Текст книги "Вторая жена"
Автор книги: Анджела Арни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
– Но с Тони вы счастливы и без денег. Я права? Фелисити встала, взяла бокал матери и вместе со своим отнесла его на кухню.
– Да, мы действительно счастливы. Так что не волнуйся. А что касается денег… Мы справимся. На хлеб и воду хватит.
Внезапно Айрин стала серьезной.
– Но что ты будешь делать? – спросила она. – Что ты будешь делать, если забеременеешь?
Фелисити вздохнула. Она чувствовала себя измученной. День был трудный. Все утро она говорила по телефону с возбужденным автором, который сначала не мог поверить, что его труд принят, а потом не желал соглашаться, что его драгоценная рукопись нуждается в редактировании. Она готова была бросить трубку и сказать, что хоть книга неплохая, но премию Букера за нее никогда не дадут. Однако вовремя прикусила язык и попыталась говорить мягче. В конце концов это помогло. Остаток дня ушел на борьбу с другими проблемами – авралами, до которых авторам не было дела, неподходящими обложками, задержками в типографии. А затем был обед с нервной, издерганной Самантой.
Фелисити чувствовала себя выжатой как лимон. Ей хотелось спать, а не отвечать на риторические вопросы. Она громко зевнула и сказала:
– Спокойной ночи, ма. Увидимся утром.
– Не увидимся. Я уеду задолго до того, как ты проснешься. Завтра я открываю новый киоск на Брик-лейн и встану в семь часов. Поэтому отвечай сейчас. Что ты будешь делать?
Фелисити испустила тяжелый вздох и устало улыбнулась.
– Беременность в мои планы не входит, – сказала она. – И в планы Тони тоже. Мы оба считаем, что четверых детей вполне достаточно.
– Очень разумно, – сказала мать. Но Фелисити видела, что она слегка разочарована.
Венеция смотрела на детей, юная энергия которых переполняла ее маленькую гостиную, и ощущала любовь, радость, но более всего невыносимую беспомощность. Почему они так утомляют ее? Не потому ли, что она находится на противоположном от них краю жизни?
За спинами детей стояла улыбавшаяся Саманта, встревоженная, но решительная. Венеция почувствовала раздражение. Считает, я не знаю, что она хочет сплавить мне детей, сердито подумала старуха.
– Почему вы все свалились мне на голову без предупреждения? – спросила она, не желая облегчать Саманте жизнь.
– Я не сообразила, что тебе требуется предупреждение, – сказала Саманта. – Думала, ты обрадуешься.
– Людей моего возраста нужно предупреждать обо всем заранее, – бросила Венеция. – Прошли те времена, когда я могла приготовить обед за пять минут. Детям придется есть картошку из микроволновки. В холодильнике больше ничего нет.
– Мы пришли, чтобы увидеться с тобой, – широко улыбнулся Филип. Бейсболка – барометр его настроения – была надета задом наперед, и Венеция поняла, что должна благодарить небо. Прошлый опыт научил ее бояться дней, когда его шапочка была надета правильно.
– Маме нужно пройтись по магазинам, – сказала Хилари.
– Я не хотела оставлять детей в доме Пирса, чтобы они не перевернули его вверх дном. Уборщица приходит только раз в неделю.
Саманта красноречиво посмотрела на часы. К одиннадцати ей надо было успеть в парикмахерскую. Реакция Венеции удивила и обидела ее. Разве бабка не ворчала, что редко видит детей? Странно… Почему она недовольна? Почему говорит, что не справится? Раньше она справлялась. В отличие от меня, Венеция настоящий боец, думала Саманта, все еще слабая после аборта. Она хотела признаться в этом Венеции, но не смела. Саманта смотрела на бабку, но видела не старую усталую женщину, а властную, подтянутую Венецию времен своего детства. Женщину, которой она всегда немного боялась и в то же время восхищалась ее стойкостью.
– И привезла их сюда, чтобы они перевернули мой дом, – проворчала Венеция. – А уборщиц у меня нет вообще, – помедлив, сказалаона.
– Ох, бабушка, не сердись, – сказал Питер. – В последнее время мы редко тебя видим.
Венеция смягчилась. Питер был ее любимцем. Ей показалось, что мальчик слегка осунулся. И недавно плакал. Она взяла его за руку и пристально осмотрела всех троих. Выглядели они неплохо, утратили прежнюю одутловатость и загорели дочерна. Возвращение в Черри-Триз явно пошло им на пользу. Но тут было что-то другое. Вежливая отчужденность, за которой скрывались тоска и одиночество. Она присмотрелась как следует и поняла, что плакал не только Питер. Одежда на них была поношенная, а юбка, из которой Хилари за лето выросла, прикрывала так мало, что Венеция не могла этого одобрить.
– Извини, – сказала она. – Когда человеку восемьдесят семь лет, ему иногда можно сердиться. Сегодня у меня как раз такой день.
Питер грустно улыбнулся.
– А нельзя перенести его на тот день, когда нас здесь не будет? – серьезно спросил он. Венеция пообещала себе, что постарается.
– Я думала, что ты будешь им рада, – повторила Саманта, пятясь к двери. – В последнее время они редко бывают в Лондоне.
– Потому что ты в Америке, – резко ответила Венеция.
Внезапно Филип перевернул бейсболку козырьком вперед, и Саманта с Венецией вздрогнули.
– Именно там она теперь будет жить всегда, – громко сказал он. – Правда, мама?
Венеция быстро повернулась к Саманте, которая почувствовала себя очень неуютно. Она не последовала совету Фелисити и решила все рассказать детям.
– Не всегда, – пробормотала она и попятилась еще дальше, не желая смотреть Венеции в глаза. – Но я уже объяснила им, что не вернусь в Англию насовсем и что мы с Пирсом не сможем забрать их в Штаты.
– Она бросает нас, – сказала Хилари.
– Нет-нет, неправда! Венеция, я уже объяснила. Я буду часто прилетать и видеться с ними. Но забрать их всех невозможно.
– Все было бы возможно, если бы ты хотела этого, – сказала Венеция. Саманта обернулась к ней.
– Как ты можешь так говорить? Ты знаешь, что это неправда. Кроме того, ты сама говорила мне, что им лучше вернуться в Черри-Триз, к Тони и Фелисити. Что эта связь будет более крепкой.
– Да, – бросила Венеция. – Но это не давало тебе права поднять белый флаг.
– Я… ох, ты невыносима. – Саманта устремилась к двери. – Я заберу их после ужина.
Венеция и трое детей следили за тем, как она идет по длинному узкому коридору к узкой входной двери. Она не слышит то, чего не хочет слышать. Как всегда, подумала Венеция. Она знала, что удивляться и огорчаться нет смысла, но ничего не могла с собой поделать. Фиаско Саманты в роли матери было фиаско и самой Венеции. – К чему такая спешка? – крикнула она вслед. – К одиннадцати мне нужно быть у парикмахера, а потом я должна съездить на Бонд-стрит. Там открылся новый бутик, о котором мне предстоит написать статью. Вся одежда только от лучших дизайнеров. Может быть, я кое-что там куплю.
– Твоим детям нужна новая одежда. – Венеция пошла за ней.
– Венеция! Одежда от дизайнеров – это совсем другое дело, – с досадой сказала Саманта. Торопясь выйти в дверь, она чуть не опрокинула горшок с сухой геранью, стоявший на лестничной площадке. – Почему ты не уберешь его?
– Потому что я старая, усталая и не могу позволить себе нанять помощницу по хозяйству.
Саманта умолкла, почувствовав угрызения совести. Она никогда не спрашивала, есть ли у Венеции деньги. Во-первых, потому, что не хотела волноваться, а во-вторых, потому, что была уверена: бабка никогда ей этого не скажет. Саманта попыталась отогнать чувство вины и неприятные мысли, которые могли бы заставить ее что-то сделать. Венеция справится. Так было всегда. И все же она была вынуждена сделать предложение:
– Может быть, обратиться в службу социального обеспечения? Думаю, они оказывают помощь в уходе за домом по разумной цене.
– Как ты смеешь предлагать мне такое? – величественно выпрямившись, возмутилась Венеция. – Я сама занимаюсь благотворительностью, а не принимаю ее!
– Я не хотела… я только подумала… – Гневный взгляд Венеции заставил Саманту окаменеть.
– Вернемся к одежде, – бросила Венеция. – Ты собираешься покупать что-то от дизайнера, в то время как твои дети нуждаются в новой одежде. Почему бы тебе не потратить эти деньги на них?
– Потому что эти деньги мне дал Пирс, – ответила Саманта, довольная сменой темы. – Ему не понравится, если я потрачу их на детей. В конце концов, он не несет за них ответственности.
– Зато ее несешь ты. – Внезапно гнев Венеции иссяк. Ей хотелось встряхнуть Саманту, заставить понять, в чем заключаются ее обязанности, но старуха с огорчением признала, что это надо было сделать намного раньше, когда та была девочкой. А сейчас слишком поздно. Ей бы не хватило на это сил.
– Потом у меня будет ранний обед с новым редактором журнала, который Пирс редактировал в Лондоне. Но насчет ужина можешь не волноваться, – сказала Саманта. – Я дала Филипу немного денег. Можешь послать их в магазин, торгующий навынос. У метро я видела вывеску «Жареные цыплята по-кентукски», а дальше на улице есть «Макдональдс».
– Тьфу! – сказал вышедший за ними Филип. – Почему ты всегда кормишь нас всякой дрянью?
– Но тебе же нравились цыплята, чипсы и гамбургеры. – Саманта удивилась, что он не запрыгал от радости при мысли о жареном цыпленке.
– Только потому, что ты всегда нас ими пичкала! – Его голос прозвучал громко, пронзительно, и Саманта почувствовала себя очень неуютно. – Пичкала нас пищей, от которой толстеют, потому что так было проще, а сама уезжала с Пирсом и ела в шикарных ресторанах! Саманта попятилась и снова чуть не опрокинула горшок с геранью. Она открыла рот, но тут же закрыла его, потому что сказать было нечего, и уставилась на Филипа. Иметь дело с трудными детьми – это одно, а выслушивать от них правду – совсем другое. Ей это не понравилось.
Венеция невесело улыбнулась.
– «Устами младенца глаголет истина», – процитировала она.
Терпение Саманты лопнуло. Ей хотелось поскорее уйти. Уйти от этих вредных, слишком понятливых детей и от Венеции, которая сегодня казалась ей враждебной, как никогда.
– Пусть едят все, что им хочется, – сказала она, мысленно сбросив с себя огромную тяжесть, и быстро пошла по цементной дорожке, которая пересекала маленький цветник и тянулась к калитке. – У меня нет времени на споры.
На парапете перед своим домом сидел Лерой, голову которого украшала неизменная вязаная шапочка из разноцветной шерсти.
– Эй, старушка! – окликнул он Саманту, торопившуюся к станции метро. – Куда спешишь? От жизни все равно не убежать. Так что торопиться некуда, старушка. Совершенно некуда.
Саманта не ответила. Лерой только усиливал ее раздражение, к тому же он напоминал ей о не таком уж далеком прошлом, которое она всеми силами старалась забыть. Там, где теперь жили они с Пирсом, не было ни одного черного лица, если не считать горничных и шофера. Но те были слугами, а не соседями. Она решила, что ненавидит Ноттинг-Хилл, и желала бы, чтобы Венеция не жила рядом со всяким сбродом. Привести сюда Пирса было бы невозможно. Пирс не любит чернокожих, называет их черномазыми, не желая смягчать выражения, и гордится своей «политической некорректностью». Саманта знала, что он сказал бы о доме Венеции, расположенном в зоне, которую лондонская мэрия официально называла «зоной смешанных культур». Он воспользовался бы термином, который на сленге владельцев персональных компьютеров означает свалку. И был бы прав.
Филип пробежал по дорожке и сел рядом с Лероем. Он начал болтать ногами и не помахал рукой Саманте, оглянувшейся, перед тем как свернуть за угол. Как только она скрылась из виду, мальчик тяжело вздохнул и повернул бейсболку козырьком назад.
– Я нагрубил маме, – сказал он Лерою.
– Старик! – Лерой замотал головой так, что его косички вихрем закружились вокруг вязаной шапочки. – Так нельзя. Мать – это женщина, которую нужно лелеять. Да, сэр, лелеять!
– Только не мою, – сказал Филип. Он снова вздохнул, чиркнул каблуком по парапету, лениво проследил за струйкой осыпавшегося старого цемента, а потом сгреб его ногой в кучку. – Видишь ли… – начал он.
– Что, старик?
– Иногда, – очень медленно сказал Филип, – я думаю, что мачеха нравится мне больше, чем настоящая мать. По-твоему, это плохо?
Лерой хрипло расхохотался.
– Ах вот оно что! Значит, у тебя есть женщина, которую можно лелеять. Мать, мачеха, какая разница? Лишь бы она тебе нравилась и была к тебе добра. Это главное. Филип сгорбился и задумчиво посмотрел на Лероя.
– Почему не все такие, как ты? – спросил он. – Ты всегда счастлив. И ни о чем не тревожишься.
На дорожке показался Питер, подошел к ним и стал ждать, когда Лерой подвинется и освободит ему место. Лерой нагнулся и торжественно погрозил им пальцем.
– Старик, дело в том, что они не знают секрета.
– Какого секрета? – спросил Питер.
– Секрета жизни, старик, – ответил Лерой и взял щепотку мелко нарезанного табака. – Секрета жизни.
– Какого секрета? – спросил Филип.
– Не брать в голову. Принимать все так, как оно есть, и пользоваться этим. И тогда жизнь не обманет твоих надежд.
Разочарованный Питер посмотрел на Филипа. Он надеялся услышать настоящее откровение, которым можно было бы воспользоваться на практике.
– Это значит, что ты ни к чему не стремишься, – сказал он.
– Стремишься! – Лерой снова хрипло засмеялся и зажег самокрутку. Мальчики подождали, пока он не затянулся и не выдохнул дым. – Старик, – наконец сказал он, – тот, кто к чему-то стремится, наживает язву. У меня нет никаких стремлений, и я совершенно здоров. Никогда в жизни не обращался к врачу. И никогда не обращусь. Я люблю всех, и все любят меня.
Питер сомневался, что все так просто. У него были стремления, и он был уверен, что станет счастливым, когда добьется своей цели. Филип тоже слегка сомневался в правоте Лероя.
– Лерой, едва ли жизнь так проста, – сказал он.
– Для меня она проста, – улыбнулся Лерой.
– Лерой! – окликнула его стоявшая на пороге Венеция. – Не забудь выкатить на улицу мой мусорный ящик. Сегодня за ним приедут. – Лерой спрыгнул с парапета, повернулся к Венеции, поклонился ей и прикоснулся к своим длинным черным волосам, заплетенным в косички, отдавая ей насмешливый салют.
– Леди Англия, – спросил он, – разве я когда-нибудь забывал про ваш ящик?
– Да. На прошлой неделе. Пришла Вероника и сделала это за тебя.
Лерой бесстыдно хихикнул и толкнул Филипа локтем в бок.
– Она говорит правду. Но на прошлой неделе я был пьян. А когда я пьян, то забываю обо всем. Сегодня я трезв, так что схожу за ящиком.
Он перешагнул через стену, окружавшую участок Венеции, и пошел к хозяйке. Филип и Питер последовали за ним.
– Они останутся ужинать, – устало сказала Венеция, когда Лерой поравнялся с ней.
Куда девалась моя гордость и независимость? – подумала она. Почему в последнее время все требует от меня таких усилий? Что бы я делала, если бы не Лерой и его подруга Вероника? Даже Портобелло-роуд и киоск Айрин потеряли для нее свою прежнюю притягательность. На этой неделе она не пошла туда, осталась в кресле и ничего не делала. Ровным счетом ничего. Венеция смотрела на двух мальчиков, шедших за Лероем к заднему двору и проклятому ящику на колесиках. Я люблю их, думала она, но не хочу, чтобы меня тревожили. Смешно. Пишу им письма каждую неделю, переживаю из-за того, что редко их вижу, а когда они здесь, чувствую себя настолько усталой, что не в состоянии ударить для них палец о палец.
– Леди, вы устали? – спросил Лерой, кативший ящик к палисаднику. Он на мгновение остановился и обнял длинной рукой ее сутулые плечи.
– Да, – призналась Венеция. – О Господи, я не знаю, что им приготовить на ужин.
Лерой улыбнулся от уха до уха и тут же ответил:
– Нет проблем, леди. Состряпайте им мое любимое блюдо.
– Какое? – К Венеции присоединилась Хилари. Она всегда слегка побаивалась Лероя, его ярких шерстяных шапочек, черных косичек и странных ужимок. Но в момент прозрения, которое иногда бывает у подростков, она внезапно поняла, что Венеция зависит от Лероя куда сильнее, чем хочет признать. Кроме того, она поняла, что Лерой искренне любит старуху, которую насмешливо называет леди Англией.
– Оно называется джамбалайя из сосисок, старушка, – сказал Лерой, улыбаясь девочке.
– Понятия не имею, что это такое, – проворчала Венеция. – Это для меня слишком сложно.
– Мы справимся, – сказал Филип. – Я люблю готовить что-нибудь новенькое.
– Когда Филип закончит школу, он станет поваром, – сказала Хилари Венеции.
– Может быть. Но у меня нет сосисок для блюда, о котором говорит Лерой.
Венеция посмотрела на застывших в ожидании детей и на мгновение ощутила печаль. Она хотела, чтобы правнуки были здесь, и в то же время не хотела этого. Детям не хватает любви, но она ничего не может с этим поделать. Она слишком слаба. И вдруг несмотря на слабость в ней вскипел гнев. Гнев на старость, которая сделала ее ни на что не годной, и на жизнь вообще. Ни минуты покоя, вечная борьба и, если не считать собственного детства, которое тоже было не слишком приятным, всегдашние дети. Сначала дочь, потом внучка, а теперь правнуки. Все дети чего-то требуют, а ей больше нечего им дать. За долгие годы Венеция совершенно высохла, и теперь от нее осталась одна пустая раковина. Сегодня ей хотелось только одного: сидеть неподвижно и отдыхать.
Голос Лероя вернул ее к действительности. Она стояла в узком дверном проеме.
– Не бойтесь, леди, – сказал он.
– Я ничего не боюсь. Но у меня есть только то, что мне нужно. Печеные бобы, помидоры, хлеб и сыр. Мне много не нужно. И у меня наверняка нет того, что нужно для…
– Джамбалайи? – подсказал Лерой.
– Мы сходим в магазин, – сказал Филип, беря на себя инициативу. Он вынул из кармана бумажку в двадцать фунтов. – Мама дала мне это на еду. – Мальчик помахал купюрой перед носом Лероя. – Этого хватит?
Лерой так и подпрыгнул от радости.
– Я схожу с тобой в минимаркет мистера Пателя. У него есть все необходимое. А потом мы вернемся и приготовим лучшую джамбалайю по эту сторону Атлантики. Фирменное блюдо Лероя! – В подтверждение своих слов он взмахнул шерстяной шапочкой.
Венеция сидела в кресле у окна и смотрела вслед процессии, шедшей по улице. Три светлые головы рядом с радужной шапочкой Лероя. Они шли мимо домиков старожилов с висячими корзинами и стоявшими у входных дверей деревянными корытами с тщательно выращиваемыми красными и голубыми цветами. Мимо домов, принадлежавших семьям из Вест-Индии и Азии, которые было легко отличить по ярко раскрашенным дверям и окнам, в основном розовым и желтым. Остальные дома принадлежали таким же старикам, как она сама. Большинство этих домов нуждалось в ремонте; краска на них облупилась, рамы покоробились, пропуская лондонские смог и пыль. По крайней мере, мои рамы не перекошены, думала она, глядя на свои окна. Конечно, не мешало бы их покрасить, но она не могла себе этого позволить. Она делала намеки Саманте перед Рождеством, но внучка дарила ей дорогие духи, которыми Венеция почти не пользовалась. Старуха вздохнула. Она предпочла бы получить банку краски с маляром в придачу. Но надеяться на внимание Саманты не приходилось. Та никогда не обращала внимания на потребности других; для нее существуют только собственные нужды. Это моя вина, подумала Венеция. Я заставляла ее думать о материальном – деньгах, карьере. А когда Саманта вышла замуж, я не поощряла ее усилий стать хорошей женой и матерью. Впрочем, сначала она очень старалась. Нужно было учить ее любить мужа и детей и получать от этого удовлетворение. Учить, что главное в жизни – люди, а не вещи. Но я этого не делала. Я высмеивала ее усилия, потому что они не соответствовали моим идеалам. Я думала, она поймет, что именно я имела в виду, но она не поняла. Никогда не понимала и не поймет. Моя вина. В какой-то момент мы потеряли связь друг с другом и с того дня не могли найти общего языка.
Венеция откинулась на спинку кресла и прикрыла колени вязаным покрывалом. День был солнечный и для осени довольно теплый, но ей было холодно. Этот пронизывающий холод медленно поднимался к сердцу, отчего Венеция уставала еще сильнее.
Я так устала… Мысли в голове роились как пчелы. Прошлое и настоящее окончательно перепутались. Не хочется думать о грустном. Слишком поздно. Уже ничего не изменишь. Она закрыла глаза. Сквозь веки пробивайся солнечный свет. Сначала он был розовым, а потом потемнел. Слишком поздно, прозвучало где-то далеко-далеко. Слишком поздно.
ГЛАВА 15
День похорон Венеции выдался пасмурным и дождливым. Фелисити долго лежала без сна и видела, как рассвет неохотно боролся с ночными тенями. Тусклый свет, пробивавшийся сквозь шторы и заполнявший спальню, был под стать ее настроению. Венеция не была ее родственницей, но Фелисити, знавшая, что больше никогда ее не увидит, вновь ощущала пустоту. Более того, теперь она поняла, что ее мать тоже смертна. Мысль о том, какой станет ее жизнь без матери, была нестерпимой. С кем она будет ссориться, кому жаловаться?
Лежавший рядом Тони крепко спал. Фелисити беззвучно выбралась из постели, не желая будить мужа. Он всю ночь дежурил, то и дело ездил на вызовы и совершенно выбился из сил. Фелисити бережно прикрыла одеялом его голое плечо. Жаль, что ему пришлось дежурить именно в эту ночь, но только так он мог выкроить время для похорон Венеции.
Выйдя из спальни, она босиком спустилась по лестнице. Пруденс несколько раз стукнула хозяйку хвостом в знак приветствия, а потом потребовала, чтобы ее выпустили в сад. Затем к Фелисити подбежали Афродита и котята. Они суетились, мяукали и просили, чтобы завтрак был подан немедленно. Фелисити сунула им несколько сухих бисквитов, шуганула на улицу, впустила Пруденс и поставила на плиту кофейник. Потом она села за стол, сделала несколько осторожных глотков (желудок все еще бунтовал и мог не удержать съеденного) и подумала о Венеции.
Ей хотелось, чтобы старуха приезжала в Черри-Триз почаще. Она говорила об этом Тони, но муж отвечал, что ей не в чем себя упрекать. В конце концов, Венеция не была ей родственницей. Но Фелисити продолжала мучить совесть. Венеция была старая и больная. В последний визит Фелисити заметила, что она плоха, но забыла об этом, когда Венеция уехала в Лондон. Ей нужно было понять – да и всем остальным тоже, – что дни восьмидесятисемилетней Венеции сочтены. Но все ее внимание было отдано детям, которых нужно было подготовить к школе. Сделать это могла только она, хотя и приходилась им мачехой. Честно говоря, это была обязанность Саманты, но Саманты не было в Англии. Мать, мачеха… Какая разница? В наше время мать – это та, кто заботится о детях. Саманта не хотела делать этого. Интересно, что она думает теперь. Заговорила ли в ней совесть?
Фелисити помимо своей воли вспомнила события недельной давности, когда дети, уехавшие на уик-энд в Лондон, вернулись из магазина и застали Венецию мертвой. Конечно, Саманта с этим справиться не смогла. Всем пришлось заниматься Фелисити. Получив страшное известие, она тут же приехала в Лондон и сделала все, что было в ее силах. Аннабел поехала с ней. Сначала Фелисити не хотела ее брать, но девочка настояла на своем. Когда они добрались до ломика в Ноттинг-Хилле, Фелисити была рада, что дочь оказалась рядом. Аннабел ничего не усложняла и смотрела на происходящее как подруга, а не родственница. Она не вешала носа, не испытывала чувства вины, не расстраивалась и жалела лишь о том, что симпатичной старой леди больше нет на свете.
– Почему она не могла умереть в больнице, как все остальные? – рыдала Хилари.
– Не все умирают в больнице. Твой отец посещает множество людей, которые умирают в собственной постели. – Аннабел сочувствовала ей, но говорила деловито. Ее зрелость удивила Фелисити. – А Венеция была очень старая, – добавила девочка.
Филип и Питер не плакали, но были чрезвычайно подавлены. Саманта была подавлена еще сильнее и, как казалось Фелисити, выглядела совершенно больной. Хотя Саманта, как всегда, была одета элегантно и макияж ее был безупречен, он не мог скрыть ее нездоровую бледность. Фелисити спросила, как она себя чувствует.
– Нормально, – сказала Саманта и добавила так тихо, что ее услышала только Фелисити: – Просто очень устала. Наверно, потому что еще не оправилась после выскабливания.
– Наверно, – ответила Фелисити, которая и сама чувствовала себя уставшей. Желудок был пуст, и ее слегка подташнивало. В последние дни ей приходилось есть часто, но понемногу. – Пойду делать сандвичи. Я умираю с голоду. Похоже, вам тоже не мешало бы что-нибудь съесть.
Сандвичи с сыром и томатом – единственное, что нашлось в холодильнике, – они ели на кухне. Фелисити сразу почувствовала себя лучше и встрепенулась, но Саманта, с внезапно прорезавшимся аппетитом съевшая три солидных сандвича и выпившая две чашки кофе, по окончании трапезы выглядела так же скверно, как и до ее начала. Это шок, решила Фелисити. Шок, чувство вины и угрызения совести.
– Послезавтра я собиралась вернуться в Штаты, – дрогнувшим голосом сказала Саманта. – Но теперь мне придется остаться на похороны. Я позвонила Пирсу и предупредила его. Он не слишком обрадовался.
– Можешь не оставаться, если не хочешь, – гневно и враждебно сказал Филип.
– Филип! – прикрикнула на него Фелисити. Она обернулась к Саманте, но та оставалась безмятежной, как будто ничего не слышала. – Делать здесь больше нечего, – сказала она. – Думаю, будет лучше, если я увезу всех в Гемпшир. Чтобы они не путались у вас под ногами.
– Да.
Фелисити обвела взглядом крошечную кухню, все еще заполненную вещами Венеции. Казалось, хозяйка вышла на минутку и скоро вернется. На крючке шкафа висели бумажки с напоминаниями, что нужно сделать. На полке лежал пакетик с печеньем и запечатанные конверты из коричневой бумаги с надписями: «Молочнику», «Почтальону», «Электричество» и «Газ». Венеция была педантична, как большинство стариков, и прекрасно знала, кому и сколько она должна. Это отличалось от ее собственного метода ведения домашнего хозяйства как небо от земли. Фелисити снова посмотрела на Саманту. – Вы уверены, что все будет в порядке?
– Надеюсь.
Саманта была такой странной, что Фелисити почувствовала неловкость. Можно ли оставить ее одну? Она отправила детей собирать вещи и велела им все нести в «лендровер».
– Ты будешь старшей, – сказала она Аннабел. – Проследи, чтобы они ничего не забыли.
– Не волнуйся, ма. Все будет в порядке, – сказала довольная Аннабел.
Фелисити вернулась к Саманте.
– Как быть с похоронами? Может быть, я смогу чем-нибудь помочь?
Саманта покачала головой и вынула из сумочки длинный и тонкий коричневый конверт.
– Все здесь, – сказала она. – Янашла его в комоде. В верхнем ящике. Тут все расписано до мелочей. Даже то, у кого заказать продукты для поминок. Венеция ничего не упустила. – Последовала пауза, а затем Саманта горько сказала: – Кажется, она не верила, что я все сделаю правильно, или сомневалась, что я вообще буду заниматься этим. Наверно, поэтому она поставила условие, чтобы меня к похоронам не привлекали. Все указания по их организации она оставила своим поверенным.
Фелисити инстинктивно протянула Саманте руку. Та была в отчаянии. Хотелось утешить ее и найти нужные слова.
– Я уверена, что она сделала это, зная, как вы заняты, – наконец сказала она. – Хотела облегчить вам бремя.
– Я никогда ей не нравилась, – пробормотала Саманта. – Мы никогда не говорили с ней честно и откровенно. И дети тоже меня не любят. Я не умею разговаривать с ними, не могу до них достучаться. А иногда я думаю, что Пирс тоже устал от меня. Я уверена, что он с кем-то встречается. – Она спохватилась и зажала ладонью рот. – О Боже, я не собиралась этого говорить! Наверно, это все мое воображение.
– Вы просто переволновались, – быстро сказала Фелисити, встревоженная тем направлением, которое приняла их беседа, и по горло сытая трудностями Саманты. – Возвращайтесь в Сент-Джонс-Вуд и примите таблетку снотворного. Выспитесь как следует. Утром вам станет легче. – Это было не слишком утешительно, но ничего другого она придумать не могла.
Вечером, когда Тони и Фелисити остались наедине, она передала ему слова Саманты, касавшиеся Венеции и детей, умолчав лишь о реальной или мнимой неверности Пирса.
– Возможно, она впервые в жизни была честна с самой собой, – задумчиво сказал Тони. – Честно говоря, теперь я понимаю, что и сам ни разу не поговорил с нею по душам. И жалею об этом. – Он быстро покосился на Фелисити. – Ты не обиделась, нет? Не станешь ревновать?
Фелисити подумала о припадках ревности, которые часто омрачали ее жизнь с Тони, и внезапно поняла, что это больше не имеет значения.
– Кажется, я тоже ее жалею, – сказала Фелисити. Эта мысль доставила ей глубокое удовлетворение. Я не хвастаюсь, сказала себе она. Хвастаться тут нечем. Но я довольна тем, что есть. Даже если я всего лишь вторая жена. Как ни странно, это все еще угнетало ее. Впрочем, наверно, так будет всегда.
Теперь, в день похорон Венеции, она услышала, что кошки дружно скребутся в дверь кухни. Карие глаза стоявшей рядом Пруденс умоляли: завтрак, завтрак, завтрак! Она допила кофе и посмотрела на часы. Пора кормить животных, а потом будить всю семью.
Наверху зазвонил мобильный телефон. Тони проснулся, спустился по лестнице и сонным голосом сказал:
– Да, няня Хендерсон. Да, я приеду и осмотрю ее. Да, сейчас. Да, я все знаю о проблемах миссис Мерриуэзер. Не волнуйтесь, я буду через двадцать минут. Нет, нетрудно.
Фелисити снова посмотрела на часы.
– Что ты говоришь? Как нетрудно? А если ты опоздаешь? Не забудь, тебе придется вести микроавтобус! – Они решили в день похорон взять напрокат микроавтобус, чтобы было легче отвезти туда и обратно всю семью, включая Айрин. – Неужели ты не мог отправить эту больную к кому-нибудь другому?
Тони вылил себе в чашку остатки кофе.
– Нет, – сказал он. – Миссис Мерриуэзер – моя пациентка. И я должен ее осмотреть. Но не волнуйся. Я не опоздаю и ничего не забуду.
Фелисити приступила к ритуалу открывания банок с собачьей и кошачьей едой и раскладывания ее по мискам.
– Кстати, что там с этой миссис Мерриуэзер?
– Возраст, – сказал Тони, поискав в холодильнике то, что можно съесть на скорую руку, и обнаружив сыр. Он сунул сыр в рот и шепеляво пробормотал: – Вылечить ее я не могу. Думаю, она устала жить на этом свете и хочет уйти. Поэтому мне лучше быть там, на всякий случай. – Он поцеловал Фелисити. – Не беспокойся, я буду вовремя. Проследи, чтобы дети были готовы и соответственно одеты. Мы должны устроить Венеции хорошие проводы.
Звери были накормлены. Тони уехал к миссис Мерриуэзер. Пора будить остальных. Фелисити постучала в двери спален, выслушала сонные ответы и прошла в ванную, пока не началась суматоха. Тут она снова почувствовала тошноту, села на край ванны и задумалась. Месячные месячными, но вдруг она действительно беременна? Или нет? Необходимо считаться с такой возможностью, мрачно сказала себе Фелисити. Любая определенность лучше неопределенности. Следовательно, нужно пройти тест. А что потом? Конечно, придется обо всем сказать Тони. Но что сказать? Либо это беременность, либо что-то куда менее приятное. Ни то ни другое радости не внушало. Ее вырвало в раковину. Конечно, надо было встать и подойти к унитазу, но она слишком скверно себя чувствовала.
