Текст книги "Ангатир (СИ)"

Автор книги: Андрей Журкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Глава 21. Козни судьбы да пустые оправдания

Во мраке метались смутно различимые силуэты. Он слышал то чужой шепот, то порой смех. Тела будто не существовало. Точнее оно словно жило отдельно от Гату. Белоглазый отчего-то видел себя со стороны. Он застыл на дороге, не в силах сделать и шага. Ноги утопали в глине, размокшей от дождя. Шаг. Другой. Ступни проваливаются по щиколотку, а затем и глубже по колено. В голове дурно. Мысли как ночные мотыльки мчатся прочь в поисках пленительного света. Но в этом месте не было света. Только бордовые всполохи, на мгновение озаряющие окрестности. Гату попытался вытащить ногу из глины, но та затвердела, став прочна подобно камню.

Слуха снова и снова доносились обрывки фраз, очертания мыслей и идей, тусклые образы, выцветающие под нестерпимо бушующим ветром. Он почувствовал песок на губах. Дождя как не было, ливень сменился горячей бурей. Волосы трепетали от каждого порыва ветра. В глаза то и дело попадали раскаленные песчинки, заставляя жмуриться. Гату закрылся ладонью, а когда отвел руку в сторону, увидел прямо перед собой Миту. Ее бил озноб, на лбу выступила испарина. Глаза были красные то ли от слез, то ли от того, что она не спала несколько дней.

Дева стояла напротив, глядя невидящим взором сквозь мужа. Ее губы лихорадочно шептали, двигаясь так быстро, будто она говорила скороговорку. Гату потянулся, чтобы коснуться ее щеки, но едва его пальцы дотронулись до кожи девы, она перестала дрожать и застыла. А потом закричала. Истошно, истерично, так громко, хотелось зажать уши, пав ниц.

– Они не простят, не простят, не простят! – зашипела Мира, хватая Гату за шею и заглядывая в глаза, обезумившим взором.

– Кто?

– Они, они, они… – слова эхом отдалялись прочь, затем возвращаясь стократ громче.

– Что не простят? – попытался наугад Гату.

– Нет пути, нет пути, нет пути, нет пути! – новый поток слов, подобно всплеску на гладкой воде, разошелся рябью в черном провале пропасти странного места, в котором очнулся белоглазый.

– Мита, я приду за вами, – прошептал чудь, обнимая жену.

Она не ответила. Ее тело осыпалось прахом, уносимым ветром. На ладонях белоглазого остались лишь белые хлопья пепла, который, впрочем, также стремительно ускользнул. Гату с силой дернул ногой, вырывая плоть из объятий камня, и чуть не упал. Его больше ничего не удерживало. Ступни холодил лёд. Он стал посреди подземного озера. Холод мгновенно начал подниматься по ногам, подчиняя мышцы и суставы. Тело перестало слушаться.

«Как же хочется спать», – даже пронесшиеся в голове мысли отдавали холодом и казались покрытыми инеем.

Запредельным усилием подчиняя собственные ноги, Гату сделал шаг. Затем еще один. И еще. Поверхность льда теперь казалась обжигающе горячей. Белоглазый сделал еще пару шагов, чувствуя, как рвется кожа на пятках. Еще шаг. Ноги не слушаются. Что было мочи он дернулся вперед, отрывая ногу и упал. Его голени остались стоять вмерзшими в лёд. Встать на культи, оканчивающиеся ужасными ранами ниже колен, Гату уже не смог. Цепляясь когтями, он пополз вперед, извиваясь, словно болотный уж.

Раздался треск. Прозрачный иссиня-сверкающий лед расходился паутинкой трещин, хрустя в преддверии разлома. Гату ускорился, работая руками все быстрее, как вдруг замер, почувствовав на истерзанном теле воду. Он медленно погружался в ледяной омут. Белоглазый, не обращая на это внимания, работал руками, силясь доползти до берега, которого все еще не видел. Чудь прекратил старания лишь когда полностью скрылся под водой. Опора внезапно исчезла. Он замер, не понимая, идет ли ко дну. В следующий миг, Гату мог бы поклясться, что уже не понимал, где дно, а где поверхность. Вокруг плясали мириады сверкающих кристаллов и льдинок. Мимо проплывали слепые, оцепеневшие не то от сна, не то от холода рыбы. Он почувствовал прикосновение. Оглянулся.

Реса казалась спящей. Её веки были опущены, грудь не поднималась дыханием, только губы шевелились, беззвучно шепча. Волосы девы, распущенные словно лучи солнца, мерно покачивались. Гату приблизился вплотную, хватая жену за талию и вдруг до него донеслись слова. Они зазвучали прямо в голове, перетекая медленно и тягуче, словно мед.

– Она мертва, мертва, мертва, мертва!

– Кто?

– Там пусто, пусто, пусто, пусто…

– О чем ты?

– Мне холодно, холодно, холодно, холодно…

Талия Ресы выскользнула из его рук, как рыба из неумелых рук. Тело девы, так и не открывшей глаз, начало медленно погружаться в чернильный мрак омута, а Гату наоборот подхватило течением, выбрасывая на поверхность. Колени коснулись берега. Ноги снова были на месте. С трудом поднявшись, белоглазый осмотрелся. Озеро за спиной исчезло. Под ногами был коричневый камень, по сторонам отвесные скалы. Мимо проплывало облако, обволакивая колени. Воздух был влажным.

«Тяжело дышать, – пронеслось в сознании. – Как же высоко!».

Осторожно приблизившись к пропасти, он заглянул за край. Пустота. Внизу ничего, сверху одна лишь тьма. Не глядя нащупав камешек, Гату бросил его в бездну, вслушиваясь. Он долго и тщетно ждал. Звук от удара так и не вернулся. Гату подобрал еще один, но на его кисть легла чужая ладонь.

– Его имя, имя, имя, имя! – прошептала Вия, заглядывая за край обрыва.

– Ты его знаешь?

– Вспомни имя, имя, имя! – повторяла, не обращая внимания на мужа, дева.

– Никто не скажет, никто, никто, никто, – севшим голосом прохрипела Вия, припадая лбом к холодному камню. – Ключ к его сердцу, сердцу, сердцу…

Ее прервал громовой раскат. Вспышка молнии на миг ослепила обоих. Был слышен удар, а затем грохот обвала. Гату изо всех сил тер глаза, но видел лишь разноцветные сполохи искр, танцующих, закручиваясь по спирали. Понимая, что не в силах что-либо сделать, белоглазый подчинился, следя за их пляской. Закружилась голова, а вскоре подступила тошнота. Лишенное тела сознание устремилось прочь. Показавшиеся тяжелыми, словно небеса, веки захлопнулись с чудовищным грохотом. Кисловатый привкус во рту. Спать. Спать. Спать.

Он лежал неподвижно. Вокруг лишь тьма. Нет звуков. Нет ничего. Стало жарко. Тепло накатывало волнами, приятно щекоча кожу. Запахло паленым. Гату почувствовал, как волоски на теле начинают воспламеняться. Новая волна тепла стала по истине испытанием. Он вздрогнул от боли, словно к коже прижали раскаленную в кузнечной печи заготовку. Открыл глаза.

Бушующее пламя окутывало несуществующий мир. В нем горело все. Леса, горы, даже реки. Горели волосы и кожа, горели мышцы и кости, а Гату стоял, зачарованно созерцая. Грунт под ногами взорвался, исторгая поток раскаленной лавы. Когда дым рассеялся, белоглазый увидел Шерру. Старшая жена стояла лицом к нему. Ее волосы уже начали заниматься от пламени. Кожа темнела от сажи. Было видно, что деве больно. Ее выдавали губы. Она их прикусила, силясь вытерпеть испытание. Капелька крови скользнула по коже, чертя алую извилистую линию на подбородке.

– Они хотят жертву, жертву, жертву, жертву! – слова Шерры рубили словно ударом меча.

– Девчонку?

– Кровь земли, дыхание шторма, сердце огня, обещанье реки, реки, реки, реки… – слова Шерры, отражаясь в сознании Гату, связывались друг с другом в рисунок.

Он видел картины, но не мог их описать и истолковать. Образы были туманны и пугливы, они растворялись, едва Гату пытался обратить на них взор. Белоглазый обнял жену. Ее лицо приблизилось. Глаза вспыхнули далекими звездами. Губы Шерры коснулись его губ. Тела вспыхнули, как сухие дрова. Когда боль от огня стала нестерпимой, Гату лишь крепче прижал жену и зажмурился. Но руки оказались пусты…

Проведя ладонью по лбу, он смахнул выступивший холодный пот. Открыл глаза. Над ним текла река из белоснежных облаков по голубеющей дали спокойного неба.

– Чудь проснулся, – донеслось сбоку. Кажется, голос принадлежал волколаку. – Ну ты и спать, я тебе скажу! Я как-то столько провалялся, когда нахлебался прокисшей медовухи. Думал, издохну по утру, а оказалось второй день валялся в сенях!

– Вестимо тара для закваски-то была плохо помыта, – со знанием дела, тотчас вступила в разговор Латута. – Я как-то тоже, значится, решила бражку поставить, шобы мужичка одного, ну, того, самое.

Она весело загоготала, толкая жрицу локтем в бок.

– Великие силы, зачем ты проснулся, Гату? – взвыла Люта, меча разраженные взгляды на деревенскую болтушку. – Она всю дорогу молчала, пока ты дрых!

– Ну, и, что тот мужик? – не обращая внимания на Люту весело подхватил нить беседы Грул.

– Сначала-то он мою бражку нахваливал, а как до дела опосля дошло, потерял всяческую, как енто говаривал наш воевода? Ах, да, вот, значится, потерял всяческую боеспособность! – она залилась гоготом, краснея ни то от стыда, ни то от веселья. – Глазищи выпучил и тикать за сеновал! Благо портки ужо спущены были!

Грул с радостью поддержал толстуху лающим смехом, весело подмигивая Люте. Светозар же, сидящий на облучке, веселости спутников не разделил. Он оглянулся, косо глянув на обоих, и шикнул:

– Хватит вопить на всю округу! Накличете беду, не до смеху будет.

Гату сел, растирая затекшие мышцы. Раны очень быстро заживали, в некоторых местах даже корочка начала отваливаться. Осмотрев себя и так, и сяк, чудь хмуро глянул на Люту, коротко обронив:

– Тебе сказали лежать. Зачем ты полезла?

– Упрекаешь? – тотчас взвилась Люта, огорошенная таким выпадом. – Это у тебя на родине заместо спасибо, я так понимаю?

– Кровь ли ты пролила? – не уступал Гату. – Иль они за мной может приходили?

– Что ты имеешь ввиду? – сощурившись прошептала Люта, оглянувшись, слушает ли их Светозар.

Охотник никак не реагировал на беседу, оставаясь собранным и чутким к дороге, но было видно, что он будто подобрался, следя за мыслью белоглазого.

– Они ж тебя, как увидали, словно с цепи сорвались. Даром и так были дюже бешеные, а как ты на телегу забралась, чуть ли не через голову мою на тебя полезли.

– Может они молодую кровь любят… – протянула ведьма, несколько растерявшись.

Гату только покачал головой, закатывая глаза.

– То тебе не купцы в корчме, им все одно чья кровь и сколько ей лет. Думай, кто мог наслать на тебя мертвецов по следу.

– Да никто, вроде…

– Вроде? – белоглазый сощурился, неотрывно глядя на Люту. – То есть ты даже этого не знаешь?

Жрица хотела бы сказать ему пару ласковых, да только в пору было локти кусать. Ведь, казалось, прав чудь, как всегда. Но кто мог сотворить такое? И главное, зачем?

«Среди живых у меня врагов будто и не осталось… Белояру лесные духи подрали, дочку ее Радиславу я сама… Изу-Бей мертв. Хатум… Тоже на том свете лепешки печет… Вроде и некому».

– Вроде и некому, – сообщила Люта, поворошив память. – Все, кто могли худа желать, мертвы уже.

– Вот так совпадение, – мрачно заметил чудь, и не дожидаясь реакции Люты, добавил. – Иными словами желающих тебя на тот свет отправить пруд пруди, ажно не сосчитать.

На этот раз Люта не утерпела, и меча глазами молнии, вспыхнула, аки факел.

– Тебя послушай, все же просто в жизни. Вот тебе черное, вот тебе белое, а посередке, значит, и не бывает иных цветов, ой да складно-то как! Хорошо быть перекати-полем белоглазым. Никому-то ты не служишь, пропитание на зиму добывать тебе не надобно, не надобно работать, спину согнув, да хозяйство вести, будь оно проклято! Захотел, руку в землю, хвать – вот тебе и драгоценны камушки. Вот тебе богатство! Руку протяни свою. А рука-то посмотри дюже сильная, тяжелая. Кто на такого позарится? Кто худо замыслит? Ни лиха, ни лешего же не боятся так! Живешь, словно бог, по земле ходящий, горя не зная! А жизнь, она, Гату, такая ведь мерзкая, что и не снилось тебе. Она полна горя и разочарования. Она подлая и бесчестная! Она одна и та, словно хлеб черствый, тошнотворная!

– А то окромя тебя не страдает никто? – Гату был как всегда спокоен и смотрел на Люту, как на ребенка нерадивого. – Иль ты думаешь, каждый кому кто дурное что сделал, темным богам в ноженьки бежит кланяться? Смотрите, какая я особенная, именно меня вы спасти обязаны! Не то жизнь несправедливой мне покажется.

– Меня у отца хазарин, как кобылу данью забрал. На глазах жениха покрыл, как рабыню. А ему голову отрубил и мне отдал. И жизни той у меня было от удара сапога, до удара палки. Травили, словно мышь под полом. Терпеть мне надобно было, скажешь? Простить может их, не разумеющих, что больно делают? Что жизни не лишили, а судьбу забрали, о таком слыхивал? Нет их больше, ни хазарина, ни жены его, ни служанки, ни ее матери.

– Ты им отомстила? По глазам вижу, что, да. Тогда к чему все это? Куда тебе еще силы черпать? Исправить, что думаешь? Так то несбыточно. Жизнь мать дает, а не смерти прислужница. У каждого есть выбор, есть жребий, что не судьба, а сам кидаешь. Ты могла сохранить себя. На зло всем. На погибель этому проклятому племени. Не предать своей души. Не впустить черное в себя, в душу свою. А ты убила, Люта. Не только их, себя ты сама и погубила. Теперь остановиться не можешь. Как хворь моровая по головам скачешь, покоя не зная. И все и всегда теперь будут у тебя виноватыми. Потому, что не ты хазарина убила, выходит, а он тебя. Что бы в жизни твоей не сталось, какую бы черную жатву бы ты над другими не справила, всегда говорить станешь: «Это он виноват! Из-за него я такая!». Навсегда он с тобой, вот тут, – чудь указал пальцем на грудь Люты. – Под самым сердцем будешь носить его, всякий раз доставая наружу вместо совести.

Люта как-то враз успокоилась, будто и не было перепалки, будто по голове ее кто родной погладил и легонько в спину подтолкнул, мол, не тушуйся, ты не виновата.

– А ты? – уронила веско Люта. – Твои-то руки не меньше в крови, а может и того поболе? Они снятся тебе, белоглазый? Те, кого ты убил во имя справедливости и зашиты жен? Ах да, говорила мне Ягиня, вам ведь чудям все-то можно, все-то прощается, главное других поучать и смотреть мудрыми глазами. Себя-то сохранил? Морана – то и есть смерть, Гату. Все через нее пройдут, для каждого у ней слово ласковое отыщется. Значит и ты ей послужил на славу.

Повисло неловкое молчание, ей-ей небеса разверзнутся и прогремят. Светозар вдруг встрепенулся, на облучке привстал, да в даль небесную вглядывается. Вскоре раздался клекот да крыльев шелест, сокол вернулся. Легко порхнув на протянутую кисть охотника, птица умостилась, разглаживая клювом перья. Светозар нагнулся к соколу, будто вслушиваясь.

– Навстречу нам всадник мчится, – проговорил охотник, не поднимая головы. – Побит, в синяках и крови. Безоружен. Лошадку загнал почти.

Спутники переглянулись.

– При доспехах? Конь боевой? – спросил чудь.

– Нет, – ответил Светозар, помолчав. – В рубахе простой да на кобыле пашей.

– Ох, никак лихие люди купцов порезали, – воскликнула Латута.

– Или Кривичи с Полочанами опять повздорили, а этот за подмогой скачет к родственникам, – предположил Грул.

«Нам-то какое до него дело, – подумала Люта, следя за остальными. – На каждый караул не набегаешься!».

– Он бежит оттуда, куда мы движемся, – проговорил Гату, глядя на Люту будто бы опять мысли ее прочитал. – Нужно испросить, что за напасть приключилась.

– И накормить, – сердечно заметила Латута.

Всадник появился нескоро. Люта в тайне надеялась, что они уже разминулись, когда услыхала топот копыт. Пригнувшись к конской шее, навстречу скакал молодой парень. Светловолосый, голубоглазый, сказать по правде, для девок такой одно загляденье. Да только вот глаза его были полны страха. Едва завидев едущих навстречу людей, молодец чуть из седла не выпал. Руками размахивает, кричит что-то.

Поравнявшись с повозкой, парень несколько растратил прыть, встретившись глазами с Гату. Но тотчас переборов по первой всколыхнувшийся в душе страх, он соскочил наземь, низко поклонился и молвил:

– Люди добрые! Чудь, дорогой, заступник земной! Не оставьте в беде! Не дайте сгинуть людям хорошим!

– Что стряслось, малый? – бросил ему Светозар, хмурясь.

– Я купецкие товары вез на ярмарку. Ничего особенного. Мед, да пушнинка, будь она неладна. Разбойники нагрянули, как снег на голову!

– Так радуйся, что голову сносил, – тотчас ответствовал Грул. – Мы-то как твоему горю поможем? Иди к своему старосте, да с воеводы испрашивай, почему леса от лихого люда не очищены.

– Да пропади они пропадом, товары проклятые! Они сестру мою забрали с собой! Мы вместе ехали. Обесчестят же, убивцы! Поломают мою Белянку.

– Это худо, что уж сказать, – протянул Грул. – Да токмо снова скажу, мы-то как тебе в том деле поможем? Чай не рать же, супротив… Сколько их там, говоришь?

– Человек двадцать, наверное. Да я в село и скачу, да токмо не успею же до ночи. А они же ночью ее… – он недоговорил, все и так было ясно.

Гату и Светозар переглянулись. Люта только молчала угрюмо, с неодобрением поглядывая на спутников.

– Посмотрим, что там за лихие разбойники, – ответил белоглазый, почесывая свежие шрамы.

Глава 22. Все они одинаковые

– Нечего лезть нам, куда не следует. Время только зря теряем, ежели так будем каждого встречного спасать, так ни в жизнь не доберемся до цели, а зима на носу совсем. Чего делать будем, когда холода нагрянут? Ни запасов, ни припасов, только и всего, что одежонка теплая. А ну как ловушка это? А если…

Белоглазый резко обернулся, встретившись с жрицей взглядом.

– Великие силы, ну не девка, а заноса трескучая, хуже комара над ухом! Мы все равно пойдем. Ты же жрица, так? В голову не приходило, что иногда нужно и добро творить? Ты бы пошла в речку на себя поглядела, всю рожу перекосило, ажно треснет сейчас. А на руки глядела? Под ногти заглядывала? Нельзя по земле ходить, как хворь ненасытная. Хочешь камень мой? Ты его получишь. Да только вот не сносить тебе головы, покуда дойдем, если так и будешь свою злобу, как с ведра расплескивать. Сила – силой, а добро всегда возвращается сторицей. И тебе почиститься давно пора, кисель свой багровый разбавить, да остудить.

Гату долго терпел. Уж от кого от кого, так от Люты старческого брюзжания не ждал, а поди ж ты! Совсем девчонка, даром, что коса ниже попы, а умишка да терпенье с ноготок. Разве что сам белоглазый, пусть и раздражался от ворчания бабского, да только ухо все одно востро держал. Люд он разный бывает, чудь-то всякого на своем веку повидал.

Светозар вновь отпустил сокола и тот свободно парил над головами путников, то улетая чуть вперед, то возвращаясь и что-то клекоча. Люта заметила, что Светозар иногда вел себя как-то странно. У него действительно была связь с гордой птицей. Еще до того, как сокол на плечо ему опускался, охотник знал о том, что впереди их ждет. Он будто бы замирал на мгновение, а взгляд мутнел и устремлялся в одну точку. Лютка может и не заметила бы, коль не видела подобного раньше.

Было ей лет восемь, решили они с другими девицами погадать на суженного ряженного, побежали клевер четырехлистный искать, чтобы имечко-то суженного узнать вскоре. Искали долго, а нашла Любаша, схватилась за клеверок да так и застыла. Смотрит глазами белесыми вдаль, губы одни только шевелятся беззвучно. Уж испугались тогда девки не на шутку и давай трясти статую живую. Очнулась Любаша, посмотрела на взъерошенных подруг, улыбнулась и проблеяла, аки дурочка:

– Чего это вы, смешные такие?

Ей-ей напомнил Светозар Люте подружку из детства. Разве что после дурачка не строил, но вид, будто бы нужно ему сокола послушать, делал. Этот еще, с сестрой похищенной. Оказалось, Братислав звать его. Не нравился он Люте, было что-то в глазах его недоброе, скользкое, хитрое. Да только кто ж ее, жрицу смерти, слушать будет. Вокруг же одни чистоплюи! Девушка хмуро обвела взглядом попутчиков и потерла плечо, где под рукавом платья шрам был. Он все еще давал о себе знать, то зачешется, то заноет, будто бы свежий совсем. Наивность дорого может обойтись, уж этому Ягиня ее научила.

– Убей его.

От спокойного тона наставницы Люту передернуло. Стоящий перед ней на коленях парень крепко зажмурился и замычал сквозь тряпицу.

– За что? Не сделал он мне ничего, заблудился просто, – буркнула Люта, непокорно встряхнув косой.

– Сейчас не сделал, потом сделает, – заупрямилась Яга. – Сделаешь? Как только отпустим тут же за подмогой побежишь да с дружками вернешься, так?

Ведьма зыркнула на бедолагу, от чего тот повалился на бок, с такой готовностью головой замотал, чтобы доказать, мол, да чтобы он, сдал, да не в жизнь.

– Отпусти его! Опоить же можно. Травок дадим успокаивающих и память путающих, да и пусть бежит себе. Не вспомнит даже, а коли вспомнит, так не поверит себе ж, – взмолилась Люта.

– Эх ты, добросердечие никого еще не спасало, дура. Селянам, что в лоб, что по лбу, сейчас друг, а скажешь, чего не по нему, так врагом мигом воротишься.

– Я и не увижу его больше, отпусти.

– А знаешь, Лютка, ты моя сердечная, будь по-твоему! – хихикнув ответила Ягиня, одарив ученицу ледяным взглядом.

Люта на то лишь плечами пожала. Пусть живет. И уж так суждено было выпасть на судьбе, что повстречались они. Случайно. А может и нет. В тот день молодая жрица по обыкновению собирала травы в закатных сумерках. Закрывающиеся бутоны иван-чая, да сулькавицы, жимолости болотной, да мятной павилики, годились для ритуальных отваров лишь сорванные на последних лучах солнца. Напитавшиеся силы за день, не успевшие ее отдать земле во мраке ночи, они были дюже хороши для создания различных мазей и эликсиров. Люта ползала на четвереньках, разглядывая полузакрытые бутоны цветов, как вдруг услышала женский крик.

– Да кто ты такой, чтоб меня поучать? – визжала неизвестная, судя по голосу совсем юная девушка.

– Я-то, кто? Щас ты у меня узнаешь, кто, стыдоба гулящая!

– Рот свой поганый прикрой, Ерёмка! – вступил новый голос.

– Да, что ты с ним говоришь? – заговорил третий мужчина. – Он твою бабу оприходовал, твою честь изуродовал! Сносишь? Может еще водички им поднесешь? Гляди ж, запыхались! А? Сносишь, тютя?

Тот, что подстрекал неизвестного к расправе, явно был зол похлеще товарища. Люта бы, может, и мимо прошла. Ну, подумаешь, диво, подгулял кто-то! Да только новые голоса зазвучали.

– Ерёмка, давай, не тушуйся! Отходи его как надо, – вторили новые голоса. – Никто не узнает!

– Я всем расскажу! – прокричала девушка.

– Расскажешь, что? Что по лесам в чернике подол задираешь? Тебя бабы камнями забьют, будешь жить в хлеву, да дерьмо за лошадьми убирать!

– Ну все, молись, тварь! – прорычал некто, по-видимому тот самый Ерёмка.

Женский крик огласил окрестности истошно и душераздирающе тяжко.

– Не надо, ребятушки! Заклинаю, не губите его! То я же! Ну, пожалуйста!

Люта замерла, слушая жалостливые мольбы девушки. Сердце екнуло. Не выдержала. Побежала на крики, ажно запыхалась, когда на самосуд человечий выбежала. Трое молодых парней дубасили четвертого. Тот уже был на земле. Пока били только ногами, без оружия, но лупили от души. Рядом на земле ползала зареванная девчонка, пытаясь ухватить кого-нибудь из обидчиков своего полюбовничка, но ее всякий раз отталкивали.

– А ну-ка, брысь! – крикнула Люта, стараясь, чтобы голос прозвучал грозно. – Судить кого удумали? Так в деревне старосте сказывайте, что дурного он сделал! А коли стыдно, так прикуси язык и за женой смотри лучше!

Парни, что пинали несчастного, аж остановились, переглядываясь. Послышались смешки. К Люте подошел высокий молодец, краснолицый, волосы белые, что снег, красив, но по лицу видно – зол душой, едва ль не на две головы выше ее.

– Это что тут за мурашка носопырку задирает? – весело проговорил он, вставая вплотную и нависая над девушкой. – Солнышко, я ж тебя сейчас отшлепаю.

– Руку поднимешь, без руки и останешься, – гордо ответила Люта, выдерживая его взгляд.

– Ой, ну раз так, то ухожу! – замахал руками детина, притворно пугаясь, чем вызвал хохот дружков. – А ты ничего такая! Справно балакаешь, да и с виду хорошенькая. Откуда будешь, милая?

– Не твоего ума, родненький, – ядовито огрызнулась Люта, и обернувшись на лежащую на земле девушку, добавила, – Шла бы ты поскорей да друга своего сердечного забрала.

– Ты храбрись да не заговаривайся, луковка, – заявил стоящий рядом парень, в котором Люта тотчас узнала спасенного однажды от Ягини. – Сказал Алешка же, отшлепает!

– А ты уже и смел стал, я погляжу? – протянула Люта. – Позабыл, как листочком на ветру трясся? Хороши травки были… И память потерял, и совесть.

Люта проигнорировала очередную угрозу, и не дожидаясь ответа, направилась к девушке. Пройдя мимо краснолицего, она протянула руку девице, уверенно поднимая ту с земли.

– Идите уже. Кончилось все. Помяли слегка, и хватит. То ж и справедливо, если на чистоту, – сказала Люта, как вдруг почувствовала боль.

Веселый до этого парень ухватил ее за ухо, да так крепко, что не вырвешься.

– По добру не понимаешь, мышка-норушка?

Ох и полыхнула тут жрица. Как лягнула подлеца, в пах метя. Да тот так высок был, что не попала. Однако ж, парень ухо выпустил. Едва Люта развернулась, как хлесткая пощечина врезалась в её щеку. Она повалилась на землю, не веря в происходящее.

«Ты поднял на меня руку?»

«На меня?»

«НА МЕНЯ, МРАЗЬ?»

Злоба подобно яду, прыснула в вены Люты. Она вскочила, не помня себя. Глаза в миг почернели, словно луну тенью сокрыло. Кулаки сжались, да руки затряслись.

– Эй, ты чего? – испуганно проблеял парень, даже отступив на шаг.

Люта уже не походила на божью коровку. Как и на кузнечика, мурашку и вообще тщедушную и миловидную девчушку.

– Никто не смеет поднимать на меня руку! – прорычала она и закричала.

Закричала Люта так, что у парней перед ней стоящих, ушла земля из-под ног. Они попадали, закрывая уши руками. Кто-то было хотел бежать, но неистовый вопль жрицы лишал сил и духа.

С земли раздался девичий испуганный визг, а парни и головы не смели поднять. Ухмылки скабрезные вмиг с лиц слетели, а рты пооткрывались, да слова оттуда не вылетело ни одного. Дохнуло мертвенным холодом, сковывая обидчиков по ногам и рукам, не давая и глазом моргнуть. Люта достала кинжал из-за пояса и зло полоснула по ладони, красные капли оросили траву под ногами.

Неистова Мара, яви свою кару,

Открой ледяные очи, приди в темной ночи,

Серпом жизнь секи, да тонки нити рви,

Гневная Мати за все воздати,

Гой! Черна-Мати! Гой-ма!

С последним восклицанием по молодцам словно мороз пронесся, инеем покрывая, замораживая, в глыбы льда превращая. Так и застыли они навсегда статуями ледяными посередь поля. Оглушительный визг пронесся и всколыхнул стайку птиц, что гнездилась на ближайшем дереве.

– Ведьма! Ведьма черная!

Девица, что до этого молча таращилась на происходящее, подхватила своего милого полюбовника, и так драпанула, что только пыль столбом, да пятки в лаптях мелькают.

– Дура! Я ж тебе жениха нового спасла, заместо муженька обрыдлого! – крикнула ей вслед Люта и сплюнула.

«Ничего оклемается, поймет, что так и лучше им», – сказала сама себе Люта и устало раскинулась на траве.

Сил не оставалось, все в колдовство да злость ушло. Говорила ей Ягиня, не пускай в ход чары, когда сердце неспокойно, иначе все на злость ту и спустишь. С холодной головушкой ворожить надобно, чтобы знала сила место свое и расходовалась с умом.

Люта зевнула и так удобно ей стало, да хорошо, что уснула она, а проснулась от криков. Голову приподняла и тут же подскочила, как ужаленная. Селяне, толпа целая с вилами и топорами, перли в ее сторону. Раздавались крики, особенно один выделялся, визгливый такой, напоминающий недавно спасенную бабенку.

– Говорю вам, убила парней наших, мужа моего Ерёмушку в лед превратила, ведьма проклятущая! Вон они стоят горемычные аки столбы какие. Ой, что деется-то! Под носом самым упыриха живет!

Люта от злости чуть было в ответ не заорала, что, мол от шеболды слышу, да не ко времени то было. Оглянуться не успела как зажатая, что в тисках, в толпе оказалась. Уж на всех селян ее сил точно не хватит. Думала все, конец ее пришел, уж на болотах страшно так не было, как пред этими оголтелыми. Но нет, судьбе не то угодно было. Ржание конское прогремело похлеще боевого клича.

Тодорка влетел в толпу, как таран, копытами путь прорубая, а кого и попросту кусая. Если б не он, гореть ей на костре. Да только успели ж паршивцы ножиком по руке чиркнуть в надежде остановить. Прискакала на коне к избушке. Волосы дыбом, кровь по руке стекает и икота от страха испытанного. Яга тогда только хмыкнула, слушая жалобы Люткины на несправедливость, злобных молодцев и глупых, да к тому же слабых на передок селянских баб.

Встряхнув головой, жрица отогнала воспоминания. Глядя на голубоглазого, светловолосого парня, что зазывал спасать свою сестру из плена разбойников, она отчетливо помнила этот невинный взгляд девицы, а после ее же злость и гонение Люты с вилами. Чем чище и искренней старается выглядеть человек, тем черней у него за душой.

«Интересно, а селян, что зло ото дня ко дню делают да вины своей не ощущают, Гату как обозвал бы? Наверное, оправдал, то ведь селяне, они все оправдывают злыми происками ведьм, да нечисти, а не своими поступками».

Как сказал Светозар, до разбойников оставалось всего ничего. Спрятались они в лесу и вроде как даже клетку сокол разглядел, да только неясно в ней ли девица, али где.

– Слышь, белоглазый, давай сползаю туда и обратно, – дернул Грул за рукав Гату. – Меня они не увидят и не учуят, а я тенью метнусь, гляну. Может и сдюжим чего.

Гату обвел тяжелым взглядом всю компанию. Люта стучала по траве носком лаптя, всем видом недовольство показывая, Латута мух считала, ей все ни по чем, а вот Светозар хмуро смотрел в ответ.

– Чего думаешь? – спросил чудь у охотника.

– Чего-чего, – пробурчал тот в ответ. – Девку жалко, то всем понятно, но ежели там целый стан разбойничий, то не справимся. Тебе сил набраться бы, хоть и заживают раны, да бойня та знатно подкосила. На баб надеяться, пусть одна из них и ведьма, себя не уважать, волколак и тот на мече легко осядет, как на него сразу толпой попрут. Вот и получается, что сил тех сокол поклевал да сплюнул. Даже десять разбойников и то проблема, а там кто знает сколько их на самом деле.

– Верно, – обронил Гату и кивнул волколаку. – Проверь, ежели что ночью пойдем, может и выгорит схитрить как.

– Отравить, к примеру, – буркнула Люта под пристальным взглядом Гату и тут же отвернулась, мол, ну, нет так нет.

Волколак вернулся, когда солнце стало клониться к горизонту. Вышел из леса человеком, будто и не оборачивался, и прямиком к Гату на поклон. Люту это в особенности злило. Идут по ее наущению, а главный этот белоглазый, чтоб его нечисть сжевала и выплюнула.

– Много их там, больше десятка в самом стане, девка в клетке, прав был сокол. По лесу расставлены ловушки, там еще шесть человек, чуть что сразу знак дадут, напрямки точно не получится. Их бы отвлечь чем. Вон, той же Латутой, чем не баба для привлечения внимания?