Текст книги "Ангатир (СИ)"

Автор книги: Андрей Журкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Глава 4. Загадай желание

Когда к власти у хазар приходит новый каган, ему предстоит пройти непростое испытание. На шею предполагаемого правителя накидывают петлю и душат. Шелковую веревку, крепкую настолько, что, как не тяни не порвешь, затягивают, пока будущий каган не начинает задыхаться. Тогда у него спрашивают: «Сколько править будешь?». Он судорожно выплевывает число, которое и становится сроком его правления. Верили степные воины, в возможность предвидения судьбы в крепких объятиях смерти.

Люта чувствовала себя точно так же, будто бы на ее шее затянули шелковую верёвку и тянут покуда сил хватит. А она лихорадочно скребет по шее, оставляя длинные, алые царапины на белоснежной коже и скулит, скулит от боли в легких. Не вдохнуть не выдохнуть, не закричать, не воззвать к божьей милости. Отвернулся Ярило, уснул Велес, нет поблизости Сварога и Перун решил отвлечься от истины. Кого о помощи просить? Кому жаловаться на судьбу бестолковую?

Покрыли голову девицы платком шелковым, нарядили в платье новое, показали жестами, чтобы сидела да не дергалась, ждала суженного. Не Милослава… Станет отныне она женою Изу-бея, наместника хазарского. Да не первой, а второй. Главную жену она видела мельком, но и того хватило. Злые раскосые глаза прожигали в ней дыру. Еще бы мгновение и пальцы первой жены, которые нервно подрагивали при виде Люты, сомкнулись бы на хрупкой шее новой забавы наместника. А возразить она не могла, у хазар право было до десяти жен иметь, что тут скажешь, даже, когда хочешь быть единственной.

Первая слезинка скатилась по щеке и растворилась в ткани свадебного платья, для нее все одно что погребального. Маленькие кулачки скомкали платок, словно разорвать его в клочья хотят, а силенок маловато. Нет сил у нее ни как у парней дюжих, что по осени бревна рубят, что колдовских, как у нечисти лесной. Дал бы ей кто крупиночку, ужо она бы развернулась! Наместника этого так заколдовала бы, ухх!

Что именно ухх, Люта не знала, колдовство казалось ей чем-то страшным, не сбыточным и бесконечно далеким. Кормилица, когда девушка маленькая была, каждую ночь страшные сказки ей рассказывала. И про русалок – девиц с зубами острыми, да хвостами скользкими, а на руках не ногти, а когти, и про банников, что людей до смерти исхлестать могут чуть что не по ним. Сказок этих у бабки видимо не видимо было, одна страшнее другой. Да только ни русалок, ни леших, ни банников Люта так и не увидела, и в сказки верить перестала.

Тихая служанка проскользнула в шатер к невесте и шурша подолом подошла к девушке.

– Дар невесте от первой жены, луноликой Хатум.

Рядом с Лютой на ковер легло серебряное кольцо с черным камнем, таким красивым, что девушка, не удержавшись сразу же протянула к нему руку, но тут же одернула. Служанка подбодрила ее кивком и легкой улыбкой, мол, бери, подарок же, чего боишься. Люта несмело взяла в руки кольцо и завороженно стала разглядывать камень.

– Словно небо звездное, – прошептала она и примерила колечко на руку. На секунду ей показалось, что метал слегка сжался вокруг ее пальца и потеплел, но она тут же отбросила глупые мысли. И чего только от волнения не привидится.

– Спасибо ей скажи, очень красивое, – Люта с благодарностью взглянула на служанку. Та в ответ поклонилась и вышла из шатра.

«Надо же, а я думала, что первая жена злится, что Изу-бей еще одну женщину в дом привел, а она подарки шлет. Странные, хазары эти». – Девушка покачала головой. Вроде и приятно, а замуж все равно не хочется за наместника. Чего ей кольцо то, если с нелюбимым жить придется, еще и с женщиной другой делить.

Так задумалась Люта, что и не заметила, как предмет размышлений совсем рядом стоит и с интересом рассматривает ее.

– Не успел женой сделать, а тебе уже подарки дарят, особенная ты, Люта. Я не ошибся в выборе.

Вздрогнула девушка и испуганно накрыла кольцо ладонью. Никто иной как наместник, разглядывал ее со снисходительной улыбкой на губах, глаза, вот только, как отметила девушка, холодными оставались. Лед и то теплей покажется. Наместник помог подняться ей с ковра и обошел вокруг.

– Хороша, колечко только к глазам не подходит, – цокнул наместник, взяв ладонь девушки в свою руку. – Я еще подарю, будешь вся в золоте и шелках. Главное – послушание, да, Люта?

Пальцы девушки похолодели и мелко задрожали. Крепкая мужская рука сильней сжалась вокруг хрупких пальчиков.

– А если не будет послушания? – она бросила осторожный взгляд на наместника. Его губы сжались в тонкую линию и после недолгого, но красноречивого молчания, он словно бы сплюнул:

– Смерть кузнеца сказкой покажется.

Когда Изу-бей покинул шатер, Люта еще какое-то время удерживалась на ногах, но стоило ей выдохнуть задержанный воздух, как ноги подогнулись, и она мешком опустилась на ковер.

Сквернавец, головорез, чужеяд, а она женой такого станет. Это что же, сидеть ей теперь как в клетке, обвешиваться золотом да каменьями, а чуть слово поперек, так в землю? Подорвалась Люта с места, заметалась по шатру из стороны в сторону, колечко так и вертит на пальце и думает, думает, думает. А ничего не придумывается. Сбежать не сможет, всюду хазары обложили, сказать наместнику, мол, не мил ты мне и того хуже, без разговора голова полетит. Остановилась девушка, сжала ладошки в кулачки и взмолилась всем богам:

«Трижды славен будь, Коляда-батюшка! Весточку бы Милославу отправить, дать знать любимому, что жду я его. Сбежали бы вместе и оставили все позади. А отец понял бы и простил».

– Лютка! Тьфу, блин, дура. Заканчивай мечтать, вечно в облаках летаешь.

Люта будто ото сна очнулась и посмотрела в сторону выхода из шатра. Там, отогнув полог и постоянно оглядываясь назад стояла Радислава. Она подошла ближе и поспешно сунула в руки девушки чашу с водой, сжала на мгновение заледеневшие ладошки и скороговоркой пробормотала:

– Готовься, Люта. Выведу вечером. Идешь, не оглядываясь, за мной, ни на кого не смотришь, а если спросит кто, молчи! Милослав у леса ждать будет, как выведу за ограду, так побежишь, что есть мочи, к опушке. Сейчас гулянье идет в каганате, стемнеет и пойдем.

– Радислава? Ты что ли?

– Я что ли, – передразнила девушку сестрица по тетке Белояре. – Вечно, Лютка мужики за тебя готовы и в огонь, и в воду, а кому-то приходится всю работу за вас делать.

У Люты от счастья дыхание аж перехватило. Совсем она голову сломала о том, как быть, а тут такой подарок! Чуть в ноги сестре не кинулась. Схватила ручки да так через платок и начала нацеловывать.

– Спасибо тебе, солнце ясное, спасибо, Славушка!

– Тихо ты, бестолочь, еще громче поори и никакого Милослава не увидишь, а вместе с ним и я головы лишусь!

Люта ахнула и тут же застыла столбом, примерно сложив ладошки на коленях. Единственную возможность освободиться и быть с любимым упускать было нельзя.

– Сиди здесь, скоро вернусь, – наказала ей Радислава и скрылась за дверью.

Люта извелась вся, покуда дождалась нового появления сестры. Но вот хрупкая рука вновь отводит ткань в сторону и, тихая как мышь Радислава проскальзывает внутрь. Приложив палец к губам, она поманила за собой Люту, по пути накинув той на плечи дорожный серый плащ.

Шли долго, то останавливаясь и прижимаясь ближе к шатрам, то чуть ли не бегом до следующей. Самый главный большой шатер, где наместник со своими людьми праздновали его вторую женитьбу, остался далеко позади. Люта постоянно спотыкалась, но крепкая хватка сестрицы не давала упасть. Как Радислава видела что-то в этой темноте, девушка не понимала, да и понимать не хотела. Главное было добраться до спасения. Крики, улюлюканья, музыка от веселящихся хазар были уже едва слышны, когда Радислава остановилась и несколько раз громко ухнула как сова.

По началу ничего слышно не было, но вот раздалось ответное уханье и Радислава, крепко сжав руку Люты в своей, повела ее дальше к самой опушке леса. Из-за деревьев показался силуэт, а из темноты вынырнули два человека.

Все еще осторожничая, мужчины подходили не спеша, но стоило разглядеть Милославу Люту, как он тотчас сорвался с места и, подбежав, крепко обнял девушку.

– Уже не чаял увидеть тебя, Лютонька, – пробормотал парень ей на ухо, под недовольное хмыканье второго мужчины. «Бажен», – узнала Люта брата возлюбленного. Она поежилась от взгляда парня и уткнулась в плечо Милослава. Никогда Бажен не любил ее, стороной обходил, слова обидные бросал.

– Все, Лютка, дальше сама, – махнула рукой Радислава и взглянула на Милослава. – И чего ты ее выбрал, понять не могу.

– А тебе и не надо, – ответил ей парень, не глядя и не замечая, как вспыхнули обидой глаза девушки.

Радислава молча отступила от них, отвернулась и побежала обратно в стан.

– Пойдем, Лютонька, нельзя здесь оставаться, мало ли, когда наместник праздновать закончит.

Милослав потянул Люту прочь, в глубь леса, Бажен последовал за ними угрюмой тучей. Шли проторенной тропинкой в сторону от деревни. За плечами Милослава Люта увидела небольшой мешок.

– А куда же мы, Милославушка? А что если наместник домой ко мне придет да со злости отца убьет? Может можно было как-то предупредить его, хоть через Броню?

– Не успели мы, Люта. Мой отец предупредит, не переживай. Ничего наместник селению не сделает. А идем через лес, еда есть с собой, воды с речки напиться можно. Как выйдем из леса, так по главной дороге пойдем до Городец. Идти три дня, но мы сможем, сможем же?

И такой голос у него был! Полный надежды, любви, счастья, что помутился рассудок у Люты на миг. Кивнула она ему, потом поняла, что не видит возлюбленный, впереди ведь идет и кое-как выдавила из себя.

– Конечно сможем.

Через час Бажен оставил их и ушел в сторону селения. Видно было, он за брата беспокоился, но и отца оставить не мог. Постояли братья с минуту, положив ладони на плечи друг другу, а потом молча отвернулись и пошли каждый своей дорогой.

Шли всю ночь, пока от усталости Люта ног чуять перестала, взмолилась об отдыхе, Милослав нехотя, но все же решил, что отдохнуть и правда стоит. Сели в притирку друг к другу на поваленное дерево, перекусили. Милослав шубу постелил, чтобы Люта смогла немного поспать, да так оба, обнявшись, и не заметили, как уснули.

Если бы была возможность повернуть все вспять, то этот самый момент Люта бы изменила, отдав взамен все, что у нее было или будет. Сколько бы раз она не думала о нем, столько же винила себя за пустоголовость, доверчивость и глупые надежды. Когда ты маленькая девочка в мире больших и сильных мужчин – у тебя нет надежды, у тебя есть только ты.

Проснулась Люта от тишины. Не той приятной тишины, что в лесу бывает, но все равно слышны где птичий вскрик, а где стук дятла об кору дерева, а мертвой. И не проснулась, а словно вздрогнула и тут же глаза открыла.

– Крепко спишь, Люта и бегаешь быстро, смотри как далеко забралась. Знал бы, не посадил на коня, а привязал веревку к седлу, а другой конец закрепил бы на твоей шее, так бы до стана и доехали.

Этот говор, эта привычка растягивать слова, лениво перекатывая непривычные буквы на языке, будто толкнула девушку в спину. Испуганный вой вырвался сквозь сжатые губы. Платок, которым Люта замотала голову, чтобы потеплей было, она нервно стянула вниз, черные распущенные волосы растрепались и покрыли плечи, словно шелковое покрывало, коснувшись почвы.

Милослава, связанного и избитого, подвели к ней и, ударив по ногам, заставили встать на колени напротив Люты. На парня было страшно смотреть. Некогда красивое лицо затекло и опухло, одного уха не хватало, разбитые губы кровили, а нос был рассечен. Он хрипло и надрывно дышал, отчаяние в глазах смешалось с сожалением, когда их взгляды встретились.

Люта давилась слезами, протягивала руки к возлюбленному и тут же одергивала, страшась сделать ему больней. Тяжелые шаги Изу-бея раздались совсем рядом, он подошел к Люте со спины и, схватив девушку за волосы, слегка приподнял ее, заставляя шипеть от боли.

– Ты не захотела стать моей женой, но не станешь и его. Я опозорю тебя, Люта, так же как ты опозорила меня перед моими людьми, сбежав ради мальчишки, предпочтя его, а не наместника.

В голове Люты зашумело, она не слышала, что говорил дальше наместник, не слышала гогота воинов и отчаянного крика Милослава, не чувствовала жадно шарящих по ней рук. Резкая боль внизу живота заставила девушку громко выдохнуть и сжать зубы, так крепко, что еще чуть-чуть и скрошатся все до единого. Наместник брал ее резко, безжалостно, оголяя перед всем каганатом на опушке леса, разрывая платье свадебное, перед тем, с кем она мечтала возлечь, первым и единственным.

Что-то черное неясное, еще только зарождающееся, поселилось в груди Люты и уютно устроилось под сердцем. Она заглянула в глаза Милослава и вместо себя увидела в отражении тень, мелькнувшую и тут же исчезнувшую, словно и не было. Милослав плакал как дитя, трясся и выл, не в силах прекратить бесчинство. Наместник последний раз с силой двинулся и вздрогнул, а после отбросил от себя девушку, сплюнув в сторону.

– Теперь ты моя служанка, понесешь – для тебя это будет к лучшему. Нет – мыть ноги мне будешь до конца жизни. А сейчас смотри, Люта. Смотри на свой выбор.

Она бы хотела зажмуриться, хотела бы зажать уши руками и никогда не слышать более. Все, что происходило на поляне, стало одним непрекращающимся кошмаром, от которого не было сил проснуться. Между ног саднило, сил кричать больше не было, да и, кажется, голос пропал, она не могла и слова сказать. Ресницы слиплись от слез, а волосы смотались в один огромный колтун.

– Смотри, Люта! Отведешь взгляд, убью и отца твоего!

Резкий взмах мечом и голова Милослава скатилась вниз, упав на землю. Изу-бей поднял голову за волосы и бросил Люте на колени. Девушка судорожно обхватила брошенную ей подачку и опустила взгляд вниз на остекленевшие и застывшие навсегда глаза Милослава.

«Загадай желание, Люта»

«Не умирай, Милославушка…»

«Выходи за меня, Лютонька»

«Я…прости меня»

Изу-бей, не дождавшись от Люты так нужной ему истерики, вырвал отрубленную голову у нее из окрасившихся в красное рук, и насадил на вбитое в землю копье.

– Запомни, Люта, будешь перечить мне, я украшу заставу головами всех в твоем селении.

Он отошел от девушки и крикнул что-то на своем диком гортанном языке. Тут же подскочил воин и не церемонясь дернул Люту за руку вверх, заставляя подойти к коню. Он ругался на нее, толкал в спину и дергал за волосы пока не перекинул ее через седло, словно мешок с зерном. Когда добрались до стана, там уже ждали служанки. Ее кинули им под ноги и приказали вымыть и дать одежду. Если тогда, когда она появилась здесь впервые, ее бережно омывали в лохани с душистыми травами, то сейчас просто содрали оставшиеся тряпки и вылили ведро ледяной воды на голову, сунув в руки какую-то одежку и толкнув в сторону костра, чтобы обсохла быстрей.

Люта натянула на голое тело грубую ткань и подошла к костру, сжалась в комочек. На руках все еще оставалась кровь Милослава, она въелась под ногти и, казалось, останется там навсегда вечным напоминанием о ее ошибке.

Люта вздрогнула, когда рядом кто-то замер, а в ухо змеей зашипели.

– Это ты виновата, стерва. Если бы не ты, Милослав был бы жив. Я с детства мечтала с ним быть, но везде твоя черная мерзкая коса мелькала. Так знай, это я сдала вас. Если Милослав не со мной будет, то и не за чем жить ему на этом свете. А ты теперь там, где тебе и место!

Тихий смех Радиславы просачивался в голову, как вода сквозь землю утекает. Он впитывался в сердце и душу, как вода впитывается в корни деревьев. Они кормятся ею, как Люта кормилась отныне гневом своим. Девушка на миг прикрыла глаза, сглатывая колючий ком в горле. Когда она распахнула очи, на миг в них вновь мелькнула тень и тут же исчезла, ее заменили отблески огня. Никто не заметил неотвратимых перемен в девушке, да и кому это надо было. Какая разница хищнику, как сильно злится его добыча.

Глава 5. Люди добрые, злые, разные

Белоглазый долго брел через лес, размышляя куда податься теперь. Порой он останавливался, устраиваясь на попавшийся на пути валун. Прикрыв глаза, сидел без движения, созерцая. Чтобы суть вещей увидеть, не обязательно быть зрячим. Губы беззвучно шептали, но не было на свете живого иль мертвого существа, к которому чудь обращался. Иногда он разговаривал с камнями, выслушивал их истории, гладил и оставлял позади. Чаще всего белоглазый попросту скитался, словно без цели, бормоча под нос странные слова.

Ветер носит сонмы пыли,

Ветер статен и могуч.

Чудь за брата ходит с ветром,

Знает каждой двери ключ.

Встанет солнце, дождь прольется,

Утопя за горкой сны,

Чудь откроет сердце мира,

Штольни родные темны.

Сгинет день, луна родится,

Заберет лихих вину,

Очи чудь раскроет снова,

Смотрит в бездны глубину.

Белоглазый недолюбливал людские селения и еще больше крупные города. Ему претили стены и деревянные срубы, крыша, заслоняющая небо, толкотня на базарах и шумные гуляния. Проведя с вятичами два дня, чудь радовался, что наконец остался один.

Кожаный кошель на поясе теперь был пуст. Все самоцветы забрали. Воевода дюже жадный, да на руку скорый оказался. Обчистил чудь пока до клети вели и глазом не моргнул. Потом староста приходил, тоже руки в кошель совал. До чего же противно стало белоглазому от того, что они так поступают. Не за себя, за них стыдно.

«Вы думаете, что унижаете пленника, но черните самих себя».

А ведь то были самоцветы на выкуп родичей. Когда еще удастся достать новые? Растратил чудь силы понапрасну, жадных зверей в доспехах одуряя, со следа своего сбросив.

Белоглазый мог часами сидеть, уставившись в одну точку. А мог сорваться в неистовой звериной прыти и бежать, аки бес, на руки длиннющие опираясь. Он гнал мысли прочь, погружаясь в особое состояние, которое его племя звало чудным словом недумь. Если задавать себе вопросы, то рано иль поздно, да сыщешь на них ответы. Только даны те ответы будут тобой же, а коль так, грош им цена.

Ежели хочешь испрашивать мудрости, обращайся к тому, что было до тебя и что будет после, когда весь род твой изведен будет. Заглядывая за пределы сознания, белоглазый избавлялся от мыслей и тревог, забывал обиды и невзгоды, отпуская спокойный и чистый разум. Ему не нужны были деньги и белы палаты, дорогие одежды и заморские яства. Все, что окружало вокруг, стало домом и богатством для чуди. Не нужно было говорить, чтобы быть услышанным. Не следовало просить, дабы быть одаренным.

Порой чудь настолько погружался в размытую пелену недумья, что двигался очень быстро, даже когда не перемещался бегом. Это при людях из рода вятичей он шел прямо. Смущать не хотел. Когда вокруг был только первородный и чистый мир, белоглазый давал волю своей древней и могучей природе. Он мчался, петляя между деревьями, огромными прыжками покрывая расстояние в десяток аршин. Купаясь в бурлящей в жилах силе, он радовался ветру на щеке и росе под ногами, касаниям листьев и ароматам трав.

На второй день пути, чудь вышел к широкому полю, через которое пролегал дорожный тракт, расходящийся распутьем. Невдалеке виднелся перелесок, где белоглазый и решил спрятаться. Место то было весьма оживленное. Многие купцы ходили здесь. Их чудь и решил испрашивать о родичах. День минул, второй к концу подходит. Наконец появились купцы, при охране, как положено. Белоглазый закрыл глаза, к земле прижался и стал слушать. До него донесся обрывок беседы.

– Как лихо окаянное народ травят, – сокрушался мужичек с пышной черной бородой и кустистыми бровями. – В сечень [7] деревню у древлян пожгли, да люд увели. Зачем? Дань те платили исправно, сам торговал с ними, сытые дома, совсем не пропащие. Лихо попутало ихнего кагана, зуб тебе даю, лихо.

– Лихо не такое до крови жадное, – в тон ему прохрипел седовласый старец. – Вымесок он. Люди то знают. Потому и дичи нагоняет. Чтобы не смели головы подымать, стало быть. Гнида степная!

– Ты верно хмельной али приболел? – шикнул на хриплого собеседник. – Голова тебе наскучила такое хоть и в поле болтать.

– Я волк без роду и племени из-за таких как твой каган. Мне терять нечего, от того я и на язык свободней тебя.

Чудь бесшумно выскользнул из своего укрытия, двигаясь над самой землей, извиваясь словно змей. Выкатился на тракт, только его и знали. Купцы от неожиданности, чуть не побелели. Глядь, чудь стоит, зенки белы распахнув, руки на груди скрестив.

Повозки, коих шло пять при лошадках, остановились. Мужичье из охраны наземь повскакивало, да за топоры взялось. Белоглазый стоит и мускул не дрогнет, только отворились сини уста, молвив:

– Доброй дороги, да тяжелой мощны, люди купецкие.

– И тебе не хворать, – сосредоточенно начал бородатый купец, но его оборвал старик.

Ткнул в бок, наклонился к уху и зашептал:

– Слушай сюда, Красиборка. Это же чудь белоглазая. Все дай, что он испросит, а взамен сам требовать сможешь.

– И тебе не хворать, э-э-э… – купец повторил приветствие, запнувшись от того, что не знал, как к белоглазому обращаться.

– Чудь белоглазая, – помог ему чудь, равнодушно взирая. – Товарищ твой все верно разумеет.

Купцы присмирели, даже старик, что петушился прежде, сидел, да помалкивал. Охранники, почуяв, что чудь какая-то может супротив них и посильнее оказаться, тоже топорики поопускали. Смотрят, ждут, не спешат с жизнью зазря расставаться.

– Чего заробели? – тягучим голосом продолжил чудь, все так же не двигаясь, да руки на груди держа. – Ужель вы и про чудь лихие сказания слыхали, как про кагана окаянного?

– Я всяко слыхивал, – кивнул старик, но тотчас добавил. – Чему верить не скажу, сам зла не видывал. И надеюсь не бывать тому и впредь.

– Значит не видел ты чуди люд, что на продажу ведут? Мой род на рынках невольничьих не встречал ли? Может, кто сказывал, коль сам не видел?

Старик только помотал седыми копнами волос. Купец же с черной бородой сидел да помалкивал, как вдруг опомнился, словно водой из ведра окатили.

– Слыхивал! Я слыхивал! У радимичей торговал пять седмиц назад. Был там купец один из ромеев, за пушниной приехал, стало быть. Не из богатых вестимо, раз сам приперся к нам. Он хвалился, что его господин из земель диких, тобишь наших, заказал чудо-люда себе ко двору. До всяких диковинок, говорит, мой господин жаден. Есть у него и бабы арабчанки и смуглолицые аки ночь, а чудь-люда за жисть не трогал, даже не видывал.

– Кому тот господин заказ на мой род оплачивал, сказывал тот человек? – медленно выговорил чудь.

Вроде спокоен белоглазый был, а зенки так и сверкают! Вот страху-то стало. Глазищи выпучил, а зрачки чернющие, как у рыси вертикальные. Руки с груди убрал, а на пальцах когти, каких у медведя не сыщешь.

– Так вестимо кому, – вздрогнув, ответил купец. – Не много у нас тута душегубов, что добрых людей в рабство похищают.

– Где они сейчас, не говаривал?

– Нет. Да он и не мне это все говаривал, по чести ежели, – признался чернобородый купец. – Я стало быть подслушал краем уха.

Чудь кивнул. Помолчал немного, да молвил, оборачиваясь к распутью:

– В какую сторону путь держите?

– Туда, значится, – пробормотал купец, неуверенно.

Чудь сощурился, глянул, куда бородатый рукой указал. Опустился наземь, ладони приложил к дерну. Замер.

– Дуб видишь вдалеке одинокий?

– Ну.

– У дуба мухомор с пол аршина росту. Из телеги вылазь, да грибу поклонись, когда там проезжать будете. Положи что-нибудь, яблочка, рыбки вяленой, да поболе, не жадничай, купец. То леший играется, путников в своем бору встречает. Подарочек да уважение выразишь, он вам дорогу расчистит от разбойников, да лихих людей.

– А там разбойники опять? – удивленно протянул старец, друг купца чернобородого.

– Если есть, леший им тропы спутает. Не жадничай. Умасли лесного хозяина, – ответил чудь, разворачиваясь. – Бывайте, люди добрые. Благодарствуйте за помощь в поисках.

Белоглазый скаканул, только охнули люди, да помчался к лесу. Отплатил добром за помощь, пора и честь знать. Но ждать пока они очухаются, да жадность и подозрительность в них взыграют, чудю не надобно. Опять просить будут найти для них даров земли-матушки. Не в богатстве, злате, да камениях тут дело. Уж каких только напастей, чудь белоглазый не видывал, когда голову теряют, увидав сокровища. Люди простые, добрые, злые, не важно то. Все как один становятся дикими. Позабывают заветы чести, да обещания, на все готовы ради металла проклятого.

Мчался чудь через лес, а в голове все мозаика не складывалась. Не подступишься так просто к хазарам. Пленят сразу же, только увидят. И то сказать, пленят-то, ежели не перепугаются, да со страху стрелами не истычут. Иногда для того, чтобы победить, нужно поддаться, подпустить врага к себе поближе. С тяжелым сердцем, припустил белоглазый, понесся едва земли касаясь в сторону каганата проклятого.

Ох и тяжелые времена на долю людей в ту пору выпали. Пока одни меж собой силою мерялись, другие страдали, да кровушкой умывались. Откель угодно угроза могла явиться, всю жизнь на до и после, словно топором разрубая. Там, где сегодня цветущий луг был, завтра может сожженная гола земля оказаться. Где из трубы дым поднимался в чистом доме, да смех детский звучал, может пепелище, да скверна остаться. А люди все одно боялись лешего, да кикиморы, банника ругали, да от Ягги лесной заклинались.

«Ох, не от тех вы зла лютого ждете, неблагодарные. Разучились на добро, добром отвечать. Забыли в своих землянках, кто земледелию учил вас, кто богатства гор вам отдал, да плавить научил на топоры и молоты».

Выйдя к берегам Славутича [8], чудь рыскал в поисках новых людей, сведущих о его племени. Идти в каганат на рожон, ох как не хотелось. Не страшился белоглазый смерть там свою найти. Знал, что прийти заместо него некому будет. Изводили чудь люди недобрые. Мало осталось их. А среди тех, кто остался, многие силу теряли, да тропы забывали горные. Кто родился на свет за последние сто пятьдесят годин, ни один не получил белых глаз. Чудь знал, что где-то за горами Рифейскими [9], лежит дом старшей ветви сородичей его. Да только шли годы, а связи с той веточкой затерялись. Ходить перестали чуди друг к другу ходами подземными. Забывали дороги, да тропы свои тайные. Иные камнями засыпало, прочие сами собой в такие узлы увязывались, что даже чудь Ходящий не мог взяться их распутывать. Омертвела память предков, да родичей. Становились все как один камнями серыми.

Следующих купеческих людей, чудь белоглазый повстречал так вдоль берега и идя. Совсем небольшой караван, всего две телеги. Молодой муж сидел за вожжами, да девчушку малую на коленях держал. Сразу видно было, что дочка его, глазки, носик, ну один к одному батины. В телеге еще два мужичка раскачивались, да одна бабонька. Та пела дюже душевно. Затянула песню, издалека еще слышится, да так складно и сладко, что чудь заслушался, не выдержал.

Коль я милого узнаю,

Спать ложась за закатом,

Я сплету ему из солнца,

Знамя месяца собрата.

Выйдет милый в путь дорогу,

Поклонится напоследок,

Я признаюсь, что гадала:

Счастье будет, много деток!

Во второй телеге сидели три витязя. Красивые мужи, да статные. При хорошем оружии. Чудь за версту учуял, то сталь харалужная [10], доброй ковки. Чтобы не пугать людей добрых, белоглазый вышел к дороге заранее. Руку поднял, да поклонился. По какой-то причине, он знал, что от них нельзя ждать пакости. Сердце чуяло, что, то иного плода народ этот. Беззлобный, да работящий. Угадал чудь, никак они не перепугались, увидав белоглазого. Остановились, спешились. Мужичек, что дочку на коленях катал, вперед вышел и тоже до земли поклонился. Сказывал:

– Здравствуй, чудь, хозяин подземный. Рады видеть тебя. С чем пожаловал?

– Доброй дороги, люди хорошие, – ответил чудь, в коем-то веке губы скривив, улыбаясь. – Я ищу свой род в невольство угнанный. Не встречали ль вы их, али слышали?

Почесал в затылке мужичек, да ответил:

– Слышать, слышали. Да не понравится тебе это, чудь милый. Но на нас за то не гневайся, коль правду хочешь узнать, так и кажу тебе. Люд твой с большим караваном хазарским угнали в сторону Таврики [11]. Много народу хорошего по нашим лесам отловленного.

Чудь помрачнел. Кивнул коротко. Призадумался, да молвил в ответ:

– Проси, коли помощь чудья нужна.

– Ничего нам не надобно, – просто ответил мужичек. – Коль собираешься отбить своих родичей, удачи тебе желаем. Она тебе ох как понадобится.

Белоглазый снова кивнул и побрел прочь. Далеко идти до Таврики и неизвестно, сколько уже прошел караван хазарский. Не догнать чуди его вовек, коли по-обычному то сделать пытаться. Развернулся к лесу белоглазый, да отправился силу испрашивать у духов лестных, да деревьев вековых. Долго ходил, да тщетно все. Странный тот лес оказался. Вроде и живой, а уж больно темен, да тих, словно могила то. Сколько не искал чудь лешего, а ну как нет его вовсе. А не может так быть, чтобы никто за лесом не приглядывал.

Замер чудь у дуба старого, коры коснулся. И ух, такой от него болью повеяло! Сразу разумел белоглазый, зло в лесу поселилось. Даже самой лихой, да озорной нечисти нипочем такой мрак в своем доме устраивать. Гады поселились здесь, значится.

Пройдя еще с версту, чудь наконец наткнулся на кое-что интересное. Почуял силу иную, людям простым несвойственную. Огляделся, а потом голову задрал, да увидал гамаюн. Крыло вороное блестящее, синевой отливает в лучах солнечных, на шее голова женская прекрасная. Вьющиеся светлые волосы, губы алые, да кожа, как молоко белесая. Гамаюн тоже чудь заметила, сверху смотрит, да зубами щерится.

– Не расскажешь для чуди пророчество? – заговорил белоглазый. – Куда мне податься, чтобы спасти родичей?

Всмотрелась гамаюн в лицо чуди, порхнула к нему легко, как пушиночка. Опустилась на ветвь еловую. Смотрит глаза в глаза, а меж тем, в очах ее языки пламени. Пляшут, скачут неистово, играются, да пожирают веточки. И вдруг гамаюн заплакала, горько, навзрыд, да так искренне, что белоглазый понял все. Не видать ему родичей, либо самому к родным горам не вернуться уже. Но иное гадалка для чуди сказывала, когда отплакалась, да успокоилась:

– Свершишь такое ты, чудь окаянная, что и в сне кошмарном Ходящий иной представить не мог себе. Не сносить тебе головы за свои деяния. Да только сам ты иначе измыслишь, да не сжалишься. Очерствеет сердце твое, станет каменным, сам по шею в крови будешь, а все мало тебе. Поди прочь, чудь белоглазая!

Чудь ничего не ответил, поклонился гамаюн, да пошел своей дорогой. Не получил ответов, зато уж страху гадалка нагнала. Знал белоглазый, что далече не все, что она говаривает, сбывается. А лес меж тем, все более странным казался ему. Ягода не народилась, хоть весна на дворе. Дичи нет, словно повымерла.