Текст книги "Развод. Ты всё испортил! (СИ)"

Автор книги: Аника Зарян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава 24

Весь следующий день я непроизвольно живу в ожидании звонка. И мне звонят. Дети – рассказывают, как им весело у деды и бабы в гостях. Сборщики мебели – вчера не успели всё собрать, пришлось переносить. Организаторы мероприятий – Ира решила, что я должна это проконтролировать лично. И я догадываюсь, почему. Чтобы у меня не было ни одной свободной минуты.

Накануне я с ней так и не доехала до налоговой. Она всё сделала сама вместе с Катей. И теперь перед нами нет никаких преград для подготовки к открытию.

Нора не звонит. По привычке она мне просто пишет, держит в курсе событий семьи. Уже не моей, но всегда – семьи моих детей.

Но мне не звонит Артём.

И даже не пишет.

А я, кажется, уже успела привыкнуть к тому, что с утра меня в телефоне обязательно ждет сообщение от него с пожеланием доброго утра.

И отчего-то мне становится не по себе: он больше не писал именно после моей просьбы уйти.

«Наверное, тебе пора».

Обычные же слова. В тот момент я не видела в них ничего обидного. А теперь прокручиваю в голове. И чем дальше, чем отчетливее слышатся мне в них интонации расставания.

«Наверное, тебе пора, между нами ничего не получится».

«Наверное, тебе пора, у нас нет будущего».

«Наверное, тебе пора, зачем тебе я со своим разбитым вдребезги сердцем и бесконечными проблемами?»

Но ведь я же совсем не это имела в виду.

Не это же?

Весь день, занимаясь делами, я невольно возвращаюсь мыслями к этому вопросу. И чем больше я об этом думаю, тем яснее осознаю, что я не хочу, чтобы Артём уходил из моей жизни.

Днём идём с Ирой и Катей в кафе. Они решили, что меня нельзя оставлять надолго одну. Весь обед – непринужденные разговоры – все избегают острых тем. Я им благодарна за это, потому что, если честно, говорить не хочется совсем.

Хочется щелкнуть пальцами – и чтобы все проблемы испарились. Понимаю, что это невозможно, но мечтать же не запрещено...

А еще я понимаю, что мне сложно... Просто невыносимо – мучиться в неведении. Где он сейчас? Что делает? Почему же не звонит?

Но ведь он не обязан передо мной отчитываться, сообщать о планах... Но беспокойство от этого не убавляется. Несмотря на то, что мы друг другу пока никто.

Пока?

Это что, оговорка по Фрейду?

Вечером, дома, отбиваться от дум становится сложнее. А я уже и не пытаюсь. Ставлю по привычке чайник – хочется чего-то горячего. Не жду, пока он вскипит, иду в гостиную. Заваливаюсь устало на диван, подбираю ноги под себя. Смотрю на стену с обоями в унылый мелкий цветочек. На душе гадко.

А может, с ним что-то случилось?

Может, он в беде?

Может, стоит самой ему написать? Позвонить...

Почему бы нет.

Мне же не всё равно!

И мы не подростки, чтобы сомневаться в своих решениях. Не даю себе время передумать, беру в руки телефон, разблокирую, нахожу его в списке недавних звонков. Я уже готова нажать на иконку вызова, но телефон начинает вибрировать. А на экране большими буквами высвечивается «Артём».

Позвонил!

Отвечаю сразу же. И первая говорю:

– Привет!

Мой голос звучит взволнованнее, чем мне бы хотелось показывать, но я замечаю это уже после того, как произнесла приветствие.

– Странно, – удивляется Артём. – Я еще даже гудков не услышал, а ты уже ответила.

Кажется, я слишком быстро приняла входящий.

– Да? – стараюсь не выдать голосом еще и смущение. – Действительно, странно.

Не хочу придумывать, будто ответила после нескольких звонков, но и признаться, что просто сама ему собиралась набрать, тоже не хочу.

– Я о тебе весь день думал, Ксюш, – говорит он низко, тихо. От его голоса внутри разливается истома. – Как смог, сразу позвонил.

– Что-то случилось?

– Нет...

Нет! Но почему он за весь день не нашел время хотя бы написать? Я же тут с ума чуть не сошла от волнения?! Какая же у него найдется уважительная причина?!

– Ко мне сын вечером приехал, – продолжает он. – Неожиданно.

Сын.

Конечно.

– Слава Богу! – Невольно улыбаюсь. Для любого родителя ребенок – уважительная причина. – А я думала...

Ох!

– Ты думала обо мне? – произносит сразу же.

Сказать? Или нет?

– Думала. – И снова вырывается раньше, чем успеваю решить, что лучше. Да что вообще со мной происходит?! Надо помнить, что мне уже за тридцать, и вести себя соответствующе. И я еще не в разводе даже, а это уже попахивает изменой. Той самой, в которой меня в суде пытались обвинить. Чтобы как-то вернуть контроль над беседой, спрашиваю: – Надеюсь, ничего серьезного?

– Это как посмотреть, – ухмыляется в трубку. – Поругался с отчимом и решил уйти из дома.

– Боже, – выдыхаю изумленно.

Пока говорим, возвращаюсь на кухню, быстро завариваю себе чай с бергамотом и сажусь за стол.

И так же, как и вчера, на кухне нас двое. И, кажется, бергамот теперь всегда будет напоминать мне о нём.

«Люблю его за стойкость. Даже если перезаваришь – вкус не испортится».

– Я выразился бы жестче, – шутит он. – С ребенком в препубертате не соскучишься. А ты?

– Что я? – не сразу соображаю, что он имеет в виду. Я тоже не скучаю?

– Как ты? Как Карен? Есть новости?

– Пока всё по-прежнему. – отвечаю отстраненно.

Пауза. Слишком длинная.

И что дальше? Попрощаться и сбросить? Или не прощаться? Или не сбрасывать...

Почему я не могу нормально, по-взрослому поговорить с мужчиной по телефону? Я же и раньше говорила с ними. С мужчинами. С банкирами, инвесторами, клиентами фирмы, бригадирами, которые делали ремонт в моем... В доме, где я раньше жила... И никогда у меня не было с этим никаких сложностей. А сейчас молча пялюсь на чашку с нотами по контуру, в которой стынет такой желанный горячий чай и не могу подобрать слов. Одно хоть радует – чай мне уже не нужен. Я и так вся горю.

– Ксюш... – Он произносит мое имя так мягко, что у меня перехватывает дыхание. – Если честно, мне приятно, что ты соскучилась.

Я улыбаюсь, упираясь взглядом в стену, и внезапно цветочки на обоях кажутся не такими уж печальными.

– Не соскучилась. Просто заметила отсутствие. – прикрываю глаза. – И, может быть, немного забеспокоилась. Ты же обычно не пропадаешь.

– И что же ты обо мне думала весь день? – Его голос теперь совсем другой – тёплый, глубокий.

– Почему же весь день? – мягко улыбаюсь и пожимаю плечами. – Так, моментами.

– Моментами? – голос становится ближе, будто он совсем рядом. Будто он говорит не в телефон, а прямо здесь, стоит, наклонившись ко мне. – И что же ты думала в эти моменты?

Он говорит так тихо и осторожно, будто боится спугнуть мою внезапную откровенность.

Я прикрываю глаза. Пальцы непроизвольно сжимают телефон.

– Думала... что странно не видеть с утра твоих сообщений. – сдаюсь... – Что-то будто... не так.

– Правда? – слышу в его голосе лёгкое удивление.

– Правда. – Слишком открыто для женщины, у которой нет на него никаких прав.

Пауза снова затягивается, но она уже не неловкая – скорее, наполненная чем-то новым, едва уловимым. Тем, что давно витало вокруг нас, но до этого момента не давалось в руки.

– Прости, – наконец говорит он серьезно. – Мне стоило написать. Просто мне показалось, тебе нужно пространство.

– Пространство?..

– Вдруг ты жалеешь, что позволила мне подойти так близко.

Медленно выдыхаю, ощущая, как что-то щемит внутри.

– Я не жалею.

Замираю.

Это признание?

Я только что призналась ему в том, что тоже к нему что-то чувствую?

– Но я боюсь...

В трубке слышно его ровное дыхание. А я, кажется, даже знаю, что он сейчас щурится, как всегда делает перед тем, как сказать что-то важное. Словно набираясь решимости.

– Ксюш... – Его голос звучит тише, но тверже. – Ты боишься, потому что тебя предали. Потому что теперь ты не веришь, что может быть иначе. Но я не он, понимаешь?

Мое дыхание сбивается. Я молча киваю, забыв, что он не видит.

– Я ведь тоже через это проходил. Тоже боялся. После развода. – продолжает он рвано. – Я долгое время думал, что больше не смогу никому доверять. Я же снова могу оказаться «недостаточно хорошим». Пока не понял: закрываясь, я сам лишаю себя счастья. Заранее признаю поражение. Ксюш... – Артём делает небольшую паузу. – Я – не он. И если ты не дашь себе шанс, ты этого не узнаешь.

Артём замолкает. Тихо. Я даже не слышу, как он дышит.

Наверное, он ждет от меня какого-то ответа.

Улыбаюсь.

Его слова попали в цель.

Возможно, я бы сама пришла к тому же выводу. Потом. Спустя время. А до этого терзалась бы сомнениями, и терзала бы его. Но я уже знаю, что хочу.

Поворачиваю голову в сторону окна. Сквозь шторы пробивается луна. А те самые цветочки на обоях вдруг кажутся не унылыми, а просто... выцветшими от времени. Как мои страхи.

Я внезапно понимаю, что не боюсь больше ошибиться. Я боюсь, что не дам шанс новому войти в мою жизнь, испугавшись того, что может никогда и не случиться. Могу упустить саму жизнь, за которую я боролась, боясь снова проиграть. А жизнь из этого и состоит. Из побед и поражений. Из страхов и преодолений.

Я хочу попробовать.

– Да. – Пальцы сами тянутся к чашке. Чай уже давно остыл. Но я пью, глоток за глотком. Не замечая горечи.– Ты прав.

*****************************

от автора: Дорогие мои, сюрприз: мы строили, строили, и наконец достроили!

Книга дописана полнотью.

И с сегодняшнего дня выкладки прод снова станут ежедневными и, что еще приятнее, большими! Спасибо, что остаетесь со мной и моими неидеальными, как и сама жизнь, героями!

‍‍‍‍‍‍

Глава 25

– Ксюш, ты где?

Голос раздваивается и растворяется в длинном коридоре. Лампочка на последнем издыхании и мерцает в такт какому-то пищанию: пип-пип-пип. Иду наощупь.

– Карен, не иди сюда, я не одета! – раздается вдалеке.

Вот так.

Она не одета.

Ускоряю шаг, чтобы успеть увидеть её до того, как она облачится в платье.

Глупо. По-мальчишески.

Но именно так я себя чувствую рядом с ней. Глупым влюбленным мальчишкой. Как ей это удается, не понимаю.

И ведь не делает для этого ничего особенного! Никаких хитрых женских приёмчиков, ужимок, стреляющих глаз...

Она такая настоящая.

Смеется, когда смешно.

Грустит, когда грустно.

А я с каждым днем всё больше и больше в неё влюбляюсь!

До меня долетают приглушенные голоса. Не вслушиваюсь, продолжаю идти. Но с каждым шагом движения даются сложнее.

Чертова лампочка. Кто вообще догадался повесить один единственный источник света на весь этот длинный коридор?

Хотя, наверняка есть еще, просто надо найти выключатель.

Оглядываюсь по сторонам, ощупываю стены.

Хм.

Оказывается, по обеим сторонам стен есть двери.

Комнаты?

Рука тянется к ручке той, что ближе всех, хотя я совсем не собирался никуда сворачивать. Я к Ксюше иду. Или еду? Я же за рулем должен быть.

Неважно.

Тяну на себя.

И попадаю в рай. Точнее, в люкс для новобрачных в лучшем отеле Севана – подарок от моих друзей на нашу с Ксюшей свадьбу. Кровать расстелена, простыни смяты. На них, ярким красным пятном – моя гордость! Я женился на лучшей девушке в мире. И она, как и принято в моей семье, досталась мне девственницей!

– Джана? Ты тут?

Тихо. Вышла куда-то.

Закрываю эту дверь и иду к следующей.

За ней – мой кабинет в нашем с Ксюшей доме.

– Ксюш?

Почему-то тут всё не так, как я привык. Книги разбросаны, фотографии не на своих местах, кресло сдвинуто в сторону от стола. На самом столе нет ничего, кроме белого листа.

Подхожу, беру в руки.

Пустой.

Переворачиваю.

На обратной стороне мои почерком – одно слово: «Прости». Не помню, за что. Но помню, что я должен перед ней извиниться. Рву лист на части, он не нужен, я ей всё могу сказать лично! Обрывки падают передо мной и складываются в фотографию. Наклоняюсь, чтобы разглядеть – наша, свадебная. На Ксюше ни вмятины, зато я разорван в клочья. Что за черт? Надо распечатать новую, большую! Вставить в рамку – а рамку на стену повесить!

К третьей двери плетусь уже через силу. С каждым шагом ноги будто прорастают в холодный бетонный пол, приходится их каждый раз отдирать. Кажется, ступни ранены, но я не чувствую боли.

Дергаю на себя.

«Привет, сладкий!» – оглушает меня со всех сторон на армянском.

Закрываю уши, чтобы не оглохнуть, тут же отступаю.

Пытаюсь бежать.

Получается плохо.

Писк в коридоре усиливается и учащается.

А воздух сгущается.

– Ксюша! Ксюша! А-А-А-А-А!

– Папа! Смотри, какая мама красивая! – слышу позади.

Подхожу к последней двери, той самой, над которой висит лампочка.

Дергаю на себя. Дверь поддается, но войти не могу – ноги уже не слушаются.

Замираю.

Она великолепна! В белом, как в день нашей свадьбы. Мой свет в конце тоннеля. Стоит ко мне спиной, смотрит в зеркало, поправляет прическу. Хочу подойти ближе, но тщетно.

– Джана, повернись ко мне, хочу тебя видеть! – говорю громко, чтобы мой голос донесся до жены сквозь писк, который уже больше на сирену похож.

Не реагирует, будто вовсе меня не слышит. Хотя я тут, буквально в нескольких шагах.

– Карен, на что ты смотришь? – где-то сверху звучит голос, которого здесь точно не должно быть. Её вообще не должно быть там, где есть я и моя жена.

– Уйди, пока жена тебя не увидела! – шикаю наверх.

– Даже если увидит, что с того? – фырчит голос. – Она давно про нас уже знает.

Комната большая. Слева – большой стол, за которым сидит вся семья, кроме меня и Ксюши.

Я всё так же не могу перешагнуть.

Ксюша всё так же смотрит в зеркало.

– Ксюш, – молю, чтобы она наконец меня услышала. – Ты же знаешь, как я тебя люблю?

Дергает плечом, поворачивается, отходит в сторону.

Вижу уродливые сколы на зеркале. Вот-вот развалится на части.

И оно разваливается.

– Уже не склеить, – произносит Ксюша безразлично. – Ты всё испортил.

И смотрит не на меня, а куда-то в сторону. Поворачиваю голову – пустой зал. Ксюша идет туда, поднимает кисти рук, будто хочет положить их на плечи партнера, которого мне не видно. И начинает плыть в танце под нашу свадебную песню.

– Это наш танец! – кричу, не оставляя попытки выдернуть ноги и подойти к жене. Вклиниться между ней и невидимкой.

– Если тебе есть, что сказать, ты знаешь, где меня найти.

Невидимка обретает очертания, и я узнаю в нем Артёма Фролова. Внутри будто рвется нить, связывавшая все органы.

Распадаюсь.

– Свали нахрен отсю...

Не успеваю договорить.

– Фибриляция!

Пол уходит из-под ног. И я проваливаюсь

– Разряд!

– Давление!

– Доктор, это что? Слёзы?.. – ... Да, – хриплю с кем-то в унисон.

И открываю глаза.

Глава 26

– Сколько? – еле выдавливаю из себя.

Это сейчас мой максимум. Одно слово. Язык деревянный. Связки тоже не слушаются – гортань всё еще раздражена после интубации. Из меня выходит не голос, а что-то хриплое.

– Пять дней.

Зато мозг, слава Богу, работает. Возможно, даже лучше, чем раньше.

Пять дней...

Много.

Очень много!

Всё что угодно могло произойти за эти пять дней, пока я спал.

Не кома, сопор.

Не разбираюсь в медицинских терминологиях, но именно так мне сказал врач.

«Сопор – как глубокий сон, из которого можно выйти. Главное – чтобы было, ради чего просыпаться».

А еще он сказал, что я в рубашке родился. На теле ни царапины, органы в порядке. Так что, полная реабилитация – дело времени.

А времени у меня сейчас как раз нет.

У меня жизнь рушится, семья рушится, жена, возможно, уже с другим мужчиной, а я тут валяюсь тряпкой, еле руками двигаю – всё тело будто не моё, чужое, ватное.

– Сейчас ночь, Григорян. Завтра с утра свяжемся с вашими родными, сообщим хорошую новость.

Маму жалко. Как она там? Она у меня чувствительная очень, эмоциональная. Её же любая новость сломать может. Пока мы ковидом по очереди болели, она на нервах поседела вся. Сама эту заразу перенесла легко, а вот за нас за всех чуть с ума не сошла.

Киваю доктору. Точнее, это мне кажется, что киваю. А по факту только глаза прикрываю – шея тоже не слушается.

Медсестра поправляет одеяло.

Они выходят вдвоем.

Всю ночь я не смыкаю глаз. Пробую встать с койки, но тут же сдаюсь. Не получается пока.

Дело времени.

Поэтому лежу бревном и думаю, думаю, думаю.

Лучше бы раньше думал.

«Думать надо головой, а не членом!»

Член последнее время вообще не подает признаков активности.

Утром снова приходит медсестра. Проводит какие-то манипуляции, кровь берет, температуру измеряет – я даже не вникаю.

Даже моя физическая немощность в эту минуту меня не трогает. Хотя еще недавно от мысли, что кто-то за мной будет утку выносить, застрелился бы.

Немного позже появляется врач. Смотрит на мониторы, произносит какие-то дежурные реплики. Перед уходом сообщает:

– После трёх переведем вас в палату.

Киваю.

– Семье сообщили, придут в часы посещения. Ждите.

Вот так просто.

Ждите.

Ушёл.

А кому именно позвонили, кого ждать – не сказал.

Потому что, что?

Потому что нормальный человек и так знает, кто его семья и кого ждать.

А я – кто?

«Ты просто конченый мудак».

Самый последний из мудаков.

Грандиозный имбецил.

Ублюдочный кретин.

Я кто угодно, но не нормальный человек. Потому что нормальный бы не просрал свою жизнь в унитаз.

« Не смотря ни на что, я никогда не могла подумать, что ты способен сравнить нашу семью с туалетом».

«Браво, господин адвокат. Это было зрелищно!»

В палате, как и в реанимации, я снова один. Стол, стул, мерное тиканье часов.

Это хорошо. Компания мне точно не нужна. У меня и так в голове будто размножение личности. Один – вопросы задает, второй – ответы ищет, третий – кроет, на чем свет стоит...

Конечно же, я потерял счет времени. Потому что лежу так, что не видно часов – висят прямо над моей кроватью.

Только по окну понятно – еще светло. Еще не вечер. Еще немного – и семья придет.

И вот, абсолютная тишина палаты разбавляется стуком каблуков. А следом – гулкий топот. Это точно не медперсонал, они ходят бесшумно.

А потом дверь медленно и неуверенно начинает открываться.

– Тшшш, вдруг ребенок спит.

– Мам, – хриплю на той громкости, на которую способен.

– Вай, коранам ес! (прим. по-армянски – «чтоб я ослепла!») – моментально взрывается мама, залетая в палату. – Чтоб глаза мои не видели тебя в таком состоянии, ай бала! Кожа да кости!

Подбегает, хочет дотронуться, обнять, но в неуверенности топчется у подножья.

Папа молчит. В руках – спортивная сумка.

Наверное, вещи какие-то принесли. Обычно, так и делают, когда человек в больнице.

– Ты о своей матери вообще не подумал, когда за руль садился?! – не выдержав, начинает причитать мать. – О детях своих вообще не подумал?!

– Лариса, успокойся, – привычно осаждает её папа. Голос его тусклый, безжизненный.

Мама смотрит на него искоса, чуть заметно кивает.

– Я тебе толму принесла, картошку отварила с маслом, грудку в гриле, запеканку творожную, бульон, – начинает перечислять, виновато наклонив голову влево. – Не знала, что тебе можно, поэтому всё сразу принесла. А внизу всё отобрали. Сказали, нельзя тебя кормить.

И правильно сделали.

Люблю мамину стряпню, но о еде даже мыслей сейчас нет. Не чувствую голода.

Мама осторожно сдвигает край одеяла и медленно опускается на кровать.

Рассматриваю.

Щеки осунулись, под глазами темные круги стали еще темнее, растекаются вдоль переносицы.

Смотрю на её руки. Пальцы дрожат. Она ловит мой взгляд, сразу их в кулаки сжимает. Слабо так, неуверенно. Чтобы я не видел.

– Прости.

– Оффф.

И тихо, беззвучно плачет.

Не оплакивай меня, мам, я же не умер.

Папа вытаскивает из кармана сложенный платок, передает маме.

– Мам, – собираю все силы, чтобы спросить то, что меня мучает. – Ксюша знает?

Кивает.

– Знает, конечно. Ей первой позвонили, а потом уже она нам рассказала.

Да, конечно.

Она же супруга.

Пока еще.

– Приходила?

Качает головой.

– Только в первый день. Что ей тут делать, Карен джан? К тебе не пускали. А потом папа договорился, чтобы её не беспокоили звонками из больницы. Сам с врачами общался. А я каждый день приходила, сидела, ждала. Молилась.

Киваю. Логично всё.

Только внутри будто всё скручивается.

Раньше бы Ксюша не стала слушаться, даже если бы ко мне не пускали. Раньше приходила бы каждый день вместе с мамой. И молилась бы вместе с мамой.

Раньше.

В прошлой жизни.

– Дети?

– Дети со сватьей. Каникулы были, они детей к себе забрали. Карен джан, ты нас прости, мы им так и не сказали, что ты в больнице был. Пожалели.

И хорошо.

Мучились бы мои дети. Переживали. Вика бы плакала. Гера бы держался до последнего, конечно, но тоже бы потом расплакался. Хоть и мальчик, но еще ребенок. И если даже мне, взрослому идиоту, выть и рыдать хочется, что уж от них требовать?..

А Ксюша не приходила... И не потому, что с детьми была.

Дети-то с тещей были...

– Нора внизу ждёт, – продолжает мама. – Втроём не разрешили...

Папа молчит.

Смотрю на него, а он тоже. Разглядывает меня всё это время, хмурится и молчит.

Что, пап, разочаровал тебя твой лев?

Что ж, ты не одинок.

– Давай, сын, соберись. – Он будто мысли мои услышал. – Прогнозы хорошие, Бог от большой беды уберёг. Соберись.

А потом дверь снова открывается. Никого пока не видно, но я безошибочно узнаю – по запаху, который врывается в палату.

Мама оборачивается.

Папа тоже смотрит.

– Ларис, пойдем? – спрашивает.

Непривычно. Он раньше никогда не спрашивал. Он вообще вопросительные предложения нечасто использовал. Только командами. Как и подобает главе семьи.

Мама кивает.

– Я узнаю, что тебе можно, и принесу завтра, родной мой.

Подходит, наклоняется, прижимается теплыми губами ко лбу, берет в руки мою ладонь, гладит.

Отпускает нехотя.

Они выходят.

Ксюша заходит.

– Слава Богу, Карен, – произносит с улыбкой. И от того, как она на меня смотрит, тугой узел внутренностей расслабляется, и я снова начинаю дышать.

Подходит ближе. Придвигает стул, садится. Втягиваю носом её аромат. Свежесть, цветы, весна. Моя весна... Весна, которую я могу потерять.

– Испугалась? – спрашиваю почему-то. Глупо, но мне важно знать, что у неё еще есть ко мне хоть какие-то чувства.

Испугалась?

Обрадовалась?

Простила?

Господи, умоляю, пусть она меня простит!

Идиот. Чтобы простила, надо наконец извиниться. Я же именно это и хотел сделать.

Пять дней назад.

Опоздал.

На пять дней и целую вечность.

– Прости меня, джана, – вылетает легко. Боли нет. Её улыбка – лучшая анестезия.

Кивает.

Это значит, да? Простила?!

Другая бы злорадствовала, что муж-изменник валяется в больнице. Молилась бы пресловутому бумерангу.

Другая, но не моя Ксюша.

В ней нет тьмы, нет зла.

А любовь?

Есть?

«Я ненавижу тебя, – подкидывает предатель-мозг её слова. – Ты меня сделал такой!»

– Я тебе не желаю зла, Карен, – говорит тихо, опровергая мучительное воспоминание. Но имя моё, всегда песней вылетавшее из её губ, звучит чуждо, холодно. – Ты отец моих детей.

Не любовь.

Человечность...

Вот так в одночасье надежда испаряется. Отец её детей.

– Наших, – борюсь, – детей.

– Нас нет. Ты всё испортил.

– А кто есть? – шепчу. В боку колет. – Кто есть?

Морщится.

– Кто есть рядом с тобой? Есть кто-то?

Улыбается.

– Выздоравливай, Карен. Скоро суд.

Закрываю глаза. Хочу отвернуться к стене, но не могу. Голова будто в тисках – раскалывается. Гортань раздирает боль и спазм.

– Экспертизы уже были, – говорит она напоследок. – И работа у меня уже есть. И жить мне тоже есть где. Выздоравливай. И больше не делай глупостей. Ты о детях думай. Хоть иногда...