Текст книги "Брак по контракту со злодейкой (СИ)"

Автор книги: Ангелишь Кристалл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

И всё же я знала, зачем наряжаюсь. Не ради него. Не ради красивых взглядов. Сегодня я должна быть безупречной – чтобы раз и навсегда вырвать из этой игры имени Луиджи. Уверенность – лучший щит, особенно если она выглядит как элегантное чёрное платье.

До ужина оставалось меньше получаса. Я смотрела на своё отражение в зеркале, и, к собственному удивлению, чувствовала не тревогу – а восхищение. Золотистые глаза, подчёркнутые тонкой линией угольно-чёрного, будто светились на фоне бледной кожи. Ресницы, выгнутые и тёмные, придавали взгляду пронзительность. Он казался решительным, почти непроницаемым.

Внутри всё сжималось. Где-то под грудной костью копилась острая тревога – не паника, нет, а тонкое, липкое напряжение. Волосы были собраны в строгую причёску, но из неё, точно продуманная шалость, выбивались несколько прядей, мягко ложась на шею.

Я тренировала выражение лица, как актриса перед премьерой. Ловила тени эмоций, стирала лишние. Отрабатывала интонации, подбирала формулировки, чтобы не дать ему ни одной трещины, в которую он сможет втиснуть свою власть.

Луиджи наверняка попытается оказаться со мной наедине – надавить, уговаривать, играть в нежность и напоминания. Всё ради того, чтобы я передумала, отступила и простила. И именно этого я боялась. Не его лично – нет. Я боялась тех моментов, когда голос становится тихим, а глаза – чужими. Я уже жила в таких отношениях.

Мой бывший знал, как обернуть доброту в капкан, как незаметно подчинить, прижать, сделать удобной. Но я не из тех, кто позволяет себя лепить. Я не фарфоровая, скорее – дикая кошка, что может затаиться, но при первой возможности пустит когти. Так было раньше. И будет теперь.

Измена. Слово, слишком знакомое мне, чтобы вызывать что-то кроме хладнокровной отстранённости. Мне тоже довелось пройти через это и отказаться от собственных чувств. Добить собственное сердце, чтобы вырвать его с мясом и выбросить из собственной жизни предателей. Потому жалеть Луиджи, даже если учесть давление его матери, – бессмысленно. У каждого есть выбор. И он у него был.

Он мог отступить, сказать «нет», отказаться участвовать в авантюре, которая разрушила чью-то жизнь. Но он предпочёл плыть по течению. Прятаться за чужой спиной. Стать тем, кто тихо, подло, без сопротивления позволяет злу происходить. Именно поэтому я не жду от него ничего благородного. Ни раскаяния, ни объяснений, ни попытки загладить вину. В лучшем случае – очередная игра. В худшем – попытка ударить ниже пояса.

Что он может предложить мне сейчас, когда я знаю сюжет до последней главы? Разве что грязную попытку скомпрометировать – выставить в таком свете, чтобы мои родители не могли поступить иначе, кроме как «спасти» ситуацию через брак. Потому что опозоренная девушка – это не просто уязвимость. Это пятно. Даже если она останется в доме, даже если её не выгонят, – будет достаточно одного взгляда. Одного шёпота. Одного сомнения. А сомнение – страшнее проклятия. Оно не убивает сразу. Оно точит медленно, лишая уважения, влияния, даже любви.

Он может попытаться сыграть на этом. Но на этот раз – я знаю правила. И знаю, как сделать так, чтобы именно он остался в проигрыше.

В нужный момент я поднялась – плавно, с грацией кошки, прекрасно осознающей внимание к каждому своему движению. Лёгкий поворот головы, выпрямленная осанка – и я направилась к лестнице, ступая уверенно, но не торопясь. С каждым шагом с напряжением прислушиваюсь к голосам, эхом разносящимся по поместью. Они уже здесь. Семейство Уинтерли, как и следовало ожидать, прибыло раньше назначенного времени – по-своему символично. Вечно спешат оставить впечатление, ещё не успев войти.

Мать Луиджи стояла у порога, окутанная мехом и собственной важностью. Её золотистые волосы были уложены безупречно – ни одной сбившейся пряди, ни капли живого тепла. На лице – маска светской учтивости, едва сдерживающая раздражение, которым она щедро делилась с дворецким. Тот мужественно держал удар.

Не удержавшись, склонила голову чуть на бок и усмехнулась уголком губ. Глава их дома выглядел, мягко говоря, не в форме. Живот под камзолом предательски нависал, угрожая расстегнуть пуговицы, которые уже отчаянно сопротивлялись. Редкие, давно не подкрашенные волосы выдавали не столько возраст, сколько равнодушие к собственному виду. Он стоял чуть поодаль, будто сам стеснялся своей роли в этом спектакле.

А я лишь наблюдала. Словно хозяйка театра, в котором актёры опоздали, забыли реплики, но всё равно надеются на аплодисменты.

Сам Луиджи стоял чуть поодаль и с нескрываемым презрением косился на нашего дворецкого – того самого, кто, несмотря на безупречные манеры, не выказал гостям ни капли демонстративного почтения. Ни поклонов, ни суеты – лишь молчаливая вежливость, почти вызывающая. Тем не менее, он был безукоризненно галантен, когда принимал их верхнюю одежду. Ни одного лишнего слова. Ни одного взгляда, который мог бы быть расценён как дерзость. И в этом – его особенная сила.

Я невольно задержала на нём взгляд. Дворецкий всегда напоминал мне не человека, а самого дьявола, вырвавшегося из преисподней. Утром и во время суеты я не смогла его рассмотреть как следует, потому сейчас воспользовалась возможностью и прошлась изучающим взглядом по мужскому лицу. Его кожа – бледная, почти фарфоровая – контрастировала с короткими чёрными волосами и слишком тёмными глазами, чтобы в них отражался свет. Они не просто смотрели – они изучали, просвечивали, прожигали до костей.

Отвлекшись от этого почти гипнотического зрелища, я перевела взгляд на жениха. Луиджи тоже заметил моё появление – об этом красноречиво говорил его мгновенно потемневший взгляд. Он тут же, будто по сигналу, локтем подтолкнул свою мать. Женщина резко прекратила ворчать на дворецкого и начала поворачиваться ко мне, как актриса, вспомнившая, что находится на сцене.

Любопытно, что я была не единственной, кто стал свидетелем этой немой сцены. Один из младших слуг, проходивший мимо с подносом, едва заметно усмехнулся. Графиня Эйсхард стояла у подножия лестницы, изящно положив руку на локоть мужа. На лице у неё читалась вежливая скука, с оттенком лёгкого презрения, будто всё происходящее напоминало ей плохо срежиссированный фарс. Она молча наблюдала за развернувшейся сценой, даже не пытаясь вмешаться.

Появление хозяйки и хозяина дома тут же подействовало на гостей, как команда к смене масок. Мать Луиджи выпрямилась, её плечи расправились, и по лицу скользнула змееподобная улыбка – тягучая, чуть растянутая, совершенно неестественная. Она сделала плавный шаг вперёд, скользнув взглядом сначала по мне, затем – по моей матери.

– Ах, как прекрасно снова оказаться в столь утончённом доме, – пропела она с фальшивой теплотой в голосе, будто сегодняшний визит был чем-то долгожданным, а вовсе не предлогом для давления и манипуляций. – Мы с нетерпением ждали этого вечера.

– Рада, что вы оценили обстановку, – безукоризненно вежливо отозвалась матушка. – Но полагаю, сегодня мы здесь не ради комплиментов. Прошу к столу. Нам предстоит непростой разговор.

Она обернулась – чётко, почти величественно, – и вместе с отцом направилась в сторону обеденного зала, едва заметно замедлив шаг, чтобы я могла поравняться с ними. На ходу, не сбиваясь с шага, она довольно осмотрела меня и осталась под впечатлением.

– Ты выглядишь великолепно, – не поднимая голоса, похвалила мама. – Как редкий цветок, распустившийся в засушливом саду. Прекрасная – и недоступная для тех, кто не знает истинной ценности.

Я уловила подтекст, как и выражение лица матери Уинтерли – мгновенно уверенное, как у человека, уверенного в победе. Она, несомненно, решила, что речь идёт об их триумфе. Её ослеплённая самодовольством улыбка говорила сама за себя. Какая наивность…

Мы прошли вперёд, в главный зал, где уже был накрыт стол. В воздухе витал аромат пряных соусов, свечи мягко освещали серебро и фарфор, всё было безукоризненно. У стены стояли слуги – вытянувшись по стойке, словно гвардейцы, с безупречной выучкой. И ни одного взгляда, ни единой приветственной улыбки. Даже Розель, обычно живая, почти трепетная в своей заботе, сегодня казалась чужой. Прямая спина, сдержанное выражение лица, сжатые губы. Она не отвернулась, не заплакала, не фыркнула – просто замолчала.

И в этом молчании, я вдруг поняла, звучит самая отчётливая поддержка. Ни слова – и вся позиция ясна. Здесь никто не рад гостям.

Мы расселись по своим местам с внешней непринуждённостью, но в воздухе уже дрожала напряжённая тишина – плотная, как стекло перед трещиной. Даже случайный звон столовых приборов показался бы здесь бестактным. Я чувствовала взгляды: одни – тяжёлые, выжидающие, другие – колкие, обёрнутые в фальшивую вежливость. Никто не спешил нарушить молчание. Мы, хозяева, лишь наблюдали, давая гостям возможность осознать вес момента и оценить, на чьей территории они находятся.

Слуги двигались с выученной неторопливостью, разливая вино так, будто растягивали сцену умышленно. Каждый жест был безупречен, но замедлен – словно в тон тому ожиданию, что витало над столом. Я сдерживала улыбку. Внутри всё пело от холодного предвкушения: впервые в этом теле я ощущала контроль. Мимолётными взглядами перебирала присутствующих: мать Луиджи, жеманно расправляющую платок на коленях; его отца, уже начавшего потеть от одного только безмолвия; и, наконец, самого Луиджи, у которого под вежливой маской начинала дрожать тень раздражения.

Когда его мать наконец рискнула нарушить паузу, мне пришлось усилием воли удержать уголки губ, чтобы не дрогнули от озорной усмешки.

– Какой чудесный стол… – пропела она голосом, натянутым, как струна. – Видно, что хозяйка подошла к ужину с душой. Всё так утончённо.

И, не дожидаясь ответа, взяла бокал и медленно пригубила, будто заранее празднуя победу, которой никогда не будет.

– В доме Эйсхарда всё делается основательно, – заметил отец с лёгкой, почти ленивой улыбкой, откидываясь на спинку кресла. Его взгляд скользнул по лицам гостей, цепкий и хищный. – Особенно когда повод требует точности. Мы ведь, в конце концов, обсуждаем не меню.

Я молча провела ногтем по краю бокала, сосредоточенно, почти задумчиво. Сердце гулко отдавало в груди, но лицо оставалось непроницаемым. Всё должно быть выверено до последнего слова. Мне ещё только предстояло сделать первый ход – и он должен был быть точным, как удар скальпеля. Пусть Луиджи и его змеиная семейка уверены, будто всё идёт по их сценарию – я не из тех, кто сдаёт роли заранее. Особенно если знаю финал пьесы.

Луиджи тем временем медленно поставил бокал, не сводя с меня взгляда карих глаз. Его губы изогнулись в мягкой, будто бы тёплой улыбке, но за ней пряталась холодная выучка – жест, отрепетированный до автоматизма. Он смотрел на меня так же, как, наверное, смотрел на десятки девушек до этого: с ласковой маской, за которой пустота и расчёт.

– Я должен признаться, ты сегодня выглядишь… иначе, – блондин слегка наклонился вперёд, подперев подбородок ладонью. Его голос звучал лениво, как у скучающего аристократа, разглядывающего новую игрушку. – Уверен, перемены тебе к лицу. Надеюсь, они не коснулись нашего общего будущего?

Слова повисли в воздухе, как едкий пар, обжигая без жара. На секунду пересохло во рту, но я не позволила себе ни дрогнуть, ни моргнуть. Подняла бокал, сделала медленный глоток – с тем самым жестом, в котором больше силы, чем в любой реплике. А затем, глядя ему прямо в глаза, ровно ответила:

– Благодарю за комплимент, Луиджи. Иногда перемены не только к лицу, но и к разуму. Особенно когда они становятся жизненно необходимыми.

Он чуть заметно напрягся. Улыбка дрогнула, но не исчезла – он ещё пытался играть. Зато его мать, уловив перемену в интонации, поспешила вмешаться, словно хотела вернуть сценарий в привычное русло:

– Удивительно, как ты повзрослела, дорогая, – её голос был обёрнут в бархат, но в нём прятались тонкие иглы. – Прямо расцвела. Мы с мужем были искренне рады услышать, что всё идёт по плану. Такие браки – редкость в наше время: согласие сторон, уважение, хорошее происхождение…

Она сделала паузу, достаточно длинную, чтобы слова успели осесть, как яд в бокале.

– И отсутствие реальной выгоды, – невозмутимо вставил отец. Он даже не потрудился смягчить голос. – Мы ведь говорим честно, не так ли?

Мать Луиджи замерла – на краткий миг в её взгляде промелькнуло раздражение, но она быстро вернулась к роли, найдя новое оружие: улыбку шире, голос мягче, как шёлк, стелящийся по стеклу. Они все вели себя так, словно забыли истинное значение письма и всё сказанное в нём.

– Разумеется, граф. Но ведь дело не в выгоде. Мы же говорим о союзе… о чувствах. Не так ли?

Я позволила себе краткую паузу, словно обдумывала услышанное. Потом аккуратно поставила бокал на подставку и слегка поддалась вперёд, не сводя взгляда с Луиджи. Голос мой зазвучал тихо, но в каждой ноте чувствовалась точность, словно каждый слог – выверенное лезвие.

– Как хорошо, что вы это сказали. Я как раз и хотела обсудить с вами… чувства. И их отсутствие, – улыбнулась с той мягкостью, от которой у Луиджи едва заметно дрогнули пальцы, лежащие на краю тарелки.

Он приоткрыл рот, будто собирался что-то вставить – но я, не изменив интонации, чуть приподняла ладонь: лёгкий, почти незаметный жест, вежливый и окончательный.

– Прошу. Дай мне договорить. Это важно.

Я выдержала паузу – долгую, точную, выверенную. В зале воцарилась полная тишина. Даже приборы больше не звенели – слуги словно затаили дыхание, и воздух стал плотнее, как перед бурей.

– Думаю, мы все понимаем: брак по расчёту – это не союз по взаимному согласию. Когда-то Эления… я… – я намеренно запнулась, позволив себе крошечную слабость, такую человеческую, что она только усилила контраст с последующими словами, – …верила в искренность. В то, что за лесть, за улыбками и обещаниями стоит что-то настоящее и по-настоящему надеялась, что влюбилась, – я перевела взгляд на Луиджи. Он всё ещё пытался сохранить маску, но в уголках губ уже проскальзывало напряжение. – Но жизнь… быстро расставила акценты. Всё это оказалось ширмой. Покрывалом для настоящих намерений. Впрочем, я никого не обвиняю. Мы просто слишком разные. У нас – разные цели. Разное понимание преданности. И уж точно разный взгляд на то, что значит достоинство.

Мать Луиджи напряглась. Её губы сжались в тонкую ниточку, словно шелк, натянутый до хруста. Но она молчала. И я продолжила, уже чуть тише, но с такой же ясностью – как приговор:

– Поэтому я больше не намерена играть в чужую пьесу. Не стану подстраиваться под роли, что для меня выбрали другие. Свадьбы не будет. Я больше не принадлежу никому, кроме себя. И уж тем более – не тому, кто считал возможным разменять меня на титулы, влияние… или молчаливую покорность.

Последнюю фразу я произнесла уже тише, почти интимно – словно обращалась только к нему. Луиджи побледнел. Его взгляд больше не прятал притворства – только чистое, вязкое раздражение, вырывающееся наружу, как яд из надломленной скорлупы. Но он сдержался. Не потому, что не хотел говорить – а потому, что знал: каждое слово сейчас будет работать против него.

Отец, молчавший до этого с безупречным спокойствием, наконец заговорил:

– Решение моей дочери окончательно. И, как вы понимаете, поддержано всей семьёй Эйсхард.

– Вам стоило обсудить это раньше, – холодно бросила мать Луиджи. Её голос, с которого слетела вуаль светской обходительности, теперь звенел, как лёд, потрескавшийся под сапогом. – Мы приехали с надеждой на примирение. А вместо этого…

– …встретили откровенность, – мягко, почти сочувственно перебила её матушка, не поднимая тона. – Что, согласитесь, редкость в нашем кругу.

Повисло молчание – плотное, как падающая драпировка, заглушившая звуки и эмоции. Луиджи стиснул зубы. Для постороннего – жест почти незаметный. Но для нас – слишком ясный. Его мать тоже замерла, будто пыталась сообразить, какую маску надеть теперь. В её взгляде боролись обида, раздражение… и жалкие остатки достоинства, которое вот-вот окончательно смоет разочарование.

– Как прискорбно, – наконец выдохнула графиня Уинтерли, отставляя бокал с таким достоинством, будто в нём только что утонула последняя капля её терпения. – Но раз уж на то пошло, полагаю, нам стоит откланяться после ужина. Не хочется смущать хозяйку дома своим присутствием.

– Вам никто не препятствует, графиня, – спокойно отозвался отец, не потрудившись даже сделать паузу. Его тон оставался неизменным, как мрамор. – Но и не прогоняет. Ужин был приготовлен. Слуги постарались. А моя дочь – намерена соблюдать приличия.

– Я не говорила это для того, чтобы устраивать сцену, – я кивнула, удерживая спокойствие. В голосе у меня звучала не бравада – спокойная уверенность. – Просто пришло время перестать лгать и себе, и другим. Считайте это шагом… к взрослой жизни, – я перевела взгляд на Луиджи и впервые за вечер позволила словам коснуться его напрямую: – Надеюсь, ты тоже сделаешь свой выбор. В первый раз – осознанно. И по собственной воле.

Он не ответил. Лицо осталось почти прежним – разве что исчезла маска. В его взгляде больше не было ни притворного очарования, ни попытки выглядеть благородным. Только тонкий, недобрый прищур и тихая злоба, обёрнутая в расчёт.

Мать Луиджи вновь взяла на себя управление разговором – голос её звучал уже не так плавно, как прежде, но в нём по-прежнему сквозило желание контролировать:

– Разумеется. Семейные вопросы… всегда непросты. Думаю, все мы заинтересованы хотя бы в сохранении видимости уважения.

– Уважение строится не на видимости, а на поступках, – ровно произнесла графиня Эйсхард, не дрогнув ни в слове. – Мы это знаем. И именно этому учим нашу дочь.

Словно по команде, слуги начали подавать первые блюда. Всё было безупречно: сервировка, запахи, изысканный подбор блюд. Но воздух оставался холодным. Не от температуры – от напряжения, стянутого между двумя семьями, как тонкая струна, способная оборваться от одного неловкого слова.

Я принялась за еду с внешним спокойствием. В движениях не дрожала ни рука, ни вилка. Будто всё шло по плану. И на самом деле – так и было.

Глава 3

Ужин закончился быстрее, чем кто-либо ожидал – и куда тише, чем опасались. Семейство Уинтерли, поняв, что терять здесь уже нечего, предпочло не затягивать своё пребывание и не позориться ещё больше. Они удалились с нарочитой учтивостью, за которой ясно чувствовалась сдержанная злоба и уязвлённое тщеславие.

Луиджи, вопреки всем моим предположениям, не попытался уединиться со мной, не заговорил о чувствах, не попытался сыграть в покаяние. Ни словом, ни жестом. Лишь его взгляд… Скользящий, вымеренный, как у человека, прикидывающего, где именно его поймали и каким будет следующий ход. Именно он оставил после себя самое неприятное послевкусие, хотя больше всего стоило опасаться действий и языка графини Уинтерли.

Я чувствовала, что жду подвоха, но не дрогнула. Сохраняла ровную, спокойную маску, даже когда внутри дрожали струны, натянутые тревогой. Ни резких движений, ни лишних фраз.

Они закончили трапезу спустя каких-то десять минут. И всё – как по щелчку. Больше никто не сказал ни слова. Разговор был исчерпан, и все присутствующие это поняли. Но чем тише становилось в зале, тем гуще становилось напряжение – словно даже воздух не желал отпускать гостей мирно. Скандала, которого все ждали, не случилось. И именно это было самым тревожным.

Я провожала их задумчивым взглядом, не отрываясь от прямой, надменно выпрямленной спины Луиджи. Интуиция звенела тонкой струной внутри – тревожной, почти болезненной. Опасность не исчезла. Она затаилась, выжидает. И я знала: именно он – блондин с отточенной улыбкой – остаётся главным кандидатом на роль палача в этой изящной пьесе.

Каждое его движение вызывало у меня внутреннюю настороженность. На протяжении ужина я неотрывно следила за тем, куда он тянется рукой, не позволяла ни приблизиться, ни коснуться моей тарелки. В прошлом он сам выбирал блюда для Элении, будто знал лучше неё, что ей подойдёт – на деле же подчиняя её себе даже за столом. Я не собиралась повторять эту ошибку. На этот раз он и не попытался. И всё же я ни на миг не позволила себе ослабить контроль.

Когда за гостями захлопнулась дверь, в зале повисло оглушающее молчание. Оно было таким плотным, что казалось – воздух стал вязким. Только спустя несколько секунд матушка выдохнула – медленно, с усталой грацией женщины, выжившей в политической буре. Она провела рукой по виску, словно стряхивая с себя последний след присутствия нежеланных гостей.

– Что ж… Всё могло закончиться куда хуже, – негромко произнесла матушка, бросив на меня внимательный, чуть изучающий взгляд. Жестом она пригласила меня следовать за собой, и я, чувствуя, как в животе завязывается тугой узел, подчинилась без лишних вопросов. – Но, к сожалению, на этом вечер не заканчивается. Есть ещё один момент, который мы не обсудили заранее. Прости, мы с отцом решили… не нагружать тебя лишним перед ужином.

– Не нагружать? – я приподняла бровь, хотя уже чувствовала, как внутри поднимается знакомая волна – не страха даже, а утомления. Очередная «мелочь» с привкусом беды. – О чём речь?

В это время отец, уже устроившийся в своём кресле, устало провёл рукой по лицу и на несколько секунд прикрыл глаза, будто подбирал слова. Он выглядел так, словно ему хотелось выкурить что-то крепкое – или хотя бы выпить, желательно до того, как начнётся следующая буря.

Я напряглась. То, как он медлил, говорило само за себя. Это было нечто большее, чем просто «неприятная обязанность». И почему-то уверенность в том, что меня сегодня отпустят, рассыпалась в прах.

– Через два дня состоится бал у маркизы Делавир, – наконец сообщил он, голос его звучал сдержанно, но в каждом слове сквозила неизбежность. – Один из тех приёмов, что не пропускает ни одна значимая семья столицы. Мы получили приглашение. И отказаться, увы, не можем.

Меня будто прошибло молнией. Я не сразу смогла ответить – язык словно прилип к нёбу. Мысль о том, что после всего пережитого сегодня мне придётся снова облачиться в несвойственную и совершенно новую для себя светскую маску, улыбаться, изображать безмятежность и терпеть пустые, напыщенные разговоры, вызывала глухой протест где-то под рёбрами. А хуже всего – я помнила этот бал, о котором шла речь.

Именно на нём Эления была официально представлена как невеста Луиджи Уинтерли. До того ходили только слухи в высшем обществе, но именно тогда она обрела статус «занятой», и всё общество приняло это за свершившийся факт. И теперь я должна появиться на этом же балу, но при других обстоятельствах. Похоже, так просто всё не закончится.

– Думаю, теперь у тебя будет другой статус, – произнесла матушка. В её голосе не было ни нажима, ни холодной строгости – лишь мягкость, вплетённая в уверенность. – Незамужняя, но свободная. Поверь, это вызовет куда больший интерес, чем ты думаешь.

Я перевела взгляд на неё. В её чертах не было ни капли иронии. Только тонкий оттенок беспокойства, чуть заметный в складке у губ. И, возможно, ожидание. Я чувствовала, что этот бал – больше, чем просто событие. Это первая сцена моей новой роли. И у меня не было права забыть, с какой историей вышла на этот свет.

– А также даст нам шанс показать, что семья Эйсхард не боится говорить правду и не теряет достоинства, даже когда рвёт связи, – сдержанно, но весомо проговорил отец. Его тон не оставлял сомнений: он уже просчитал возможные последствия и был готов встретить их лицом к лицу. – Но не стоит преждевременно скидывать Уинтерли со счетов. Поверь, они ещё покажут свою истинную суть. Подлость редко уходит тихо – она всегда ищет способ ударить в спину.

Я кивнула, не споря. В голове уже стремительно разворачивалась картина предстоящего бала. Люстры, перешёптывания, взгляды через плечо. Все те, кто когда-то был частью жизни настоящей Элении, – они точно заметят перемены. Уж слишком хорошо они знали прежнюю – ту, которую презрительно считали глупой, наивной, ведомой.

Я всё ещё не знала, насколько это было правдой. Чем больше узнаю о своей предшественнице, тем сильнее закрадывается мысль: а не был ли образ, показанный читателю, искажён? Возможно, за неприглядной оболочкой скрывалась вовсе не слабость, а тщательно заученная роль. Или же её просто задушили – медленно, изощрённо – до того, как она успела стать собой.

Во мне вспыхнуло странное чувство – как искра в груди, неведомая, но яркая. Смешение тревоги, предвкушения и чего-то озорного. Однако расслабляться я не спешила. Напротив – теперь особенно важно продумать каждый шаг, каждое слово, каждую улыбку на балу. Внимательно присмотреться к тем, кто захочет подойти под видом старой «подруги». Не стоит даже надеяться, что среди них найдутся по-настоящему верные. За весь день ни один из них не напомнил о себе.

Ни весёлые собутыльники, ни прежние фавориты, ни так называемые «близкие» – никто даже не попытался выйти на связь. А ведь в этом мире хватает способов для общения: пусть тут нет телефонов и интернета, но магических артефактов – в избытке. Один из них – сферический передатчик – стоит прямо у меня на тумбочке. Безмолвен. Ни вспышки, ни звука, ни дрожания.

По книге у Элении была своя свита – напыщенные прихвостни, пиявки и «друзья», с которыми она якобы делила пиры и сплетни. Но, похоже, в реальности всё было куда тише. Наверное, так даже лучше.

Около часа ушло на обсуждение предстоящего бала и попытки просчитать все возможные ходы Уинтерли. Мы перебрали десятки вариантов – от примитивной лжи до попыток спровоцировать меня на публичную ссору. Но, признаться, никто из новообретённых родителей по-настоящему не верил, что они опустятся до самого низкого. Зато я не была в этом так уверена. Здесь, в этом свете, честь – не ценность, а инструмент. А репутация – лишь декорация, которую легко сорвать.

Особенно, если речь идёт о девушке. Одной неловкой сцены вполне достаточно: «случайно» оказаться с кем-то в одной комнате, в неположенный час, при сомнительных обстоятельствах и всё. Дальше работает лишь молва. А молва здесь смертоносна. Она не нуждается в доказательствах, только в удобной постановке.

Я слушала, делая вид, что всё под контролем, но внутри уже выстраивала собственную защиту. Большинство аристократов – как мой отец – верят, что окружающие столь же благородны, как и они сами. Увы, мерзавцы здесь не исключение, а правило. Просто они умело прячут когти под перчатками и улыбаются чуть шире, чем требуется.

Луиджи – один из таких. Как и его отец, он привык подбирать слова, льстить, рассыпаться в комплиментах, выставляя себя в выгодном свете. Единственный их просчёт – графиня. Женщина, которая считает всех и всё своей собственностью, и не стесняется об этом напоминать.

Именно она со своими стереотипами и жадностью превратила их некогда беззаботное существование в борьбу за выживание, в жалкую игру на грани банкротства, прикрытую шелестом шёлковых тканей и жеманных улыбок. Даже мой новоиспечённый отец, при всей своей прозорливости, не смог разглядеть всю глубину их положения. Я не могу быть уверена, что он до конца верит в их благополучие – но точно знаю одно: я не позволю себя поставить в позицию жертвы.

Когда разговор подошёл к концу, я вежливо попрощалась с родителями, позволив себе короткий кивок, и покинула гостиную. Шаги гулко отдавались по мраморному полу, словно подчёркивая моё состояние – сосредоточенность, вперемешку с внутренней усталостью. Мимо проходили слуги, кто-то что-то уносил, кто-то, наоборот, расставлял на полках – но я никого не замечала. Мой взгляд был направлен вперёд, сквозь отражения в полированных зеркалах, сквозь приглушённый свет, будто я шла не по дому, а по тонкой грани между планами. Между тем, кем должна быть – и кем стать могу.

В собственной комнате я бесшумно прикрыла дверь и на миг прислонилась к ней спиной, позволяя себе короткий выдох и прикрытые глаза. Приём у маркизы будет далеко не безобидным – за тонкими улыбками прячутся острые когти, а шелк платьев лишь маскирует лицемерие. Бал – это сцена, где взгляд весит больше слов, а шаг в сторону может стать фатальным.

Мне придётся не только оставить прошлое настоящей Элении за спиной, но и выстроить новые связи с теми, кто действительно может повлиять на ход предстоящих событий. Этот мир ждут перемены – и я не намерена тянуть за собой тех, кто ни разу не показал себя способным на что-то большее, чем дешёвые интриги и уличные аферы.

Я медленно прошлась по комнате, не включая свет, позволяя сумеркам обвить меня, как плотной вуалью. Мысли давно унеслись за стены поместья. За окном уже опустилась ночь, и фонари отражались в стекле, как крошечные искры на чёрном бархате. Я взглянула на своё отражение – выверенное, спокойное, почти чужое.

Всё никак не могла привыкнуть к своему новому облику – он казался мне одновременно далеким и до пугающего идеальным. Чем дольше я всматривалась в отражение юной восемнадцатилетней девушки, тем сильнее сравнивала её с собой прежней. Несмотря на уход и косметику, кожа в моём мире редко бывала настолько ровной и светлой. А здесь – гладкая, фарфоровая, с лёгким холодным отблеском. Это лицо будто сошло с обложки глянцевого журнала, только живое и подвижное, с пронзительным взглядом золотых глаз, от которого сложно было оторваться.

Мотнув головой, стараясь отогнать лишние мысли, я развернулась к письменному столу. Лампа отбрасывала мягкое, тёплое сияние, и в нём комната казалась чуть менее чужой. Я села, выпрямилась и вдохнула чуть глубже – пора сосредоточиться. Скрип кресла прозвучал почти утешающе, как будто напоминая: ты уже здесь, в этом теле, в этой роли – и назад пути нет.

Передо мной лежал аккуратно переписанный список приглашённых, составленный матушкой. Она вручила его мне во время последнего разговора, тонко намекнув, что бал может стать отличной возможностью найти «более достойного претендента». Я едва не усмехнулась при воспоминании – слишком уж осторожно она это подала. Словно говорила о том, чего сама не до конца желала, но понимала, что так будет лучше.

К списку я добавила чистый лист – собственные пометки должны быть точнее и полезнее. Пусть в этом мире я пока чужая, но стратегия и здравый смысл – мои верные союзники. Я аккуратно обмакнула перо в чернильницу, пододвинула лист поближе и начала писать, стараясь не пролить чернила с непривычки и не поставить кляксу на бумаге.

Перо мягко скользило по бумаге, строчка за строчкой, имя за именем. Маркиза Делавир – вычеркнула первой. Она хозяйка бала, и её присутствие даже не обсуждается. Женщина властная, остроумная и коварная, привыкшая держать руку на пульсе столичной знати. С ней лучше не ссориться, но и доверять глупо. Особенно после её последнего скандала с отравленным вином.