Текст книги "Шолохов"

Автор книги: Андрей Воронцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

VI

Шолохов был недалек от истины, сказав Сталину о том, что тайные сторонники Троцкого используют коллективизацию для того, чтобы нанести непоправимый удар по деревне и крестьянству. На четвертый год великого перелома колхозы на Дону худо-бедно начали работать. Жизнь стала потихоньку налаживаться. Стараниями Михаила в Вешенской появился телефон. В станичные курени было проведено радио. При редакции районной газеты «Большевистский Дон» Михаил вместе с сыном Серафимовича Поповым создали литературное объединение, где Шолохов рассказывал юным писателям о творчестве Льва Толстого, Чехова, Маяковского (к тому времени уже покончившего с собой). После утомительных хлопот в Наркомпросе и ЦК Михаил добился разрешения на открытие в Вешенской педагогического училища. Началось строительство здания под него. Теперь Михаил мечтал о водопроводе и казачьем театре. Но если для первого требовались большие деньги и «добро» Орджоникидзе, то для второго ни много ни мало – политическое решение о реабилитации казачества. Тогда такое казалось почти невозможным, но Шолохову пришла мысль действовать на Сталина в этом вопросе через Ворошилова и Буденного. Кавалерийские части РККА не могли похвастаться хорошей выучкой, а возрождение казачества как социальной и учебной базы советских конных частей могло поправить дело.

В 1932 году Михаил из кандидатов стал членом ВКП(б). Его избрали в бюро райкома. С партийными и советскими руководителями района – Луговым, Логачевым, Лимаревым, Красюковым – он наладил хорошие отношения, имел на них большое влияние. Михаил сумел их убедить, что не всякий казак, когда-то воевавший за белых, – враг. Все шло к тому, чтобы район смог зажить достойной жизнью. В мае 1932 года, в разгар сева, ЦК и Совнарком специальным совместным постановлением снизили план хлебозаготовок по Северо-Кавказскому краю на 24 миллиона пудов.

Но лучше бы не было этой милости! Она сыграла с колхозниками дурную шутку. Уже в июле первый секретарь Северо-Кавказского крайкома партии Шеболдаев обвинил руководство Вешенского района в «злостном преуменьшении урожайности», а хлебофуражный баланс назвал «кулацким». Вешенцам накинули новое плановое задание – в два раза больше прежнего. При этом колхознику на трудодень не выходило и по два килограмма хлеба!

В августе три недели шли дожди. Они погубили десятки тысяч центнеров хлеба. В один из таких дней Михаил ехал верхом через поля Чукаринского колхоза. Дождь прошел утром. Грело солнце. Копны, испятнавшие всю степь, надо было раскидывать и сушить, но бригады все были не в поле, а на станах. Михаил подъехал к одному. Человек пятьдесят мужчин и женщин лежали под арбами, спали, вполголоса пели. Некоторые бабы, распустив и свесив до земли волосы, искали и щелкали ногтями насекомых-паразитов. Словом, праздник. Но Михаил уже видел сквозь этот «праздник» страшную, голодную зиму. Обозленный, он закричал, как бригадир:

– Почему не растрясаете копны? Вы что, приехали в поле искаться да под арбами лежать?

При сочувственном молчании остальных одна из бабенок ему объявила:

– План в нонешнем году дюже чижолый. Через то мы с ленцой и работаем, не спешим копны сушить… Нехай пашеничка дюже подопреет. Прелая-то она за границу не нужна, а мы и такую поедим!

Михаил в сердцах плюнул и уехал.

К середине ноября план хлебозаготовок был выполнен всего на 82 процента. Хлеба сдали на восемь тысяч тонн больше, чем по первоначальному плану, но требовалось еще 23 тысячи… В декабре в Вешенскую приехал уполномоченный крайкома Овчинников. Поняв, что он грубо просчитался, заверив начальство, что пересмотренный план заготовок для вешенцев – реальный, Овчинников, выразительно похлопывая по кобуре нагана, дал районному руководству такую установку: «Хлеб надо взять любой ценой! Будем давить так, что кровь брызнет! Дров наломать, но хлеб взять!»

И началось. Пошли по ночам массовые обыски, когда у колхозников изымали весь хлеб подчистую, в том числе и выданный на трудодни. Тех, кто закапывал зерно, тут же арестовывали. Боясь суда, колхозники, чтобы не нашли хлеб на базах, стали выбрасывать его в овраги, вывозить в степь и зарывать в снег, топить в колодцах и речках. И тут пришла очередь действовать Илье Ефимовичу Резнику, ставшему к тому времени в Ростове одним из заместителей полномочного представителя ОГПУ по Северо-Кавказскому краю. Узнав о фактах порчи хлеба, он незамедлительно распорядился возбудить дела по расстрельным статьям – о вредительстве и саботаже.

В Вешенском районе арестовали свыше трех тысяч казаков, из них расстреляли 52 человека, а 2300 отправили в лагеря. Более тысячи семей выгнали с детьми на мороз.

Чекистские методы явились дурным примером для станичных активистов. «Андрей» Плоткин, один из прототипов Семена Давыдова, переброшенный к тому времени из Вешенского колхоза в Наполовский, при допросе заставлял человека садиться на раскаленную лежанку. Когда несчастный кричал, что не может сидеть, печет, под него лили из кружки воду, а потом выводили «прохладиться» на мороз и запирали в амбар. Одного единоличника остроумный Або Аронович заставлял стреляться: давал в руки наган и приказывал: «Стреляйся, а нет – сам застрелю!» Тот начал спускать курок (не зная того, что наган разряженный) и, когда щелкнул боек, упал в обморок. В Верхне-Чирском колхозе комсодчики последовали примеру Плоткина: ставили допрашиваемых босыми ногами на горячую плиту, а потом избивали и выводили босых на мороз.

В Кружилине, на родине Михаила, уполномоченный райкома Ковтун ставил людей целыми бригадами на колени, приказывал им высунуть языки и распекал их в таком виде, как собак, в течение часа.

Но вершиной садистского творчества, без сомнения, была история в Солонцовском колхозе. Там в помещение комсода внесли человеческий труп, положили его на стол и в этой же комнате допрашивали колхозников, намекая, что «покладут их рядом». Впрочем, едва ли несчастные станичники очень испугались. Трупов в ту страшную пору было много… Умерших от голода людей уже не зарывали в землю, а просто сваливали в погреба…

На Дону повторялось произошедшее в феврале 1919-го. Это было все равно, как если бы у человека срослась сломанная нога, а ему в том же месте ее сломали вновь.

Люди нескончаемой вереницей шли к Михаилу и Христом Богом просили «прописать про это в газету». Но в газету, как он хорошо понимал, было бесполезно. Михаил решил вновь писать Сталину, чтобы тот знал, на каком материале ему приходится писать вторую книгу «Поднятой целины». Луговой и Лимарев поддержали его затею и предложили добавить в письмо просьбу о срочной помощи району хлебом.

Михаил писал обо всем подробно и, как уже установилось в его письмах Сталину, грубовато. Слово в слово он пересказал историю, случившуюся с заведующим земельным отделом Вешенского РИКа Корешковым. Уполномоченные крайкома во время поездки по колхозным полям убеждали Корешкова, что пшеница растет гуще, нежели он утверждает:

– Если смотреть с машины, то колос действительно кажется редким, а вот ты слезь с машины, нагнись да посмотри: сплошные колоски!

«Корешков, – писал Михаил, – человек грубоватый от природы, вежливому обращению не обученный, да вдобавок еще страдающий нервными припадками (последствия контузии), – взбешенный советом зав. зерновым сектором крайкома т. Федорова… ответил: «Я вот сыму штаны да стану раком, а ты нагнись и погляди. Не такое увидишь!..»

Помощь Шолохов у Сталина не вымаливал, зная, что писать в таком духе – почти безнадежное дело. Сталин – прагматик, на него действуют другие доводы: «Истощенные, опухшие колхозники, давшие стране 2 300 000 пудов хлеба, питающиеся в настоящее время черт знает чем, уж наверное не будут вырабатывать того, что вырабатывали в прошлом году».

Через 12 дней после того, как было отправлено многостраничное письмо Сталину, пришла от него телеграмма-молния (до этого Михаил никогда не получал от него ответов): «Ваше письмо получил пятнадцатого. Спасибо за сообщение. Сделаем все, что требуется. Сообщите о размерах необходимой помощи. Назовите цифру. Сталин.16. IV. 33 г.».

Михаил, хоть и не был от рождения интеллигентом, но, став писателем, страдал общей для все интеллигентов болезнью: на вопрос «Сколько?» никогда не отвечал кратко, цифрой, а пускался в объяснения, почему именно требуется столько. Снова вышло длинное письмо, в котором, правда, он настойчиво повторил просьбу о наказании виновных, об оправдании «лишенцев» и возвращении им отобранного имущества.

22 апреля пришла новая «молния» от Сталина: «Ваше второе письмо только что получил. Кроме отпущенных недавно сорока тысяч пудов ржи отпускаем дополнительно для вешенцев восемьдесят тысяч пудов всего сто двадцать тысяч пудов. Верхне-Донскому району отпускаем сорок тысяч пудов. Надо было прислать ответ не письмом, а телеграммой. Получилась потеря времени. Сталин».

Перед тем как дать эту телеграмму, Сталин написал записку председателю Совнаркома Молотову (правда, об этом Михаил не знал): «Вячеслав! Думаю, что надо удовлетворить просьбу Шолохова целиком, т. е. дать дополнительно вешенцам 80 тысяч пудов и верхнедонцам 40 тысяч. Дело это приняло, как видно, «общенародную» огласку, и мы после всех допущенных там безобразий– можем только выиграть политически. Лишние 40–50 тысяч пудов для нас значения не имеют, а для населения этих двух районов – имеет теперь решающее значение.

Итак, давай сейчас же голосовать (скажи Чернову).

Кроме того, нужно послать туда кого-либо (скажем, т. Шкирятова) выяснить дело и привлечь к ответу Овчинникова и всех других, натворивших безобразия. Это можно сделать завтра. И. Сталин».

Но перед тем как комиссия Шкирятова выехала на Дон, Михаилу пришло еще одно послание Сталина, на этот раз письмом:

«6 мая 1933 г.

Дорогой тов. Шолохов!

Оба Ваши письма получены, как Вам известно. Помощь, какую требовали, оказана уже.

Для разбора дела приедет к вам, в Вешенский район, т. Шкирятов, которому – очень прошу Вас – оказать помощь.

Это так. Но это не все, т. Шолохов. Дело в том, что Ваши письма производят несколько однобокое впечатление. Об этом я хочу написать Вам несколько слов.

Я поблагодарил Вас за письма, так как они вскрывают болячку нашей партийно-советской работы, вскрывают то, как иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма. Но это не значит, что я во всемсогласен с Вами. Вы видите однусторону, видите не плохо. Но это только однасторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма – не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть и другуюсторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили «итальянку» (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию – без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), – этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели «тихую» войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов…

Конечно, это обстоятельство ни в какой мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как уверяете Вы, нашими работниками. И виновные в этих безобразиях должны понести заслуженное наказание. Но все же ясно, как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло бы показаться издали.

Ну, всего хорошего и жму Вашу руку.

Ваш И. Сталин».

Комиссия Шкирятова работала в духе этого письма Сталина. Она рассмотрела более 4000 дел, возвратила несколько тысяч голов скота, незаконно конфискованные курени, домашние вещи, распорядилась заплатить деньги за вещи, пропавшие после конфискации. 4 июля Политбюро приняло постановление «О Вешенском районе». В нем осуждались методы Овчинникова и прочих, но сурового наказания они не понесли. Овчинникову объявили строгий выговор, лишили поста секретаря Ростовского горкома и воспретили ему работу в деревне (то-то он опечалился!).

Резник же и другие гэпэушники, расстрелявшие свыше полусотни человек и посадившие тысячи, не получили даже устного взыскания.

VII

В новом объединенном Союзе советских писателей, созданном после неожиданного, стремительного, вызвавшего у напостовцев нескрываемый ужас разгрома Сталиным РАППа в 1932 году, Шолохов по-прежнему не играл особо заметной роли, хотя, в отличие от РАППа, был избран в руководящие органы. На Первом съезде ССП, состоявшемся в августе 1934 года, Михаил, как всегда, держался в тени. Правда, он сидел в президиуме, в числе 52 избранных писателей, но чувствовал откровенный холодок к себе со стороны Горького, Ставского, Фадеева и других. Бывшие вожди РАППа, вероятно, не могли простить ему, что он посадил их в лужу, добившись печатания третьей книги «Тихого Дона», а Горький – что Михаил не поехал вместе с другими писателями – с Безыменским, Инбер, Киршоном, Светловым, Ясенским, Славиным, Габриловичем, Катаевым, Исбахом – на Беломорканал писать о «перековке» зэков. Даже похабник Шкловский поехал, остряк Зощенко, чистокровный князь Святополк-Мирский!..

Но на самом съезде прозвучали такие слова о «Тихом Доне», которые не оставляли сомнений, кто же из сидящих здесь является главной фигурой. Бывший «леф» Третьяков, работавший в ту пору в Англии, от которого Михаил не ждал никаких похвал ни себе, ни «Тихому Дону», назвал с трибуны роман «книгой-полпредом». Это было не метафорой: Третьяков, некогда апологет «литературы факта», метафор не жаловал. «Шолохов, – рассказывал он, – ворвавшись в читательский мир Англии со своим «Тихим Доном», стал фигурой легендарной и даже сенсационной… Издательство в Лондоне, в котором вышел «Тихий Дон», получило в течение одного дня свыше ста вырезок из всех крупнейших газет и литературных еженедельников Англии, которые отмечали выход этого романа как выдающееся событие. В мае 1934 года лондонская газета «Санди график» в воскресном приложении начала печатать главы из «Тихого Дона» в связи с огромным успехом в Англии первых двух книг. В июле 1934 года «Санди график» писала о романе как сенсации года».

Все это поневоле заставило организаторов съезда вспомнить, что «легендарная фигура» сидит рядом с ними. Они, как водится, посовещались и предоставили Михаилу честь закрыть съезд. Едва ли при этом они подумали о символике: получалось, что открыл «эпохальное мероприятие» Горький, а закрыл – Шолохов… Что ж, если гонишь правду в дверь, то она лезет в окно.

После съезда советским вождям, очевидно, стало неловко, что автор «книги-полпреда» не бывает за границей. Ведь «Тихий Дон» и «Поднятая целина» были переведены уже на основные европейские языки и даже на японский… В конце 1934 года (опять на «Кристмас», как и в 1930 году) Михаил с женой отправился в большую поездку по Европе. Сначала были они в Дании, где прямо на границе их встретили датские писатели во главе с Мартином Андерсеном-Нексё, человеком, видевшим еще первый триумф Михаила на банкете у Серафимовича 8 ноября 1927 года. Датские газеты дружно называли Шолохова «всемирно известным», «мировым писателем». Из Дании Михаил переехал в Швецию, а оттуда, в январе 1935 года, в Англию, где почитался «фигурой сенсационной». Закончилась его поездка во Франции.

На родине Михаила ждало много забот. Еще в минувшем году он затеял строить новый дом, двухэтажный, деревянный, с большим кабинетом-мансардой, изолированным от остальных комнат. Работать в обычном для его старого куреня многолюдье ему уже стало трудновато. К тому же в семье намечалось прибавление – Мария Петровна ждала третьего ребенка.

21 апреля 1936 года произошло долгожданное событие – «Известия» опубликовали постановление ЦИК о снятии ограничений с казачества по призыву на военную службу. Через два дня нарком обороны издал приказ о переименовании ряда кавалерийских дивизий в казачьи и о том, что комплектование как территориальных, так и кадровых казачьих дивизий будет производиться со всего населения Дона, Терека, Кубани и Ставрополыцины, исключая горцев. Казакам возвращалась традиционная форма с лампасами и цветными околышами на фуражках, но без погон. Одним из первых надел казачью форму тогда еще мало кому известный Георгий Константинович Жуков, ставший командиром 4-й Донской казачьей дивизии.

24 мая, в день своего рождения, Михаил был у Сталина на даче. Сталин подарил ему бутылку выдержанного коньяку, а он сказал, что лучшим подарком стало для него решение по казачеству. Тут же, под застольный разговор, Михаил легко договорился о статусе Вешенского казачьего театра, под который уже построили здание. Сталин был в хорошем расположении духа, шутил, что в последнее время случалось нечасто. С тех пор, как покончила с собой его жена, он не то что бы ожесточился, а как-то замкнулся, оставался отстраненным при самом заинтересованном разговоре, хотя никогда не упускал его нить. В конце ужина, немного захмелев, Михаил решился и задал Сталину вопрос, который давно хотел задать:

– Иосиф Виссарионович! Мы знакомы с вами уже скоро шесть лет. Ни разу за это время у меня не было поводов усомниться, что вы один из самых выдающихся вождей в нашей истории. Подавляющее большинство людей, которых я знаю, считает точно так же. Но неужели вам нравятся эти безудержные восхваления в ваш адрес, статьи в газетах, резолюции, приветствия, пышные эпитеты? На мой взгляд, истинно великое не нуждается в многословии, в бесконечном повторении, что оно – великое.

Сталин глянул на него с прищуром – как пронзил – и коротко сказал:

– Мне – не нравится. Народу нравится. Народу надо башка.

Больше на эту тему они не говорили. Уже распрощавшись с хозяином, в машине, Михаил подумал: почему это вдруг он заговорил на восточный лад – «надо башка»? Сталин всегда говорил с грузинским акцентом, но правильно, не коверкая слов. Потом понял: никакая это не «башка» была. Сталин сказал: «Народу надо божка».

VIII

Прошел всего месяц после постановления Политбюро «О Вешенском районе» от 4 июля 1933 года, когда Овчинникову за «перегибы» был записан строгий выговор, а Шеболдаев на краевой партконференции уже выдвинул Овчинникова в члены бюро крайкома.

Петр Луговой выступил с отводом. Тогда Шеболдаев, Ларин, Ароцкер, Резник и остальные члены бюро крайкома пришли на собрание Северо-Донецкой делегации и стали давить на нее, чтобы та голосовала за Овчинникова и другого «перегибщика» – Шарапова. Луговой снова резко возражал; его поддержало большинство северодонецких делегатов, и кандидатуры Овчинникова и Шарапова были провалены.

Сразу же после конференции Шеболдаев, придравшись к какому-то пустяку, поставил вопрос о снятии Лугового с поста первого секретаря Вешенского райкома. Но память о весеннем скандале, затеянном Михаилом, была еще слишком свежа, и ЦК не утвердил решение крайкома. Тогда подручные Шеболдаева и Резника в Вешенском районе – начальник районного отдела НКВД Меньшиков и приставленный к Луговому вторым секретарем Киселев – развернули активную работу против вешенской «головки». В крайком, в ЦК посыпались доносы на Лугового, Шолохова и других. Шеболдаеву после приезда шкирятовской комиссии стало ясно, какое влияние в Москве имеет Михаил, и он твердо решил изолировать его в Вешенской, убрать «шолоховских» людей и посадить всюду своих.

Шеболдаев настойчиво советовал Михаилу переменить место жительства, а ближайшие его соратники, не таясь, говорили, что Шолохов – «кулацкий писатель и идеолог контрреволюционного казачества». История конца 20-х повторялась в виде фарса. Меньшиков нашел нового «автора» «Тихого Дона» – исключенного из партии в 1929 году троцкиста Еланкина, даже завел уголовное дело по этому поводу.

14 июня 1934 года Михаил был у Сталина, рассказал, к чему привело символическое наказание «перегибщиков». Сталин обещал разобраться, но, разумеется, не собирался перестраивать «под Шолохова» партийную политику в Азово-Черноморском крае. Дальше увещеваний Шеболдаева и других дело не пошло. Они же, видя, что Шолохов жалуется втуне, приободрились. Меньшиков установил постоянную, почти неприкрытую слежку за Михаилом и Луговым, поставил «на прослушку» их телефоны. Вместе с Киселевым они стали срывать любые хозяйственные или политические предложения, исходящие от Лугового или Шолохова.

Луговой и Михаил приехали в Ростов, сообщили Шеболдаеву о деятельности Меньшикова и Киселева. Шеболдаев заявил, что Меньшикова и Киселева из Вешенской переведут, но тут же добавил:

– Вторым секретарем пошлем к вам Цейтлина. Луговому не хватает политической грамотности, а Цейтлин – парень грамотный. И начальника НКВД пошлем стоящего. – Помолчал и, улыбаясь, добавил: – А все-таки присматривать мы за вами будем…

– Это какого Цейтлина? – спросил Михаил. – Который у Авербаха на побегушках был? Только через мой труп! Предупреждаю, товарищ Шеболдаев, если вы пойдете на принцип, то и я пойду на принцип: поеду к Сталину, лягу у него на пороге и скажу: выбирайте, Шеболдаев или я!

Вскоре после этого Меньшикова и Киселева действительно перевели – причем Меньшикова с повышением, в Сочи. На их место приехали Чекалин – вторым секретарем, и Тимченко – начальником ГО НКВД. Они повели себя точно так же, как их предшественники.

Тройка шеболдаевских порученцев (включая Виделина, редактора районной газеты) в борьбе с Шолоховым не брезговала ничем. Летом 1936 года они стали посылать на его имя и имя Марии Петровны пакостные анонимки, в которых фигурировало имя Эммы Цесарской и другие имена – «любовниц» Михаила и «любовников» Марии Петровны, ни ему, ни ей неизвестные. Как-то Михаил сказал об анонимках Тимченко, и тот, улыбаясь, предложил свои услуги, чтобы расследовать это дело и найти автора «письмишек». Шолохов отказался, будучи твердо убежденным, что именно он и является автором этих «произведений».

В конце 1936 года ситуация изменилась. Из Москвы понаехали чекисты и стали отлавливать «крупных зверей». Взяли Рудя – начальника краевого управления НКВД, Меньшикова, Цейтлина, Базарника, Касилова, Лукина… Потом «загремел» и сам Шеболдаев, издавна связанный с троцкистами, – сначала в Курск, секретарем обкома, а потом и на Лубянку, где его били сапогами в живот, кормили селедкой, не давая воды, а потом отвели в подвал и выстрелили в затылок… Из-за привязанности к Шеболдаеву погорел и Резник. Он счастливо пережил арест в Москве своих высокопоставленных дружков Блюмкина и Паукера, отстранение Ягоды, но в разгар «ежовщины» попало кое-кому на глаза его донесение, что «банда контрреволюционеров в Вешенском районе, во главе которой стоит певец белого казачества Шолохов, превозносимый в эмиграции самим атаманом Красновым, взяла прямой курс на персональное уничтожение бесконечно преданного идеям Ленина и Сталина руководителя края Шеболдаева Б. П.». «Кто сей?» – спросили у заключенного Шеболдаева. «Старый троцкист», – равнодушно ответил тот. На беду Резника, сидел уже в ту пору в тенетах и Меньшиков, обвиненный в немецком шпионаже. Когда приступили с вопросом о Резнике к нему, Меньшиков, лишившийся уже всех зубов, не сморгнув, заявил: «Резник – создатель фашистской организации в Ростове-на-Дону».

На первом же допросе Резник, узнав, что он – агент немецкого фашизма, заклацал зубами, выкатил страшно налитые кровью глаза, закричал что-то дико о погромах, что их, мол, делали «такие же», поэтому его били особенно сильно. До подвала он уже сам дойти не мог, тащили под микитки. Голова его каталась по груди, он все бормотал что-то на идиш, и только одно слово было понятно: «Шолохов… Шолохов…» В подвале он вдруг бросился исполнителям в ноги, хватался за сапоги, визжал, плакал. Они отодрали его от себя с великим трудом, швырнули головой в угол. «Русские свиньи! Русские свиньи! Русские свиньи! Русские свиньи!» – пронзительно заверещал Резник и так кричал до тех пор, пока ему не выстрелили прямо в черный, бездонный, разверстый в страшном крике рот.

Эх, Резник, забубенная головушка! Послушался бы ты внутреннего голоса, сказавшего тебе одиннадцать лет назад, когда ты вышел от Авербаха, что не надо бы тебе, красноглазому, больше связываться с Шолоховым, что не кончится это добром, что это особенный, опасный, богатый на выдумку гой, в светлом взгляде которого читается: «Смерть» – и не чья-нибудь, Илие, смерть, а твоя. Но ты не послушался…

Ежовская «чистка» на Дону не облегчила положения Михаила и его друзей. Разворошили осиное гнездо, прихлопнули несколько зазевавшихся особей и на этом остановились. А растревоженные осы летали как сумасшедшие, готовые закусать до смерти первого встречного… Шеболдаевские кадры в крайкоме и НКВД, в большинстве своем оставшиеся на прежних местах, поняли: либо Шолохов, либо они, третьего не дано. К тому же с самого начала чистки, даже неся потери и в своих рядах, они активно использовали ее в собственных целях. Еще в ноябре 1936 года Сперанский, ставший начальником Миллеровского окружного отдела НКВД, и Тимченко сварганили, чтобы изменить направление чистки, дело об эсеровской организации в слободе Ново-Греково. Родом из этой слободы был и Красюков – член бюро Вешенского райкома. Сперанский и Тимченко выжали из Иванкова, местного учителя, записанного в руководители организации, показания о том, что Красюков – тоже эсер, после чего его сразу арестовали.

Чекалин, Тимченко и Виделин настаивали, чтобы Красюкова исключили из партии, Шолохов, Луговой и Логачев были против. Голоса разделились, вопрос был передан на рассмотрение районного собрания коммунистов, а они почти поголовно (91 из 104) проголосовали против. Ситуация обострилась донельзя. В январе 1937 года в столицу края, преобразованного теперь в область, прибыл вместо Шеболдаева хорошо знакомый здесь Евдокимов. У него было такое же отношение к Шолохову и его друзьям, как и у встретивших его шеболдаевцев. Он отлично понимал, что уживется с Шолоховым лишь в том случае, если перетрясет окопавшиеся здесь с конца 20-х годов кадры и вообще будет петь под его дуду. Но Евдокимов был не такой уж любитель литературы, чтобы делиться властью с писателем, пусть и всемирно известным. В отличие от Шеболдаева у Евдокимова были хорошие отношения с новым руководителем НКВД – Ежовым, да и вообще он был похитрей. Михаил называл его старой хромой лисой, съевшей зубы на чекистской работе.

В январе на пленуме обкома выступил Луговой, приводил безобразные факты политики прежнего руководства, напомнил об опале, в которой вешенцы всегда были у Шеболдаева. Евдокимов вдруг принародно заорал на Петра Кузьмича: «Что ты мне болтаешь о какой-то опале! Вы в Вешенской богему создали! Шолохов у вас – альфа и омега! Камень себе поставьте и молитесь на него. Пусть Шолохов книжки пишет, а политикой мы будем заниматься без него!»

В феврале удар вдруг по вешенцам нанес директор Грачевской МТС Корешков, бывший вешенский заврайзо, тот самый, который в 1932 году предлагал уполномоченным крайкома поискать у себя в заднице «сплошные колоски» (а Михаил имел неосторожность рассказать об этом в письме Сталину). Он, оказывается, служил не только в Красной армии, как писал Михаил Сталину, но и у белых, и настоящая его фамилия была Коржиков. Удивить такой историей на Дону кого-нибудь было трудно, но обо всех бывших беляках из своего окружения Михаил знал (даже если о них не знал НКВД), а вот о Корешкове – нет. К тому же беляком он был, по-видимому, активным, участвовал в расстрелах красноармейцев. Сперанский вышел на него случайно, раскручивая свое липовое дело об эсерах в Кашарском районе, и очень обрадовался. Пройдя выучку у Резника, он любил использовать в своей работе настоящих контрреволюционеров. Как в свое время Ермакову и Сенину, он предложил Коржикову «помочь» органам разоблачить вражескую организацию в Вешенской – желательно как троцкистскую. Для начала Корешков-Коржиков должен был дать материал на Слабченко, директора совхоза «Красный колос», друга Шолохова и Лугового. Слабченко тоже в свое время воевал за белых. Коржиков сказал, что подумает, пошел к Шолохову и честно все ему рассказал. «Что мне делать?» – спросил он. Михаил посоветовал ему написать Ежову о том, что Сперанский провоцирует его и понуждает под угрозой ареста и расстрела дать лживые материалы на Слабченко. Что решил Коржиков, Михаил не знал. Но в марте Слабченко арестовали, а вместе с ним – брата Марии Петровны Василия Громославского, служившего до закрытия Букановской церкви в 1929 году диаконом в ней, а потом работавшего в «Красном колосе». Коржиков оставался на свободе, из чего можно было сделать вывод, что он предложение Сперанского принял. Но вскоре, как некогда Сенина, арестовали и его.

Потом пошли аресты в Вешенском районе. Брали преимущественно оставшихся в живых участников восстания 1919 года, близких к Шолохову и его друзьям, – Конкина, Точилкина, Кривошлыкова, Махотенко, Чукарина – того самого, за дочь которого Катю сватался Михаил в 1921 году. С каждым новым арестом Евдокимов вел себя все уверенней. Несмотря на то что Шеболдаев был уже арестован, он с ходу отметал все разговоры о «шеболдаевских кадрах» в обкоме. В апреле, на закрытом бюро Вешенского райкома, когда Луговой назвал Чекалина «шеболдаевцем», Евдокимов жестоко обрушился на него: «Кто дал тебе право делать имя Шеболдаева нарицательным?!»

В мае, в разгар сева, бюро обкома сняло Лугового и Логачева с работы и поручило бывшему троцкисту Шацкому «просветить» их – то есть проверить, не враги ли они народа. «Все кончено», – сказали они Михаилу, вернувшись в Вешенскую. «Нет, ребята, – ответил он, – все будет кончено, только когда вас похоронят. А так, даже если вас арестуют, помните – с вами Шолохов. А это в Советском Союзе кое-что значит».

Чтобы Луговой и Логачев не сидели дома и не предавались тоскливым мыслям, Михаил тащил их на рыбалку. Рыболовами они оба были не ахти какими, надлежащего терпения закидывать лесу и ждать поклевки не имели, лезть в воду с сетями тоже не особенно рвались, поэтому он вручал им черпаки – толстые жерди с набитыми на них здоровенными обручами, на которые крепились мелкоячеистые сети, греб на середину Дона, табанил веслами и велел им опускать сачки в воду против течения. Большого улова такой способ не давал, но на уху за полчаса начерпать было можно. В сетчатые мешки попадалась плотва, чехонь, порой даже стерлядки. «Видите, – говорил Михаил друзьям, – вот так и ловят нашего брата: не сетями, потому что нет таких сетей, которыми всю Россию опутать можно, а черпаками. Кто попался дуром – того и на уху! Мораль сей басни какова? Важно не плыть по течению и не лезть под черпак!» Наловив рыбы, плыли на другой, лесистый берег, садились там под раскидистыми ивами, разводили костерок. Сверкало в свежей листве еще нежаркое солнышко, пела иволга, неустанно шумело на стремнине течение Дона, пахло цветущими травами, влажной, распаренной землей, речным илом. Это была жизнь, которую Михаил хорошо знал и любил, а его друзьям-партийцам она выпала только в детстве, отчего сегодня им приходилось труднее, чем ему. Не умели они видеть неповторимый, чудесно меняющийся мир природы, вечно новые облака, воду, деревья, травы, забыли названия многих из них… Михаил, помешивая ложкой в ведерном котелке, варил свою знаменитую уху, с наслаждением вдыхая змеящийся от варева дымок, открывал «под дымок» бутылочку, а «под ушицу» – другую, травил им байки у догорающего, подернувшегося сизым пеплом костра. «Вы не дюже печальтесь о работе, – говорил он им. – Работа дураков любит. Еще наработаетесь за жизнь – по гроб хватит! А вот так посидеть, не торопясь ушицы сварить, поговорить за жизнь без всякой политики – дорогого стоит. Считайте, это у вас отпуск».