Текст книги "Шолохов"

Автор книги: Андрей Воронцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Но «отпуск» быстро закончился. В начале июня Евдокимов вызвал Лугового и Логачева в Ростов. Они, понимая, что обратно, возможно, не приедут, стали прощаться с Михаилом. «Нет, прощаться пока не будем, – сказал он. – Берите мою машину – и она же привезет вас обратно». Машина вернулась пустой, с одним шофером. Как потом узнал Михаил, Шацкий вызвал Лугового и Логачева по очереди к себе в кабинет и начал «просвечиванье». Оно заключалось в том, что сидевший тут же работник НКВД обыскал их, после чего Шацкий сказал: «Отправляйтесь в НКВД. Дело ясное…»

Дней через пять, на краевой партконференции, Михаил подошел к Шацкому:

– Где Луговой и Логачев?

– Сидят твои друзья, Шолохов! – радостно ответил Шацкий. – Показания на них сыпят вовсю. Но по Вешенской это – только начало… Там будут интересные дела. Вешенская еще прогремит на всю страну!

– Арест Лугового и Логачева – ошибка, – сказал Михаил, твердо глядя в глаза Шацкому. – Точнее – действия врагов.

– Это не в мой ли огород камешек? – смеясь, спросил Шацкий. – Слушай, не выйдет! Я проверен. Можешь судить уж по одному тому, что меня брал на ответственную работу Николай Иванович Ежов, и Евдокимов с огромным трудом выпросил меня у ЦК.

– Миша, оставь ты их. Плетью обуха не перешибешь, – посоветовала мужу Мария Петровна, когда он рассказал ей обо всем.

– Нет, Маруся, нельзя, – ответил Михаил. – Я уже отдал им в свое время Харлампия Ермакова. Можно оправдываться тем, что я был тогда еще зеленый. Но у меня не хватило сил спасти его, а вот использовать в «Тихом Доне» все, что он мне рассказывал – хватило. Почитай, вся третья книга на нем держится. Я у него в долгу. У мертвого, понимаешь? Если я сдам теперешних своих друзей, то кто я, получается? Человек, живущий за счет того, что другие умирают? С такими мыслями писать нельзя. «Тихий Дон» – роман о настоящих мужчинах, его не может писать трус, малодушный человек. Не имеет права! Харлампий Ермаков бы так не поступил!

– Ох, Миша, Миша… – качала головой Мария Петровна.

* * *

Сталин и сам с некоторых пор считал, что Михаил слишком много на себя берет. Подмял под себя Вешенский район, теперь подавай ему область… Любое решение, получается, областное руководство должно с ним согласовывать… Причем, как всякий представитель донского племени, он склонен к определенным преувеличениям для достижения своих целей. Так же вел себя в свое время Миронов. А преувеличивать Шолохов умеет – на то он и знаменитый писатель.

Но черные краски, которых не жалел Евдокимов, рассказывая о Шолохове, нарисовали, помимо воли автора, и другую картину – неподдельного напряжения, в котором сейчас находится Шолохов. «Почему Евдокимов и другие не хотят считаться с ним? – с раздражением подумал Сталин. – Я-то считаюсь! Он мне в глаза говорит, что меня хвалят в газетах сверх всякой меры, а я молчу. А ведь мог бы сказать: если вы такой скромный, товарищ Шолохов, то прекратите писать «Тихий Дон», за который вас восхваляют». Сталин подумал и написал генсеку Союза писателей Ставскому: «Тов. Ставский! Попробуйте вызвать в Москву т. Шолохова дня на два. Я не прочь поговорить с ним».

Михаил приехал в Москву 24 сентября. Сталин принял его на следующий день. В кабинете уже сидели Молотов и Ежов. Они, как только Михаил начал рассказывать о происходящем в районе, стали задавать ему вопросы в евдокимовском духе – отчего он, мол, не доверяет местным партийным органам и чекистам?

– А как я могу им доверять, если те, кто в них сидит, были тесно связаны с арестованными уже троцкистами? Я уже говорил Евдокимову: «Почему обком не предпринимает никаких мер, чтобы освободить из тюрем тех, кто сидит за связь с Луговым, кто посажен врагами?» Он ответил: «Ты говорил об этом Ежову? Ну и хватит. А что я могу сделать?» Сажать он мог, а говорить об освобождении неправильно посаженных он, видите ли, не может! Тогда почему же он мог спрашивать о явных троцкистах Шацком, Семякине, Шестовой: «А не зря ли они посажены? Не оклеветали ли их?»

– Но Евдокимов не обращался к нам по этому поводу, – многозначительно сказал смахивающий на подростка кудрявый Ежов.

Михаил не ответил ему, поглядел на Сталина. Ведь на этот раз не он напросился на встречу! Но Сталин тоже молчал.

– Вот что, товарищ Ежов, – сказал Михаил. – Давайте-ка я лучше поеду с вами на Лубянку.

– Зачем? – опешил тот.

– Как зачем? В качестве врага народа. Там вы мне будете задавать эти вопросы.

Сталин шевельнулся.

– Мы здесь не шутки собрались шутить, товарищ Шолохов.

– Ия приехал не шутки шутить. Если Луговой, Логачев и Красюков – враги народа, то и я – враг народа. Я – член бюро райкома, мы действовали заодно, душа в душу. Более того – именно я часто был инициатором решений, принимаемых на бюро. Почему же они сидят, а я нет? Красюкову, например, следователи говорят, что я уже сижу. Мне их логика понятна.

– Мы знаем, какую роль вы играете в Вешенском районе, – холодно сказал глядящий исподлобья Молотов. – А вам не п-приходило в голову, что эти люди втерлись к вам в доверие и используют эту роль?

– Не приходило. Слишком во многих переделках я с ними побывал. Друзья, знаете ли, познаются в беде. Вообще, сразу скажу: постановку вопроса таким образом, что есть, мол, Шолохов и есть окружавшие его враги – Луговой, Логачев, Красюков и другие, считаю бессмысленной. Если мы пойдем по этому пути, то ни вы не поймете меня, ни я вас. Поэтому я бы хотел изложить проблему, как я ее вижу, а на ваши вопросы ответил бы потом.

У Молотова на скулах выступили красные пятна, но он ничего не сказал. Михаил продолжил, уже без помех, а под занавес достал письмо на папиросной бумаге, тайно переданное ему Красюковым из тюрьмы, сразу предупредив, что не имеет права говорить, как оно к нему попало.

– Я думаю, вам надо разобраться, товарищ Ежов, – сказал Сталин, передавая ему письмо. – Вызовите Лугового, Логачева, Красюкова в Москву, проведите расследование здесь. Но это не все, товарищ Шолохов. Я давно хотел спросить у вас вот что. Не кажется ли вам, что вы, создавая образ Григория Мелехова, слишком вжились в него? Но ведь вы – не Григорий Мелехов, вы не водите в бой дивизии против советской власти. Вы коммунист, товарищ Шолохов, но, видимо, вступив в партию, не совсем четко уяснили себе права и обязанности члена партии. Для вас кружок вешенских друзей важнее партийного товарищества. Никто из нас, – Сталин указал черенком трубки на себя, Молотова и Ежова, – и не подумал бы предъявлять здесь какое-то письмо, заявив, что не имеет права говорить, как оно к нему попало. Если мы не доверяем друг другу, стало быть, на наши посты нужно избрать других товарищей, для которых партийное братство дороже прочего. Аполитичный обыватель может позволить себе жить исключительно личными интересами, а мы, коммунисты, нет. Я понимаю, что у вас в районе, области сложилась трудная ситуация. Но как вы могли позволить себе два раза отказаться ехать на писательские антифашистские конгрессы? Ведь ваша кандидатура утверждалась на Политбюро! Вам оказали доверие! Почему вы хотя бы на время не можете забыть о личном ради нашего общего дела? Отвечайте, товарищ Шолохов.

Михаил под взглядами Сталина, Молотова и Ежова отложил в сторону уже набитую трубку: боялся показать, прикуривая, как дрожат его руки. Сцепив их под столом, он, сделав над собой усилие, поднял глаза на Сталина.

– Мое личное дело, товарищ Сталин, – это моя семья, моя писательская работа, хотя, если учесть, что мои книги читают миллионы, не такое уж оно личное, – тихо начал он. – А те, о ком я вам говорю, это не просто мои друзья или там собутыльники, хотя и бражничать нам доводилось, как водится между русскими людьми. Они – мои соратники по бюро райкома, точно так же, как Вячеслав Михайлович и Николай Иванович – ваши соратники по Политбюро. Вы – руководитель всей партии, и вам виднее, кто правильный коммунист, а кто неправильный. Я, наверное, неправильный. Но я не могу понять, почему международный писательский конгресс для большевика Шолохова более важное общественное дело, чем судьба его товарищей по парторганизации. Как я, коммунист, могу забыть о своих непосредственных обязанностях, бросить все, отдать окончательно свой район, область в руки отлично замаскировавшихся врагов и беззаботно ехать в мягком купе международного вагона на конгресс, словно я какой-то Эренбург, для которого загранкомандировки – главное в жизни? Разве мое выступление на конгрессе будет в этом случае искренним? Разве я буду достойно представлять свою страну? Если я сомневаюсь, что смогу выполнить свою роль на таком высоком уровне, то я честно должен доложить об этом руководству партии, что я и сделал. Теперь о письме Красюкова. Покуда в Ростовском НКВД сидят враги, я не имею никакого права подвергать опасности жизнь людей, передавших это письмо.

– Вы что же, и мне не доверяете? – насупился Ежов.

– Нет, но вы, очевидно, слишком доверяете кадрам, насаженным в НКВД еще Шеболдаевым и Рудем.

– Мы исходим из того, что товарищ Евдокимов хорошо знает местную специфику, – возразил Ежов. – Он сам старый чекист и достиг неплохого взаимодействия в области между партийными органами и местным НКВД. Ведь, помимо проблем вашего района и округа, существуют еще и другие, вам неизвестные. Чекисты с ними справляются.

– Могу только пожелать, чтобы они справлялись с ними не так, как в Вешенском районе! – сказал Шолохов.

Сталин, которому в глубине души понравилось то, что он сказал о загранкомандировках, движением руки остановил его.

– Теперь о ваших творческих делах, товарищ Шолохов. Нам, как вы совершенно справедливо заметили, они небезразличны. Что с четвертой книгой «Тихого Дона» и второй книгой «Поднятой целины»?

Михаил хлопнул по портфелю:

– Привез седьмую часть «Тихого Дона». За пять лет непрерывной борьбы с троцкистами (надеюсь, товарищ Ежов теперь не отрицает, что Шеболдаев, Рудь и Резник – троцкисты?) написал всего полкниги. Готов сдать в «Новый мир». Вторая же книга «Поднятой целины» слишком связана с современностью. Не могу же я продолжать ее с тем же гнетущим чувством, с которым только что рассказывал вам о творящихся на моей родине безобразиях?

– А товарищ Ставский говорит, что седьмая часть «Тихого Дона» тоже вызвала у него гнетущее чувство…

– Ну, если у него вызвали гнетущее чувство описанный мной окончательный разгром Деникина и нежелание Григория Мелехова отплыть с белыми из Новороссийска, то мне, очевидно, трудно угодить Ставскому.

– Хорошо, отдавайте рукопись в «Новый мир», – кивнул Сталин.

После этого Сталин отпустил Михаила. Молотов и Ежов остались в кабинете.

Вскоре Лугового, Логачева и Красюкова перевели на Лубянку. Допрашивали их, как потом они рассказали Михаилу, по-прежнему жестко, с обвинительным уклоном (в том числе и сам Ежов), но в начале ноября сняли все обвинения и выпустили – дело для 1937 года неслыханное! Ежов тут же предложил им хорошую работу в Москве, но они, поддержанные Шолоховым, категорически отказались, понимая, насколько это на руку Евдокимову. Освобождение друзей и восстановление Комиссией партийного контроля их в партии совпало с началом печатания в «Новом мире» седьмой части «Тихого Дона». Можно было бы праздновать победу, да сидели еще по тюрьмам десятки людей, взятых по тому же делу…

14 ноября бюро Ростовского обкома приняло решение восстановить на прежней работе Лугового, Логачева и Красюкова. Было сочтено, что они «были злостно оговорены участниками контрреволюционной правотроцкистской и эсеровско-белогвардейской организации» – то есть теми, кто был арестован уже после Лугового и его друзей, не выдержал истязаний и дал на них ложные показания. Те же обкомовцы и энкавэдэшники, кто непосредственно организовал арест вешенцев, исключая Шацкого, взятого по другому делу, не понесли никакого наказания. Освободили от своих обязанностей секретаря Вешенского райкома Капустина, председателя РИКа Мартынова и уполномоченного Комзага Винника, да и то лишь потому, что на их места пришлось вернуть Лугового, Логачева и Красюкова.

А потом друзья рассказали Шолохову, что происходило с ними в тюрьме. Он сразу понял, почему Ежов хотел их оставить в Москве.

Лугового, больного туберкулезом, тоже держали в каменном мешке, заставляли спать на голом полу. Так же, как и Красюкова, допрашивали по несколько суток подряд, но использовали нововведения: например, плевали в лицо и не разрешали стирать плевков, били кулаками и ногами, бросали в лицо окурки. Потом поместили в камеру с вопящим день и ночь сумасшедшим. Когда же Луговой отказался лжесвидетельствовать и после этого, перевели в карцер-клоповник. Насекомых-кровопийцтам было столько, что через день тело покрывалось кровавыми струпьями и человек сам становился сплошным струпом. Следователь Григорьев кричал Луговому: «Не будешь говорить, не выдашь своих соучастников, – перебьем руки. Заживут руки – перебьем ноги. Ноги заживут – перебьем ребра. Кровью ссать и срать будешь! В крови будешь ползать у моих ног и, как милости, просить будешь смерти. Вот тогда убьем! Составим акт, что издох, и выкинем в яму».

Логачев подобных пыток не выдержал: подписал то, что состряпал и прочитал ему следователь Маркович. А этот Маркович, воспитанник Резника, очень интересовался Шолоховым: «Почему не говоришь о Шолохове? Он же, блядина, сидит у нас! И сидит крепко! Контрреволюционный писака, а ты его покрываешь!»

Красюков в Миллеровской тюрьме сумел перекинуться парой слов с доставленным туда же Лимаревым, и тот ему сказал, что одного из их друзей, Каплеева, допрашивали десять сутокподряд. На десятые сутки он все подписал…

Михаил понял, что освобождение Лугового, Логачева и Красюкова было не более чем личным подарком ему, чтобы не слишком нервничал. Посоветовавшись с друзьями, он сел писать новое письмо Сталину. «Почему не привлекают к ответственности тех, кто упрятал в тюрьму Лугового, Логачева, Красюкова, и тех, кто вымогал у них показания в своих вражеских целях? – спрашивал он. – Неужто все это так и останется и врагам будет дана возможность и дальше так же орудовать?»

Он не видел теперь смысла бороться только за вешенцев. Нужно было добиваться отстранения Евдокимова и Люшкова – начальника Ростовского НКВД, а вслед за этим – пересмотра дел сотен других людей, которые еще оставались в живых. Михаил писал: «В обкоме и областном НКВД была и еще осталась недобитой мощная, сплоченная и дьявольски законспирированная группа врагов всех рангов, ставящая себе целью разгром большевистских кадров по краю… Пора распутать этот клубок окончательно, т. Сталин!»

Шолохов был не первым, кто писал Сталину о злоупотреблениях НКВД, но он был первым советским писателем (и, увы, последним), который открыто заявлял, что система следствия в НКВД недопустима не только по отношению к его родственникам или друзьям, но и ко всем подследственным вообще, даже если это такие люди, как Шеболдаев или Резник. «Т. Сталин! Такой метод следствия, когда арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей, глубоко порочен; этот метод приводил и неизбежно будет приводить к ошибкам. Тех, которым подчинены следователи, интересует только одно: дал ли подследственный показания, движется ли дело…

Надо покончить с постыдной системой пыток, применяющихся к арестованным. Нельзя разрешать вести беспрерывные допросы по 5–10 суток. Такой метод следствия позорит славное имя НКВД и не дает возможности установить истину».

В конце письма Михаил просил снова прислать на Дон Шкирятова и одного из заместителей Ежова, чтобы они разобрались со всеми ростовскими делами и «хорошенько присмотрелись к Евдокимову». К письму Шолохов приложил заявление Василия Благородова в Вешенский райком и лично отвез в феврале 1938 года пакет в Москву, где передал его секретарю Сталина Поскребышеву.

Сталин, прочитав письмо, написал на нем: «1) Травля Шолохова», и распорядился отправить в Ростовскую область Шкирятова и начальника IV отдела Главного управления НКВД Цесарского.

* * *

Комиссия Шкирятова действовала прямо противоположным образом, нежели в 1933 году. Видимо, таковы были и полученные ею инструкции. В результате работы Шкирятова и Цесарского были освобождены только три человека – Лимарев, Дударев и Тютькин-младший. Было сочтено необходимым вызвать из лагеря Худомясова, Петрова и Кривошлыкова и перепроверить следственные дела, но уже в «рабочем порядке», после отъезда комиссии. Факты, сообщенные Шолохову Луговым, Логачевым и Красюковым, вообще не проверялись.

Наказывать работников Вешенского и Миллеровского отделений НКВД комиссия посчитала нецелесообразным, полагая, что «перевод тов. Сперанского тов. Ежовым на работу в Колыму» – мера вполне поучительная.

О Евдокимове и его подручных речь в докладе Шкирятова и Цесарского вообще не шла. Впрочем, Евдокимов тоже был «наказан» – назначен заместителем наркома водного транспорта СССР.

IX

Однажды, в один из октябрьских дней 1938 года, когда Шолохов работал у себя в кабинете, в мансарде, его позвала снизу Мария Петровна:

– Михаил Александрович! К тебе электрик.

– Какой электрик? – встрепенулся Михаил. – Разве мы вызывали?

– Нет, не вызывали, но он говорит – плановая проверка проводки. Хочет посмотреть и мансарду.

– Вот как… Ко мне уже Меньшиков посылал человека телефон проверять. Помнишь? Потом мы с Луговым решили почтовых голубей завести. Ну, пусть идет…

По крутой лесенке кто-то затопал неловко, со стуком. Дверь приоткрылась:

– Можно?

– Входи.

Вошел, припадая на одну ногу, электрик в большой, закрывающей верхнюю часть лица кепке.

– Здравствуй, Миша, – тихо сказал он и снял кепку.

Шолохов ахнул. Это был Иван Погорелов, постаревший, осунувшийся, с сединой на висках. Они крепко обнялись.

– Иван! Откуда ты? Какими судьбами? За столько лет ни разу не приехал, не написал! Что это за маскарад? Ты же вроде в органах давно не работаешь?

– Да что, думал, к знаменитому человеку лезть? У тебя, наверное, теперь столько друзей юности появилось, что за десять жизней не заведешь!

– Ну, это ты зря! Таких, что мне жизнь спасали, было мало! Да ты садись, садись! Сейчас пойдем обедать, заставим Марию Петровну нам бутылочку выдать. А то она меня на голодном пайке держит, взаперти – ни водки мне не дает, ни на рыбалку не отпускает. Гонит сюда, в мансарду, за письменный стол. Гнусная форма эксплуатации человека человеком! Ну, ничего, сейчас и мы ее поэксплуатируем. Закажем ей жареных пескариков, залитых яйцами. Ну, рассказывай, рассказывай!

Погорелов присел, огляделся по сторонам.

– А ты вот, я слышал, про «телефониста» говорил… – негромко сказал он. – Тебя только по телефону слушают или вообще?

– Если и слушают, то не здесь. В мансарду я этого «телефониста» не пускал. Здесь вообще не бывает посторонних. А с улицы, как сам понимаешь, сюда не проникнешь.

– Хорошо, – кивнул Погорелов. – Вот какое дело у меня, Миша… Из органов, как ты, наверное, знаешь, я ушел давно и не совсем по своей воле. Покойный Резник постарался… Был я на партийной работе. Последнее время работал партсекретарем Индустриального института в Новочеркасске. Тебя от него в Верховный Совет выдвинули. Я, между прочим, этот институт закончил, стал инженером-электротехником. Еще до того, как ты на встречи с избирателями приезжал, местные энкавэдэшники обнаружили в нем организацию врагов народа. Была она там или нет – мне неведомо. Кой-какие бывшие оппозиционеры, конечно, в парторганизации были, как и везде… Меня не тронули, но влепили строгий выговор за политическую близорукость и уволили. Остался я без работы, кое-как перебивался за счет жены. Потом и ее выгнали с работы. Насилу устроился учеником электрика – в мои-то годы! И тут вдруг вызывают меня в Ростов, в НКВД. Поехал. Прихожу туда, а меня ведут сразу к начальнику, к Гречухину. У него сидит Коган, его зам. Только сел, Гречухин мне говорит: «Враги народа из твоей бывшей парторганизации дали много показаний на тебя. Нам надо бы тебя арестовать. Дело пахнет «высшей мерой». Но мы хотим тебе как бывшему чекисту дать возможность себя реабилитировать. Ты получишь задание, и задание, конечно, трудное. Ты согласен?» «А подумать можно? – спрашиваю. – И ознакомиться одновременно с показаниями врагов народа? Мало ли что они наговорят – на то они и враги». «Нет, – говорит Гречухин, – нельзя. На раздумье тебе – всего минута. А потом ты пойдешь либо выполнять задание, либо – во внутреннюю тюрьму». «Ну, тогда я пойду выполнять задание», – отвечаю. А там, думаю, посмотрим, главное, отсюда выйти. «Молодец! – похлопал меня по плечу Гречухин. – Вот тебе задание: поехать в станицу Вешенскую, войти в доверие к писателю Шолохову и быстро собрать на него компрометирующие материалы, достаточные для его ареста». У меня так челюсть и отвисла: неужели, думаю, знают о нашей с тобой встрече в 22-м году? А если знают, то почему именно мне дают такое задание? В наказание, что ли? «Ну, что онемел? – спрашивает Гречухин. – Имя Шолохова так на тебя действует? «Тихий Дон» и прочее? Ты не бойся – это не мы придумали, Сталин и Ежов в курсе. Шолохов готовит контрреволюционное казачье восстание, основу которого составят сформированные два года назад казачьи дивизии. Необходимо его разоблачить, дивизии эти расформировать. Для этого, сам понимаешь, нужны серьезные основания. Шолохов слишком известная фигура. Но если ты таких оснований не найдешь – тебе поступит приказ просто ликвидировать Шолохова. Действовать будешь в тесном контакте с местными органами». Смотрю я на Гречухина и думаю: да нет, вроде бы не знает он о нас, коли так говорит. Ты представляешь, какое совпадение! Небось был бы Резник рядом, сразу бы сказал, да прибрал его вовремя Господь. Ну, думаю, судьба! Тут уж я отказываться-то и права не имею, а то найдут кого другого тебя шлепнуть! «Ладно, – говорю, – готов». Гречухин мне – лист бумаги. «Пиши подписку, что в случае разглашения тайны кому бы то ни былоты согласен подвергнуться высшей мере наказания без суда и следствия». «Что-то я не слышал никогда о таких подписках», – с сомнением заявляю. «Ты и о задании таком вряд ли когда-нибудь слышал! Поэтому и расписка особенная. Никому, понял, если хочешь жить! Даже если сам Сталин тебя об этом спросит, ты должен молчать, потому что приказы о ликвидации известных людей напрямую не отдаются». Хорошо, пишу, а сам думаю – хрен с тобой, лучше такая подписка, чем типовая, потому что эта – явно незаконная и на нее можно плюнуть. Если, конечно, жив останешься. «Ну, всё, – говорит Гречухин. – Все подробности и детали плана обсудите завтра с Коганом и Щавелевым на конспиративной квартире». Коган мне – адрес, а я говорю: «Я город плохо знаю, нарисуйте мне, пожалуйста», – и протягиваю ему свою записную книжку. Он мне рисует в ней планчик, пишет название улицы, остановку трамвая. Вот она, эта страничка, – Иван вытащил книжку, развернул, показал Михаилу. – Назавтра встретились с Коганом, обсудили все. Я теперь – электрик МТС, должен тебе здесь обрубить на хрен провода или устроить короткое замыкание, а потом возиться три дня, входить к тебе в доверие. Каждый день я должен докладывать о результатах Лудищеву, начальнику вашего районного отдела НКВД. Он уже выбивает из местных казаков показания, что ты – организатор повстанческих групп на Дону. А теперь, Михайло Лександров, давай думать, как нам выходить из положения. Я-то смерти не очень боюсь, но у меня в Новочеркасске семья. Не хотелось бы, чтобы она пострадала.

– Молодец, что пришел! – сказал потрясенный рассказом Михаил. – Хотя едва ли такой мужик, как ты, мог поступить иначе. Годы прошли, а ты все такой же! Вот кому надо областной НКВД возглавлять! Ты не знаешь, откуда там столько придурков берется?

– Дураков не сеют, не ростят, они сами родятся, – улыбнулся Погорелов. – Однако смех смехом, но, думаю, не такие Гречухин с Коганом дураки, чтобы меня сюда одного послать. Кто-то может получить такой же приказ, как и я, в том числе и о твоей ликвидации. Не исключено, что он сейчас наблюдает за домом. Да и о Луке Мудищеве вашем с его костоломами не забывай. Надо нам поторапливаться с решением.

– Едва ли Сталин в курсе, – задумчиво сказал Михаил. – Он бывает всякий, но подобной ерундой не станет заниматься. Не тот масштаб!

– Тебе виднее. Если так, значит, надо искать защиты у Сталина.

Михаил взял лист бумаги, написал записку Луговому. Потом спустился вниз.

– Маруся, – сказал он жене, – надо отнести эту записку Луговому, только не беги прямо в райком, а спокойно пройди по улице, зайди в лавку, а уж потом – к Петру. Да, скажи маме, пусть приготовит кошелку с едой, как мне на рыбалку.

– Да что случилось?

– Потом скажу. Иди скорее.

Через полчаса пришел Луговой. Михаил познакомил его с Иваном, все рассказал. Рябоватое узкое лицо Лугового побледнело.

– Я тоже думаю, что надо ехать в Москву, пробиваться к Сталину, – сказал он. – Я посидел, знаю кое-что об их методах. Скорее всего, они пойдут на твою ликвидацию. «Организатор повстанческих групп» – это уже все было… Потом уничтожат исполнителя и объявят, что враги народа, белоказаки или там троцкисты, расправились с Шолоховым. Помните убийство Кирова? Ехать нам надо всем вместе и прямо сейчас.

– Вместе не получится, – покачал головой Михаил. – Ничего особенного в том, что мы с тобой вдвоем едем в Москву, никто не увидит. А вот если с нами поедет Иван, гречухинцы сразу поймут, что к чему. Можем не добраться до Миллерова, не то что до Москвы. Тут речь об их голове идет, пойдут на все! Иван должен ехать отдельно от нас.

– Правильно, – согласился Погорелов. – А вам надо ехать не в Миллерово, а через Михайловку, к сталинградскому поезду. Меня высадите где-нибудь на полпути, я старый партизан, не пропаду. Да и «корочка» у меня чекистская есть за подписью Когана. До Москвы доберусь. Наганы в рабочем состоянии? – Иван кивнул на ковер, где среди шашек и ружей углядел револьверы.

– Обижаешь! – сказал Михаил. – Бери, какой нравится. – Он достал из ящика письменного стола патроны, деньги. – Маманя там тебе «тормозок» на первое время приготовила. А потом будешь грабежом кормиться – вам, партизанам, не привыкать. Перед тем как направиться к железной дороге, постарайся купить себе где-нибудь костюм, а свою одежду электрика выбрось. В Москве в ней только собак пугать. Билет до Москвы бери в спальный вагон, там меньше глаз на тебя смотреть будет. Денег не жалей, здесь достаточно. Ты, Петро, в райкоме никому не говори, что уезжаешь. Позвонишь потом из Москвы.

– Ну что ж, тогда в дорогу, други! – воскликнул Погорелов. – Только уезжать отсюда надо так, чтобы нас никто не увидел. Как это сделать?

– Как стемнеет, подгоню машину проулками к задам дома, – сказал Луговой. – А вы вылезайте через окно.

…Думал ли когда-нибудь Шолохов, что придется ему бежать из собственного дома, да еще через окно! В темноте простился он с домашними, принял из дрожащих рук Анастасии Даниловны котомку с едой. Потом тихонько открыли окно, стали ждать знака от Лугового. Погорелов зашептал Михаилу в ухо:

– Ты вот мне дал харчишки, а я вспомнил, как шестнадцать лет назад, в такое же время, осенью, ты уезжал в Москву, а я тебе принес сала, помнишь? Ты еще брать не хотел. Не прогадал я! Теперь это сало ко мне вернулось! Нет, брат, это точно – судьба!

– Да, – сказал пораженный этим совпадением Михаил. – Только тогда я бежал один, а теперь мы бежим вместе…

– Тихо! – приложил палец к губам Иван. – Вроде – автомобиль…

Они прислушались. В звонкой тишине октябрьского вечера, действительно, появился звук, напоминающий приглушенную работу двигателя. Потом в саду зашуршало, а через некоторое время донесся тихий свист. Погорелое взвел курок нагана:

– Пошли.

Михаил полез первым, чтобы снизу помочь Ивану, если он замешкается со своей больной ногой. Но он, отдав револьвер Михаилу, сел на подоконник, перекинул ноги в сад и плавно, на руках, опустился на землю. Из-за деревьев показался темный силуэт Лугового.

– Готовы?

– Готовы. Все в порядке?

– Вроде так.

Низко нагибаясь под ветвями деревьев, они прошли по мягко пружинящему под ногами настилу из опавших листьев к калитке на задах. Погорелов высунулся наружу с наганом, осмотрелся.

– Давайте. Идите к машине не останавливаясь. Если что, я прикрою.

В нескольких метрах от калитки тихо урчал «газик» с потушенными фарами. Шолохов и Луговой беспрепятственно подошли к нему, сели. Потом залез и Погорелов.

Шофер повернулся к ним. Даже в темноте было видно, как он бледен.

– Куда едем? – хрипло спросил он.

– На Михайловку, – ответил Луговой. – До околицы едешь тихо, не зажигая фар, а дальше – дуй во весь дух! Не останавливай никому, кто бы тебе ни махал – хоть милиция, хоть НКВД! Вокруг работают переодетые враги. Понял?

– Понял… – упавшим голосом пробормотал шофер. – А если они стрелять начнут?

– Езжай еще шибче! А наганы и у нас самих найдутся.

– Только окна опустите, – посоветовал Погорелое. – Не пулей, так стеклами поранит.

Автомобиль, подвывая двигателем, тихо двинулся вперед. Несколькими пустынными улочками выбрались на шлях, водитель прибавил скорости. Здесь у плетней еще торчал кой-какой народ, но никто, по-видимому, не обратил особого внимания на почти бесшумно, как тень, скользящий по улице «газик». Беспрепятственно выехали за околицу, шофер включил фары. В снопах света вертелись желтые ладошки опадающих с деревьев листьев. Заскрежетал переключаемый рычаг скоростей, водитель поддал газу, в окошки ворвался и сразу пробрал их с головы до пят холодный, пахнущий овражьей сыростью ветер. Они полетели вперед через поднимающуюся над шляхом легкую дымку.

Михаил думал о том, что сказал ему Погорелов, о совпадениях, о судьбе. Да, все было похоже, только ехал он на автомобиле, а не на подводе, и в другую сторону. Снова степь, снова мгла, дрожащие далекие огоньки, едва приметные во тьме верхушки курганов. Все прочее куда-то исчезло: и прожитые годы, и борьба, и писательская слава, и значимость его имени для окружающего мира… Осталось только то, что было и шестнадцать лет назад: чувство бесконечности в груди, ощущение, что время и пространство – это одно и то же, что версты, пожираемые автомобилем, – это десятилетия, века… Промелькнуло за окном небольшое кладбище, блеснула в свете фар латунная табличка на кресте. И неведомое имя, начертанное на ней… Подумалось: а вдруг за следующим поворотом время начнет обратный отсчет, там будут еще живы те, чьи кости покоились на одиноком этом кладбище, и будут они по мере того, как летит к Сталинграду по шляху «газик», распрямляться и молодеть… Но разве он, как некий демиург, не делал то же самое со своими героями, когда писал «Тихий Дон»?