Текст книги "Ангатир (СИ)"

Автор книги: Андрей Журкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– Куда Салих ночью ходил? Говори! Ты его о чем-то попросила? Зачем он ушел в лес?! Что ты с ним сделала, ведьма!

Тут же будто палкой кто по хребту мужчину приложил. Обмяк он, погладил Люту по голове, забормотал, что не хотел боль причинять, не хотел ведьмой кликать, просто устал он. Девушка отползла от Изу-бея и так она умаялась, так надоели его перемены настроения и весь стан хазарский что, не подумав, брякнула:

– Не моя вина в твоих печалях, Изу-бей, не я голову рубила Милославу, не я насиловала. Твоя расплата это.

Страшная тишина воцарилась в шатре, будто разом смолкло все, а они в невидимом коконе оказались. Словно бы сам мир погрузился в темную бездну, Наместник глубоко вздохнул воздух и вместе с выдохом вырвался крик, из самой глубины души его разоренной. Бросился он к Люте, схватил за горло и душить начал. Глаза кровью налились, ноздри раздулись, на губах слюна вспенилась, сердце Люты от одного только вида его вниз ухнуло. Попыталась она разжать ручища грубые, да куда там! – силища неимоверная. В глазах потемнело, воздуха в груди стало не хватать, а метка на руке жечь начала невообразимо. Боль – хоть бери и руби, чтобы не чувствовать.

Спасительная темнота накрыла внезапно, словно оттолкнула и боль, и наместника с ума сошедшего. Очнулась Люта громко и судорожно хватая воздух ртом, схватилась за горло и не понять, приснился ей сон страшный или же взаправду все приключилось. Проморгалась да так и застыла. Вокруг деревья, а она на поляне. Руки в крови, во рту привкус странный, а рядом яма с костьми белыми, что так часто видела она в видениях ночных, а на костях тех сердце лежит человеческое.

Глава 11. В караимских степях не спят

Жаркое солнце нещадно выжигало мертвенно-бледную кожу. Чудь лежал без сознания, подогнув под себя ноги. Его бока очень медленно и редко поднимались при дыхании. Белоглазый все еще был жив. Неподалеку зияла дыра в земле, которая так и не закрылась. Чудь то и дело вздрагивал, во сне скребя песчаник мощными когтями. Подземный переход дался ему очень тяжело. Иной раз белоглазый бы трижды подумал, прежде, чем творить ритуал будучи истощенным от предыдущих чар. Теперь дело обстояло иначе. Родичей угнали против воли в далекие земли. Не только жалость к их судьбам гнала Гату, словно всадник коня. Четыре похищенных были его женами. Зрящими, хранительницами чудской земли. Ежели их с места родного сорвать, да в неволю угнать, быть бедам бесчисленным для всего рода и людского и нелюдового.

Настоящий шаман никогда не будет рисковать своим здоровьем понапрасну, совершая ритуал такой силы, который может его убить. Гату находился в безвыходном положении и вынужденно шел на крайние меры. Родичей увели слишком далеко, чтобы можно было догнать пешим. Следовало восстановить силы, но роковые обстоятельства казались сильнее его воли и рассудительности.

По телу белоглазого пробежала крошечная ящерка. Она задержалась у лица чуди, мгновение вглядываясь в столь необычное животное. Веки Гату дрогнули. Ящерка мгновенно прыснула прочь, поднимая облачко пыли. Едва открыв глаза, белоглазый тотчас их закрыл, щурясь от нестерпимо ярких лучей солнца. Во рту и маковой росинки не было. Сколько прошло времени? День? Два?

Перевернувшись на живот, Гату коснулся лбом земли, выравнивая дыхание. Мир вращался вокруг уставшей головы словно торнадо. Немного погодя, привыкнув к ощущениям собственного тела, чудь сел, растирая виски. Огляделся. Его окружали мелко растущие кусты можжевельника. Растения впивались в грунт, но не могли получить достаточно питания, поэтому выглядели исстрадавшимися и невзрачными. Чудь повел рукой, касаясь сморщенных синих ягод, подобрал несколько и закинул в рот. Полежав с минуту пережёвывая, Гату начал решительно срывать молодые зеленые побеги. Растерев их ладонями в кашицу, белоглазый промокнул лицо: веки, под носом, виски, а то, что осталось от ростков, морщась, съел.

Слуха донесся легкий шорох, едва уловимое копошение в песке. Повернув голову, чудь, присмотрелся. Маленький суслик ловил кузнечиков в высокой траве, то и дело привставая на задних лапках. Он заметил белоглазого и на всякий случай направился в другую сторону. Опасность для грызуна исходила вовсе не от чуди. Сложенные при падении крылья, распахнулись, всколыхнув горячий воздух. Орел выбросил перед собой когтистые лапы, хватая суслика, прежде, чем тот успел осознать, что пропал. Взмывая обратно в вышину, грозная птица удалилась, издав победоносный клич, пронесшийся над равниной. Вдали у подножия величественного лазурного горизонта возвышались белоснежные горы. Вершины утопали в облаках, которые обволакивали их с уважением и любовью.

Чудь поднялся на ноги, наконец начиная дышать полной грудью. Он все-таки далеко зашел. Перед белоглазым лежала сама Таврика. Ритуал должен был привести туда, где еще недавно ступала нога родичей. Значит, они где-то рядом. Гату нарочно вложился без остатка в заклятие, рискуя погибнуть. Чудь приказал самому себе во что бы то ни стало успеть.

Степная трава заскользила под ногами, а нюх взял след. Гату двинулся враскачку и не спеша, стараясь экономить силы. Ветер с моря приносил живительную прохладу, придавая мышцам упругости. Оставаться на открытом пространстве было опасно, поэтому чудь хотел поскорее проникнуть в ущелье, уходящее к побережью. Желудок давно глухо урчал, намекая на то, что помимо высохших под палящим солнцем ягод, ему нужна пища посерьезнее. Увы, но при таких размерах, спрятаться в траве, ради того, чтобы ухватить мелкого грызуна было тяжеловато.

Что-то привлекло внимание Гату. Повертев головой, он припал к земле, касаясь ее ухом. Полежав миг-другой, он несколькими прыжками оказался подле зарослей чабреца, где распластался, затаившись. Топот копыт приближался с севера. Шестеро всадников скакали во весь опор, погоняя взмыленных лошадей. На их головах красовались низкие черные шерстяные шапки, а одежда совсем не походила на ту, что носили славяне, к которым чудь привык как к давним соседям. Все шестеро носили ярко-синие блестящие шаровары из мягкой воздушной ткани, трепещущей не ветру, цветастые рубашки желтого и бордового цвета, а плечи их укрывали темные плащи на ремешках. Вооружены всадники были диковинными загнутыми клинками, походящими на серпы, только непомерно большие. В седельных сумках у каждого был лук и колчан для стрел.

Чудь внимательно проводил глазами группу, принюхиваясь. Они даже пахли по-другому. В нос били кричащие ароматы, кои не встречаются на коже людей. Запах был настолько силен, что перебивал даже вонь от конского пота. Белоглазый скривился. Шаманы в своих ритуалах применяли растирания и пахучие эликсиры, но лишь для того, чтобы привлечь неистовых духов, али напротив отпугнуть нечисть. Но чтобы мазать вонючки на себя, да еще в таких количествах? Впрочем, Гату не сильно удивился. Он бывал в далеких краях на востоке, где встречал чудеса и похлеще.

Проследив в какую сторону направлялись всадники, чудь двинулся следом. При них не было припасов. Лошади скакали почти порожние. Оказаться на такой жаре без уверенности, что сможешь скоро найти кров и очаг, для человеческого люда верная смерть. Они знали куда скакать.

«Рядом селение или может даже город», – смекнул белоглазый.

Преследовать караимов в открытую было опасно. Их народ мало знал про чудных людей, если знал вообще. Перепуганные конники могли наделать глупостей. Дождавшись, когда они скроются из виду, Гату пошел по следу. Трава быстро поднималась после касаний лошадиных копыт, но шлейф их запаха был для чуди красноречивее любых отметин на земле.

Он очень волновался, предчувствуя скорою встречу с родными. Белоглазый ни на миг не сомневался, что найдет их. Когда над миром разлились сумерки, чудь с наслаждением разогнул спину, потягиваясь. Вдалеке под укрытием горного хребта мерцали огоньки города. Чудь не спешил приближаться. Ущелье неподалеку продолжало манить к себе. Там, где каменные стены образовывали глубокую впадину, уже царствовала истинная первородная тьма. Оказавшись на краю, Гату принюхался и стал слушать.

Вот крадется травяной кот, ступая мягко и дюже осторожно. Сурка перехитришь, мурчавый разбойник, да не чудя! А вот меж камней скользит гадюка. Чешуйки шершаво поскребывают камни. Тихо, только заливаются цикады, перекрикивая друг друга. Их стрекот кажется подобен мелодии самой жизни. Они поют ни для кого, а просто потому, что есть. Потому, что над миром правит ночь, а степные кустарники надежно хранят их хрупкие тела. Ветер унялся, едва колыхая выгоревшие на солнце колоски трав. Те шелестят, касаясь друг друга. Все спят. От земли тянется пар. На небосклоне высыпали звезды, искрящиеся в ночи. Чудь замер, вслушиваясь, даже перестав дышать.

«Цок-цок».

Гату припал к земле, засеменив на звук, перебирая руками и ногами, посылая тело вперед рысцой. Голова пригнута, широченные глаза горят в ночи, ноздри раздуваются. Добыча очень близко!

«Цок-цок».

Тихо, только легкий шепот трав разносится по ущелью, да приглушенное посапывание, да побрехивание. Шерстистые тела муфлонов застыли во мраке. Они спят, подогнув под себя ноги и опустив мощные загнутые рога за землю.

«Цок-цок».

Чудь все же увидел источник шума. Один баран отделился от стада, расхаживая окрест в поисках клевера. Могучий самец, на холке горб, рога изогнуты дважды. Матерый. Белоглазый обошел его с подветренной стороны, боясь спугнуть. Муфлон встревожился, слепо водя глазами по сторонам. Учуять запаха не мог, инстинкт. Гату замер, стараясь не смотреть на добычу прямо, чтобы избежать блеска глаз в кромешной тьме. Несколько раз фыркнув, втягивая ноздрями горячий воздух, самец так и не найдя источника угрозы, продолжил ощипывать губами лепестки клевера.

Белоглазый подобрал с земли заостроенный и тяжелый камень, взвешивая в руке. Пойдет. Дождавшись пока муфлон развернется к нему спиной, он легко шагнул вперед, и взвившись в воздух, ударил барана в основание черепа. Тяжелый самец успел сделать еще два шага, уже потеряв сознание. Туша рухнула наземь. Чудь подскочил и нанес еще два удара, окончательно разбивая затылочные кости животному. Стадо мирно спало, не зная, что по утру у него будет новый вожак.

Подхватив тушу за задние ноги, белоглазый забросил ее на себя и двинулся прочь. Пройдя еще полночи без остановок, чудь вышел к побережью. Сбросив добычу, он извлек из-за пояса коротенький нож и принялся освежевывать тушу. Сердце и печень Гату съел сразу. Остальное мясо нарезал длинными ломтями, перевязав между собой. Зайдя в ласковые прибойные волны, чудь опустил перевязь с мясом в воду, завалив камнями. Морская соль вытравит всю пакость, а баранина замаринуется. Можно будет ее завялить, а Гату ох как не хватало силы, после подземного перехода. А есть надо, причем теперича каждый день. Земля еще долго не будет отзываться на зов голодного чудя. Сила вернется, но ее требуется питать. Мясо подходит лучше всего.

С рассветом белоглазый принялся обследовать место, в котором оказался. Высокие стены каньона, куда его занесла ночная охота поросли мелкими деревцами и кустарниками. Боярышник, магнолия, сосна, да ладанник. Пахло непередаваемо приятно. Свежий морской близ в сочетании с хвойным ароматом, наполняли члены здоровьем и мощью. Горячая кровь не густела. Чудь чувствовал прилив звериной ярости, готовый выплеснуться наружу, но медлил.

Блуждая в поросших можжевельником склонах, он наткнулся на несколько кустов инжира. Собрав ягоды, чудь наколол их на палочку, подвесив на солнечную сторону. По всему видно было, что он готовился. Еще недавно спешащий сломя голову белоглазый, теперь походил на обстоятельного хозяина-отшельника. Обыскивая каменные своды расщелины, Гату наткнулся на небольшую пещеру. Ее едва бы хватило на пару человек, но сейчас большего и не требовалось. Когда-то здесь жило семейство барсуков или луговых собак. Чудь сделал этот вывод по останкам переваренных орехов и мелких обглоданных косточек. Сейчас же единственными обитателями пещеры были летучие мыши. С приходом рассвета, они вернулись в свое логово, возмущенно поглядывая на белоглазого. Тот никак на них не отреагировал, отрешенно закрыл глаза и заснул. Пока всполошенные нежданным гостем мышки устраивались отдыхать, чудь украдкой за ними наблюдал, через щель меж век. Он полюбил этих крошечных ночных существ еще в детстве, часто встречая их в пещерах далекой родины.

Проспав до полудня, Гату вернулся к морю и вынул из воды накануне припрятанную баранину. Мясо приобрело синеватый окрас и затвердело. Вернувшись к пещере, чудь подвесил мясо неподалеку от подсыхающих на солнце инжиров. Есть еще не хотелось, а до ночи было далеко. Осторожно проникнув в свое новое укрытие, белоглазый лег прямо на каменный пол, глядя снизу-вверх на тела крепко спавших летучих мышей. Спину приятно холодило. Закрыв глаза, Гату отбросил мысли. Он шагнул в манящую и заботливую пелену недумья, растворяясь в единении с матерью-землей. Базальт под лопатками начал медленно оживать. Мирный свет солнца потускнел, а мир утратил краски дня. Черный, белый, серый и никакой больше. Истинный без мишуры. Губы пришли в движение, и тягучий, словно одеревеневший голос протяжно зашептал в пустоту.

Чшшшш. Тихо. Никто не услышит.

Пшшшш. Ты слышишь? Да, я слышу.

Памятью лунной, тропой безымянной,

Касанием ветра в ночи окаянной.

Дрожат оковы в очах туманных,

Свищут бесы, да стенает искатель.

Стань для меня как гранита сердце,

Выйди на свет полуночный старатель.

Чшшш. Тихо. Они же услышат!

Пшшшш. Нет-нет. Никто не услышит.

Стонет в груди леденящее пламя,

Штольни зовут, просыпается камень.

Гату очнулся с приходом ночи. Летучие мыши уже успели покинуть убежище, отправившись на охоту. Карабкаясь по склону расселины, чудь вслушивался, принюхивался, впитывая сумеречный мир жадными глотками. Оказавшись на равнине, он тотчас увидел цель своей вылазки – огни засыпающего караимского города. Добираться пришлось с промедлениями. Здесь почти не росло деревьев, травы да кустарники – свободная степь. А белоглазый не мог рисковать понапрасну. Покружив окрест с час или два, он поравнялся с крайним к дороге домом. Он был сложен из пористого и мягкого ракушечника.

Чудь приложил ладони к стене, проникая сквозь нее взглядом. Камень немедленно поддался. Белоглазый услышал шум моря, ему даже показалось, что на губах выступила соль. Внутри дома горел очаг. Женщина в переднике, расписанном узором ягод и цветов замешивала тесто. Она была чернява, смуглокожа, глаза раскосые. Смахивая с лица непослушную прядь, женщина поблескивала от капелек пота в тусклом свете, что отбрасывала печь. В другой комнате спали четверо детей. Прижавшись друг к другу малютки посапывали, лежа на соломенном лежаке. Два мальчика и две девочки. Самая младшая никак не могла заснуть. Она крутилась, хмуря бровки на чудесном и по-детски трогательном лице. Веснушчатые щечки зарделись от жары, а бусинки карих глаз поблескивали в темноте. Вдруг девочка подняла глаза, уставившись прямо на Гату. Она не испугалась, а наоборот восторженно распахнула губки. Посмотрев миг, подняла ручку и помахала. Чудь улыбнулся ей и помахав в ответ, исчез. Белоглазый давно замечал за людьми эту особенность. Во время хождения в камне его могли видеть только дети. Стоя у стены дома, он не погружался вглубь, а смотрел насквозь, но девочка все равно его заметила.

«Все-таки в них осталось еще что-то связывающее нас, – подумал он, улыбаясь своим мыслям. – В таких маленьких, наивных и добрых, которые еще не выучились врать, ненавидеть и разрушать. Быть может есть еще надежда у этого мира. Даром, что чудь уйдут навсегда, но и тут останутся видящие и зрячие. Им и выводить народы свои, ковыляя наощупь впотьмах».

На улицах, вымощенных булыжником, гулял лишь ветер. Белоглазый опасался только собак. Привяжись они к нему, и выйдет худо. Забравшись на крышу, он осмотрелся. Двигаясь от дома к дому, Гату заглядывал сквозь каменные стены, в поисках сородичей. Прямо на улицах горели жаровни. Подле некоторых стояли мужи. Они жарили змей и зайцев, тихо болтая о своем. Голоса сплетались воедино, образуя чарующую своей магией атмосферу. Этот южный город жил неспешно и плавно, не отходя ко сну до конца даже ночью.

Касаясь очередной стены, он тотчас почуял тепло и знакомый запах.

В помещении было темно, но его глазам это никак не мешало. Четыре девы, сидевшие на полу, проворно встали, взирая на Гату, не веря своему счастью. Четыре пары глаз цвета от аквамарина до голубого топаза сверкали во мраке. Девы были очень похожи меж собой, аки сестры. У каждой длинные прямые волосы, доходящие до талии. Не заплетены, не подобраны. Высокие лбы и скуластые щеки. Худощавые и очень высокие. Потолок нависал над ними не позволяя разогнуться. Одна из дев шагнула к стене, приглядывая ладонь к камню, и прошептала:

– Полозу снятся кошмары. Его дрема тревожна. Я чую его сердце оживает. Когда ты вернешь нас?

– Скоро, – ответил Гату, и помолчав добавил: – Я тосковал.

Женщина улыбнулась и ласково погладила камень, словно касалась щеки белоглазого.

Глава 12. Зло порождает зло

– Нет, нет, нет! – Люта замахала руками в сторону ямы с костями и окровавленным сердцем, словно бы желая смахнуть жуткую картинку и вернуть мирный пейзаж. Пусть будет только поляна, только лес и легкий ветерок, ласково треплющий пряди волос. Но вырванное из когда-то живой груди сердце лежало на месте и не смахивалось, как бы она не старалась. Да и руки, измазанные в крови, не давали усомниться в том, кто это сердце в яму поместил.

Люта вцепилась в волосы, раскачиваясь и повторяя как заведенная: «Это не я, это не я, не я…». Последнее слово вырвалось с воем, пролетело по всей поляне, поднялось вверх и затерялось в макушках деревьев, с веток которых сорвались птицы, возмущенно крича. Девушка обмякла, руки упали на подол платья. Почему-то она не сомневалась, что сердце принадлежит наместнику, так же как понимала, кто убил Хатум. И Салиха. Но верить не хотела. Она никогда зла никому не чинила, никогда не желала, что же теперь-то?

«Наша ты».

Прошептали ей на ухо. Люта подскочила и испуганно заозиралась.

– Кто здесь?

Никто не ответил, только ветерок шаловливо в спину подтолкнул. Девушка тяжело и часто дышала, горло саднило и болело, она не видела, но подозревала, что сильные ладони Изу-бея оставили следы. Кое-как совладав со страхом и тяжестью на сердце, Люта на карачках подползла к яме и стала забрасывать ее землей, с глаз долой. В голове хоровод водили страшные мысли об отце и доме, который хазары в покое не оставят после смерти наместника. Раз она пропала из стана, значит на нее вся вина и ляжет.

«Надо бы отца предупредить, Броню, подруженек. Вырежут же подчистую, сволочи», – думала она, все активней загребая землю и вываливая ее в яму.

Совесть и стыд сковали грудь, отчего Люта на мгновение замерла и громко расхохоталась, из глаз брызнули слезы.

«Насильника да убийцу жалею, захватчика земель родных! Вот же душа добрая, сколько зла не причиняй, а все одно привечать буду, да заботиться. Дура!», – обругала саму себя девушка.

– Ты смотри, ржет она, сука оголтелая! – крик Белояры на мгновение испугал Люту, но она тут же взяла себя в руки. Сердце тетка уже не увидит, а об отце узнать надо.

– Чего расселась? Как знала, что следить за тобой надо! Дочь мою единственную в могилу свела, сестрицу свою, дрянь! Да я тебя за это на суку повешу, ведьму косматую!

– Кто следил за мной? – прохрипела Люта, прожигая взглядом Белояру. Да так внезапно и грубо сказала это, что тетка заткнулась на мгновение, аж поежилась от взора черного. Вид у племянницы был устрашающий, волосы всклокочены, руки и платье в крови, губы обветренные да покусанные и лицо белое аки смерть сидит и смотрит прямо в душеньку. Ничего от прошлой Люты не осталось. Если б не была так зла Белояра, может, испугалась бы, да только привыкла она, что девчонка молча все обиды сносит.

– Ты еще спрашивать смеешь?! Бажен следил за тобой, ошивался возле стана хазарского. Удушил бы паскуду за смерть брата, да вечно за тобой хвостом кто ходил из наместниковых людей. Ну да ничего, сейчас мы с тобой-то и разберемся. Бажен следом идет, вот-вот здесь будет. Никто больше не узнает про тебя, не вспомнит. Отольются тебе все слезы!

Она бросилась на Люту с ревом медведя, разведя руки в стороны и растопырив толстые пальцы. На силу девушка с места подорвалась и отскочила в сторону, спасаясь от гнева тетки. Да ту не остановить уже было. Долго бы они так по поляне метались, если бы силы у Люты были, но изможденное тело и усталость, сделали свое дело. Пытаясь убежать от вредной тетки, она ринулась в лес, запнулась, ослабшие ноги подогнулись в коленях, и девушка рухнула на землю, содрав ладони и локти, и больно ударившись. В тот же час сверху насела Белояра, вцепляясь в волосы, выдирая их с диким визгом. Удары посыпались сверху как град. Тяжелая туша придавила Люту, не давая ни вздохнуть, ни выдохнуть.

– Знай, племянница, сжила я со свету отца твоего. Пусть и брат он мне, да только давно проклятый. Нечего было знаться ему с Леткой, ведьмой драной. Еще и тебя на свет вытащила, сама была ведьмой, так ведьму породила!

Тетка склонилась ближе к лицу Люты прижатому щекой к земле и вновь заговорила тихим мерзким голосом. Дохнуло неприятным, резким запахом:

– И мать твоя померла не сама. Ужо я подсобила…

Беспросветный мрак затопил душу Люты. Хуже злости, непроглядней самого густого тумана, тяжелее самой лихой злобы разрослась тьма в сердце девичьем. Не бывать боле добренькой Люты, не бывать боле радостной Люты.

«Хотели счастье из меня выбить, ну так получайте! Помоги Черная Матерь. Помоги богиня Смерти и Зимы. Гой, Черна-Матерь!».

– Гой-Ма, – прохрипела Люта из последних сил. Изо рта вырвалось облачко пара, будто воздух заморозился.

Душившая тяжесть оставила ее так неожиданно, что девушка не сразу поняла, что может двигаться. Дикий крик боли и страха, заставил ее превозмочь усталость и ломоту в теле, и обернуться.

Белояру убивали. Раздирали на части крепкие руки-ветви, вспарывали толстое брюхо, как тушу перед готовкой. Тетка вопила и отбивалась, да только держали ее крепко лозы, выросшие из-под земли. Кровь стекала по ним и впитывалась в землю, напаивая лешего, что приносил в дар жертву новую. Люта смотрела завороженно как умирает Белояра, глаз оторвать не могла от зрелища жуткого. Так красиво!

«Уходи».

Прошептал ветерок в ухо, отчего Люта дернулась и отвлеклась от созерцания торжества смерти.

– Куда? – потерянно прошептала она, совсем глупо себя чувствуя. Будто с ума сошла, и сама с собой разговаривает.

Ей никто не ответил, лишь ветер сильнее подул, вспарывая землю рядом, показывая направление. Засомневалась Люта. С детства знала она, что в той стороне леса темные, да болота топкие. Сколько людей пропало, сколько детей утопло, по глупости сунувшихся. Да только сильней ветер толкнул ее, приказав:

«Иди!».

Люта противиться не стала. Все одно дороги домой нет для нее боле. Раз судьба на болотах сгинуть, значит так тому и быть. Не обращая внимания на чавкающие и страшные звуки за спиной, Люта пошла по тропе, что указал ветер. И если будет богам угодно, то вернется она в земли родные, чтобы прощения попросить у отца за то, что оставила его в трудное время, пусть бы даже прощения просить у могилы придется.

***

Люта двигалась до тех пор, пока конечности не отказывали. Голод ее не мучил, лес знающего кормит, то кору пожевала, то одуванчик, а если повезет и первый гриб можно отломить от ножки. Воды не хватало, да ягоды немного помогали. Ноги бы только еще одни приделать. Как только усталость брала свое, девушка отходила от тропинки и ложилась прямиком на траву, и ничто не могло потревожить ее сна, да ни у кого бы и не получилось. Берегла ее покой нечисть лесная, укрывала одеялом из листьев, укутывала ноги мхом, гладила по голове бедовой. Когда Люта вот так проснулась впервые, поначалу чуть душу на волю не отпустила, думала напал кто. А после увидела одеяло лиственное, подношение в листке лопуха и зайца ушами прядущего, да ее разглядывающего. Поняла все Люта, поела, поклонилась в пояс зайцу и громко поблагодарила:

– Благодарю, царь лесной и за спасение, и за заботу.

Заяц вновь ушами пряданул, нос лапами почесал и деру дал, только лапки засверкали. Принял леший благодарность. Так потихоньку и добралась девушка до болота.

Тропинка вывела на открытое пространство и Люта ахнула. Ни конца ни края не было топкой трясине. Сверху колыхался туман, пахло сыростью и багульником. Девушка глубоко вдохнула пропитанный влагой воздух и закашлялась. Что ее ждет за болотом она не знала, тут бы живой остаться и не утопнуть, куда уж там до дум «а что будет после».

«И как только зыбь эту миную», – со страхом подумала Люта. Она осмотрелась вокруг, палки достаточной длины и крепости не находилось. Пришлось немного вернуться назад и поискать подходящую, спустя недолгое время искомое нашлось. Крепкая длинная ветка после того как Люта избавила ее от лишних ответвлений, стала неплохой опорой. Вернувшись девушка с опаской глянула на бескрайнее болото и сделала первый шаг.

Шла медленно, прощупывая все пространство вокруг себя, всматриваясь в каждый зыбун, обходя стороной густые скопления пушицы и подолгу отдыхая на высоких кочках. Хоть и экономила силы, а все равно быстро усталость наваливалась, от голода сводило живот, а от напряжения все сильней тряслись руки. В такие моменты Люта только сильней сжимала палку, каждый раз молясь, чтобы та не выпала из рук. Если она потеряет свою опору – смерть. На очередной кочке девушка свалилась мешком, прижимая к груди ветку. Сердце билось как сумасшедшее, отдаваясь в ушах тяжелым гулом, перед глазами стояла пелена и дышать было тяжело, будто не вздох делаешь, а камни ворочаешь.

«И чего я за жизнь так цепляюсь? Куда иду, к кому?».

Люта взглянула на палку, и рука поднялась было бросить ее в зыбучую трясину, но остановилась. А кому легче от ее смерти будет? Ей? Отцу, что возможно на смертном одре лежит, а и того хуже, помер. И встретит он ее на том берегу после смерти, как в глаза смотреть тогда? Как перед всем родом оправдываться? А ведь она душегубка отныне. Так-то смерть легким избавлением будет, тогда как жизнь тяжелей и все, что выпало на долю, то заслужено.

Девичий кулак с силой стукнул по колену.

«Ишь, разнылась, папенькина дочка! Сейчас встанешь и пойдешь, и дойдешь куда звали, и ныть прекратишь, а не то! – приказала самой себе Люта, не в силах пока что придумать наказание за невыполнение приказов самой себе. Решила на потом отложить приговор, когда чуть больше сил будет и еда.

– Вот зачем идти стоит, – промолвила она вслух, лишь бы чей голос услышать, пусть даже и свой. – За едой и крышей над головой, а еще лучше печью теплой. Лягу на ней и усну, и просплю дня три кряду, а дальше видно будет.

Она не хотела думать о том, а была ли та печь впереди или еда, или же только смерть долгая и мучительная. Все стало неважно. Людей злых нет рядом и на том хорошо. В душе посветлело, будто кто-то солнышком посветил. В глазах распогодилось, силы пробудились от сердца идущие. Встала, опираясь на палку и вновь побрела. Не прошло и часа, как девушка разглядела просвет, болото заканчивалось. Она дошла. В груди радостно стало, усталость в сторону отбросилась, даже шаг бодрее пошел. От нетерпения и желания поскорей оказаться подальше от трясины Люта ускорилась, о чем вскоре сильно пожалела.

На очередной кочке она поскользнулась и с громким вскриком плюхнулась прямиком в трясину, палку с перепугу выпустила из рук и не достать ее теперь. Забарахталась девушка, попыталась хоть за что-то ухватиться, обратно на кочку выползти, да только, чем больше суетилась, тем глубже увязала.

– Помогите! Кто-нибудь! – закричала Люта, выбиваясь из сил, чувствуя, как грудь и шею заливает холодная вода. Еще немножечко и кончится жизнь. Так ей страшно стало, как не было даже когда наместник насильничал и угрожал.

Когда вода начала заливаться в рот, Люта, все еще не сдаваясь, попыталась сделать рывок и найти за что зацепиться, но провалилась только глубже, почти ныряя в топкие воды. Руки оставались наверху, невольно сжимаясь и разжимаясь, в надежде получить что-то, что поможет, как вдруг по ним что-то постучало. Цепкие пальцы тут же ухватились за предмет, и девушка почувствовала, как ее тащат на поверхность. Хватая живительный воздух ртом она мокрая и дрожащая попыталась повернуть скованную холодом и страхом шею, чтобы посмотреть на спасителя, но не успели ее глаза хоть что-то разглядеть, как по голове обрушился удар и Люта в который раз ухнула во тьму.

***

– Буди ее, Тодорка, заспалась гостья наша.

Что-то мокрое и неприятно пахнущее, заскользило по лицу Люты, отчего она зафыркала и попыталась отмахнуться, шлепнув по кому-то живому. Когда она открыла глаза, то этот кто-то оказался конем, черным без единого просвета и с взглядом до того наглым, хоть ложкой греби. Стоит, косит глазом алым, ноздри раздувает, ей-ей укусит!

Отползла она от него подальше, кое-как лицо обтерла тем, что от платья осталось и осмотрелась. Просыпаться на траве поди для Люты традицией стало, разве что будит ее то одно, то другое, но, чтоб пробуждение хоть раз приятное было, так того не видать и близко. Чуть в стороне от коня стоит девица. Одну руку в бок уперла, другой кинжальчик подбрасывает. Одежда чистая светлая, коса до пят, а на ногах сапожки золотые.

«Вот я чучело из чучел, – полезли в голову Люты мысли, после печального сравнения. – Волосы небось колтуном, на теле места живого нет, худая, что та палка на болоте утопшая, а сапоги уже с ногами срослись, снимать страшно. Чудо-юдо, а не красна девица!».

– Налюбовалась? – грубовато обратилась к ней неизвестная. – Вставай и за мной топай, коли на траве насиделась, да не тяни, мое время дорого обходится.

Спорить с тем, у кого кинжал в руке – глупая затея, это Люта с хазарского стана уяснила. Кряхтя и охая поднялась и двинулась вслед за хозяйкой к небольшому домику. И сказала бы о нем Люта, что сказочный он был, но язык не повернулся. Увидь такой не при свете дня, а ночью, волосы бы поседели. Окна в паутине, крыша прохудившаяся, ступеньки на крыльце скрипят, вот-вот провалишься, а про странные бордовые потеки на них и говорит нечего. Будто тащили кого по ним.

– Хороший дом, нечего мне тут, – рявкнула на Люту девица и ногой распахнула дверь, которая тут же повисла на петлях. – Убраться просто не успела.

Люта испуганно затихла. Ишь, мысли читает, значит ведьма самая настоящая, не чета ей, девке нечистью заласканной. Решила молчать и так и эдак, а лучше песенку какую напевать мысленно, все верней будет. Не ее дело, нечего и языком молотить.