Текст книги "Шолохов"

Автор книги: Андрей Воронцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

X

Слова отца Михаила сбылись – Михаила не расстреляли и даже выпустили из тюрьмы. Народный суд дал ему один год лишения свободы условно.

Он так и не узнал, привиделся ли ему в камере батюшка, или он разговаривал с ним на самом деле. Михаил старался не думать о том, что пережил той ночью, да и в этом не было особой нужды: он помнил все, каждую мысль свою, каждое слово разговора с отцом Михаилом.

При расставании Погорелов посоветовал ему исчезнуть на время с Дона. «Езжай учиться в Москву». Такого же мнения были и отец с матерью. Помимо страха за жизнь сына они очень переживали, что он не сумел закончить гимназию и поступить в университет, как они мечтали. В октябре, собрав нехитрый скарб и обняв плачущих родителей, Михаил приехал в Вешенскую.

Здесь он не без томления направился к зданию Дончека (или ДонГПУ, по-теперешнему), к которому не подошел бы и на пушечный выстрел, кабы не нужда.

– Здорово! – сказал он часовому на крыльце. – Ты бы вызвал мне товарища Погорелова.

– А ты кто есть?

– Шолохов, он меня знает.

Часовой открыл дверь и кликнул дежурного. Через некоторое время на крыльцо вышел Погорелов. Увидев Михаила, он заулыбался.

– А, здорово! Что ж – снова к нам, на казенные харчи? Илья Ефимыч небось соскучился!

– Да нет, я в другой раз, когда Врангель или Махно вернется, – в тон ему пошутил Михаил. – Назначат они меня, как скрытую контру, здесь начальником, а вас, стал-быть, в подвал. Буду вас вызывать по одному и говорить, что ужас как жалко вас расстреливать, а надо!

Часовой заржал.

– Вон, вишь, служивый ждет не дождется, когда вас на цугундер поведет, ажник землю копытом роет… Я вот что, товарищ Погорелов, – посерьезнел Михаил, – ты обещал похлопотать насчет подводы до Миллерова, когда я соберусь в Москву ехать.

– Решил все-таки? Молодец! Ну, пойдем ко мне, что ли?

Михаил замялся.

– А, понимаю, – улыбнулся Иван. – Ладно, ты погуляй здесь, а я пока справки наведу.

Спускаясь с крыльца, Михаил нос к носу столкнулся с Марусей Громославской. Всегда застенчивая, она не смогла скрыть радости при виде его.

– Михал Саныч! Здравствуйте! Как мы радовались-то, что вас освободили! Мы же письма писали в Чека всей станицей! А вы к нам после суда ни ногой!

– Да что ты все – Михал Саныч? – улыбаясь, говорил Михаил. – Просто Михаил. Я ж теперь не инспектор, меня уволили. А на место былых подвигов меня что-то не тянет, как вот и в это заведение, – он ткнул большим пальцем себе за спину. – А букановские-то в наш курень заезжали с угощением, батя был твой. Как живешь, Маруся? Какими судьбами в Вешках?

– Живем, слава Богу, – зарделась Маруся. – А сюда я в окружной исполком приехала, в отдел образования. Вы-то… – она запнулась, бросила быстрый взгляд на Михаила и с улыбкой поправилась: – Ты-то как?

– Да вот в Москву уезжаю, учиться. Хлопочу насчет подводы.

– В Москву?.. – Улыбка слетела с Марусиного лица, хотя она и старалась казаться равнодушной.

Это не укрылось от взгляда Михаила.

– Буду тебе письма писать, хочешь?

– Письмо из дальних краев всегда приятно получить, – застенчиво сказала Маруся.

– А отвечать-то будешь?

– Отчего же не ответить…

Михаил молодцевато поправил шапку-кубанку, тронул отросшие в тюрьме редкие усы.

– Вернусь, зашлю сватов к тебе! Будешь ждать-то?

Маруся покраснела так, что на глазах ее выступили слезы, и отвернулась.

– А серьезно, Маруся, ты мне шибко понравилась! А вот ты как, к примеру, ко мне относишься?

– Вам же Лида нравилась, – не оборачиваясь, почти шепотом сказала Маруся.

– Отчего ты так решила? Потому что я на нее смотрел? Она же, как и ты, красивая, как же на вас не смотреть? Или я не казак?

И вот я посмотрел, сравнил и решил: ты мне больше подходишь. Ну, отвечай же: нравлюсь я тебе, Маруся?

Она повернулась к нему, глянула в глаза.

– А как ты думаешь?

– Да я, как любой казак, думаю, что всем девкам нравлюсь! А потом оказывается, что ни одной!

– Мне нравишься, – потупилась Маруся.

– А ждать будешь?

Она кивнула с улыбкой, потом спохватилась:

– А долго ждать-то?

– Ну, коли будешь ждать, при первой же возможности на побывку приеду!

На крыльце появился Погорелое.

– Этого Шолохова на минуту нельзя оставить – он уже амуры крутит! Ты, Михаил, хотя бы от окон отошел, а то Илья Ефимыч подумает: нарочно меня дразнит!

– Что ж мне теперь, всю жизнь глядеть за спину – нет ли там Ильи Ефимыча?

– Так и гляди! Авось меньше глупостей будешь делать. Есть попутная подвода до Миллерова. Пойдем, договоримся с хозяином.

Михаил попрощался с Марусей, задержав ее огрубевшую от работы руку в своей, хотел поцеловать в щеку, но в последний момент с сожалением передумал, вспомнив, что они стоят на главной улице Вешек, напротив здания ГПУ.

– Не забывай меня, Марья Петровна! – шепнул он теребящей в замешательстве оборки на платье Марусе, закинул мешок за плечи и пустился вслед за Погореловым, бодро хромавшим по раскисшей после дождя улице.

Сговорились с хозяином подводы, после чего Иван предложил:

– Зайдем ко мне на квартиру.

Жил он недалеко от кладбища. Вдоль дороги в остывшей золе копались куры, где-то тягуче скрипел колодезный журавель.

В сенцах у Погорелова было прохладно. Пахло сушеными яблоками и лошадиным потом от хомутов и уздечек, развешанных по стенам. В углу – бочка с квасом. Выпили по ковшику, потом пошли к Ивану в горницу. Здесь он дал Михаилу несколько свежих газет и журналов:

– В дороге почитаешь.

Потом Погорелов вышел и принес два куска нежно-розового сала, завернул их в порыжевший капустный лист и протянул Михаилу:

– Возьми.

– Да не надо, мне маманя харчей в дорогу собрала!

– Дорога у тебя длинная, да еще в Москве что-то жрать надо. Бери! Я себе еще награблю. Знаешь, какая про чекистов слава идет?

– То-то я смотрю, у меня после ареста старые исподники исчезли. Небось сам товарищ Резник носит.

– Смейся-смейся! Между прочим, Резник – неподкупный. Приедет куда-нибудь с проверкой, ему, известное дело, с дороги перекусить предлагают или там чаю, а он, хоть весь день не жравши, ни за что не притронется!

– Требует.

– Кубыть, и требует. А кубыть, и высокая сознательность в нем говорит, которой в тебе, например, нет и никогда не будет. Кстати, о сознательности. Есть у меня реквизированный самогон. Хлопнешь стремянную?

– Давай.

Иван достал из буфета стопки, полбуханки хлеба, пару холодных картофелин и луковицу, потом, кряхтя, присел на одной ноге у кровати, вытянув вперед больную, и вытащил из-под кровати початую бутыль, заткнутую газетной пробкой.

Выпили, захрустели луком.

– Ничего, – сказал Михаил, кивнув на бутыль.

– Мы знаем, у кого реквизировать, – подмигнул ему Погорелов, заткнул бутыль и протянул Михаилу. – Возьми и ее. Она порой не хуже денег спасает. Кстати, о деньгах. Вот тут у меня есть немного. Дал бы больше, да с тех пор, как Чека в ГПУ переименовали, стали жалованье задерживать. Раньше – день в день! Потому – диктатура пролетариата. А зараз – нэп, надо ссуды буржуям выплачивать «на развитие».

– Да хватит тебе меня задаривать! Самому пригодятся.

– Как-нибудь! Я-то остаюсь, а ты в чужой город едешь. Бери, отдашь, когда будут.

– Что ж, спасибо, Иван. За все спасибо.

Обнялись, и Михаил тронулся в путь.

* * *

Уныла осенняя степь. Выжженная за лето трава, помоченная дождями, окрасила ее в бурый, казенный, безрадостный, как долгая солдатчина, цвет. Небо хмуро, звенит колокольчик, скрипят окованные железом колеса, с которых пластами отваливаются комья грязи, всхрапывают, мотая оскаленными мордами, лошади. Подпрыгивая, бежит впереди, уносясь к горизонту, перекати-поле, словно чья-то бессмысленная жизнь. Михаил и его попутчики сидят на подводе, свесив ноги, запахнувшись в шинели. Уже давно пропала из виду Вешенская, скрылась за осенней хмарью.

Пусто на земле, грустно на небе, как и тысячу, как и две тысячи лет назад, словно не было здесь никакого Войска Донского, Российской империи, советской власти. В распахнутом на все стороны сером степном просторе хватает человека за сердце печаль, как заморозки землю октябрьской ночью. Одиноко, неприкаянно под свинцовыми небесами вдали от родного дома, от жарко пылающего очага! Надо сильно верить, что ждет тебя за угрюмыми курганами, скрывающими новые безлюдные просторы, земля обетованная, чтобы ехать и ехать, глядеть невидящими глазами на то, что видел и день, и два, и три назад… Образованный путник, трясясь по степи в пролетке или на подводе, обязательно спросит себя, что ж за страна такая Россия, коли люди в ней, часто не умея обустроить собственный домишко и немудреное хозяйство, снимаются с места, едут куда-то за тысячи верст, терпя и голод, и холод, и лишения, но никакой земли обетованной не находят, а ставят полосатые верстовые и пограничные столбы в каких-то еще более диких, непригодных для жизни местах, нежели они покинули. Зачем? Жизнь человеческая в России растворяется пространством, выдувается из тела студеными ветрами степей и плоскогорий…

Вместе с этими мыслями приходит дремота, да и крепко укачивает на тряском шляху. Веки смежаются, падает голова на грудь. Странно со стороны смотреть на такого путника, точно переломившегося в позвоночнике надвое, с головой, чуть не касающейся лбом колен, с руками, по-капитулянтски засунутыми в рукава шинели. Так дремлет он, пуская из угла рта длинную, вязкую слюну, полчаса, час… Потом его как следует встряхнет на ухабе, откроет он очи и поразится, забыв свою давешнюю тоску, суровому, торжественному, не сравнимому ни с чем, потому что сравнивать не с чем, разве что с морем, чеканному величию донской степи.

Нет, не потому колесит по этим просторам русский человек, что не умеет он, как немец, устроиться на своем клочке земли! Душа его так же широка и необъятна, как степи и леса Русской земли, и тесно ей за плетнями, заборчиками, межевыми столбами! Скучно русскому человеку высаживать у себя в палисаднике травяной газон, заливной луг привычней его глазам, кромка леса, во всю ширь охватываемая взором, так чтоб душа, как по мерке, точно вписывалась в многоверстный полукруг, и не терпит природный русак, когда что-то загораживает ему горизонт! От рождения по середине зрачков наших проведена Господом невидимая линия – это линия горизонта, за который мы идем на восход солнца свыше тысячи лет.

Михаил, очнувшись от дремоты и пытаясь, не просыпав махорку, свернуть самокрутку, вспомнил рассказ Харлампия Ермакова о том, как дед его привез себе из турецкого похода жену и на закате носил ее на руках к древнему кургану. Садились они рядком на верхушке и, обнявшись под зипуном, до самой темноты молча смотрели в степь. Мишка слушал тогда и не понимал: на что смотреть в этой степи? Теперь, словно прозревший после освежившего его краткого сна, вольно глядя на волнистую, размытую у горизонта линию холмов, кое-что начал он понимать. Были оба они степняки, и дед Ермаков, и турчанка, и оба, хоть и разных кровей, вышли из одного необъятного простора, прорезанного Великим Шелковым путем. Степь была их родина, а они – ее дети, потому и было им хорошо на вершине кургана вдвоем. Перед ними, обрамленное панорамой грандиозного заката, лежало не только пространство, но и время – тысячелетия, уходящие в еще более непостижимую даль, ко временам сотворения мира.

Михаил теперь чувствовал то же самое, что чувствовали казак и турчанка, которые, в отличие от него, ничего, вероятно, не знали ни о значении для человечества Великой степи, ни о путях, проложенных по ней земными цивилизациями. Но и он, в свою очередь, не ведал, что Тихий Дон, священная река русских казаков, а также все крупные реки на тысячу верст к западу – Днепр, Днестр, Дунай – получили название от древнего авестийского слова «дану», означающего «поток». Три тысячи лет назад здесь жили арийские племена, оставившие нам помимо имен рек слова «ясный» и «весть», как напоминание о своих сакральных книгах «Ясна» и «Авеста», и восходящие к ранним дням человечества сказания о Третьем сыне, Траэтане, прозванном у нас Иваном-дураком, о Матери-Сырой Земле, всегда готовой прийти на помощь доброму человеку, о морском и подземном царствах, о заколдованной царевне, спящей в подвешенном на цепях хрустальном гробу, о живой и мертвой воде, о сохранившемся и по сию пору под Киевом Змиевом вале, который будто бы есть гребень распаханной трехглавым и шестиглазым Змеем Закхеем межи, о чем рассказывает русская сказка «Межа».

Никто не знает, почему ушли арии из южнорусских степей, из «первой из лучших местностей», названной ими Арьян Вэджа – Арийский Простор. Но ушли, конечно же, не все, и часть крови древних ариев влилась в жилы русского народа, живущего по берегам великих Дану, от Дона до Дуная. И может быть, больше других походили характером и обычаями на своих далеких предков казаки – запорожские и донские. И даже не зная ничего ни о каких ариях, чувствовали они далекое родство, глядя на закате в бескрайнюю степь, на окрашенные в багрянец воды древних Дона и Днепра.

Стемнело. Путники решили заночевать в степи. Распрягли лошадей, развели костер. Потянуло запахом кулеша. И это все тоже было древним, как мир. Михаил лежал на полсти, смотрел в огонь. Думал он уже о Москве, о том, что его там ждет, о будущей жизни, об удивительных напутствиях отца Михаила – приснившегося ему или разговаривавшего с ним на самом деле.

Часть вторая
Москва

I

Михаил, греясь у огня, разведенного артельщиками под чаном с асфальтом, хотел свернуть самокрутку из «Бюллетеня IV конгресса Коммунистического Интернационала № 32», как взгляд его упал на фразу: «…IV конгресс признает необходимым, чтобы товарищи, которые принадлежат до сих пор к масонству и которые ныне порвали с ним, не могли в течение двух лет занимать ответственные посты в партии. Только напряженная работа на пользу революции… может вернуть этим товарищам полноту доверия и восстановить их права на занятие в партии ответственных постов…» Михаил, забыв о махорке, впился глазами в брошюрку. Так, значит, Махно не привирал, когда говорил, что эти таинственные, всесильные масоны входят во все партии! Коммунисты сами, с трибуны Коминтерна, признают их существование в своих рядах, и мало того, что признают, еще и откровенно опасаются влияния масонов, ежели увольняют их с ответственных постов! Может быть, турнут и Резника, если тот масон, и его высоких покровителей? Поговаривали, он лично знаком с Троцким… Интересно, Троцкий – масон? Наверное, это станет ясно после 1 января, когда истечет последний срок масонам-коммунистам для выхода из лож. Но тогда, если верить Махно, большевики вступают в жестокий бой с могущественным, но невидимым «мировым правительством», способным под любым предлогом бросить на Советскую Россию до зубов вооруженные армии. Михаил задумался. Стало быть, он не ошибался, когда считал малосимпатичных ему лично большевиков единственной силой, способной не только разрушать Россию, как другие, но и по-настоящему, не кланяясь никому, управлять ею. «Степной орел» Махно откровенно признавался, что не хочет связываться с масонами, а белые, чьи газеты Михаил читал, когда была их власть на Дону, не печатали ничего похожего на нынешнюю резолюцию Коминтерна. Атаман Краснов, помнится, поругивал масонов и евреев, но не требовал от своих сторонников открыто порвать с масонством.

«Вы можете предложить мне другой флаг, кроме красного», – говорил на казачьем Круге Краснов, но ведь это его рассказ под удивительным для царского генерала названием «Мы пойдем впереди с красными флагами» читал Михаил в «Ниве» летом 17-го, когда еще шла война с немцами! Так говорил герой рассказа, молодой офицер-патриот: «Мы пойдем впереди с красными флагами, и солдаты пойдут за нами!» Что ж, угадал генерал, только несколько ошибся во времени. Тогда не пошли, а теперь, наверное, настало время!

– …Шолохов, мать твою! – оборвал его мысли голос старшого. – Тебе что здесь, читальня? А ну неси инструмент!

Михаил, так и не перекурив, окоченевшими пальцами сунул листочки за пазуху и побежал, путаясь в длинной шинели, к телеге с инструментом…

Ни в институт, ни на рабфак он поступить не сумел из-за «происхождения», судимости и отсутствия «пролетарского стажа». Уезжать домой несолоно хлебавши было стыдно, да и опасно – что-то еще придумает раздосадованный неудачей Резник? Попробовал устроиться на работу. В Бирже труда на Большой Бронной, очередь в которую надо было занимать с ночи, у него, одетого в шинель и кубанку, спросили: «Ваша профессия?» – «Продовольственный инспектор». – «Это что же такое?» – удивилась дама в окошечке с подкрашенными сердечком губами. «Это такая профессия, чтобы у голодных крестьян хлеб для вас, городских, отнимать», – зло подумал иззябший в очереди Михаил, а вслух сказал: «Специалист по сбору продналога на селе». «Значит, вы и «фином» можете быть?» – оживилась дама. «Да нет, – растерялся Михаил, – как я могу быть финном? Я русский, казак с Дона, их языка не знаю». Регистраторша залилась смехом: «Да нет же, вы не поняли! Я имею в виду – финансовым инспектором?» Михаил вновь, как и в 14-м году, испытал замешательство и конфуз перед насмешливой манерой москвичей. Ему бы, учитывая промелькнувшую в глазах у дамы заинтересованность, сказать: «Да, конечно, могу» и получить хотя бы на месяц, пока не обнаружится обман, работу, а он со своим донским простодушием сказал: «Не знаю, может быть, и сумею. Вообще-то на курсах нас не учили собирать налоги в городе». После этого регистраторша потеряла к нему интерес и предложила место чернорабочего в артели каменщиков.

Жил Михаил, как и в 14-м году, на Плющихе, в Долгом переулке, у давнего друга отца, бывшего коллежского советника Александра Павловича Ермолова, учителя пения в гимназии Шелапутина. Александр Павлович, узнав, что попытки Михаила поступить учиться закончились ничем, стал расспрашивать, чем он вообще интересуется. Михаил рассказал про Каргинский театр, про увлечение литературой. «А что, – задумчиво сказал Александр Павлович, – может быть, тебе надо попробовать себя на поприще литературы? Это, пожалуй, одна из немногих областей, где способности по-прежнему важнее происхождения. Своих писателей у большевиков пока мало, они разрешают печататься и небольшевикам. Сейчас снова журналы открылись, кружки. Сходи, позанимайся – а вдруг получится?»

Михаил послушался совета. Еще раньше, в коридорах рабфака, он познакомился и быстро подружился с крестьянским писателем Василием Кудашовым – подслеповатым, долговязым, рано начавшим лысеть парнем. Кудашов был родом из тех же мест, что и предки Шолохова по отцу – из Рязанской губернии. Он состоял в литературном объединении «Молодая гвардия». Михаил спросил у Василия, нельзя ли и ему записаться туда. Кудашов сказал: «Можно, но требуется рекомендация», – и тут же написал ее.

Располагалось литобъединение в Доме печати на Воздвиженке, недалеко от здания ЦК. Явившись туда, Михаил предусмотрительно представился секретарю как комсомолец, продкомиссар с Дона. «А что вы, товарищ, пишете?» – уважительно спросили его, прочитав кудашовскую рекомендацию. «Пьесы!» – бодро ответил Михаил. «Пьесы? – почесал в затылке секретарь. – Признаться, драматургической группы у нас нет – только стихотворцы и беллетристы. Запишу вас к беллетристам».

Вели занятия среди юных прозаиков-молодогвардейцев известные в литературной Москве личности – Осип Брик и Виктор Шкловский. Брик был маленьким очкастым человеком с удлиненной лысой головой и чаплинскими усиками. Он вошел в аудиторию какой-то расслабленной, приседающей походкой, в отличном костюме заграничного покроя, под которым почему-то была надета обычная косоворотка, сел, томно откинулся на спинку стула, закинул одну тощую ногу на другую, продемонстрировав тесемки от шелковых кальсон, не спеша протер не очень чистым платком стеклышки круглых очков.

– Это муж жены Маяковского, – шепнул на ухо Михаилу Вася Кудашов.

– Как это – муж жены Маяковского? – не понял Михаил.

– А как хочешь, так и понимай. Брик женат на этой Лиличке, а живет с ней – Маяковский. Короче, жизнь втроем. Причем в одной квартире.

– Ну и ну, – только покачал головой Михаил.

– Ну-с, давайте, э-э-э, знакомиться? – протянул Брик, водрузив очки на мясистый, занимающий видное место на худом лице нос. – Осип Максимович Брик – литератор, теоретик современного революционного искусства. Начнем с вас, – он указал на Михаила, который в своей гимнастерке и кубанке имел, наверное, наиболее революционный вид.

– Шолохов Михаил, продкомиссар с Дона, – скороговоркой представился он.

– Шолом-Алейхем? Продкомиссар? – переспросил недослышавший Брик, удивленно вглядываясь сквозь очки на Михаила. – Вы что же, родственник, э-э-э, великого писателя или взяли себе такой же псевдоним?

Аудитория расхохоталась.

– Да нет же, – воскликнул раздосадованный Михаил. – Я – Михаил Шолохов, красный донской казак!

– Ах, вот как. Мне показалось, что вы, э-э-э, встревожились, когда я предположил, что вы родственник известного на весь мир Шолома-Алейхема. А вы знаете, что само слово «казак» восходит, э-э-э, к хазарам, степным иудеям, обитавшим в том числе и на Дону, и корень вашей фамилии – «Шолох» – тоже еврейский?

Слушатели еще больше развеселились.

Обозленный Михаил открыл было рот, чтобы возразить, что в Зарайске Рязанской губернии, откуда родом отец, евреев отродясь не водилось, не видел он их до революции и на Дону, если не считать Резника, но вовремя прикусил язык, вспомнив, что он «красный казак», которому не пристало стыдиться почетной толики еврейской крови.

– Вы что-то хотели сказать? – осведомился Осип Максимович.

– Да нет, для нас, красной молодежи, какая разница, еврей ты или русский. Товарищи, которые ржут сейчас, наверное, несознательные и страдают, – Михаил сделал паузу и произнес любимое слово Резника и махновских «очкариков», – шовинизмом.

Смех враз умолк.

Брик приветливо посмотрел на него и продолжил знакомство с членами кружка. Покончив с церемониями, он устроился поудобней, закурил сладко пахнущую папиросу и, пуская дым колечками, заявил:

– Прежде чем приступить к занятиям, я прочту вам вводную, э-э-э, лекцию. – Осип Максимович пошевелил носом и чаплинскими усиками, словно принюхиваясь к чему-то, завел глаза вверх и начал: – Искусство – опиум для народа, столь же вредная выдумка, как и религия. Надо ежедневно плевать, э-э-э, на алтарь искусства.

Молодые литераторы от неожиданности пооткрывали рты.

– Да, да! Всякое искусство в революционной стране, не считая футуризма, – я полагаю, вы, э-э-э, знаете, что такое? – имеет тенденцию стать, э-э-э, контрреволюционным. Любое нефутуристическое искусство является тихой заводью пессимизма. Борясь с искусством до конца, до уничтожения его как самостоятельной дисциплины, мы утверждаем оптимизм. Глубокий пессимизм, заложенный в искусстве, поняли еще древние иудеи, которые в прогрессе далеко обогнали другие племена и народы. Лицедейство, сочинительство на потребу толпе, живописное изображение человека в Древней Иудее запрещалось. Не без основания считалось, что в искусстве происходит бесполезная растрата созидательных сил, э-э-э, человека. Сейчас в России строится фабрика оптимизма. Одно ее крыло сооружают футуристы. В чем задача этого крыла? Здесь будет производиться для массового, э-э-э, потребления оптимистическое искусство – машинным способом, лучшими техническими приемами. Другое крыло будете возводить вы, наши молодые союзники, представители пролетарского искусства. Жизнь нынче – матерьял, ее организуют, делают. А если мы делаем и организуем жизнь – неужели не сделаем, не сорганизуем, э-э-э, искусство?

У Михаила ныли спина и руки от булыжников, которые он еще час назад укладывал на Красной Пресне в мостовую, откуда их, вероятно, вывернул пролетариат (неласковыми словечками он теперь его угощал, вспоминая знаменитую фразу: «Булыжник – орудие пролетариата!»). Никакого оптимизма он ни во время работы, ни после не испытывал. Артель каменщиков – это, конечно, не фабрика, тут тебе ни станков, ни машин, но трудятся в ней сообща и каждый на своем месте, как на фабрике. «Если искусство будет сродни укладке булыжников, то пропади оно пропадом, такое искусство! – думал Михаил. – Он сам-то, этот Осип Максимыч, работал руками хоть час в своей жизни?»

– Вдохновение работникам фабрики оптимизма будет выдаваться ежедневным пайком, строго отмеренными порциями, – продолжал витийствовать Брик. – Более ничего не потребуется. Осуществляя идею революции как обнажение литературного приема, футуризм не только обнажил, э-э-э, публичный прием, но и превратил его в проститутку, сделав прием доступным всем и каждому.

Студийцы снова оживились – сравнение их поразило.

– Этим мы с вами, хе-хе, и займемся – овладением приемами. Сегодня речь пойдет, э-э-э, о сюжете. Обязательным признаком сюжета является принцип обратного эффекта. Это означает, что ваш герой задумал одно, а выходит, э-э-э, нечто другое. Автор же преследует цель показать именно другое. Таким образом, обратный эффект выполняет две задачи – идейную и, э-э-э, композиционную, когда действие в повествовании переходит на новый виток. В качестве примера приведу сюжет повести, над которой я сейчас работаю. Она называется, э-э-э, «Непопутчица».

– Писательница? – уточнил кто-то.

– Нет, – важно сказал мэтр. – Нэпманша. В нее влюбляется коммунист, начальник советского учреждения товарищ Сандраров. Его жена и секретарша, товарищ Бауэр, лишена, э-э-э, предрассудков, но она возмущена, что товарищ Сандраров предпочел ей представительницу, э-э-э, буржуазии. В сердцах она даже говорит ему: «Делить товарища Сандрарова с какой-то там буржуазной шлюхой я, э-э-э, не намерена». Тем временем нэпман Велярский, муж прекрасной возлюбленной товарища Сандрарова, задумал коварство. С помощью жены он хочет использовать товарища Сандрарова в своих, э-э-э, корыстных буржуазных целях. Велярская, натурально, ничего не знает о планах мужа, но диалектически это, э-э-э, ничего не меняет. В результате и она, и Велярский добиваются того, чего от товарища Сандрарова хотела товарищ Бауэр.

– Чего же? – разом выдохнули несколько запутавшиеся в хитросплетениях бриковского сюжета «молодогвардейцы».

– Товарищ Сандраров, поборов в себе внутреннего врага, – продолжал польщенный вниманием Брик, – говорит Велярской: «Вывод такой: либо я должен сделаться, э-э-э, буржуем, либо вы должны стать коммунисткой». Естественно, буржуем товарищ Сандраров стать не может, а вот прекрасная Велярская, расставшись с ним, идет домой и просит у своего незадачливого интригана-мужа достать ей «Азбуку коммунизма» товарища Бухарина. Вы внимательно следили, э-э-э, за сюжетом? Он основан на том, что происки нэпмана вызвали обратный эффект. Велярская не смогла превратить товарища Сандрарова в орудие буржуазии, она сама встала на путь, ведущий к коммунизму.

– А как же товарищ Бауэр? – преданно спросил слушатель по фамилии Рахилло.

– А что, э-э-э, товарищ Бауэр? Она ведь не требует от товарища Сандрарова так называемой супружеской верности. Товарищ Бауэр считает, что у коммунистов нет жен, а есть, э-э-э, сожительницы. Ее возмущение вызвал классовый облик новой сожительницы товарища Сандрарова. Естественно, если «Азбука коммунизма» произведет, э-э-э, преображение в душе обольстительницы, то товарищ Бауэр воспримет любовную связь с ней товарища Сандрарова как жизненную необходимость. Теперь, когда я вам объяснил принцип обратного эффекта, приступим к заданию. Каждый из вас должен сейчас написать короткий, э-э-э, рассказ, сюжет которого основан на обратном эффекте.

Так, волею судьбы, дамы капризной, именно Осип Максимович Брик, «муж жены» знаменитого поэта, стал человеком, которому Михаил был обязан появлением на свет своего первого рассказа. Сюжет ему выдумывать не пришлось: нечто подобное описанному он пережил по освобождении из Вешенского ГПУ, когда возвращался подводой к себе в Каргинскую.

История была в чеховском духе, поэтому при ее прозаическом воплощении Михаил использовал форму короткого чеховского юмористического рассказа. Героя, секретаря волостной ячейки комсомола Покусаева, секретарь уездного комитета направил на сельскохозяйственную выставку. Попутчиком к Покусаеву напросился в укоме некто Тютиков, бывший коммунист, который вылетел из партии за пристрастие к торговлишке. Но секретарь у кома, удовлетворив просьбу Тютикова, потребовал от него ответной услуги: в пути, прикинувшись «нэпманом», «тоненько подъехать» к Покусаеву и провокационными вопросами проверить его «на вшивость». Ренегату Тютикову, по замыслу Михаила, комсомольский начальник доверял больше, чем своему младшему товарищу Покусаеву. Манеру речи Тютикова Михаил заимствовал у Осипа Максимовича: «… видите ли, я… э-э-э… занялся торговлишкой, ну, меня… одним словом, по собственному желанию выбыл из партии».

Михаил писал почти без помарок. Покрывая лист бумаги (обратную сторону дореволюционных чайных бандеролей) своим четким, «писарским» почерком, он не помышлял ни о каких стилистических красотах, да и поставленная Бриком задача их не требовала, но все же был доволен, когда с ходу ему удавались фразы типа такой: «Покусаев, свесив длинные ноги, дремал под мерный скрип телеги, и на скуластом конопатом лице его бродили заблудившиеся тени».

Рассказ заканчивался тем, что Тютиков переборщил по части антисоветских измышлений и был избит в кювете юным ленинцем Покусаевым. Таков был «обратный эффект», предложенный Михаилом. Из озорства он хотел назвать рассказик «Непопутчик», но, подумав, решил, что столь откровенно насмехаться над мэтром не стоит, и назвал – «Испытание».

Он закончил раньше остальных пяти студийцев. Брик его рассказа не взял: благодушно дымя папиросой, сообщил, что каждый прочтет свое произведение вслух. Чтение продолжалось около часу. Слушая чужие рассказы, Михаил с удовольствием убедился, что, в отличие от его «Испытания», «обратные эффекты» у всех были явно надуманные, высосанные из пальца. Это отметил и Брик, на что, откровенно говоря, Михаил не рассчитывал после знакомства с удивительной историей любви товарища Сандрарова и нэпманши Велярской.

– Товарищ Шолохов, следуя позитивным тенденциям в творчестве Чехова – наличие таковых признаем даже мы, лефовцы, – положил в основание своей истории злободневный, э-э-э, факт, взятый из современной жизни. А факт – хорошенько запомните это, товарищи, – повивальная, э-э-э, бабка революционного искусства. Два человека едут на сельскохозяйственную выставку – будущий коммунист и, э-э-э, бывший. С помощью безусловно удавшегося ему обратного эффекта товарищ Шолохов показал, кто из его типажей действительно верен делу партии, а кто отброшен на обочину, э-э-э, истории. Укажу, товарищи, на принципиальное различие ваших, э-э-э, опытов и примененного товарищем Шолоховым метода обратного эффекта. В его рассказе он не выглядит случайным, инородным, как у большинства других, э-э-э, авторов. Рассказ товарища Шолохова задуман диалектически. Секретарь укома посылает изменившего делу партии, э-э-э, Тютикова в путь вместе с преданным комсомольцем Покусаевым, рассчитывая именно на такой эффект, на наказание, э-э-э, перерожденца. Финал «Испытания» есть неожиданность для нас, но не для товарища Шолохова. Перед нами опытный образец настоящего, э-э-э, марксистского подхода к искусству, как и у меня в «Непопутчице». Поздравляю вас, товарищ Шолохов!