Текст книги "Шолохов"

Автор книги: Андрей Воронцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Часть третья
«Дело Шолохова»

I

Ни один знаменитый русский роман – ни «Мертвые души», ни «Война и мир», ни «Анна Каренина», ни «Преступление и наказание», ни «Братья Карамазовы» – не имел такого быстрого успеха, не расходился за первый год в сотнях тысяч экземпляров, как первые две книги «Тихого Дона». Вслед за «Октябрем» роман выпустила «Роман-газета», а потом появилась книга в твердой обложке.

На Дону «Роман-газету» читали всем миром. В Вешенской полстаницы собиралось на колхозном дворе. Люди садились в кружок прямо на земле, слушали. Темнело, но никто не хотел расходиться. Тут же, как на сходе, принимали решение, что каждый, кто хочет слушать, должен принести по полбутылки дефицитного в ту пору «гасу» – керосина. Зажигали лампу, читали дальше. Люди катались по земле от смеха, плакали, спорили… Угадывали в героях – по внешности, по поступкам – свою родню, знакомых… То же самое происходило в других станицах. В Каргинской читка проходила прямо на улице, возле магазина. Здоровенный однорукий казак Алексей Ковалев, узнавший себя в шолоховском герое Алешке Шамиле, стоял бледный, с открытым ртом, по небритой, подергивающейся щеке его катились слезы. Здесь тоже, когда стемнело, вынесли на улицу керосиновую лампу.

Но не только у донских казаков книга пользовалась таким почетом. Отовсюду доходила до Михаила молва, что «октябрьские» книжки зачитывают до дыр, что выстраиваются за ними в библиотеках по всей стране очереди… Тем удивительней, что все это происходило на первых порах при полном, сверхъестественном молчании критики, которая трусливо ждала, что скажут «сверху». Многоопытный Серафимович решил, что если «сверху» не звучит никаких голосов, то надобно прийти туда, наверх, и самому сказать свое слово, не дожидаясь, когда это сделает недоброжелатель из напостовцев. Серафимович был своим человеком в «Правде», главном партийном органе страны, а голос «Правды» и был тем самым «голосом сверху», которого ждали затаившиеся критики. Александр Серафимович написал статью о «Тихом Доне» и отдал ее в «Правду». Она вышла 19 апреля 1928 года.

В этой статье Серафимович сравнил Михаила с молодым желтоклювым ореликом, который неожиданно взмахнул огромными крыльями. После статьи в «Правде» печатных откликов на «Тихий Дон» не прибавилось, но отношение к Михаилу заметно изменилось. Буквально через несколько дней он был избран на I Всесоюзный съезд пролетарских писателей, хотя раньше его не приглашали даже на конференции МАППа. Здесь, на съезде, впервые узнал он, что такое публичная слава. На него просто сходились поглазеть, как глазеют на диковинное животное в зоологическом саду. Особенно донимали его комсомолки, помогавшие работе секретариата съезда. Женское начало, еще только заявляющее себя в юных созданиях, рисовало им человека, написавшего историю любви Григория и Аксиньи, видным, роковым мужчиной средних лет, а оказалось, что делегат Шолохов М. А. почти что их ровесник! Одна из них прямо сказала, глядя на малорослого, с юношеским румянцем на скулах Михаила: «А я думала, вы такой взрослый дядя с усами, как у Григория Мелехова!»

Прошло довольно много времени после съезда, прежде чем критики зашевелились и стали осторожно хвалить «Тихий Дон». Похвала, впрочем, была не только сдержанной, но и строго дозированной. Напостовец Селивановский, например, написал в «Октябре»: «Из общего потока крестьянской литературы особенно интересны для нас три романа: «Лапти» Замойского, «Девки» Кочина и «Тихий Дон» Шолохова». Поставил ли он Михаила на третье место, что называется, в алфавитном порядке или считал Замойского и Кочина талантливей – неизвестно.

На «Тихий Дон» живо откликнулись театр и кино, всегда шибче других искусств бегущие на запах литературной славы. На Михаила, и так уже ставшего обладателем баснословных по тем временам гонораров, посыпались предложения о театральных инсценировках романа. Но он, поскольку сам в ранней юности «баловался» театром, испытывал к нему особое отношение и не спешил отдавать свое детище в чужие руки. Зато на предложение режиссера Ивана Правова со студии «Мосфильм» снять фильм по первым двум книгам «Тихого Дона», да еще с элементами нового, звукового кино, он живо откликнулся. Тогда-то и познакомился он с исполнительницей роли Аксиньи, красавицей Эммой Цесарской, и задержался в Москве на неделю дольше, чем предполагал… Еще при первой встрече с Эммой, у ворот «Мосфильма», когда она, как и комсомолки на съезде ВАППа, была поражена, что этот похожий на рабфаковца молодой человек – автор «Тихого Дона», Михаил в шутку предложил ей себя на роль Григория Мелехова или консультанта. Она, вроде бы тоже в шутку, обещала подумать. Только что тут думать, когда перед тобой сам автор «Тихого Дона», да еще такой хороший собой?

Вторая половина 28-го года и первые месяцы следующего, 29-го, были пиком безоблачной славы Шолохова. Но вскоре все изменилось.

* * *

В одном из выступлений той поры Фадеев (о «Разгроме» которого, как и опасались напостовцы, за шумной славой «Тихого Дона» все почти забыли), сказал: «Возьмите, какой чудовищной жизненной хваткой отличается Шолохов. Можно прямо сказать, что, когда его читаешь, испытываешь настоящую творческую зависть, желание много украсть, настолько это хорошо. Видишь, что это по-настоящему здорово, неповторимо».

Неизвестно, насколько искренним был в тот момент Фадеев, но известно, что далеко не все завидовали славе молодого писателя так, как он говорил – «по-хорошему».

Начало великой сплетне о «Тихом Доне» и самом Шолохове положили, очевидно, ставшие известными в напостовском окружении слова Авербаха, сказанные Аузгину, что Михаил, по сведениям ГПУ, «встречался с каким-то белобандитом», когда собирал материал для романа. Не исключено, что «белобандит» этот (или – «белый офицер»), по законам игры в испорченный телефон, превратился в соавтора «Тихого Дона», а потом и в единственного автора. Пресловутая тайна «Тихого Дона» была, быть может, всего лишь тайной о роли Харлампия Ермакова в процессе создания романа, но открыть тайну эту по известным причинам Михаил тогда не мог. Ясно и то, что таинственный «белогвардеец» явился лишь поводом, не будь которого нашелся бы другой.

В ноябре 28-го года к литературному консультанту издательства «Московский рабочий», старой большевичке Евгении Григорьевне Левицкой, искренне, даже с некоторой экзальтацией, как это бывает у немолодых евреек, влюбленной в «Тихий Дон» и его автора, пришел давний знакомец Михаила по Госиздату Феоктист Алексеевич Березовский. Он задал Левицкой неожиданный вопрос:

– Как на вас свалился «Тихий Дон»?

Евгения Григорьевна не знала, что «Тихий Дон», прежде чем «свалиться» на «Московский рабочий», уже побывал в ГИЗе и не без помощи Березовского был отвергнут, и стала увлеченно рассказывать гостю, как пришла к ней Аня Грудская, молодая, экспансивная коммунистка, руководившая сектором художественной литературы, и, сияя, сказала: «Вот прочтите эту рукопись! «Тихий Дон» – Михаил Шолохов! Не пожалеете!»

– Впечатление, и впрямь, было ошеломляющее. Все было неожиданно, необыкновенно. Описания природы, яркие картины Дона, азарт рыбной ловли, первые встречи Григория и Аксиньи, зарождение их любви и близости…

Березовский как-то кривился, слушая эти слова, но помалкивал.

– До глубокой ночи я не могла оторваться от чтения – пока не закончила всю рукопись. Ее взял у меня сын Игорь – и такое же впечатление создалось и у него. Через несколько дней Грудская приводит ко мне паренька, одетого в коричневую кожаную куртку и кубанку. «Вот это и есть автор «Тихого Дона», который вам так понравился!» – говорит. «Это – автор «Тихого Дона»? Вот не ожидала!» – удивляюсь я, глядя на него. «А что?» – спрашивает он с такой, знаете, дерзинкой и смелостью. «Я думала, что автор такого изумительного произведения взрослый человек…» – «А я?» – с некоторой даже неприязнью говорит он. «А вы, – засмеялась я, – в возрасте моего младшего сына Игоря…» Тут он тоже засмеялся. Так состоялось мое знакомство с романом и Михаилом Александровичем.

– Стало быть, вы не знаете, как он работал над «Тихим Доном», и столкнулись, так сказать, с готовым продуктом? Это была машинопись?

– Ну да. А почему вы спрашиваете?

– Ваш рассказ для меня очень важен. Ведь правду говорят: первое впечатление редко обманывает. Вот вы сказали: «Я думала, что автор такого произведения взрослый человек». Вы точно выразили то, что и мне не дает покоя. Я ведь знаю Шолохова больше вас, редактировал некоторые из его рассказов, выходивших в массовой библиотечке Госиздата. Кстати, большей частью они были написаны от руки, – выделив голосом последние слова, Березовский многозначительно посмотрел на Левицкую. – Я старый писатель, но такой книги, как «Тихий Дон», не мог бы написать… Разве можно поверить, что в 23 года, не имея никакого образования, человек мог написать такую глубокую, такую психологически правдивую книгу… Что-то неладно!

– В каком смысле? – удивилась Евгения Григорьевна. – Вы намекаете, что не он написал «Тихий Дон»?

– Знаете, – таинственно понизил голос Березовский, – мне сообщил человек, которому можно абсолютно доверять, что в газету «Правда» или в ЦК, или в РАПП приходила старушка, мать убитого белогвардейского офицера, и просила защиты прав ее сына, написавшего такую замечательную книгу.

Евгения Григорьевна засмеялась.

– Вы что? – удивленно уставился на нее Березовский. – Хотя она и мать белогвардейца, но все же, знаете…

– Да нет, я не поэтому, – спрятала улыбку Левицкая. – Я, Феоктист Алексеевич, хоть убейте, не представляю, чтобы «Тихий Дон» написал белый офицер! Это вопрос не образования и даже не литературного таланта: офицеры не работают в поле, не ловят рыбу бреднем, по-другому ухаживают за женщинами… Уж я-то в юности видела, как они ухаживают! – лукаво сказала она.

Березовский несколько раз кряду мигнул. Эта мысль была для него неожиданной.

– Да, женщины, рыбалка… – промямлил он. – А вы в поведении Шолохова не заметили ничего антисемитского? – ни с того ни с сего доверительно спросил он. – Я, знаете, в разговорах с ним замечал…

– Что вы замечали? – прищурилась Евгения Григорьевна.

– Да такую, знаете, иронию… Одного еврея в Госиздате упорно называл станичником…

Левицкая снова засмеялась. Березовский, не сводя с нее внимательного взгляда, тоже нехотя улыбнулся.

– Это шолоховский юмор – с другим не спутаешь! – отсмеявшись, сказала Евгения Григорьевна. – Всего одно слово, а готовый анекдот! А вы говорите – «белый офицер»!

– Да это вообще-то не я говорю… – пробормотал Березовский. – Но неужели вы считаете, что эти погромные шуточки – остроумно?

– Феоктист Алексеевич! Не знаю, видели ли вы настоящие погромы, а я видела. Эти люди, погромщики, были страшно, сверхъестественно серьезны. Они не грабить шли – о нет! – а именно громить, как идут громить вражескую армию. И мне кажется, что если бы кто-нибудь пошутил над этой их серьезностью, дал понять, что теперь не война, или просто бы рассмешил, хотя бы и еврейским анекдотом, они бы посмеялись, пришли бы в себя и отправились восвояси. Юмор действует примиряюще. Вы думаете, почему евреи любят его? Разве Талмуд их учит юмору? А потому, что он хорошо снимает многовековое напряжение.

Березовский заскучал.

– Однако засиделся я у вас, – засобирался он, – пора и честь знать. Все же что-то не так с этим «Тихим Доном»! – бросил он, уже уходя. – До свидания, товарищ Левицкая.

Он ушел, а Евгения Григорьевна все думала об этом странном разговоре. Ей приходилось читать сочинения Березовского: одно из них называлось, как и у Горького, «Мать», другое, недавно написанное, «Бабьи тропы». Припоминая их, она пришла к выводу, что Березовский действительно не смог бы написать ничего даже отдаленно похожего на «Тихий Дон». Но что за странная логика: я не могу написать глубокую, психологически правдивую книгу, стало быть, и молодой Шолохов не может! У меня нет таланта, так и у него быть не должно! Обыкновенная зависть!

Но Левицкой не доводилось до сих пор сталкиваться с литературной завистью в ее чистом виде: по существу, молодая советская литература, если понимать под ней пролетарских писателей и писателей-коммунистов вообще, такого явления еще не знала. Завидовать, конечно, завидовали – например, гонорарам и тиражам, но то была не зависть к гению, а к подобным себе. Но вышел «Тихий Дон» и разрушил царство литературного равенства. Это было подобно изгнанию из рая. Не «красный граф» Толстой, не Булгаков, не набивший оскомину Пильняк стали обладателями неслыханных тиражей и баснословных гонораров, а рядовой, до сей поры ничем особенно не выделявшийся член РАППа. Впрочем, простили бы ему братья-писатели и тиражи, и гонорары, как прощали выдвиженцам типа Либединского и Фадеева. На тех остановила выбор партия, и досадно было, что именно на них, но – и только. А тут успех ослепительный, невиданный, потрясающий все основы – и совершенно очевидно, что не запланированный Агитпропом. Случилось то, чего и боялись Авербах и Лузгин. Рапповское «Дерево современной литературы» зашаталось, с него посыпались литературные авторитеты.

Березовский, называя «ТихийДон» «правдивойкнигой», сам не искал ни в жизни, ни в литературе подобной правды, да и не признавал ее. Смириться с тем, что она существует, он, однако, не мог. Это было все равно что закоренелому атеисту ни с того ни с сего поверить в Бога. Куда легче поверить в таинственного белогвардейского офицера, в старушку мать, ходившую по редакциям и в ЦК…

И здесь у него нашлось немало единомышленников. Поначалу это были главным образом «кузнецы»: соратники Березовского по литературному объединению «Кузница», некогда отстраненному напостовцами от власти в ВАППе, – Федор Гладков, автор незабвенного «Цемента», менее известный прозаик Георгий Никифоров, поэт Григорий Санников. Был среди них и человек по-настоящему талантливый – прозаик Александр Малышкин, перешедший в «Кузницу» из «Перевала» Воронского. Когда-то, в 1917 году, он служил офицером на Черноморском флоте… Беспощадные матросские расправы над командирами на всю жизнь оставили зарубку в его психике. Когда услышал он о белом офицере, будто бы написавшем «Тихий Дон» (а ведь он и сам был в прошлой жизни офицером), то поверил в эту историю сразу и бесповоротно. Его не насторожило даже то, что он и в глаза не видел пресловутую старушку, и те, которые рассказывали ему о ней, тоже сами не видели.

Были, вероятно, и помимо «кузнецов» любители пересказывать литературные сплетни, люди из окружения Авербаха прежде всего, но «кузнецы» в том преуспели больше других. Тему «Тихого Дона» и его авторства они азартно обсуждали не только на заседаниях своей «Кузницы», но и в любом подходящем для этого месте – в редакциях, на литературных вечерах, в театральных фойе во время антрактов… Оттуда сплетня шла гулять по миру, распространяясь с той же скоростью, как еще недавно оглушительная слава «Тихого Дона». Ведь творческая слава – это дама, облаченная в одежды столь белые, что на них заметна любая грязь, даже мелкое пятнышко. И нет для иных ничего слаще, чем посудачить о природе этого пятна, словно оно, ничтожное, вобрало в себя все – и славу, которую не в добрый час испачкало, и творение, принесшее славу, и самого творца.

Рассказывали, сперва шепотком, а потом и в печати (преимущественно провинциальной) историю о старушке и ее сыне. Особенно отличались «земляки» Михаила из СКАППа, Северо-Кавказской ассоциации пролетарских писателей, вотчины Киршона, Ставского и Фадеева. Вскоре после выхода в свет первого тома романа в ростовской газете появились три газетных подвала под заголовком «Неопубликованные главы из «Тихого Дона»» (правда, настолько слабые, что их всерьез никто не принял), а потом еще статья «Эпопея под вопросом» в «Большевистской смене», в которой шолоховский роман выводился «за грань искусства».

Наступили для Михаила черные дни. В конце марта 29-го года он писал жене из Москвы: «…ты не можешь представить, как далеко распространилась эта клевета против меня! Об этом только и разговоров в литературных и читательских кругах. Знает не только Москва, но и вся провинция. Меня спрашивали об этом в Миллерово и по железной дороге. Позавчера у Авербаха спрашивал об этом т. Сталин. Позавчера же иностранные корреспонденты испрашивали у ГОСТа согласие, чтобы телеграфировать в иностранные газеты о «шолоховском плагиате». Разрешение, конечно, дано не было. А до этого ходили такие слухи, будто я подъесаул Донской армии, работал в контрразведке и вообще заядлый белогвардеец. Слухи эти не привились ввиду их явной нелепости, но и про это спрашивал Микоян; причем – любопытная подробность – когда его убедили в ложности этих слухов, он сказал: «Даже если бы Шолохов и был офицером, за «Тихий Дон» мы бы ему все простили!» Меня организованно и здорово травят. Я взвинчен до отказа, а в результате – полная моральная дезорганизация, отсутствие работоспособности, сна, аппетита. Но душой я бодр! Драться буду до конца! Писатели из «Кузницы» – Березовский, Никифоров, Гладков, Малышкин, Санников и пр. – люди со сволочной душонкой, сеют эти слухи и даже имеют наглость выступать публично с заявлениями подобного рода. Об этом только и разговору везде и всюду. Я крепко и с грустью разочаровываюсь в людях… Гады, завистники и мерзавцы, и даже партбилеты не облагородили их мещански-реакционного нутра. Все это уже рассвищется. В печать пойдет в воскресенье опровержение».

Действительно, в воскресенье, 29 марта, опровержение было опубликовано в «Правде» и «Рабочей газете» в виде «Письма в редакцию» за подписью Серафимовича, Авербаха, Киршона, Фадеева и Ставского. В нем звучало грозное предупреждение: «Чтобы неповадно было клеветникам и сплетникам, мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении «конкретных носителей зла» для привлечения их к судебной ответственности». Но в «Письме», написанном в столь решительных тонах, почему-то не упоминалась большая работа, предшествующая его появлению на свет. Стараниями Серафимовича была создана комиссия во главе с Марией Ильиничной Ульяновой, которой доверялось подтвердить или опровергнуть авторство Шолохова над «Тихим Доном». Михаил привез из Вешенской в комиссию 800-страничный рукописный вариант двух книг романа, привел на заседания Васю Кудашова и других своих друзей, которым в свое время читал в Камергерском «Тихий Дон» по рукописи. Члены комиссии постановили единодушно: обвинения в плагиате – клевета. Отчего же это решение не упоминалось в «Письме» хотя бы одной фразой? Михаил спросил об этом у Александра Серафимовича, и тот ответил, что и он, и Мария Ильинична предлагали это рапповским секретарям, входившим в комиссию, но Авербах заявил, что авторитет РАППа, да и авторитет Шолохова, лишь пострадает от сообщения о факте работы серьезной комиссии из-за злостной, мелкой, не нуждающейся в опровержении клеветы. В итоге о деятельности комиссии можно было лишь догадаться по такой фразе в «Письме»: «Пролетарские писатели, работающие не один год вместе с т. Шолоховым, знали весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над «Тихим Доном», материалы, которые он собирал и изучал, работая над романом, черновики его рукописей». Однако, пока комиссия не завершила работу, ни Авербах, ни кто-либо другой из РАППа не выступил публично в защиту Шолохова.

Объявленное рапповскими вождями желание подать в суд на «конкретных носителей зла» означало для Михаила, что ему еще не раз придется доказывать свою правоту в различных инстанциях, поэтому не было смысла везти назад в Вешенскую увесистую рукопись, и он передал ее на хранение самому близкому человеку в Москве – Василию Кудашову.

…Это была та самая знаменитая рукопись «Тихого Дона», которую много лет спустя спрячет от глаз людских женщина по имени Матильда, жена Василия Кудашова. В 1941 году Кудашов ушел добровольцем защищать Москву, потом работал во фронтовой газете и очень хотел в ту пору встретиться с Шолоховым, чтобы передать ему рукопись «Тихого Дона». Но встретиться им больше было не суждено. В октябре Кудашов попал в плен, где и умер от туберкулеза через два года. Матильда именно Шолохова посчитала виновным в смерти мужа: отчего, мол, не вызвал его с фронта? Много позже, когда Советского Союза не стало, она решила продать чужую рукопись подороже, но так и не смогла этого сделать, съедаемая смертоносным раком. Потом по неверному пути Матильды пошла ее дочь, и ее тоже свел в могилу рак. Рукопись не принесла им счастья, да и не могла: слишком много огорчений ее отсутствие принесло в конце жизни больному Шолохову, в который раз обвиненному в плагиате наследниками Березовского… Лишь в конце XX века рукопись будет извлечена на свет Божий из-под спуда, как бы мистически подтверждая своим появлением то, что «Тихий Дон» – лучшая книга минувшего века.

* * *

После опубликования «Письма» секретарей РАППа сплетники поутихли, затаились. Но Михаила не оставляло предчувствие, что это не конец чего-то нехорошего, а всего лишь начало. «Верхним чутьем» охотника ощущал он, что без участия рапповских вождей в «деле о плагиате» не обошлось. Так порой чувствуем мы в своей квартире присутствие чужого человека, хотя не видим его: то ли улавливаем незнакомый запах, то ли ощущаем, что кто-то вытеснил собой пару метров хорошо знакомого пространства. Клевета распространялась удивительно ровным фронтом, не оставляя пустот, словно полчище саранчи, пожирающей хлебное поле. Михаилу и самому доводилось слышать слухи о других людях, но ни разу он не сталкивался с тем, чтобы их повторял едва ли не каждый встречный, как свежую газетную новость. Всегда было так, что кто-то слышал сплетню, а кто-то не слышал. И только троцкистские «платформы» разлетались по городам и весям страны, как сплетня о старушке: все о них слышали, хотя мало кто читал. Но бесперебойность работы этого невидимого телеграфа обеспечивали тайные или явные сторонники Троцкого практически в каждой более или менее крупной парторганизации. «Кузница» же, понятное дело, такими кадрами не обладала. Зато ими обладал четырехтысячный РАПП с организациями по всей стране, которыми нередко руководили те же троцкисты, отправленные в провинцию на «исправление», как, например, небезызвестный Семен Родов.

6 августа 1929 года, когда, казалось бы, сплетня о плагиате уже затихла, на закрытом заседании комфракции РАППа, где разбиралось «дело Шолохова», зловеще прозвучали слова: ««Тихий Дон» – воспоминания белогвардейца», «идеализация кулачества и белогвардейщины».

У Михаила было смутное ощущение, что «Письмо в редакцию» появилось именно тогда, когда клевета уже достигла некой цели и нужда в ее распространении отпала. Очень скоро он убедился, что предчувствия его не обманывали.

Третья книга, она же шестая часть «Тихого Дона», начала публиковаться в «Октябре» с начала 1929 года. В трех номерах – январском, февральском и мартовском – было напечатано двенадцать глав. В XII главе глазами Петра Мелехова показывался развал Донского фронта в конце декабря 1918 года. В последующих главах речь уже шла о расказачивании, красном терроре, страшном комиссаре Малкине и – самое главное – о забытом советской исторической наукой Вешенском восстании.

Спустя несколько дней после того, как Михаил порадовал Марусю известием о выходе в печати опровержения, Серафимович сообщил ему ошеломляющую новость: публикация «Тихого Дона» остановлена.

– Как? Почему? – растерянно спрашивал Михаил.

Александр Серафимович только разводил руками.

– На этот раз и я ничего не могу сделать. Приказ Главлита! Но, на моей памяти, Главлит сам по себе никогда таких приказов не отдавал. Тут ГПУ пахнет! По моим сведениям, кусок из апрельского номера затребован из Главлита то ли Лубянкой, то ли, – Серафимович указал пальцем вверх, – бери повыше… Постарались братья-писатели, довели клевету до самого Политбюро. Брань, как известно, на вороту не виснет, но некоторые считают, что дыма без огня не бывает. – Серафимович помолчал, хмуря кустистые брови. – Ты хоть понял, что по-настоящему страшного в этом навете?

– Понял немного, – невесело усмехнулся Михаил.

– Ничего ты не понял! Потому что молод еще. В тебе ретивое играет: как это так, не я написал?! Вот мои рукописи, вот свидетели!.. Сию же минуту опровержение! А ты думаешь, тот, кто этот пожарчик раздувал, не понимал, что у тебя могут быть рукописи и свидетели? А если понимал, то на что рассчитывал?

– На что? – с интересом спросил Михаил. Подобная мысль не приходила ему в голову.

– Да на «белого офицера»! – в сердцах воскликнул старик. – Вопросы литературного плагиата, как сам понимаешь, не очень-то интересуют ЦК, а вот то, что белый офицер мог написать в романе, который читают миллионы, очень даже интересует! Вот на что расчетик-то был! Позиция беспроигрышная! Если ты не представишь доказательств авторства, роман снимут как плагиат, а если представишь, зарубка кое у кого в голове все равно останется: а каково идейное содержание этой скандальной книги? А подать-ка ее сюда!..

– Да-а… – задумчиво повесил голову Михаил. – Но должны же разобраться…

– Должны… Ты только помни, что хотя и нет никакого белого офицера, но есть расстрелянный казачий комдив Ермаков, с которым ты встречался… Аубянка-то знает… И Авербах знает, и Лузгину сказал. Лузгин, сукин кот, может быть, больше всех постарался – он-то читал новые главы… Теперь цензура просит их все для ознакомления. Публикацию велено задержать до особых распоряжений. Вот так-то, братец ты мой!

– Что же делать?

– Что делать… Ждать! Твой «Тихий Дон» – не «Белая гвардия», которую печатали в малотиражном журнале. Роман на всю страну прогремел, его публикацию нельзя за здорово живешь оборвать на полуслове. Так что кое-какие козыри на руках у тебя есть. Хорошо, что фильм по книге решили снимать: получишь еще несколько миллионов поклонников среди неграмотных. Заграница уже романом интересуется… Будем ждать и время от времени теребить Главлит. Рано или поздно они скажут, чего от тебя хотят. Боюсь только, тебе это не очень понравится…

– Александр Серафимович! Уж коли в апрельской книжке не будет напечатано продолжение, так давайте на последней странице напишем, что публикация будет продолжена в следующих номерах.

Серафимович грустно помотал головой:

– Нет, сынок…

– Но отчего же нет? – удивился Михаил. – Ведь в мартовском номере стоит: «Продолжение следует»! Вы представляете, как эта ситуация ударит по мне после клеветы о плагиате? Люди скажут: опровержение опровержением, а роман-то перестали печатать без всякого предуведомления! Значит, что-то тут есть!

– Знаю… Говорил с цензором об объявлении, а он сказал: в данный момент не надо связывать себя никакими обязательствами. Это, мол, в твоих же интересах. Кое-какая правда в этом есть: представляешь, мы напечатаем: «читайте во втором полугодии», а продолжения и во втором полугодии не будет? Лучше тебе от этого станет?

На втором пленуме РАППа, в сентябре 29-го года те, кто не осмелился возражать Ермилову год назад, что Григорий Мелехов – это «человек, постепенно идущий к большевизму», теперь шумно, с нескрываемым облегчением брали реванш. С охотничьим блеском в глазах выбегали на трибуну рапповские волчата Лидия Тоом и Александр Бек и кричали, чуть не срываясь на визг, что Шолохов, по сути – кулацкий писатель, он (какой позор!) «с любовью изображает казачий быт», а герои «Тихого Дона», особенно Григорий Мелехов, являются проводниками кулацкой идеологии.

Все это напомнило Михаилу, как однажды он ехал ночью через какую-то станицу. Из первой же подворотни выскочила собачонка и с лаем запрыгала вокруг коня. Из соседнего двора появилась другая. С противоположной стороны улицы, из зажиточного поместья, махнули через забор сразу три лютых кобеля. Пока Михаил проехал квартал, вокруг Серого бесновалось с разноголосым лаем уже штук двадцать собак. Конь пошел более спорым шагом, Михаил выпрямился и подобрал поводья. Каждый квартал собаки менялись: одни убегали к своим дворам, другие, напротив, пополняли ряды «оркестра». На базарной площади к охрипшей от лая разномастной своре присоединилась стайка бродячих, бездомных собак. В конце концов Михаилу надоел этот гам, и он замахнулся плетью. Собаки шарахнулись в разные стороны, подняли истошный лай, визг, подвывание… Это уж было совсем невыносимо слушать. Дальнейший путь пришлось проделать рысью. Дворовые собаки у околицы отстали, а бродячие с почетом провожали Михаила далеко за станицу…

После сентябрьского пленума, вплоть до появления «Поднятой целины», ничего хорошего критика о «Тихом Доне» не писала. Ошеломление и растерянность, вызванные невиданным триумфом романа в 1928 году, прошли. Теперь Шолохова, столь высоко вознесшегося, «приземляли».