати, этот поп-знахарь – глава заговора. Агентура у меня замечательная. Я имею самые точные данные. Сын этого попа после ссоры с отцом сообщил мне все подробности. У старика пять жен, но он хочет отбить жену у сына. Вот прохвост! А? И ведь подъехал он к этой очень хорошей, но темной женщине с мистикой: ты, мол, должна быть наложницей жреца, так угодно богам, иначе тебя умертвит Давилия-Душилия… Одну змею старый хитрец спрятал, и с ее помощью намеревается совершить государственный переворот: передушить или в крайнем случае отравить ядом этой стервы нас всех и объявить себя диктатором.

Мин<истр> ин<остранных> дел вдруг заразительно рассмеялся:

– Чертов фокусник! А змея у него дрессированная. Я встречал индусов с дрессированными змеями. Навредить нам он, конечно, может и отравить вполне способен. А яд этой Душилии очень опасен.

– Не беспокойтесь, – важно и торжественно заявил м<инист>р госбезопасности. – Я не из тех, кто способен потерять бдительность… Змея у меня, в шалаше особого назначения. А старый хрен ничего не знает об этом, и сегодня прихвастнул своей змеей. Плохой конспиратор. Скоро придется пристроить в шалаш самого знахаря, а также и м<инист>ра обороны, к<отор>ый является военным главой заговора.

Премьер устало пожал плечами:

– Удивительно! Ни одного положительного качества европейской культуры мы не сумели привить гынгуанцам, а все пороки, все минусы мы восприняли с быстротой поистине поражающей.

М<инистр> госбезопасности озабоченно заявил:

– Прошу выделить мне средства по известной статье госбюджета – на построение тюрьмы по типу лучших европейских изоляторов… Мой шалаш особого назначения не удовлетворяет меня: он тесен, при увеличении числа заключенных, которое обычно сопутствует развитию культуры и цивилизации, шалаш просто не вместит всех арестованных.

– В Европе имеется гильотина во Франции, а в Америке – электрический стул. Вероятно, вам желательны и эти нововведения? – с чуть уловимой ноткой иронии в голосе спросил министр иностранных дел.

– Тюрьмы, – меланхолично проговорил Фини-Фет, – электрические стулья, гильотины… Право, мне кажется, человеческие жертвоприношения не хуже всего этого.

– Как можно! – горячо вскрикнул Драуши. – Человека распластывают, как скотину, вспарывают брюшину, выволакивают внутренности… Фу! Выстрел, электрический ток, нож гильотины – это куда изящнее, культурнее и гуманнее. Человек, то есть труп, чист, не обезображен, не противен. А при человеческих жертвоприношениях эти костры, запах жареного мяса, вой, рычанье… ужас! Я мужчина, а, вероятно, потерял бы сознание при таком зрелище. Нет! Я предпочитаю механизированную, быструю… гм… гм… стерильную смерть.

– Вы эстет? – спокойно спросил министр иностранных дел.

– О, да! Я люблю красоту. Европейский балет! А кафе! Какая это роскошь! Какой шик! А шествия, а манифестации со знаменами! Товарищ министр культуры, вы должны организовать манифестации со знаменами, факельные шествия…

– Факельные шествия в нашем сухом климате и при отсутствии воды опасны и просто невозможны, а на знамена у нас нет материалу, – с насмешливой искоркой в глазах возразил министр культуры. – В мануфактуре до сих пор мы не испытывали нужды. Я вот только для торжественного случая напялил эти белые трикотажные подштанники… Здесь не Европа. Наш национальный костюм – повязка на бедрах – лучшее одеяние по нашему климату.

Министр госбезопасности расхохотался:

– О, да! Физкультурники в Европе одеваются почти как мы, гынгуанцы. Но… в таком положении оставаться нельзя. Министр легкой промышленности должен озаботиться созданием текстильных фабрик. Хлопок нам добудут наши белые друзья.

– Не легче ли получить готовый ситец и полотно? – отозвался министр иностранных дел.

– Наша главнейшая задача – развивать собственную национальную промышленность и сельское хозяйство, чтобы не зависеть от заграницы и, наконец, чтобы воспитать пролетариат. Без пролетариата нет социализма. С нашим людским материалом социализма не построить… Надеюсь, меня никто не заподозрит в ревизионизме? – поглядел он на собеседников.

Премьер, до сих пор слушающий и молчавший с необыкновенной вежливостью, спросил министра госбезопасности:

– Товарищ Драуши, не предполагаете ли вы, что мы будем изготовлять и атомное оружие?

– Безусловно! – с готовностью откликнулся министр госбезопасности. – И в этом отношении мы должны быть независимы. Мирное сосуществование – мирным сосуществованием, но поскольку многие страны мира оснащены атомным оружием, и нам следует…

– Пока нам следует, – мягко перебил премьер, – приодеться и приодеть наш… гм… наш великий народ, хотя бы на время визита иностранных гостей. В таком виде: в красных фраках, в трусах, в белых трикотажных кальсонах – мы, к сожалению, наших белых друзей встречать не можем. Ввиду того, что я не надеюсь на поворотливость и гибкость министра легкой промышленности в этом насущном вопросе, я возлагаю заботы относительно нашего общего обмундирования на вас, товарищ Драуши.

Министр госбезопасности вскочил с места, хотел откозырять, но вспомнил, что он всего только в национальной набедренной повязке, то есть, в сущности, наг, но не сконфузился, захохотал и бодро крикнул:

– Сейчас же этим займусь. Переговорю с моими европейскими белыми друзьями. Подам радиограмму. Все будет в порядке, и очень быстро.

Министр госбезопасности по-военному взмахнул рукой и удалился четкой, скорой, европейской спортивной походкой.

Оставшиеся посмотрели друг на друга. Премьер Фини-Фет облегченно вздохнул:

– Уф! Более неприятного и пошлого болтуна и прохвоста никогда еще не встречал, но… Иногда он бывает полезен.

Министр культуры улыбнулся:

– Ловкач! Достал какой-то дрянной радиопередатчик и не менее дрянного белого радиста. И – ничего: работают.

Министр иностранных дел с легкой насмешкой заметил:

– Осел. А, впрочем, таких много в Европе, особенно в странах н<ародной> д<емократии>. Он испытывает отвращение к кострам и распоротым животам, и он же в одной стране с большой охотой помогал правительству подавить мятеж.

Премьер еще раз вздохнул, вытер пот со лба, хотя стало значительно прохладнее, солнце село.

– Друзья! Ужасно! – вдруг с силой вскричал премьер – все это полоумное пустословие: суверенитет, национальная культура, национальный социализм… Какая национальная культура? Бусы из мелких черепах, которые носит наш великий жрец. Бусы из камешек, фигурки богов, вырезанные из толстой коры наших деревьев. Национальная медицина: толченый хвост ящерицы и желтые жуки Рчырчау? Поэзия? Нечленораздельные заклинания его же. Религия? Человеческие жертвоприношения того же самого великого жреца. Нравы? Убийства жен, пришедших в негодность. И весь этот дикий доисторический кошмар мы называем нашим великим вкладом в сокровищницу мировой культуры… О, зачем, зачем я сюда вернулся!

– Не принимай всего так близко к сердцу. – С искренним сочувствием и ласково сказал министр культуры. Смотри на все как на забавный фарс… В крайнем случае, если тебе уж очень опротивеет все, ты всегда сможешь уехать.

Министр иностранных дел с интересом и очень пристально смотрел на обоих.

– Уехать! Я дал обязательство этим белым чудакам из социалистического лагеря, что я здесь построю социализм. Черт знает что! Болван, с восьми лет я не был в этой чудовищной Гынгуании. Родина! Национальная культура… На кой черт нам с вами сдалась эта Давилия-Душилия, священная черепаха и прочая галиматья. Неужели мы с вами будем поддерживать – простите – национальные традиции человекообразных обезьян. Ничего не может быть ужаснее и смехотворнее этого. Наши так называемые друзья, то есть правительства стран социалистического лагеря, исступленно вопят об этой национальной культуре крошечных дикарских народцев, о том, что эту культуру надо возрождать, пестовать, развивать… Я бы показал им нашего Рчырчау, этого истого приверженца и защитника нашей национальной культуры, наших традиций, наших обычаев и нашего искусства. Вот вам, полюбуйтесь, попробуйте создать на этой почве искусство, национальное по форме, социалистическое по содержанию… Я не могу больше! Я сойду с ума от всего этого. Я, изучавший в Европе Демокрита, Платона и Спинозу, должен в национальную форму священных черепах и Давилий-Душилий влить социалистическое содержание… Пойдемте ко мне, друзья, я хочу пить. Выпьем замороженного белого вина.

Министр культуры и министр иностранных дел безмолвно выслушали возбужденную, бессвязную речь премьера, первый с большим сочувствием, второй – странно улыбаясь.

II

Они направились по дороге, ведущей мимо кустарников. Через десять минут они добрались до ограды, окружавшей густой, довольно тенистый сад. Ограды были крепкие, калитка кованого железа. Ее открыл голоногий, голорукий, но в светлых брюках, лакей Фини-Фета.

– Мадам легла спать, – сообщил он ему.

– Хорошо. Не надо будить ее. Дайте нам замороженного белого вина.

Трое друзей вошли в уютный деревянный коттедж. Внутри здания было прохладно. В кабинете уютно была расставлена легкая, очень удобная мебель. Большой шкаф с книгами. Окна раскрыты в сад. Министр иностранных дел с любопытством рассматривал обстановку. Он был здесь впервые. Министр культуры, как свой человек, бросился в плетеное кресло-качалку, взял какую-то книгу, зевая, перелистал ее и отбросал:

– Вы смотрите кругом и удивляетесь, – сказал премьер министру иностранных дел. – Все это устроено на мои средства и частично на средства моего отца и тестя… Стоило все, конечно, безумно дорого… Из Европы привезли все решительно материалы для постройки.

Он грустно взглянул в зеркало, отразившее стройного, сухощавого мужчину с лицом светло-шоколадного цвета, нервным, тонким, с очень правильными линиями лба и носа, с усталыми темными глазами и темными слегка вьющимися волосами.

Он разлил в бокалы вино, принесенное лакеем, и продолжал:

– У моего тестя большой колледж в Англии, женат он на мулатке, так что моя жена почти белая… Не могу простить себе, что я там не остался. Тесть убеждал меня принять кафедру философии в его колледже. А я, как дурак, увлекся мыльными пузырями, которые очень ловко пускали мои белые социалистические друзья, и примчался сюда. Родина! Высохший баобаб, колючий кустарник, дорогие моему сердцу полувысохшие мертвые вонючие лужи вместо прудов. Но ведь я мчался просветить свой народ, приобщить его к благам европейской цивилизации. И что я увидел? Низкие, зловонные шалаши из колючего кустарника пополам с каким-то навозом. Я увидел женщин. Речь их, если хриплое и нечленораздельное мычанье и рычанье можно назвать речью, для меня непонятна. Она на меня наводит омерзение и ужас… Женщины эти ползают на четвереньках, а дети сидят у них на спинах. Десятилетний мальчик – мужчина, – горько усмехнулся премьер, – имеет право распоряжаться своей матерью, бабушкой, сестрами, как ему вздумается. Великий жрец обвешан ожерельями из зубов, когтей, ногтей, камешков и не знаю еще из чего. Скульптура? Изображения из камня, глины, кости и коры этих омерзительных уродцев-божков: всех этих Жуй-Жри-Всех и Уурбров. Я оцепенел от ужаса. После бесчисленных совещаний с всевозможными лицами из стран социалистического лагеря я дал им, этим персонам, обещание вести Гынгуанию к светлому будущему, к коммунизму, при этом строго оберегая сокровища национального творчества, попранные железной пятой империалистов… Черт возьми, действительно, веселый фарс. И я его главный герой. Приедут люди, и я покажу им этот освобожденный народ, рычащий, фыркающий, ухающий, ползающий на четвереньках. Духовные пастыри этого народа требуют восстановления человеческих жертвоприношений…

– А пастыри политические – гильотину и электрические стулья, – прихлебывая вино, подсказал министр иностранных дел.

Премьер запнулся и растерянно пробормотал:

– Ну, да! И я же всем сказал, что это, в сущности, одно и то же… Но вы перебили меня. Что я хотел сказать? Да, все о том же! Я скажу им, этим гуманистам, марксистам, столь заботливо относящимся к национальным интересам и достоинству народцев и народиков: «У нас требуют восстановить обычай: убивать жен, пришедших в негодность, и культ Давилии-Душилии». Кретин! Я начитался вздора о естественном благородстве диких и полудиких племен, о естественном человеке, о прирожденном уме и такте мудрого дикаря из романов Фенимора Купера и других писателей той же марки. Я насмотрелся на гогеновских таитянских мадонн, на эти идиллические сине-красно-золотые пейзажи. И я вообразил, что это же самое ожидает меня в родной Гынгуании. Я мечтал о звенящих источниках и буддийских глазах гынгуанок. Вот проклятый европейский сноб, черная отрыжка белого Руссо. Идиот! Идиот! Идиот!

– Вы не идиот, а всего только Дон-Кихот, ну и… эстет, как некоторые другие, – спокойно подал реплику министр иностранных дел Жан Донне. – Вы доктор философии, кажется?

– Да, – не без гордости отозвался премьер. – Я получил эту степень в Англии.

– А вы? – обратился Жан Донне к министру культуры.

– А я – кандидат искусствоведческих наук и [человек] окончивший консерваторию в Париже.

– Ну, вот. Вы люди сверхобразованные. Даже там, в Европе, вы считались бы очень образованными людьми. А я только кельнер Жан Донне, – министр иностранных дел тихо рассмеялся, – но я видел и слышал столько людей, да и таких людей, с которыми вряд ли вы сталкивались. Да и немудрено. Вам по тридцать-тридцать пять лет, а мне шестьдесят с лишним. Я обслуживал Версальскую конференцию, когда мне было двадцать два – двадцать три года. Я обслуживал и лигу наций в Женеве, и конференцию в Локарно. Я видел и слышал Клемансо, Вудро Вильсона, Ллойд-Джоржа, Франклина Делано Рузвельта и даже… Гитлера. Я слышал их не в часы, когда они выступали на конференциях; я слышал их, когда они секретно разговаривали в своих апартаментах в роскошных международных отелях… Никто из них не обращал внимания на черномазого лакея в ослепительной крахмальной рубашке и в черном фраке, подававшего им вино и коктейли. А я слушал внимательно все и все старался понять. У меня большие способности к языкам. Я быстро изучил языки французский, немецкий и английский, немножко итальянский. Я читал газеты и книги со словарями. Я очень многое усвоил – и в те годы молодости, и позднее. В частности, я усвоил великую науку белого человека – дипломатию, за что вы почтили меня избранием на пост министра иностранных дел нашей, – он улыбнулся, – могущественной и славной державы Гынгуании… Знаете ли вы, мои молодые друзья, что такое дипломатия?

Премьер и министр культуры выжидательно устремили заинтересованные глаза на сильного, еще довольно живого в движениях, пожилого человека, неожиданно сбросившего с себя свою обычную сонную, несколько тупую солидность. Жан Донне насмешливо улыбнулся, глаза его ярко вспыхнули.

– Дипломатия, друзья мои, – это способ излечения больных государственных и социальных организмов с помощью сушеного хвоста ящерицы. Наш приятель Рчырчау был бы великим дипломатом, если бы не его необузданный темперамент. Я не хочу сказать, что дипломат должен быть холодным, как северный снег. Помните его?

Два друга кивнули, и головы их грустно поникли.

– Дипломат должен горячиться, защищая интересы своего правительства, но горячиться эффектно, не теряя своей выдержки. Можно и порычать по-гынгуански. Клемансо часто рычал, но это было театральное рычание. Дипломат должен выказывать глубокое уважение к таким святыням, как патриотизм, гуманизм, международное право, нация, честь, долг. Про себя же он эти вещи трактует так же, как мы с вами священную черепаху Рчырчау. Это отнюдь не доказывает, что все дипломаты – беспринципные мерзавцы, нет! Среди них много людей с принципами. И во имя этих принципов они совершают любой беспринципный поступок. Если бы иной поступок дипломата совершил не дипломат, а обыкновенный чинуша, его посадили бы на скамью подсудимых. И все дипломаты, все политики: и буржуазные, и наши друзья из социалистического лагеря, – совершенно одинаковы. Вы, господин премьер, обозвали гынгуанцев человекообразными обезьянами. Женщины здесь ползают на четвереньках, на спине они таскают своих ребятишек. Это ужасно, не спорю. Еще более ужасен обычай убивать жен, пришедших в негодность. Белые колонизаторы оказали услугу нашим женщинам, запретив убивать их. К сожалению, живое существо хочет жить, хотя бы и ползая на четвереньках.

Оба друга перебили речь бывшего кельнера с ужасом и возмущением:

– Жить, хотя бы ползая на четвереньках? Нет! У белого человека есть гордая формула: лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

Министр иностранных дел снисходительно улыбнулся, как будто он слушал лепет младенца.

– Друзья мои, у белых людей много формул. Но формула – это одно, а жизненная практика – это другое. Поверьте мне, у белых, у желтых и у черных предпочитают умереть стоя только единицы. Большинство предпочитают жить на коленях, или, подобно гынгуанцам, ползая на четвереньках. Часто прислуживая в ресторанном зале властителю, господину жизни, я смотрел на белоснежные воротнички, гордо подпирающие гордые подбородки, на ленточку ордена, на безукоризненно выутюженные брюки и знал (слуги знают все, друзья мои), что через несколько часов этот властитель должен будет или застрелиться, или ползать на четвереньках… Стрелялись очень редко. А народ… Он вообще и родится на четвереньках, любой народ: и черный, и белый.

Жана Донне снова с негодованием перебил премьер:

– Что вы говорите?! А страны социалистического лагеря? Вот где народ управляет свой жизнью, вот где он свободен.

– Вы думаете? Ну, конечно. Вы – черный, виноват: полубелый Дон-Кихот. В социалистических странах меньше свободы, чем где бы то ни было, но там больше лжи и лицемерия. Там народ, ползающий в прахе. Уверяют, что он возносит голову к небесам… Дорогой мой, вы – философ по специальности, а я философ по призванию. Моя философия кажется вам низменной, но жизненный опыт не раз подтверждал мне ее правоту. Весь мир – огромная Гынгуания, и только. А заговорил я на эту тему так искренне и резко лишь потому, что вы оскорбили, – он улыбнулся прежней слегка насмешливой улыбкой, – наш великий освобожденный народ… Будем говорить скромнее: наше жалкое несчастное племя, которое не хуже и не лучше по своим нравственным и умственным качествам, чем все самые знаменитые культурные нации.

– Ого! Вы не только безотрадный философ, вы и патриот.

Премьер засмеялся и потребовал новую бутылку вина. Все трое всегда пили умеренно, а сегодня премьер жадно глотал бокал за бокалом. Жан Донне покачал головой:

– Я не патриот, я сторонник справедливости, и только. Почти всю жизнь я прожил в Европе, бывал в Америке и в Африке… Ловкий и расторопный кельнер, я очень нравился всем этим важным, богатым и властным людям. У меня была своеобразная наружность: черномазая, но какая-то почтенная и приятная. Так выразился обо мне один остроумец и скептик, блестящий французский писатель, с которым я имел честь разговаривать порой очень откровенно. Он же предрек мою будущность, назвав меня гениальным до вредности дипломатом. А вредность, сказал он, падет на вашу долю. Вы гениальны, как Талейран, но с одним печальным минусом по сравнению с Талейраном: вы неподкупны, как Робеспьер… Поэтому вы не составите великой карьеры, дорогой мой… Достигнув важного поста, вы, пожалуй, не забудете о том, что такое истина, и вы окажетесь слишком правдивым. Поэтому вас объявят циником, а может быть, и хуже: бездарным человеком, занимающим не свое место… Я думаю, что французский скептик был прав.

Два друга выслушивали Жана Донне очень внимательно и с большим уважением, но, выслушав, премьер упрямо качнул головой:

– Я не согласен с вами. Похоже, что вы презираете белых, на что, между нами говоря, мы не имеем никакого права. Вы забываете высочайшую, многообразную, сложную культуру белых, созданную ими в течение тысячелетий. Что мы сможем противопоставить этой культуре? Смешно даже во сне помыслить о таком противопоставлении. Вольтер, Дидро, Гете, Шекспир, Бальзак, Байрон, Кант, Бернс, Пастер, Кох, Бетховен, Берлиоз, не упоминая уже древних: Фалеса, Анаксимандра, Платона, Гераклита… да что перечислять! Времени не хватит. Наше племя вырождается. Нас всего с женщинами и детьми около семи тысяч человек. Гынгуания. Суверенитет. По правде говоря, наши друзья оказали нам медвежью услугу. Может быть, Рчырчау прав. Может быть, наших друзей капиталисты просто осмеяли, предоставив нам этот комический суверенитет. Наш лучший удел – ассимилироваться, раствориться в потоке цивилизованных наций, иначе мы погибнем.

Слушатели сочувственно взглянули на премьера. Видно было по его отчаянному тону, что он высказал выстраданное, наболевшее, горькое убеждение.

Министр культуры, вообще слушавший и молчавший, так же молча схватил руку Фини-Фета и горячо пожал ее. А Жан Донне спокойно заговорил:

– По вопросу о культуре белых я выскажусь потом. А сейчас я кое-что скажу по затронутому вами более интересному вопросу: об ассимиляции. Тут вы глубоко правы, но… Кто будет ассимилировать нас? Белые правительства социалистического лагеря будут устраивать нам торжественные встречи, будут помогать нам, даже восхищаться нами. Вполне возможно, что нас примут в общество высшей белой интеллигенции, да и теперь кое-где принимают. Возможно, что белые оценят наши знания и таланты, если мы их обнаружим. От всего этого еще очень далеко до ассимиляции. Расовая рознь, как я убедился, далеко не вздор, не фашистская выдумка: она – явление физиологическое, биологическое, а поэтому она сильнее всяких правовых установлений, моральных формул, сильнее разума, ибо она инстинкт и чувство.

– Вы – расист! – с глубочайшим изумлением воскликнул министр культуры и даже привстал со своей качалки.

– Я не расист. Но белые все расисты или почти все.

Премьер насильственно улыбнулся и пожал плечами:

– Моя жена – плод законного брака белого ученого и мулатки. И я сам, как известно.

– Такие случайные исключения, конечно, есть. Но ваше рождение, Фини-Фет, простите, ничего не доказывает. Говоря по совести, вы – результат вспышки полового голода молодого ученого, давно не видевшего женщин и случайно, благодаря какой-то катастрофе, попавшего со своей экспедицией в Гынгуанию. По каким-то своим ученым делам через восемь-девять лет он приехал сюда вторично, узнал, что понравившийся ему смышленый негритенок – его сын, и ради каприза, от скуки взял вас с собой и дал вам образование. Потом он, конечно, полюбил и оценил вас. Но все это, повторяю, – игра случая. Едва ли из миллиона белых мужчин найдется один, который женился бы по-настоящему на черной. И едва ли из пяти миллионов белых женщин найдется одна, которая согласилась бы стать законной супругой черного. Гитлеровцы были расисты открытые, а ваши друзья – расисты скрытые, стыдливо умалчивающие в обществе о своих непобедимых – не предрассудках, а инстинктах. В своих блужданиях по свету я встречал очень много и тех, и других. Да что там говорить: многие коммунисты – отчаянные антисемиты, а ведь евреи – белые люди.