Текст книги "Ангатир (СИ)"

Автор книги: Андрей Журкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Глава 9. Заплутавший блудник

Кого только не повстречал на своем пути чудь. Земля спешно возрождалась после ледяного сна с каждым днем становясь все ярче и сочнее. Разнотравье щекотало ноздри, реки, полнящиеся от талой воды, бурлили клокоча весело и как-то даже задиристо. В леса возвращались птицы, покинувшие родные края с приходом холодов.

Иногда белоглазый скрывался из вида, едва только замечал людей. Порой выходил сам, обмениваясь советами и новостями. Каждая встреча была риском. Даже вопреки нюху на лихой народ, Гату порой ошибался. Встречу с таким как он люди трактовали очень по-разному. В былые времена племена чудь не были диковинкой. Они селились в горах, никому не мешая. Иные из их сородичей напротив предпочитали низины, воздвигая не жалкие землянки, а целые города. Чудь славились искуснейшими кузнецами и ювелирами. Поднести в подарок или приданное изделие чудской работы считалось широким и благостным жестом. Такие вещи не перепродавали, завещая своим отрокам, которые в свою очередь уже будучи стариками отдавали дальше, продолжая родовую традицию. Но всему, что дерзнет казаться вечным рано или поздно приходит конец. Чудь начали медленно исчезать с лица земли.

Теперь уже сложно вспомнить и даже предположить с чего началось их вымирание. Казалось бы, все оставалось на своих местах. Чудь не воевали, сторонились вступать в коалиции, никому не переходили дороги и занимали самые неплодородные и тяжело осваиваемые земли. Они ходили в ладах со всяческой нечистью, знались могущественными шаманами. Но в какой-то момент их род пресекся.

Дети чуди, коих и без того редко, кто в глаза видывал, будто бы исчезли совсем. Синеглазые чуди, то бишь ихние жены, перестали выходить на дороги, благословляя путников. А ведь то считалось за добрый знак, проплывая на ладье, скажем, увидать, белоснежную статную деву на камне, али под ивою застывную. Глаза огромные, да синющие будто в ночное небо глядишь. Высокие скулы благородные, да тонкий стан, аки травиночка. Поднимет руку, махнет волосами, да улыбнется и исчезает, только ее и видели. А кормчий, стало быть, в усы уже стоит лыбится. Знает, что дорога до дома будет спокойною.

Совсем же редко за диво, почитай, стало на новый век повстречать чудь белоглазую. То были мужчинами племени, коих и раньше то было намного меньше чем бабонек. А уж после того, как семя чудское стало увядать, ох и устроили на шаманов белоглазых охоту люди до богатств охочие. Теперь почти в каждом лице, да новых глазах Гату видел затаенное желание пленить его. Овладеть его силою первородною. Изловить для своего пользования зверушку редкую, да в хозяйстве полезную.

Но не привык чудь от людей отворачиваться. Даже от самых ничтожных, а то и вовсе пропащих. Он смотрел на них как смотрят на глупых нерадивых детей или дальних родственничков, промотавших отцовское добро, да без штанов по зиме оставшихся. Что-то такое Гату знал о них, чего те и сами о себе знать не знали, да слыхом не слыхивали. Потому защищал и оберегал, бескорыстно, порой даже на свой живот рискуя навлечь опасность. И никогда не ждал белоглазый от них благодарности, ни добрых слов, ни товаров, ни песенок, да почитания. Может потому, что не было в нем того чувства, что у иного человека рождается самого прежде, то бишь тщеславия. А может от того, что знал чудь людей, лучше их самих, как и то, что никогда то у них не бывает без корысти благодарности.

Гату бежал так долго, как только мог, не устраивая себе дневных привалов. Он понимал, что опаздывает, как и то, что не может растрачивать силу понапрасну. Одно дело догнать проклятущий караван хазарский, и другое совсем, как спасти оттуда родичей угнанных. Нельзя без силы являться, но и силу не расходуя, с дальней дорогою не управиться. Чудь позволял себе сделать остановку лишь под покровом ночи. Доставая из заплечного мешка в дороге подхваченного зайца иль рябчика, он разделывал добычу на сырую поедая.

Нет, белоглазый не чурался огня, но уважал лес и ночной покой его обитателей. Какого ляду тревожить кикимору или лешего, кои лишь под покровом сумерек могли спокойно под небом скитаться? Зачем беспокоить сердце русалки, лишь затемно решавшейся из воды на берег показаться? Гату знался с нечистью куда как лучше, чем с теплокровными собратьями. Люди с такой же лихостью и суевериями проклинали чудь, как и лесного лешего. С одинаковой яростью могли затравить чудь, как и попавшегося по глупости банника. Всех они мнили рабами сделать, да под собой ходить заставить.

Теплая кровь пойманного накануне зайца еще не успела остыть. Тонкими струйками она стекала с губ белоглазого, скапливаясь на подбородке. Гату жевал, не обращая на это внимание. Распахнув свои огромные глаза, он всматривался в очертания деревьев. Вслушивался в каждый шорох, будто это для него было музыкой, и наслаждался покоем после очередного длинного дня. Вот на ветку хлопая могучими крыльями опустилась неясыть бородатая. Головою вращает, да глазищами сверкает. Перья у нее ладные, одно к одному, пепельные. Красивая птица, могучая, да статная. Хозяюшка ночная, быстра, да удалая. Каждое шевеление листочка слышит она, каждый скрип коры, да малой веточки. Чудь улыбнулся, глядя мимо совы. Крошечная зорька под еловыми ветвями затаилась. Ни дохнет, ни пошевелится. Знает, от кого деру давать бесполезно. Ждет, пока неясыть сама упорхнет прочь.

Чудь еще долго наблюдал за невидимым противостоянием охотника и дичи, как вдруг его чуткого слуха донеслось нечто странное. То ли крик, то ли шепот, то ли все вместе, да сразу. Гату поднялся, головой повертел. Непонятно откуда звуки исходят. Будто бы пение лесной покой пронзило. Многоголосное, да дюже мрачное. Не бывает добра от таких песен. И хоть он не боялся ночной нечисти, живая кровь в жилах не желала тут оставаться.

«Уходи», – шептало чутье шамана.

«Прочь», – вторил опыт.

Но окромя того, что чудь был могуч и силен, да страху не знавал, был он любопытен до всяческого непонятного. Никогда еще в жизни Гату не оставлял за спиной такого, что бы познать не взялся. Снова опустившись на землю, он положил ладони к дерну, вслушиваясь в свои ощущения. Ворчала мать-земля, тоже не в восторге прибывая от происходящего. Где-то недалече пакость творилась, да какая не мог разуметь чудь белоглазая. Озираясь, да принюхиваясь, Гату двинулся по сумрачному зову, на полусогнутых ногах, боясь спугнуть странное диво ночное. По мере того, как он приближался, голоса поющих духов становились различимы. Но чудь тотчас заставил себя их не слушать. Черные речи вели те отродия. Шептали такое, что иной добрый муж али витязь, уже валялись бы уши зажавши.

На полянке, залитой лунным светом стояла нагая девушка. Волосы чернявые, спутанные. Тельце детское совсем, юное, уже жизни уроки видавшее. Синяки, кровоподтеки, ссадины. Стояла та дева глаза под ноги опустивши в зловонную яму, что собственными руками и вырыла. Чудь не видел, что там скрывалось, но такую вонь чуял, что ноздри хотелось зажать, да отвернуться. Поляну окружала нечисть разномастная. Кто только не пришел на жуткий ритуал подивиться, да новую нареченную длань свою приветствовать. А Гату стоял, злобные взгляды на себе срывая, да помалкивал. Не от того, что боялся иль не знал, с чем его судьба свела. Чудь всем существом своим, от когтей до волосков на коже, учуял, от кого шел тот невыносимый запах. То не яма была, а сама девочка.

Несчастное когда-то чистое и доброе создание, черствело на глазах его. Выгорали мечты и надежды, доброе сердце гниющей коростою покрывалось, и билось медленнее с каждым ударом своим. Сколько же в ней было боли и отчаяния. Всю свою радость и жизнь, она сюда принесла, как пожухлую траву скомкала, да под ноги кинула. Не по силам ее плечам сдюжить, то, что судьба подарила, то, что хлыстом, да палками в нее вдалбливали.

Меж тем, чудь внимательно следил за девушкой. Она все еще колебалась. Ветерок колыхал колтуны в волосах, а на белоснежной коже проступали мурашки. Она часто задышала, будто решаясь наконец покончить с начатым.

«Не тревожься»

«Не плачь»

«Мы согреем тебя»

Шептала нечисть лесная, в хороводе бесовском покачиваясь. Хихикая, зубами пощелкивая, подвывая, да хрипя, жадные слюни наземь роняя.

«Возьми кинжал»

«Окропи кости кровью»

Шептали черные хозяева ведьмовской поляны. А девушка все не решалась, не видя людскими глазами, какой ураган под ее ногами в тот миг бушевал. В земной тверди плотоядно бурля пробуждалось нечто, чему чудь не разумел имени али названия. Что-то древнее не только Гату самого, а всех ныне живущих старше оно. Не чудище, не ночная тварь. То была сила ведьмовская и черная. Она была страшнее самой лютой злобы, да темнее самой темной сажи печной. Голодная, не знающая покоя и устали.

– Не надо, милая, – прошептал чудь, глядя на застывшую аки столб девушка. – Не дури. Не впускай эту заразу в себя.

Он знал, что та его не услышит, но не смел кричать. Будто окаменели ноги чуди. Подобно суровому рогу, свалившемуся на голову этой бедной девушки, к Гату явилось осознание. Нельзя спасти в этом мире каждого. Не сегодня, так завтра, она вернется сюда. А нечисть резвилась вокруг, как ярмарка людская и праздная. Свистели кикиморы, завывали вурдалаки, да плясами безумные лесавки, да дрекаваки хихикали.

Сжав кулаки, Гату решительно шагнул в круг. В его душе бушевало пламя ярче огня костра, да степного ветра неистовее. Взвыла нечисть лесная, пуще прежнего, да замерла. Сильные пальцы Гату обвили стройную девичью шею, касаясь тонкой кожи толстыми и острыми когтями. Один рывок и нет ее. И тут чудь замер, колдовским мороком скованный. Делая шаг тот, он решился прервать мучения бедной запутавшейся девочки. На себя взять вину за жизнь светлую сгубленную. Да только вот не по силам оказалось прервать ее.

«Чем она заслужила смерть?».

«Тем, что защиты сыскать не может?».

«Тем, что живет аки собака пинками забитая?».

«Тем, что жить хотела свободной, а не ковром ногами хозяйскими топтаным?».

«Ты ей роком себя, чудь белоглазая, выбрал?».

«Тогда рви. Всяких она видывала, да с такими лжецами как ты еще судьба не сводила».

«Рви, чудь белоглазая! Чего застыл, душа твоя, кривая?».

Гату опустил руки. На тончайшей лебединой шее остались легкие отметины. Он обошел девушку, вглядываясь ей в лицо. Бедняжка его не видела. Ничего в мире не могло сейчас забрать ее вниманием, окромя кинжала в руках и костей птицы под ногами. Вздохнул чудь тяжело, да сгорбившись побрел прочь, более не оглядываясь. С каждым шагом ноги, что опускалась наземь, он чувствовал вину и слабость. Не бывает в жизни легких путей, да простых решений. Да только будь ты трижды мудрецом, али старцем годами закаленным, не сможешь решать за другого, что есть его судьба. Не сможешь, коли есть в тебе честь, да разумение справедливости. Даже зло лютое позади оставляя, ты шанс ему даешь добром однажды статься. Хоть иные и не смогут никогда омыться, да очиститься.

Вдалеке за спиной ночь пронзил яростный крик. Впервые за долгие годы Гату почувствовал, как у него побежали мурашки по спине. На лбу выступила испарина, а сердце забилось, как синичка в клети, трепеща листочком на ветру.

«Молитесь теперь богам, каких только на свете вы знаете».

Позабыв об усталости, Гату опустился на четвереньки и прыснул наутек. Такому должно случаться порой. Не может в мире иначе быть. За каждую невинную девочку, злым мужем опороченную, за каждую пощечину, да плеть по спине, за каждый синяк и ссадинку. Пущай одна супротив многих тысяч, но народится такая, что спросит с вас. И с виновных, и под руку попавшихся. Вы сами порождаете зло да тьму-тьмущую. Закаляете таких как она, подобно стали булатной.

«Ну, что ж готовьтесь, теперь. Вы создали жуткое оружие».

Чудь бежал два дня и две ночи. Ноги несли его прочь от проклятого места. Он знал, что не спроста все это. Не случаются такие встречи понапрасну. Мрачные времена наступают. Грядет горе всему роду человеческому. Не просыпается лихо по одному. Всегда за бедою, ступает беда, беду погоняя. А Гату тем временем все еще опаздывал. Уходил караван все дальше в Таврию, за горами что, в степях караимских.

Сознавая, что это его последний шанс, чудь решил, что пришло время рисковать по-настоящему. Выпал день, когда на карту приходится ставить последнее, не своей судьбой, а чем-то большим рискуя.

Он долго искал подходящее место, пока не наткнулся на крошечный островок посреди ручья. Места хватало только чтобы опустить ступни, но и того предостаточно. Походя вокруг, чудь нарвал сосновых веток, два подорожника. Лаская водную гладь, он один за другим достал пять небольших кремней. Все свои находки сложил рядом с ручьем и отправился дальше. Пришлось дожидаться ночи, поскольку прочие ингредиенты для ритуала так просто уже не сыскать было. Выйдя к болоту, Гату изловил жирную жабу, осторожно упрятав ее в поясной мешочек. Оставив топи, он вернулся в сосновый бор. К тому времени проснулись сверчки, наполняя окрестности своим стрекочущим бормотанием. Их песня была спокойной и мягкой. Ни одного лишнего звука, лишь шелестящее потрескивание, баюкающее душу. Побродив еще с час, чудь добыл последнее из того, что искал – ночного мотылька. Бережно касаясь насекомого грубыми пальцами, Гату зажал его в кулак, боясь подавить, да так и отправившись обратно к ручью.

Разведя костерок, чудь уселся на бережок, вглядываясь в небо. Светало. Он старался надышаться впрок, будто боясь, что уже не успеет этого сделать позже. Опустив свободную ладонь в воды ручья, Гату прикрыл глаза. Блаженно улыбаясь, он касался на дне камешков, осторожно и бережно, словно те были для него драгоценны. Небо светлело.

Взойдя на островок, чудь осторожно разжал кулак, отпуская на волю мотылька. Он тотчас порхнул прочь, от жуткого создания, что его пленило, даром не сожрамши. На ладони Гату блеснула мельчайшая пыль с крыльев мотылька. Потерев рука об руку, чудь нанес ее на кожу лица, прочерчивая вертикальные полосы пальцами крест-накрест. Затем подхватив соснового лапника, белоглазый поджог хвою, размахивая вокруг себя дымящимися ветвями. Струйки белого чаровского тумана окутали силуэт Гату. В его руках оказалась болотная жаба, послушно взиравшая на чудь. Раскрыв рот, Гату лизнул ее спину, а затем уставился в глаза. И зашептал:

Объятые тьмой распоясанной ночи,

Немертвые камни годами храня,

Род чуди блюдет плодородие края,

Сквозь пыль от веков, сединой от огня.

Даруй мне покров, что согреет могила,

Даруй мне тропу, что сведет напрямик,

Я сын твой от первого племени мира,

Я кровь твоя, твердь, заплутавший блудник.

Послышался треск и тягучий стон. Землятрясение последовавшее затем привело в движение все окрест. Сосны ходили ходуном, раскачиваясь из стороны в сторону. Встревоженные пичуги, сновали тут и там, растревоженные внезапным грохотом. Небеса просияли, являя первые лучи солнца. На лице Гату вспыхнул поцелуй солнца, и чудь послушно зажмурился, отводя глаза. Мир вокруг мигнул. Мышцы чуди сковало, словно тяжеленые кандалы его перетягивали. Он выпрямился во весь рост гордо и торжественно.

Ноги белоглазого провалились свозь землю, будто кто-то потянул его вниз. Мгновение, и тело уже по пояс ушло в грунт. Гату осторожно опустил жабу на берег, сложив руки на груди крест-накрест, и закрыл глаза. Миг спустя его голова исчезла из виду, а на месте крошечного островка, в который ушел чудь, высыпалась речная галька.

Глава 10. Расплата

Подвывания и крики Радиславы раздавались по всему хазарскому стану. Она сидела на коленях заламывая руки и кусая до крови губы перед телом Хатум. На жену наместника, точнее то, что от нее осталось, было страшно смотреть. Всего лишь за ночь она превратилась в иссохшуюся, сморщенную как засушенный фрукт старуху, которая лежала, скрючившись в три погибели. Радислава ничего толком не могла рассказать, только лепетала что-то про колдовство и тряслась беспрестанно.

Наместник, налетел словно коршун и со всей дури залепил пощечину служанке. Девушка повалилась в грязь и затихла, слышно было только короткие сдержанные всхлипы и сопение.

– Говори, женщина. Что случилось с моей женой? Не то казню, немедля!

Радислава, задыхаясь и обнимая себя за плечи, сбивчиво, но начала свой рассказ.

– Вечером, как обычно, госпожа умылась, я причесала ее прекрасные волосы и умаслила кожу. Она попросила приготовить перед сном молоко с медом, выпила его и пошла спать. А на утро…

Радислава, не сдержавшись, вновь зарыдала.

– Нашла… ее…такую! – девушка взвыла и от слез, душивших ее, и от удара плети, который обрушился сверху твердой рукой наместника.

– Замолкни! Где чаша, из которой пила Хатум? Принести!

Тот же час в шатер жены сорвался воин, а когда вернулся, то покачал головой, что-то ответив на своем языке. Наместник от гнева вхолостую свистнул плетью и вновь схватил Радиславу за волосы, приподнимая ее с колен.

– Говори, тварь, что ты сделала с чашей? Там отрава была? Ты отравила жену мою? Говори! – Он резко встряхнул девушку за волосы. Она мотнулась из стороны в сторону, руки взметнулись вверх, царапая Изу-бея, ноги зашкребли по земле, в попытке приподняться, чтобы ослабить натяжение, но жесткий удар по ногам одного из подчиненных наместника, не позволил ей этого. Радислава захлебывалась криком и рыданиями. Кричала, что не виновата и никогда бы не отравила госпожу. Неизвестно, сколько бы это все продолжалась, если бы ей на глаза не попалась Люта. Радислава широко открыла рот, округлив его, словно бы в удивлении и закричала:

– Ведьма! Это она! Она убила госпожу! Моране поклоняется, тварь, я видела знак на ее руке!

Все головы повернулись в сторону Люты. Взгляд наместника из яростного превратился в ледяной. Он выпустил волосы Радиславы и брезгливо вытер руку об рубашку.

– Подойди, Люта.

Девушка ни жива ни мертва, спокойно приблизилась к наместнику, стараясь не показывать страха.

– Руки.

В нетерпении, не дожидаясь, пока Люта сама протянет ему руки для проверки, он схватился за ее предплечья и вздернул вверх. Но как бы не вертел, рассматривая так и эдак, знака не находил ни на ладонях, ни на запястьях.

Смерив взглядом Люту с ног до головы, он процедил:

– Проверять придется все. Раздевайся.

Люта побледнела. Она уже не обращала внимания на свою наготу при наместнике, но раздеться при всех, словно девка гулящая, это уже слишком.

– При всех не буду! – звонкий голос разнесся по стану, а черные глаза скрестились в неравном бою с синими. Черные выиграли.

– В шатер, – процедил Изу-бей под недовольный ропот народа. С чего бы рабыне такие привилегии?

Люта гордо вскинув голову, зашла в ближайший шатер и, дождавшись наместника, скинула платье. Когда она почувствовала на себе его руки, по телу пробежал холодок. Он осматривал ее медленно, смакуя и наслаждаясь моментом, будто не его жена мертвая там лежала, а какая-то посторонняя женщина. И вновь Люта подивилась смене его настроения. Только что в гневе был, а сейчас словно на ложе любовное собрался.

– Нет никаких меток. Объясни мне, с чего девка на тебя показала? Может, скрываешь от меня что-то, Люта? Кому ты молишься, Люта?

«И вновь гнев, вот он, блестит лихорадочно в глазах, а я что могу сказать?» – подумала про себя девушка, а вслух выпалила:

– Кому молюсь, тот слышит.

– Это не ответ! – рявкнул наместник и схватил лапищей за плечо, да так больно, что слезы из глаз брызнули. – За колдовство, Люта, у нас не голову рубят, а четвертуют. Смерть ужасная, болезненная, но верная. Так посмотри мне в глаза, Люта и скажи, кому ты молишься?

– Тем же богам, что и мой народ, Изу-бей, – процедила в ответ девушка.

Мужчина, тяжело дыша, бросил ей «одевайся» и выскочил из шатра. Когда Люта вышла вслед за ним, то увидела, как он приказал своим людям раздеть и проверить на колдовство Радиславу. Ей, так как Люте, не повезло, обнажали девушку при всех.

Под крики служанки и шепотки вокруг стоявших людей, ее раздели и внимательно осмотрели. Неожиданно раздался удивленный вскрик и на голую Радиславу, что стояла на коленях, нацелили оружие. Сколько бы Люта не высматривала, да только похожего символа, что на запястье у нее покоился, как все, не увидела. Не было ничего на теле Радиславы, но толпа, обступившая служанку, что-то видела. Как и Изу-бей.

– Думала глаза мне замылить? – Изу-бей взмахнул плетью и обрушил всю свою жестокость на обнаженную кожу. Радислава повалилась в грязь с криками и мольбой. Она каталась по земле, пытаясь увернуться от хлестких ударов, уверяла, что никогда не молилась Моране, клялась, что никому не причиняла зла, но все было бесполезно. Наместник не слышал ее. Когда Радислава прекратила сопротивление и замолкла, Изу-бей остановился и приказал своим людям готовить место казни и лошадей. Одни концы веревок привязали к рукам и ногам служанки, другие к лошадям и подхлестнули последних плетьми.

Никогда Люту не выворачивало наизнанку так сильно.

***

– Я не желаю тебе зла, Люта. Посмотри на меня.

Изу-бей кончиками пальцев приподнял подбородок девушки, чтобы та, сидя на коленях, смогла остановить на нем взгляд. Черные глаза встретились с безумными синими, перемешиваясь, вызывая внизу живота испуганную дрожь. Он был красив, недаром Хатум сходила с ума от ревности, вот только северянка будто бы не видела наместника. И это его злило.

– Ты смотришь, но не видишь! Я сказал, смотри! – Хлесткий удар обжег щеку и вновь пальцы сомкнулись на нежном подбородке, мягко поглаживая, словно бы извиняясь за грубость.

Он не желал ей зла, но причинял его с завидным упрямством. Делал вид, что сожалеет и вновь хлыст взмывал в воздух, рассекая нежную плоть, вырывая яростный крик. Гладил по щеке и тут же угрожал расправой всему селению Глиски. Хатум нравилась постоянная битва противоположностей в муже, Люта сходила от этого с ума.

Безумный.

Она бы и рада была сбежать, да только за ней следил днем и ночью приставленный человек. Воина звали Салих. Изу-бей назначил его в охрану сразу, как только разобрался с Радиславой. Ее, четвертованную, сожгли сразу же после казни, бросая в костер все вещи, что принадлежали служанке. Девушки боялись прикасаться к вещам проклятой голыми руками, поэтому использовали палки или обрезки тканей, оборачивая ими ладони.

Как верный пес Салих стоял у шатра, охраняя покой наместника и странной рабыни. Ходил за ней всюду, куда бы она не пошла, даже, если это была потребность справить нужду. И, если в начале Люта огрызалась, то спустя несколько дней перестала обращать на него внимание. Он никогда ничего не говорил ей, просто наблюдал стоя чуть в стороне.

Салиху же Люта не нравилась: взгляд злой. Он так и говорил другим воинам, с которыми делил мясо и хлеб у костра – злая она. Но никто не воспринимал его слова всерьез. Ну что может сделать хрупкая маленькая девчонка? Кулачком ткнуть? После таких предположений раздавался громогласный мужской смех, Салих на это только головой качал. Он-то знал, нельзя недооценивать разозленных женщин, загнанных в угол, раненных. Раненный зверь опасней всего. Служанка Хатум тоже была хрупкой девчонкой, а оказалась ведьмой. Впрочем, здесь Салиха обуревали сомнения. Слишком уж близки были Хатум и Рада, да и до принятия в стан девки с черными глазами, все было в порядке. Да, в стане умирали люди, но зима – суровое время. Один-два человека в месяц, не так много, чтобы волноваться.

Он решил приглядывать за Лютой не столько из-за приказа Изу-бея, сколько от ощущения надвигающейся беды. Воздух пах не летом, что близилось, а гарью. Такой же запах он слышал, когда пришлось спалить соседнее селение. Частенько, когда получалось найти время на отдых, Салих оставался словно бы между сном и явью, пока однажды, от усталости не нырнул глубже. Видение, явившееся к нему, мигом заставило проснуться и стрелой выскочить из шатра. Уж сейчас-то наместник обязан его выслушать. Для хазар нет ничего важней вещего сна, а то, что сон был вещим воин не сомневался. Убедившись, что Люта все еще спит и никуда не делась, он нырнул к одному из военачальников стана и началось…

– Гнать ее надо, Изу-бей, гнать, покуда беда не случилась в стане. Еще неделя и нам пора уходить с насиженного места дальше. Уж не решил ли ты отринуть память предков и обосноваться тут, а рабыню эту в жены взять?

Битый час в шатре наместника кипел спор. Салих, не раз и не два отмеченный в битве как храбрый и отважный воин поведал всем, что приснился ему сон вещий, да такой, что руки и сейчас трясутся. Уничтожит мерзкая девчонка весь стан, сотрет с лица земли и пойдет дальше сеять зло, а в помощь ей будет сама тьма. Нечисть она поведет на них как армию свою. Права была Радислава, Люта Черной Моране поклоняется, а знак спрятала небось, потому что сильной ведьмой оказалась.

Собрали военачальники совет в шатре наместника и стали убеждать упрямца казнить Люту, покуда живы все. Изу-бей не мог от них отмахнуться, уж слишком серьезно хазары воспринимали сны. Недаром среди них особо почитались толкователи и ловцы сновидений. Увиденное во сне и проигнорированное могло иметь серьезные последствия для всего каганата, а не только для одного единственного стана. С другой стороны, Изу-бей не верил. Ну не могла худенькая девушка, которая так доверчиво жалась к его ногам под криками взрослых, умудренных опытом и закаленных в боях мужчин, быть той, кто уничтожит хазар. Уж сколько стычек они пережили, сколько врагов нажили, а тут…

Она зашла к нему в шатер заспанная и не ожидавшая такого напора криков, обвинений. Словно бы вчерашний кошмар повторялся.

– Я не причиню тебе боли, Люта, – одними губами передал ей все свои сомнения наместник и громко хлопнул в ладоши, прекращая крики.

– Хватит, сам решу, что делать. Толкователей здесь нет, а значит мы не можем судить вещий сон это был или нет.

– Она пустая, Изу-бей. Ты игнорировал Хатум, развлекаясь с рабыней и гляди, что произошло. Люди ропщут. До бунта ведь дойдет, а дальше что? Узнает об этом каган, всем не поздоровится. Не хочешь убивать, так прогони. Пусть идет к своим, а им уже решать, что с ней делать. Не наша это забота – ведьм вскармливать.

У Люты после этих слов зачесалось правое запястье, то самое, где символ Мораны время от времени о себе давал знать. На силу девушка удержалась и не почесала руку, когда Изу-бей смерил ее оценивающим взглядом. Его лихорадило. Испарина на лбу, мятая одежда, всклокоченные волосы. Он весь был как натянутая струна. Наместник верил своим людям, но стоило только глазам найти Люту, как сердце сжималось, а в голове начинали стучать молоточки: «моя», «моя», «моя».

Военачальник даже не дрогнул под прожегшим его взглядом. Намертво стоял и всем своим видом показывал, что прав он и не отступится. Наместник упрямо мотнул головой, как мул, не желающий подниматься в гору.

– Сам решу, идите.

Когда он наконец остался с Лютой наедине, то плечи мужчины опустились, сгибая его в три погибели. За последнее время он сдал, стал мрачней, отяжелел, будто судьба всего мира на плечах покоилась. Его нервировало все и пуще того простоволосая черноглазая Люта. Он не мог понять, что с ним происходит. Стоило только мыслям усомниться в невиновности рабыни, как тут же кто-то нашептывал, что не прав он, хорошая она, добрая, зла никому не делала, а вот он… Но вот он дотрагивается до нее и на сердце становится легче, как водой студеной омыла. Разность мыслей и чувств раскачивала его из стороны в сторону, не давая спать, есть, решать важные вопросы.

– Никому тебя не отдам, – бормотал он на своем языке и тут же злился на мягкотелость. В душе нарастали злость и желание причинить ей боль и тут же исчезали. Что за напасть?

Люта смотрела в красивые, словно самое чистое небо, глаза наместника и гадала, что с ней будет, когда Изу-бей вместе со своим станом двинутся дальше. Он заберет ее с собой? Убьет, как просят того хазарские мужи? Или же вернет отцу? На последнее Люта не надеялась, да и не уверена была, что все еще может вернуться в отчий дом. Возможно отец ее отдал богам душу, а Белояра уж давно въехала в их терем, выкинув все вещи или продав. А уж ежели про смерть дочери узнает, так и вовсе проклянет племянницу ненавистную. Теперь уж точно не место ей среди добрых людей. Самое страшное то, что сны свои девушка помнила смутно, но вот просыпаясь, понимала, что не себе она боле принадлежит, а чему-то не доброму, темному, черному, как ночь безлунная.

В то утро, когда обнаружили мертвую Хатум, Люта проснулась не столько от крика, сколько от биения кольца на пальце, будто бы сердце стучится в клетке. Камень огнем горел, но оставался черным и, что самое странное, сразу после смерти Радиславы, успокоилось, сжало напоследок пальчик и вновь стало нормальным.

Боле забытых снов Люта опасалась людей наместника. Сны они только ночью и то не запоминаются, а воины рядом ходят, спят и едят. Недобро смотрели они на нее, не забыли они обвинений Радиславы. Пусть знака Мораны у Люты не нашли, да только все одно, слова в головах засели. Вызнала Люта у одной из служанок, что нашли-таки у Радиславы в вещах омежник. Да только не верят, что от отравления жена высохла до косточек. Радка ли то сделала никто не знает, на ведьму слабо походила и за Хатум хвостиком бегала. А вот черноволосая да черноглазая Люта уж больно на ведьму смахивает, как бы не на саму госпожу черную. С Хатум ссорились они, все бабы то видели, да и воины не слепые. Давно зуб на нее стан точит. Как пришла так начались неурядицы да ссоры, вспыхивающие то тут, то там между мужами, что в битве спины друг другу покрывали, между мужем и женой, что ложе вместе делили, между служанками, что одним хозяевам служат. Все она виновата. Жаль наместник не видит очевидного, людям верным своим не верит.

Ложась спать, Люта отныне проверяла нет ли каких травок ядовитых на ее ложе, не светится ли в глазах Салиха пожелание смерти ей, не точатся ножи ли рядышком. Все затихло, успокоилось, а спустя два дня Салих пропал. Куда, как никто не ведал. Один какой-то воин рискнул сказать, мол, рабыню свою спроси, уж она-то знает, да чуть языка не лишился за дерзость.

Салиха нашли на четвертый день, точнее его остатки. Только по мечу и поясу опознали. Разорвали звери дикие его в лесу, сердце выели, остальное по поляне разбросали. Совсем наместник взъярился. Наказывал направо и налево, ругался с доверенными людьми и казнил тех, кто выказывал сомнения в правоте его. Люту в шатер свой загнал, да и приказал спать с ним, и чтоб ни шагу от него. Как ночь настала, так совсем затрясло наместника. Схватил он девушку за плечи да как встряхнул, только голова туда-сюда мотнулась у бедной, как только шея цела осталась!