Текст книги "Микенский цикл"

Автор книги: Андрей Валентинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 60 страниц)

Лилась вода по седой бороде (эх, дядя, уже и седой ты cтал!), по губам – черным, до крови закушенным...

– Дядя, ты же меня сам учил! Надо бороться! Надо выныривать! Зацепись за что-нибудь, за себя зацепись...

Не слышит дядя Геракл. Плачет.

Так и оставили его. Только укрыли.

Из дома вышли – словно у погребального костра побывали. Любимчик молчит, слова вымолвить не может, и я молчу, а Фоас...

– Эх, знать бы, какой бог проклятый над таким человеком издевается! Убил бы, не посмотрел, что бог. Хоть Зевс это, хоть Гера! Убил бы!

. Сказал, глазами темными блеснул. А я дядю Капанея вспомнил.

Потом, когда в шатре сидели да злое молоко пили, я все о маминых словах думал. Может, мой НАСТОЯЩИЙ дед и вся его Семья-Семейка, которую мама поминает, правы? Опасны мы, люди, с ИХ, нелюдской, кровью! И для НИХ, и для себя. Больные, безумцы, убийцы, вечно проклятые и проклинаемые. Может, и вправду стоит собрать всех!..

...И девчонка, та, что в Фивах, вспоминалась. Выходят, и я иных не лучше! Клялся – клятвы не сдержал. А теперь Амикла пропала. Вроде как наказали меня боги. Да меня-то ладно! А ее за что? Эх, лучше бы я сгинул под проклятыми Фивами вместо дяди Эгиалея! Всем бы легче стало. Кто я такой? Чужак, изгнанник, сын изгнанника, Дурная Собака...

...Ядовитое семя! Что тут скажешь? Всех бы нас – да на один костер!

Но ведь мы не виноваты, что такими родились! Мы – живые, мы хотим жить! Эх, дядя Капаней! Не успел ты войско собрать, чтобы с НИМИ разобраться.

Нет, и это бы не помогло!

«Бойся богов, Диомед! Бойся!»

* * *

Двое. Дорогие плащи, золотые фибулы, мечи у пояса. А глаза одинаковые – цепкие, колючие.

– Радуйся, богоравный Диомед! Лаэрт, басилей Итакийский, и Антиклёя, богоравная его супруга, прислали за сыном.

Вот и пора тебе домой, Любимчик! Погулял, мир поглядел. А что не повоевал, так и хвала богам!

Навоюешься еще!

– Басилей Лаэрт просит передать, что он – твой должник. Его дом – твой дом, его корабли – твои корабли!.. ...А его пираты – мои пираты.

– Спасибо! – смеюсь. – Запомню. Буду по Калидонскому заливу плавать – бесплатно перевезете. Не улыбнулись даже.

– Перевезем. И тебя. И твоих людей. И конницу тоже.

О боги! Я ведь шутил!

До встречи, Лучник!

* * *

А как снег выпал (впервые увидел – здорово!), застучали по замерзшей земле копыта.

– От богоравного Эврисфея, ванакта Микен и всей Ахайи, к Диомеду, наследнику Калидонскому...

– От богоравного Алкмеона, ванакта Аргоса и всей Ахайи, к его брату Диомеду, наследнику Калидонскому...

– От богоравного Сфенела, басилея Аргоса...

Из Микен какого-то сотника прислали. Кланялся сотник, слова Эврисфеевы передавая. Сочувствовал своему племяннику Эврисфей-ванакт (еще один дядя на мою голову!). Сочувствовал, но дома оставаться советовал, в Этолии то есть. Потому как микенские войска нашу конницу не пропустят и другим не разрешат. А с домом моим, который в Аргосе, – уладится как-нибудь с домом. Как-нибудь, да когда-нибудь.

А из Аргоса Кипсей-пеласг приехал. Тот самый. Только не пеласг он уже – геквет, над тремя сотнями начальник. Почти лавагет! Фарос золотом шит, в золоте меч, на сандалиях бляшки – тоже золотые.

Морда, правда, прежней осталась. Улыбалась мне морда подмигивала. Все, мол, в порядке, Диомед-калидонец! И в Аргосе в порядке, и в Ахайе тоже. А с домом беда, так в том Алкмеона-ванакта вины нет. Лихие люди по Аргосу шастают, горожан мирных грабят. Вот и на Глубокую налетели. Стража, на беду, у ворот задержалась, а горожане попрятались, подмоги не оказали. А ванакт Алкмеон за брата своего Диомеда душой болеет. И злодеев неведомых поймать обещает, и добро вернуть, и дом отстроить. А до того Диомеду-калидонцу в Аргос ехать резону нет, потому как жить негде. Лихие люди, опять же, шастают!

Мог бы и не пояснять, Кипсей-геквет! Сразу я понял как о доме услыхал. Подал мне знак Алкмеон Губа Заячья: не возвращайся, Диомедик! Незачем – и некуда!

Усмехнулся мне Кипсей в лицо, подмигнул – и уехал. Спокойно уехал, знал, пеласг, что посланцев боги трогать не велят!

А от Сфенела родичи прибыли – целых трое. С обозом о полудюжине повозок. В повозках – подарки всякие, да только не до подарков мне стало, когда родичи Капанидовы речи повели.

Не только дом мой сожгли – и его, Сфенелов, тоже. Уехал Капанид в Лерну, к Полидору-толстяку, а ночью – налетели. Кто да откуда, одни боги знают, потому как людей, что их видели, в Гадесе искать придется. Так что сожгли нас с Капанидом да пограбили. У меня хоть щит отцовский остался (починили, как новенький!), а у него и вовсе – пропало все.

Сфенел тоже понял – в Аргос не вернулся. Так и гостит в Лерне. Потому и свадьба его все никак не состоится, ведь негоже богоравному Анаксагориду супругу свою богоравную под чужую крышу вводить!

(Родичи мне об этом с кислющей миной сообщали. Жаль, самого Капанида не расспросишь!)

А в Аргосе Заячья Губа порядки наводит. Пеласгов своих даматами да гекветами сделал, а дедовых слуг – кого в темницу, кого из города вон. Мать свою, тетю Эрифилу, в Пелопсовых Палатах запер, брата на глаза не пускает, а к дяде Эвмелу стражу приставил.

Весело, одним словом!

Капанид, бедняга, целый месяц Амиклу искал. Искал – не нашел. То ли убили, то ли в огне сгорела.

Вот так!

* * *

Ну почему все аэды – пьяницы? Вроде бы не Бромию служат, Аполлону. Им бы не песни петь – на врагов перегаром дышать. Чтобы насмерть!

Вот и этот – забрел прямо к шатрам, завыл, заголосил, будто режут его:

– Гермес Килленский, Майи сын, Гермий милый!

Услышь аэда! Весь в дырах мой плащ, дрогну.

Дай одежонку какую, дай обувь!

Насыпь серебра слитков десять – веских!

А то не дал ты мне хламиды шерстяной, теплой

В подарок перед стужей, ни сандалий прочных;

И полуголый, мерзну я зимой лютой!

В общем, подайте двоим-троим, у порога сидим, от вас не убудет, а Зевс не забудет!

Куреты лир с кифарами на дух не переносят (из Калидона этого голосилыцика уже попросили), но как гостя прогнать? А как накормили да злого молока налили, встрепенулся пьяница, лиру из рваной сумы достал...

...А глаза хитрые-хитрые! Туда смотрит, сюда смотрит, прислушивается. Чего бы, мол, спеть, чтоб еще перепало? А мне и самому интересно стало. Не любят тут про богов да героев слушать. Про богов – потому что негоже о небожителях языком зря трепать. А герои – какие у ахейцев герои? Смех – не герои!

Ага, сообразил, кажется. Носом шмыгнул, лиру поудобнее перехватил, пальцем по струнам провел. А струны: «Дзе-е-ень! Дре-е-е-е-ень!»

– Различно женщин нрав сложил вначале Зевс:

Одну из хрюшки он щетинистой слепил,

Все в доме у нее валяется в грязи.

Другую из лисы коварной создал бог –

Все в толк берет, сметлива, хоть куда.

Иной передала собака верткий нрав,

Проныра – все бы ей разведать, разузнать,

Иной дал нрав осел, облезлый от плетей...

Не выдержали куреты – грохнули, за животы схватились. Я вновь удивился. Не поймешь моих родичей! То перед женщиной на колени падают, царицей-басилиссой всякую пастушку величают, то брови хмурят: молчи, мод такая-сякая, когда мужчины разговаривают!

А пьяница успех почуял, и снова «Дзе-е-ень! Дре-е-е-ень!»:

– Да это зло из зол, что женщиной зовут,

Дал Зевс, и если есть чуть пользы от нее – Хозяин от жены без меры терпит зло.

От зла такого войнам скоро быть,

И брани быть, и городам гореть,

И женщины вина, а не богов,

Что сгинут и герои, и вожди.

Не жить богов потомкам на земле!

Такое зло из зол зиждитель создал, Зевс!

Посмеялись, еще налили, плащ старый кинули, а пьяница лиру подхватил – и нет его. Оглянулись – пусто. Что за притча?

А когда отсмеялись, Фоас сказал, что песня – неправильная. Не то чтобы совсем, но воевать из-за женщин – дело пустое. Мужчины за добычу воюют, за честь свою воюют, за дом свой воюют. А чтобы из-за женщины города горели? Враг у тебя жену украл – а ты у него укради. Воевать-то зачем?

А я все строчку про себя повторял, одну и ту же: «Не жить богов потомкам на земле!» Ой, знакомое что-то!

А потом мы узнали, что аэд эту песню и в Калидоне пел, и в Ламии, и в Анфеле. И у локров тоже пел. И что разговоры уже идут – неспроста это! Быть скоро войне – большой войне из-за женщины.

И каждый на свою жену поглядывать начал – не из-за нее ли?

Смешно? Смешно, конечно. Мы и посмеялись, у костра сидя. А потом почему-то невесело стало.

* * *

– Просыпайся, сынок! Просыпайся! Умойся, новый фарос надень – тот, что тебе в Фивах по жребию достался. И причешись. Хочу, чтобы ты был красивый!

– Мама? Что случилось? Мама...

За пологом шатра – поздний зимний рассвет. За порогом – снег на желтой траве.

Ой, холодно!

Ледяная вода в лицо (брр-р-р!), полотенце, гребень... Никогда меня еще мама так не будила! Война? Тогда зачем фарос? Ни разу мне еще в Куретии фарос надевать не приходилось! Может, еще и фибулу золотую? И в зеркало хеттийское посмотреться?

Всем хорош! Еще бы только жезл басилеев – в зубы! Ну, мама!

Ого, а ведь скачут! Двое? Нет, трое! И прямо сюда! Точно трое! На двоих панцири серебром горят, на третьем длащ темный, голова капюшоном закрыта...

...А панцири-то знакомые! И шлемы. Видел я их, совсем недавно видел! Так это же!.. Серебряные Палицы. Фивы! Фивы!

Но почему? Мы же их победили! Видать, ошиблась мама! Не фарос – латы надевать надо было. Но откуда?! Первый спешился, второй тоже, третий, тот, что в плаще, едва с коня не свалился. Поддержали, слезть помогли..

– От богоравного Ферсандра Полиникида, басилея Фив и всей Виофии, к его брату Диомеду, наследнику Калидонскому...

Чуть не рассмеялся. Как же я забыл? Маленький Ферсандр, мой братец двоюродный, отныне басилей Фиванский. Ему теперь свои Серебряные Палицы положены!

Тот, что первый, ближе подошел, рукой о панцирь серебряный ударил.

– Радуйся, богоравный Диомед Тидид! Твой брат, басилей Ферсандр, шлет прифет и фелит перетать: «Тержи!».

Лихо так сказал – я даже рот раскрыл. «Тержи!», ясное дело, «Держи!». Но чего держать-то?

А тут и остальные приблизились. Тот, что не в панцири. Нет, та, что не в панцире!.. – Темный плащ скользнул на землю..Критское платье было на ней – тяжелое, золотой узорчатой парчи, с синими камнями – россыпью, брызгами моря. Тускло светилось золото старинного ожерелья, и такое же золото было на тонких худых руках.

Ахнули куреты – те, кто проснуться успел и к шатру моему подойти.

Царица!

– Радуйся, Амикла, – выдохнул я. – Радуйся, Пеннорожденная! Да будут благословенны боги, приведшие тебя сюда!

Шагнула вперед, пошатнулась – едва подхватить успел, Ткнулась мокрым лицом в грудь...

– Радуйся, богоравный господин Диомед... богоравный... богоравный... богоравный...

– ...Богоравный Ферсандр... он такой добрый, он ведь меня не знал совсем, мы в Аргосе и не встречались, но он сразу помог, накормил, Фивы мне показал, а потом коня подарил... я еще два дня ездить училась, а платье это его бабушки, настоящее, с Крита, и ожерелье с Крита, я говорю, что нельзя мне, что я рабыня, а он смеется: «Рабыня, значит, повинуйся!». Он так смешно говорит, и все в Фивах смешно говорят...

До Фив она добралась сама. Уж не знаю, как.

– А когда на дом напали, меня Афродита спасла. Это те напали, плохие, которые меня мучили. Они в шлемах были, но я их сразу узнала! А они меня не узнали, не увидели даже, они служанок убивать стали, и привратника убили, и повара, а меня не заметили, я убежала, и потом кто-то ворота городские открыл, хоть и ночь была. Я знаю, это Киприда, ведь я ее жрица, правда, я совсем плохая жрица, потому что я всех должна любить, а люблю только тебя, господин Диомед, но я тебе больше не буду говорить, что люблю, ведь я теперь не Афродита, я просто рабыня беглая, а рабыни господ не имеют права любить... если только господин сам не полюбит... Но все равно, это она меня спасла!

Не спорю. Пусть думает девочка, что Афродита ее выручила.

Спасибо, мама!

* * *

– Ай, Диомед, какая к тебе девушка приехала! Баси-лисса! Богиня! Не показывай ее мне, тебя зарежу, себя зарежу, ее зарежу! Ай, Тидид, ай, счастливчик!

* * *

Светильники горят ярко, ночная тьма убежала за толстый полог шатра, на ярком покрывале – недопитая серебряная чаша. Синие камешки на платье Амиклы пылают, светятся. Как и ее глаза.

Маленькая Афродита уже не плачет. Больше никогда она не будет плакать!

– Ты – не рабыня, Амикла, а я – не богоравный. Ты – самая красивая девушка в мире, а я болван, у которого вместо головы медный шлем – пустой, с дырками.

Она смеется, подходит ближе. Негромко звенят браслеты.

– Тогда я вызову тебя на бой, воин! Начну войну без предупреждения, без посольств и гонцов, войну страшную, безжалостную. На бой, воин, на сильный бой! А я тебе не уступлю, не дрогну, спины не покажу! Если ты муж – атакуй с фронта, нападай с жаром, отражай удары и к смерти готов будь. Потому что сегодняшняя битва – без пощады!

– Нанесла ты удар прямо в грудь, – улыбаюсь я в ответ. – Да только я боец сильный, боя не боюсь, вызов твой принимаю и удары твои отобью! Зовут меня копьеносцем, вот и попробуешь ты моего копья, и поражу я тебя за дерзость твою тем копьем не раз и не два. Будешь о жизни молить, но копье мое жалости не ведает, и ты ее не отведаешь, а отведаешь иного!

Смеется Амикла. Падает критское платье на покрывало. Сползает тяжелое ожерелье с тонкой шеи...

– Не нужен мне доспех, чтобы сражаться с тобой, копьеносец! Рази, да знай, что, обессилевший, на землю упадешь, пощады запросишь, потому что копьецо твое маленькое, копьецо твое кривенькое, а я боя не боюсь, насквозь воткнешь – не испугаюсь... Рази!

Показалось или нет, но блеснуло перед глазами не золото критское – серебро. И словно дальний ветер лесной – налетел, унес меня, развеял туманом над ночной поляной...

«...Одна несравненная дева желаннее всех для меня, та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...»

– Что с тобой, Амикла? Ведь все хорошо! Все хорошо!

– Все хорошо, господин мой Диомед. Хорошо, что ты смог увидеть меня. Все-таки смог! Но я – раба Киприды, беглая раба! А боги мстят.

– Боги? Но ведь Киприда – это Любовь! Она – добрая! А твоего жреца я куплю вместе с храмом. Он тебе руки лизать станет!

– Жреца купишь, волю богини – нет. Боги не бывают добрыми, они мстят, они не прощают. Но мне уже все равно, мой Диомед, все равно. Ты тут, ты во мне... За это – не жалко. Пусть накажут, пусть убьют!..

«...Горделивая шея у нее над сверкающей грудью. Кудри ее – лазурит неподдельный. Золота лучше – округлые руки ее. С венчиком лотоса могут сравниться пальцы...»

А когда она заснула, я все лежал, руки за голову закинув, слушал, как она дышит (быстро-быстро!), и все думал, думал... А мне-то что надо? Что мне еще нужно? Родина, дом, друзья, Амикла...

Чего еще желать?

Мы лежали рядом, она уткнулась в мое плечо, а я вдруг вспомнил совсем другое, забытое. Тогда, десять лет назад, когда папа был жив, и все были живы...

...Ветер в ушах – прохладный, пахнущий близким морем. Бежать легко, тропинка ведет вниз, под гору, луна уже взошла – хорошо!

Вниз, вниз, мимо вековых платанов, мимо полуразрушенных алтарей, где уже давно не приносят жертвы, мимо темной пещеры, мимо старых уродливых камней, которые кто-то вкопал прямо в землю... Дальше, дальше!

Бежать легко, мы оба хорошо бегаем, только ветер свистит, только Селена-Луна с небес смотрит......Почему мне вдруг кажется, что лучше уже не будет ? Что добрые боги послали эту ночь...

Добрые боги послали эту ночь...

АНТИСТРОФА-II

Никогда еще не сидел на троне. Не сидел, да и не собирался. Даже если трон – и не трон вовсе, а несколько холодных камней, и такая же холодная плита за спиной.

Но все-таки – трон. Сейчас он – настоящий. Как и фарос, как и венец на голове, и золотой жезл.

Мертвая желтая трава, костры, слева и справа – молчаливые куреты...

– Я, Амфилох Амифаонид, сын Амфиарая Вещего, прошу у тебя, богоравный Диомед сын Тидея, наследник Калидонский, защиты и милости...

Амфилох Щербатый падает на колени, склоняет голову. Хочется вскочить, схватить за плечи, поднять...

Нельзя!

Можно лишь брови насупить, плечи расправить.

– Радуйся, брат мой, Амфилох Амфиарид! Радуйся – И в благоволении нашем уверен будь. Моя земля – крепость, и в той крепости найдешь ты покой и защиту...

Дядя Андремон рядом сидит, тоже в венце, тоже с жезлом кивает, и Фоас кивает, а Щербатый все так и стоит на коленях.

– Поднимите его, – повелеваю я. – Поднимите и окажите милость...

Жезл в правой руке свинцовым кажется. Впрочем, золото, говорят, тяжелее свинца...

– Она... Она долго умирала, Тидид! Он окна все камнем заложил, дверь заложил, только окошко возле дверцы оставил. И каждый день приходил – слушать, как она умирает. А она... Она только воды просила, воды глоток, всего один глоток! Тогда дожди шли, вода сквозь камни сочилась, она камни лизать пыталась...

Плачет Амфилох, Амфилох Щербатый. Плачет, кулаком слезы вытирает. И мне не по себе. Тети Эрифилы, его мамы, больше нет...

– А она все жила, Тидид, все не умирала. Ей служанка кувшин воды передала – в окошко просунула, и лепешку передала... А он каждый день приходил, слушал, ждал потом приказал камни раскидать, взял меч...

Плачет Щербатый...

– А мама все еще жива была, Тидид! Все не умирала. И плакала... Кровь по лицу льется, а она плачет. Он маму приказал у ворот бросить, стражу поставил, чтобы мы похоронить ее не смогли. Она долго лежала, черная стала, птицы глаза выклевали...

Заячья Губа отомстил матери. Запер, морил голодом, но не дождался – перерезал горло...

Как бы ты ни провинилась, тетя Эрифила, что бы ни сделала...

За что же тебя так?

– А потом объявить велел, что мама убить его хотела. И что тогда, десять лет назад, она нарочно отца погубила, за ожерелье, которое ей дядя Полиник дал. И что все в Аргосе праздновать должны мамину смерть, и жертвы богам принести...

Щербатый бежал. Бежал, за ним гнались, стрелы вдогон пускали.

Ушел!..

– Тидид! Ты... Ты внук дяди Адраста! Ты – последний! Кроме тебя – никого больше, понимаешь? Мы все... Все тебя ждем. Приходи! Возвращайся!

В руках у Щербатого – алебастровая табличка. Внизу – знакомые оттиски красной краски. Все поставили печати – и Сфенел, и толстяк Полидор, и Эвриал Смуглый, и Промах Тиринфец, и дядя Эвмел. И даже маленький Киантипп.

Шесть печатей – одна на другую наладят. А выше знакомое слово: «Возвращайся!».

– Твоей печати нет, Амфилох, – замечаю я.

.. Одни боги ведают, что на душе. И думать не хочется!

– Ты прав, Тидид, моей печати здесь нет...

Щербатый рвет фибулу, лезет рукой за пазуху. Вот и печать – резного камня, на прочном шнурке. Шнурок не поддается, Амфилох вынимает нож...

– Краска... Нет, не надо!

Острая бронза режет руку. Щербатый морщится, долго мажет кровью камень.

– Вот...

Кровь расползается по табличке, капает на землю.

– Моя кровь... Кровь Амифаонидов, кровь потомков Мелампода. Я один теперь остался! Тот, кто был моим братом, отныне вне рода, вне фратрии, он больше – не человек. Убийце матери нет прощения, Тидид! Если ты не придешь, я убью его сам. Погибну – но убью. Но есть еще Аргос...

Да, Аргос... Алкмеон заперся за древними стенами Лариссы, окружил себя пьяным зверьем, его пеласги хватают людей прямо на улицах...

– Есть Сфенел, – напоминаю я. – Он – басилей Аргоса, он – Анаксагорид...

– Нет, – Амфилох мотает головой, снова морщился. – Сфенел не будет ванактом, мы не допустим. Анаксагориды слишком сильные, слишком гордые...

Щербатый не договаривает, но я понимаю. Капанид свой, я – чужак. Чужак – и внук Адраста Злосчастного. Я удобен, настолько удобен, что на мне сошлись все.

"– Дядя, кто должен править в Аргосе? На самом деле? 

– Тот, кто сильнее, Диомед. И тот, кого поддержат гиппеты".

И теперь им нужна Дурная Собака. Дурная Собака – против Алкмеона Убийцы...

– Я должен подумать, Амфилох, подумать...

– Нет! – Щербатый скалится, в глазах – ночная тьма. Нельзя думать, надо начинать войну! Надо убить его, убить убить, убить, убить! У тебя есть конница, у тебя много воинов, поспеши, Тидид!..

– Подумаю, – повторяю я. – Подумаю...

А самому бежать хочется. Да только не в Аргос, а куда подальше. К гипербореям, к хеттийцам, в Кеми...

... «Кур-р-р-р-р!» Мчится конница через Микенские ворота. И через Диркские, и через Трезенские. Стучат копыта – гореть проклятому Аргосу!..

Нет, нет, нет!

* * *

– Э-э, о чем думаешь, брат мой Тидид? Что горюешь? Ты – вождь, ты – койрат. Фивы взяли, Аргос возьмем!

– Помолчи, Фоас! Помолчи! Тебе кажется, Диомед, что ты вернешься домой завоевателем? С чужим войском?

– Да, дядя Андремон...

– Ты изгнанник, в Аргосе у тебя ни земли, ни скота, ты чужак, а тебе придется карать, бросать в темницу, изгонять?

– Да, дядя.

– И ты станешь хуже Алкмеона, потому что тот, кто сидит на чужом престоле, должен каждый день, каждый час доказывать, что именно он – ванакт?..

– Да...

– Ты прав, Диомед, ты прав. Но подумай, что будет, если ты откажешься? Если останешься здесь? Что ты почувствуешь через год? Через десять лет? Ты станешь седым, старым – что ты скажешь перед смертью своим друзьям, которые звали тебя на помощь? Что?

– Не знаю, дядя Андремон... Не знаю!

* * *

Дяде Гераклу холодно. На дяде Геракле фарос, сверху хеттийское покрывало, но ему все равно холодно, хотя рядом стоит жаровня, и еще одна – в углу...

– Почему ты спрашиваешь меня, Диомед? Разве я – ванакт? Разве я царь?

– Ты – Геракл! – повторяю я упрямо.

..Наверное, в пятый раз повторяю. Хвала богам, Кронос милостив к моему великому родичу. Он здесь, не в неведомой дали, где только тени и прах.

– Мы ведь похожи, дядя! Наши отцы – изгнанники, мы выросли на чужбине, живем на чужбине, ты – сын Зевса, я...

Замолкаю. Даже дяде нельзя говорить о маме! Даже ему!

– Только я – не Геракл.

– Геракл? – Дядя качает седой головой, медленно проводит по лицу огромной ладонью. – Геракл, сын Громовержца-Крониона, потомок бога и сам в будущем Олимпиец? Так?

Киваю. Так и есть.

– Геракл... Дурное имя! Никогда мне не нравилось! Геракл, Славящий Геру, Герослав... Когда-то меня звали иначе, Диомед! У меня было имя – мое, настоящее, была судьба – моя собственная... Но ты не поймешь. Я – прошлое, ты – будущее.

– Почему? – удивляюсь я. – Я тоже...

– Полубог? – грустно улыбается дядя. – Вижу! У тебя ихор в крови, серебристый, легкий. Увы, это вижу не один я... Ты из последнего поколения, племянник. За вами – пустота, черная ночь...

Переспрашивать не надо. Я понимаю, о чем говорит мой родич, Великий Геракл Амфитрионид. «Не жить богов потомкам на земле!»

Гекатомба!

Да, мы – последние. И черная ночь впереди!

– Мы... Мы совсем иными были, Диомед. И хотели иного... Знаешь, племянник, надо мной уже смеются, песни веселые поют. Дескать, ходил дурак здоровенный, бедных зверушек истреблял... И хорошо, что поют! Значит, мы свое сделали, значит, вам на земле уже нечего бояться. Только людей...

– И богов, – не выдерживаю я.

– И богов, – соглашается дядя. – Странно, что сейчас, когда ОНИ ушли, ИХ стали ненавидеть. Я говорил одному... одному моему другу, что уходить нельзя, ведь люди неблагодарны... Как и боги. А ведь еще недавно мы могли дружить. Мы и ОНИ...

Дядя Геракл кутается в покрывало, протягивает к огню огромные ладони. Ему холодно, он никак не может согреться.

– Нас называли Мусорщиками, Диомед! Мусорщиками – потому что мы чистили матушку-Гею. Ты не застал тех времен... Хвала богам за это! А ведь еще недавно, совсем недавно, людям приходилось драться, чтобы выжить на земле. Насмерть драться! И самое страшное что вся эта нежить – Гидры, Химеры, железные вепри с бронзовыми лисицами, – они тоже хотели остаться! Понимаешь? Разумные, сильные, жестокие... Мы – или они, люди – или нелюди! Это и было то, зачем я жил. Мы – Тезей, Мелеагр, Беллерофонт, твой дед, я – хотели очистить землю, спасти людей от чудищ... Не смейся, это не сказка!

Что тут спорить? Не сказка. Пока еще...

– Я не смеюсь, дядя. Я видел Гидру. Только... Только гидры сейчас никого не едят...

– А в Апии... на Пелопоннесе не осталось львов и кентавров. Не осталось, потому что их перебил злой Геракл... Да, дети не понимают отцов, отцы – детей... Я не судья тебе, племянник. Ты уничтожил Фивы, мой город, но я не могу гневаться, потому что сейчас другое время, ты другой, и твои друзья – другие. Совсем другие! И в этом новом времени тебе придется думать самому, Диомед! Думать – и решать, чего ты хочешь. Решать – самому!

Самому? Почему-то казалось, что дядя Геракл отсоветует, отговорит...

– Пусть так, дядя. Но меня зовут в Аргос. Тебя тоже звали править, и не раз. Ты ведь мог бы стать фиванским басилеем, правда? И микенским ванактом, вместо Эврисфея...

– Но не стал. Хвала богам, что не стал! Ну какой из меня ванакт? Только не пытайся идти за мною след в след. У меня было что делать и без золотого скипетра. А у тебя?

У меня? А что у меня?

– Я не хочу взойти на Олимп, дядя. Я хочу войти в Трернские ворота Аргоса! Но я боюсь...

– Не бойся!..

Покрывало скользнуло на пол. Я вскочил, замер. Передо мною стоял ГЕРАКЛ.

– Чего бояться, Диомед? Чего?

На миг показалось, что дядя – совсем еще молодой. Даже моложе меня. Моложе – потому что я знал ответ.

– Себя бояться. И еще – богов.

– Не бойся...

Усмешка погасла, дядя ссутулился, отвернулся. Отвернулся – всего на миг. Выпрямился, блеснул глазами:

– Я... Я тоже так думал. Почти всю жизнь. А потом понял: страх – худшее, что у нас есть. Люди боятся богов, боги боятся людей, ты боишься самого себя...

– Но как? – не выдержал я. – Что нам делать? Дядя Капаней не боялся богов – и погиб, и мой папа погиб, и другие погибли! Мы даже не люди, мы – выродки, полукровки, которых боги истребляют, как чудищ. Ты был нужен, ты служил и людям, и богам, а у нас одна цель – выжить! Просто выжить. Понимаешь, выжить!..

– Не выжить – победить...

Тихо ответил дядя Геракл, так тихо, что Я едва услышал. Ответил, седой головой качнул, подошел к жаровне, вновь протянул ладони.

– Победить, Диомед! Ты не сможешь всю жизнь прятаться, и твои друзья – тоже. Вы – последние, и битва, которая вам предстоит, – тоже последняя. Ну и что? И боги не вечны... Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее, – за руку ведет, а самый сильный сам судьбой становится. Иди не бойся! Я пошлю с тобой в Аргос своего старшего, Гилла. Ему тоже пора взрослеть. Мне... недолго уже. Может, еще успею проснуться. Напоследок...

Иди, Диомед!

Над жаровней взметнулось желтое пламя, лизнуло дядину ладонь, но Геракл даже не пошевелился. Словно огонь, жадно вцепившийся в его руку, был тем самым, последним...

Дядя, дядя, неужели и ты?..

* * *

А мама мне так и не ответила. Впервые – не ответила.

– Зачем ты меня спрашиваешь, господин мой Диомед? Разве женщин спрашивают, когда идут на войну? Ты решил, значит, так и будет. Что изменят мои слова? Я лишь знаю, что здесь, в Куретии, я – подруга вождя. А в Аргосе – просто рабыня! Но сегодня... Ты не уйдешь, господин мой Диомед? Хотя бы сегодня? В холоде никнет зима, отмечая пернатыми время...

Гадать, волю богов выведывать, везде принято. Да только по-разному. В Этолии лопатки бараньи на огне жгут, в Аттике пепел шевелят, в Локриде воск льют, в Аргосе – жребий мечут, за морем звезды слушают. А в Эпире, говорят, все больше птиц вопрошают.

...Горит костер, сучьями сухими потрескивает, холод прогоняет. Горит, горит...

Зима!

Пел один аэд (не тот пьяница, что приходил да сгинул, а другой, потрезвее). Дескать, каждое время года хвалить должно, и весна хороша, и лето...

Диво-дары, пробудившись, весна обрывает у розы. Знойное лето ликует, плодов изобилие видя. Осени знак – голова, что увита лозой виноградной. В холоде никнет зима, отмечая пернатыми время...

Вот и никнет зима, даже у костра зябко!

"– Дядя, расскажи мне про какую-нибудь... битву.

– Как же, как же, старший эфеб! Ну, стало быть, муза, воспой... Сперва спустилась с небес розоперстая Эос. Следом грозная Кера вылетела с криком зловестным..."

Да, именно так. Сперва – Кера, затем Фобос-Страх с Деймосом-Ужасом...

Нет, не хочу о войне! Лучшео гадании...

– Фоас, что говорят?

– То и говорят, Тидид. Ушел в ущелье, говорят, никого не подпускает, говорят. Гадает, круг начертил, муку насыпал...

А интересно получается! Про муку да про круг – это уже сороки на хвосте принесли. Выходит, если здесь, в Куретии, уже про муку заговорили, то в Аргосе еще и яму с кровью приплетут вкупе с душами неупокоенными. Некию, скажут, Диомед Калидонский затеял, в Аид спустился!

А что, тоже способ!

Некия да яма кровавая мне ни к чему, и мука вокруг костра ни к чему. По птицам я гадаю. По этим самым сорокам. Сороки болтают, а я слушаю.

А хорошо тут! Почти как в лесу. Нет никого, куреты-родичи входы в ущелье стерегут, дрова подносят. Сиди, в плащ меховой завернувшись, мясо на углях жарь, лепешки пресные пеки...

...А я еще понять не мог, почему зима пернатыми время отмечает. Улетают за море потому что? А здесь рассказали мне, что в холода гибнут птицы – падают, застывают среди мертвой травы...

Это же какой холод должен быть? Так и река замерзнуть может, и даже море! Вот ужас!

Но сейчас, хвала Деметре Теплой, еще не холод – холодок. Сиди у костра – и думай.

Вот я и думаю. Только о войне не хочется. Лучше о дядюшке Терсите. Так и чешутся руки петлю на его шее затянуть, да так, чтобы кадык лопнул! Кланяется, хихикает, на табличках все чин-чином – а повесить все-таки надо. И ведь не один я так считаю!

– Что говорят, Фоас?

– Говорят, у богов помощи просишь, чтобы Аргос засевать. Крепко просишь, говорят!

– Амфилох тут?

– Ночью уехал, тихо уехал. Мы смотрим – нет его!

Ай, нехорошо! Уехал Щербатый, не попрощался. И куда это, интересно?

А костер горит, и сучья трещат, и мясом горелым пахнет. Сиди – и только дрова подкладывай.

В холоде никнет зима, отмечая пернатыми время...

Хорошо тут думается! Никто не мешает, не пристает со всякими глупостями: когда, мол, войско собирать, какими дорогами идти. Какое войско? Какие дороги? Зима сейчас, никто зимой не воюет!

...А интересно, женился ли бедолага Капанид? Послушать (его послушать!), так невеста Сфенелова страшнее Химеры – той, что Беллерофонт, дедов побратим, убил. Ноги короткие, нос длинный, из ушей волосы растут. Горгона – не девушка! А ведь женят. Никуда он не денется, будет Анаксагордиков плодить.

А костер все горит, а сучья трещат...

– А где Фоас?

– Уехал Фоас. Говорят, рыбу ловить собрался. В Калидонском заливе. Три сотни наших взял – и поехал.

– Всюду говорят?

– Понятное дело, всюду, койрат! И у нас, и у локров, и в Беотии. Уехал рыбу ловить, хе!

Действительно, хе! Какая рыба? В Этолии рыбу не едят – брезгуют. Чтобы басилеев сын поехал рыбачить, и куда – в Калидонский залив! Зимой!