Текст книги "Боцман знает всё"

Автор книги: Андрей Шманкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Если не примут по призыву, буду проситься в музыканты, – сказал Санька.

Дед посмотрел на солнце и поднялся:

– Ну, пора, Сань. Прощайте, товарищ! Ещё долго у нас пробудете?

– Долго, дедушка. До самых заморозков.

– О! Может, вместе в Москву поедем… Ну, Сань, играй подъём.

Санька достал дудку и заиграл сигнал. Коровы сразу ожили, начали вставать и без понуканья пошли на луг.

– Приходите к нам завтра, товарищ рыболов. Может быть, председатель баян привезёт, – сказал мне на прощание Санька.

Мне не пришлось пробыть до заморозков. Вечером я получил телеграмму. Меня вызывали в Москву. Уезжал я рано, как раз когда выгоняли стадо.

– А говорили, что до осени будете, – сказал, подходя, Санька.

– Не вышло, Саня. Вызывают. Вот, почитай. – Я протянул ему телеграмму.

– Жалко. А мы вот баян получили. Ещё вчера. – Санька показал на футляр, который нёс дед. Видно, самому Саньке нести его было не под силу.

– Вчера обновляли. Способный будет музыкант. Сразу заиграл, и как!.. Слушаешь – и сердце растёт, – похвалил дед.

– Пришлите мне нот побольше, – попросил Санька.

– Непременно пришлю, – сказал я и, перегнувшись с телеги, пожал Саньке руку.

Чёрт

Медный чайник с квасом был раза в два тяжелее корзинки с обедом. У каждого третьего телеграфного столба Митька останавливался и брал чайник в другую руку. На толстом и горячем слое дорожной пыли оставались чёткие следы босых Митькиных ног и отпечатки: круглый и гладкий – от дна чайника и узорчатый, в ёлочку, – от корзины.

– Да не наливай ты полный чайник! Не донесёшь ведь, – говорила мать.

– Донесу! – отвечал Митька.

Он знал, что нести будет тяжело. Да уж больно дед Макар любил квас. А Митька любил смотреть, как он его пьёт.

* * *

Всякий раз Макар, дожидаясь внука с обедом, сидел в тени кустов на круче у речки. Полусонные коровы стояли в воде и только изредка помахивали хвостами, отгоняя оводов.

Первым делом дед осторожно ставил чайник в ледяную воду родничка, а затем принимался за обед. После еды начиналось самое интересное.

– А ну, веди его сюда! – командовал Макар страшным голосом.

Митька выхватывал чайник из родничка и подавал деду.

– Ну-ка, квасок, прочисть деду голосок! – говорил Макар нарочито хриплым голосом и поднимал чайник высоко над запрокинутой головой.

Из носка вырывалась блестящая коричневая струя, перекрученная, как пастуший кнут. Дед ловил её широко раскрытым ртом. Он умел глотать, не смыкая губ, что у внука, сколько он ни старался, не получалось.

– Как будто в кадушку наливает! – восхищался Митька.

За первый приём дед выпил половину чайника. Захлопнув рот, он с минуту сидел не дыша, потом смачно крякнул:

– Ай да квас у нас!.. А ну, ещё раз!

После второго приёма квасу оставалось на донышке.

– Каков квасище, таков должен быть и голосище… Спробовать, что ли? – спрашивал Макар.

– Спробуй, дедка, спробуй! – просил Митька.

Макар поднимался во весь свой огромный рост и расправлял плечи. У Митьки замирало сердце, и несмотря на жару, тело покрывалось пупырышками. Дед долго и шумно набирал в себя воздух. Под холщовой рубахой горой поднималась грудь и сразу вырастал живот. Потом дед опускал голову, как будто закрывал выход воздуху, густо краснел и вдруг оглушительно, раскатисто и бесконечно долго тянул:

– Во-о-н-н-м-ме-ом-м-м-м-м!

И это «вонмем» плыло от деда во все стороны, как круги на воде от брошенного камня. Плыло над горячей степью, над сизыми зарослями тёрна, над спокойной водой. Дедова борода дрожала каждым своим волоском, дрожала дедова рубаха, и даже чайник в руке Митьки дрожал мелкой, звенящей дрожью.

Особенно долго тянул Макар последнее «м». Оно, как живое, билось у него во рту, стараясь разлепить плотно сжатые губы и вырваться наружу.

Просыпались коровы и, испуганно подняв уши, смотрели на своего пастуха, готовые броситься наутёк. А молодой бык выскакивал на берег и ревел деду в ответ. Он, наверно, думал, что в стадо пришёл соперник и вызывает его на бой. Но больше всех пугалась Жучка. Поджав свой облепленный репьями хвост, она с визгом уносилась в кусты, будто на неё плеснули кипятком. Потом она не появлялась у стада до самого вечера.

– Ну как? – спрашивал Макар, когда замирало последнее эхо у речного обрыва.

– Дюже сильно! – шептал Митька.

– Это что! Это остатки… Вот раньше у меня был голос! Беда какой сильный! Сам от него глох. Меня все станицы вокруг знали. Чуть где что – за мной присылают. Зараз изгоню…

– Чего, дедушка, изгонишь?

– А всякую нечисть, чертовщину разную.

– А как же ты её изгонял?

– Пройду на баз, стану посерёд да как рявкну: «Изыди, анафема!» Ну, и все черти – с база! Вот как наша Жучка.

– Ой, дедушка, дуришь ты! Чертей на свете вовсе нет…

– Ишь ты какой!.. Отчего ж ты меня раньше не упредил?

И не мог понять Митька, шутит дед или говорит правду.

И «вонмем» и «изыди, анафема» – для Митьки слова были непонятные и даже страшные. Он не знал, что по-славянски «вонмем» значило «внимаем», «слушаем», а «изыди, анафема» – просто «уйди, чёрт»…

«Может, раньше и были черти, разная нечисть, – думал Митька, шагая по пыли. – Были же какие-то помещики, буржуи…»

* * *

Сзади послышался топот. Митька оглянулся. От станицы ехал верховой. Поравнявшись с Митькой, верховой соскочил с лошади, сошёл с дороги и, растянувшись на животе, прижался к земле ухом.

«Чего это он? Ровно как в сказке. Слушает, нет ли погони…»

Митька посмотрел на дорогу, но никакой погони там не было. Тогда он поставил чайник и корзину и подбежал к странному дяденьке:

– Что это вы, дяденька, прислушиваетесь?

– Да вот слушаю, как чёрт проходит…

– Гм!.. Смеётесь, дяденька… Чертей не бывает.

– Да неужели? Ну, ложись и слушай, – сказал дяденька, улыбаясь.

Митька лёг рядом и прижался ухом к колючей земле. Но под землёй всё было тихо.

«Обманул… Просто насмехается!» – подумал Митька и сердито посмотрел на дяденьку.

– Лежи, лежи… Вот, слышишь?

Митька перестал дышать и вдруг услышал неясный шум. Он всё нарастал.

– Идёт, чертяка! – прошептал дядька.

У Митьки ощетинились волосы на макушке и широко открылся рот, но крикнуть он не мог…

А в земле творилось что-то страшное. Чёрт клацал зубами, стонал и рычал.

– Прошёл! – крикнул дядька и, вскочив на коня, поскакал вперёд, окутанный облаком пыли.

– Дяденька! – крикнул Митька и, схватив корзину и чайник, побежал следом, расплёскивая квас.

Он боялся остаться один. Ведь этот дяденька, наверно, нарочно ездит по степи и сторожит, чтобы не вышел из земли тот самый… Он уже опять припал к земле и слушает. А чёрт, может, повернул обратно… да на него, на Митьку…

Тут Митька вспомнил про деда: «Вот бы дедушку покликать! Он бы его как погнал…»

Вдруг дяденька стал карабкаться на телеграфный столб.

«Пропал я! – решил Митька. – Вырвался, наверно, он из земли! До дядьки-то не достанет, а меня обязательно искусает всего…»

Митька представил себе чёрта вроде Жучки, но только ещё с рожками.

Но сколько ни шарил Митька глазами по бурьяну и дороге, чёрта нигде не было. А дяденька слез со столба, достал из притороченного к седлу ящичка телефонную трубку и стал кричать в неё:

– База! База! Насосная! Ага, насосная? Высылайте бригаду на одиннадцатый участок. Чёрт остановился! Ну, живей! – Дяденька положил трубку и, увидев Митьку, сказал: – Застрял-таки, понимаешь? Вот будь ты неладен! Теперь возни с ним… до вечера.

– Дяденька… я сейчас дедушку покличу… Он его зараз выгонит, – предложил Митька и, не дожидаясь согласия дяденьки, кинулся к речке, где его уже давно поджидал Макар.

– Дедушка, дедушка, идём скорее на дорогу… Там в земле чёрт застрял, а дяденька его никак не прогонит!

– Чего ты буровишь? Какой чёрт? – пробурчал Макар.

Митька, глотая слова, рассказал деду про чёрта.

Дед торопливо похлебал борща, выпил остатки квасу без «вонмем» и зашагал за внуком на дорогу. Там уже стоял грузовик с крытым кузовом. Людей не было видно. Только из ямы около грузовика вылетали комья земли.

– Видал, дедушка? Это они его выкапывают! А ну, попробуй.

– Что – попробуй?

– Ну это… «вонмем» или «изыди, анафема»…

Дед взъерошил Митькины волосы на затылке и, засмеявшись, сказал:

– Дурашка ты, Митька, дурашка! То время давно кончилось, когда дед твой дурака валял.

Макар подошёл к яме и заглянул в неё:

– Здорово, станишники! Чего роете?

– Здорово, дед!.. Да вот чёрт у нас застрял.

Митька, ухватившись за дедову рубаху, тоже заглянул в яму. На дне увидал толстую железную трубу.

«Да ведь это же нефтепровод!» – догадался вдруг Митька. Он помнил, как его прокладывали года три назад.

– Дяденька, а как же он туда попал, чёрт-то? – спросил Митька.

– Как попал? Сами его засадили.

– Зачем?

– Ишь любопытный какой! По этой трубе течёт нефть, а из нефти на стенках трубы оседает парафин, ну вроде воска. Стало быть, его нужно очистить. Вот и посылаем чёрта. Он стальной, вроде снаряда, а по бокам у него проволочные щётки. Нефть чёрта по трубе гонит, щётки вертятся и очищают парафин. Понял?

– Понял… – протянул разочарованно Митька.

Рабочие подложили под трубу толстое бревно и пытались её раскачать, чтобы чёрт двинулся дальше. Но труба не шевелилась, и чёрт не двигался.

– Разом надо! Говорю, зараз всем надо! – советовал Макар.

Он подошёл к краю ямы и, ухватившись за бревно, сказал:

– А ну, послушай мою команду!.. – И, набрав воздуху, рявкнул: – Раз… два… Взяли!

То ли труба пошевелилась, то ли насосная увеличила напор нефти или, может, задрожала труба от дедова голоса, как дрожал чайник у Митьки в руках, только вдруг заскрипело, зашипело, заклацало – и чёрт пошёл дальше.

– Видал, Митька? Стало быть, голос ещё действует, – сказал гордо Макар и, выставив вперёд бороду, зашагал к стаду.

Водолаз Петров

Яличник, широкоплечий старик в брезентовом костюме, в морской фуражке со сломанным посередине козырьком, лёгкими ударами весело гнал ялик через бухту. Жёлтыми полосками тянулись к ялику отражения береговых огней.

– Ты водолаз? – спросил меня яличник.

– Да… эпроновец.

– Я сразу узнал. У тебя шлем вышит, а я, когда служил, носил штурвал на рукаве. Был рулевым на «Трёх святителях». Слыхал? Прежде тоже геройские водолазы были, от помню один случай. Было это ещё в гражданскую. С утра заварилась кутерьма. За городом бухали батареи. Красные части подступали к Севастополю. А что в бухте творилось – и не рассказать!

Бросились белогвардейцы да буржуи на иностранные пароходы. Буржуев-то много, а пароходов мало, ну и дрались они за каждую ступеньку на трапе, за каждое свободное место на палубе. Я тогда ялик имел, самый красивый и самый быстроходный. Поработали мы в тот день. Не успевали перевозить на пристань беглецов. Тащили они с собой сундуки, узлы, чемоданы, даже самовары. А потом всё это добро на пристанях бросали, лишь бы самим на пароход попасть да удрать от красных за границу.

Села напоследок в мой ялик барыня. Худая да высоченная. На голове у ней шляпа преогромная. Сидит она на банке, как обломок мачты, кругом вещами обложилась, в руках собачонку держит: таких штук пять можно в шапку положить – махонькая. В руках, значит, собачка и ещё жёлтый чемодан, тоже небольшой.

Подогнал я ялик к пристани, вещи выгрузил. Конечно, все её вещички так там и остались. Хорошо ещё, заметил один генерал эту барыню и на французский пароход переправил. Как это там у них вышло, я не видал, только слышу – орёт моя барыня. Сама она, как весло, худая, а заорала басом, как ревун на маяке. Капитана французского за рукав уцепила, в воду показывает и прямо в ухо ему кричит:

«Вот здесь… здесь… я уронила в воду мой чемодан. Верните мне чемодан! Там все мои ценности. Всё моё состояние… Достаньте мне чемодан!..»

Капитан слушает, от крика морщится да плечами пожимает. Наверно, по-русски ни бум-бум не понимает.

«Говорите по-французски!» – кричит ей генерал.

Но дама так расстроилась – не то что по-французски, а и по-русски только одно твердит:

«Мой чемодан! Верните…»

Тут генерал, как тюк ваты, скатился по трапу на катер и крикнул мне:

«Эй ты, яличник! Подгребай к катеру!»

Взял мой ялик на буксир, а меня к штурвалу толкнул:

«Правь на водолазную базу!»

И катер понёсся. Я держу штурвал, а сам думаю: «Какой дурак будет сидеть в такое время на базе? Почти все водолазы ушли из Севастополя в Новороссийск вместе с флотом. А те, что остались, на базу не заглядывают».

Подвёл я катер к базе. Выскочил генерал и прямо в водолазный сарай побежал. Смотрю – тащит из сарая Петровича.

Петрович когда-то был известным водолазом. Первым на всё Чёрное море. Даже за границей работал. А состарившись, жил на базе за сторожа. Чинил водолазам рубашки да галоши. Ну, по хозяйству, одним словом. Под воду давно уже не ходил.

Петрович от генерала отбивается: «Я, кричит, не могу! Старый!» А генерал тащит Петровича да ругается. Насильно усадил старика на катер. Петрович на меня косо смотрит и молчит. (Мы с ним друзья были.) Молчит, а как будто спрашивает: «За сколько продался?»

Привёл я катер обратно к пароходу. Увидела нас барыня.

«Эта дама уронила в воду чемодан. Достань его, да поживей!» – приказывает генерал.

Петрович стал, кряхтя, одеваться. Раньше был он огромного роста, с широченными плечами, да от старости высох совсем. Я помог ему одеться, подвязал галоши со свинцовыми подошвами, привинтил шлем и подвесил грузы.

Петрович махнул рукой матросам и буркнул:

«Качай!»

Мне ни слова. Вроде не знает.

«Чего ты дуешься? – спрашиваю. – Я-то тут при чём?»

Молчит, не отвечает.

Завернул я иллюминатор, взял в руку сигнальную верёвку, и водолаз ушёл под воду.

Потом мне Петрович рассказывал. Спустился он под воду. Подождал, пока осела муть, и осмотрелся. Слева маячили тёмные сваи пристани. Вдруг видит у одной сваи что-то жёлтое. Подошёл, а это и есть чемодан. Любопытство взяло старика. Почему это о нём так барыня убивается? Зацепил Петрович замком за скобку и дёрнул что было силы. Так замочек на скобе и остался.

Приподнял Петрович крышку, и показалось ему, что чемодан наполнен доверху живыми светлячками. Искрятся они, поблёскивают разноцветными огоньками в зеленоватой воде. Взял старик осторожно пальцами одного светлячка, а за ним потянулась целая нитка. Целое ожерелье из жемчуга! А дальше кольца, браслеты, камни драгоценные. Стоит Петрович, к свае прислонился и богатство руками перебирает. Раньше не доводилось такие деликатные вещи в руках держать. А мы наверху ждём. Дама волнуется, опять свою сирену заводит. Генерал к нам на катер спустился и в воду смотрит, как будто сам вот-вот нырнёт.

Много времени прошло, а водолаза всё нет. Ну, не выдержал генерал, кричит мне:

«Тащи водолаза!»

Я дёрнул три раза за сигнал «Выходи наверх».

Петрович вышел на трап:

«Нэма там ныякого чемойдана! Нэма! Усэ дно обшарив. Ракушка та ил. Ил та бурьян морской. А чемойдана нэма… Як в воду канув!»

Рассердился генерал:

«Врёшь! Хочешь достать, когда мы уйдём? Не выйдет. Вот тебе, старый, условие: достанешь чемодан – получишь сто рублей золотом. Не достанешь – пулю в лоб. Понял?»

«Понял, ваше высокоблагородие», – буркнул Петрович и опять ушёл под воду.

Сколько времени прошло, не знаю. Все иностранные пароходы из бухты ушли, один только французский остался. Вдруг как рявкнет снаряд около парохода. Воду так столбом и подняло. Заметались люди на палубе, заголосили. А снаряды один за другим рвутся. Шварк!.. Ах!.. Шварк!.. Ах!..

Подлетает к генералу капитан – дескать, больше ждать нельзя.

«Тащи его, подлеца, наверх!» – шипит мне генерал, а сам из кобуры револьвер достаёт.

Что делать? Думаю, угробит он старика, а не послушай – тебя пристрелит. Потянул я легонько за верёвку, а она не поддаётся, я ещё – не поддаётся. Ухватился сам генерал. Тянет. От натуги да злости, как кирпич, покраснел, а сигнал – ни с места.

«Должно, говорю, меж свай запутался он, ваше благородие. Не вытащить!»

Ткнул меня генерал кулаком в ухо, а сам с матросами на пароход кинулся. Подбежал я к помпе, начал воздух качать. Увидел это генерал и давай в меня палить. Я за помпу спрятался и лежу. Лежу и думаю: «Пропал Петрович! Задохнулся без воздуха…»

Как назло, с якорем на пароходе не ладилось – никак не оторвутся от грунта. И такое пошло!.. Снаряды бухают, капитан ругается, генерал стреляет, а дама до того сильно орёт, что на пристани собачата, которых за границу не взяли, вой подняли как скаженные. Бросили французы якорь с доброй половиной якорной цепи – и тикать. Только пароход отошёл, вскочил и я, начал вертеть колёса помпы. Тут ещё грузчики на помощь подоспели. Вдруг слышим из-под пристани голос Петровича:

«Не бузуйте задаром! Не утруждайтесь!»

Я – на ялик да под пристань. Смотрю, старик сидит на перекладине меж свай, в воде только ноги, иллюминатор отвинчен, и наружу торчат усы да красная бульба носа. Сидит посмеивается, чемодан рукой поглаживает.

* * *

Яличник затабанил[2]2
  Табанить – грести в обратную сторону, тормозить вёслами.


[Закрыть] правым веслом, круто развернул ялик и прижал кормой к пристани. Я расплатился и выскочил на пристань:

– Ну, а как же ценности?

– Чемоданчик? А как красные Севастополь заняли, Петрович подошёл к главному да прямо ему на стол и высыпал все драгоценности из чемодана.

«Нате, – сказал он, – вид мэнэ и усих водолазов нашей Червоной Армии на подмогу…»

Да ты его самого расспроси. Он ведь и сейчас там, на базе… Не работает, а так, навещает. Ну, до свиданья… На Северную никто не желает? – крикнул он громко, хотя на пристани, кроме меня, никого не было.

Костя с Шестой Бастионной

Костя с Шестой Бастионной!

Что сталось с тобой? Почему пропало у людей былое уважение к тебе? Разве не тебе, Костя, освобождали место рядом с собой большие и маленькие, как только ты появлялся с удочками на камнях у «Трёх святителей», на пристанях Корабельной или Северной стороны, на набережной у «Орла», на бетоне Артиллерийской бухты, у равелина? А разве не считали себя отмеченными судьбой те ребята, которых ты брал на свой ялик-плоскодонку, под названием «Аннушка»?

Куда же всё это девалось? Неужели с приходом фашистов тебя подменили? Или ты продался немцам за те галеты-сигареты, которые ты выклянчиваешь у них или вымениваешь на копчёную рыбу? Ты смело разговариваешь с ними, смотришь им в глаза, смеёшься. Как ты бойко научился говорить по-ихнему! В школе ты как будто и не любил немецкого, а тут прямо-таки переводчиком стал у немцев. Они только через тебя и разговаривают с рыбаками, когда посылают их ловить в море селёдку, ставриду, скумбрию на самодуры или сыпать снасти на камбалу и красную рыбу. Ты и здесь не упускаешь своего интереса – все видят: не успеют рыбаки вернуться с моря, как ты тащишь домой тяжёлую корзину с рыбкой. Рыбаки не добровольно выходят в море, не своей волей пошли в немецкую бригаду – их вызвали по повесткам. Уже не ты ли те повестки составлял?

И вот ходишь ты теперь, Костя с Шестой Бастионной, по улицам, опустив голову, отворачиваясь от людей. Напрасно стараешься – люди сами от тебя давно отвернулись. Теперь они не вспоминают даже того, что в начале оккупации столкнул тебя фашист с пристани и чуть не застрелил в воде за то, что ты не дал ему рыбы…

Только тётка Марфа от тебя не отвернулась, пригрела, приголубила, жить к себе в подвал под развалкой позвала. А почему? Да, видать, одного поля вы ягодки. До немцев и она была уважаемой женщиной на Шестой Бастионной. Жена боцмана с эсминца… Он не то жив, не то нет, не то за землю родную воюет, не то в земле родной лежит, а его жена и днюет и ночует на базаре, жареной-пареной рыбой спекулирует, а то и копчёной скумбрией и кефалью. Сама на пару с Костей коптилку у себя на развалке построила, на груде камней, что остались от прежнего дома после немецкой бомбёжки. Костик даже ялика своего не пожалел, пустил на топливо в той коптилке. А кто же не знал, что ялик тот «Аннушкой» назван был им самим в память погибшей матери? До войны ещё было – ялик море выбросило у Херсонесского маяка, а саму Аннушку, рыбачку, так люди и не нашли…

Верно, тогда ещё пригрела тётка Марфа сироту, обмывала и обстирывала его, хозяйство вести помогала. Только тогда Костя вроде как тяготился такой опекой, хотелось ему жить вольной жизнью, как живут чайки в порту – куда понесут крылья, туда и летят. А теперь ни свет ни заря берёт Костя вёдра – два на коромысло, одно в руку – и идёт за пять вёрст по воду к колодцу. Полдня в очереди там простоит, чтобы набрать полусолёной воды; несёт домой осторожно, чтобы и капли не пролить. Зачем им столько воды на двоих? Разве что после солёной-копчёной рыбки жажда одолевает и никак солёной водой её не заглушишь?.. Что же делать – хорошую воду привозили только для оккупантов.

И что особенно удивляло людей – при таких харчах, какие таскала тётка Марфа с базара, выменивая всё, что ни попало за бешеные деньги, каждый раз ссылаясь на то, что ей сиротку кормить надо. Костя не только не поправлялся, а с каждым днём всё становился худее, всё чернее. Нос у него заострился, глаза, чёрные как уголь, запали и блестели, как при лихорадке. И раньше его за цыганчонка принимали, а теперь только цыганчонком и звали. Может, поэтому Марфа и завела поросёнка, чтобы свежим сальцем поддержать здоровье своего приёмыша. А сам Костя за хорошую корзинку копчёной кефали добился разрешения у коменданта немецкого госпиталя брать с госпитальной кухни по ведру помоев в день. Когда он проносил помои по улице, у всех встречных в животах колики начинались – уж больно пахло от тех помоев настоящей человеческой едой. Видно, Клава-судомойка из немецкого госпиталя тоже любила копчёную рыбку…

* * *

Что, Костя с Шестой Бастионной, тяжело тебе стало жить на белом свете? Даже странно, что ты, Костя, не можешь сдержать улыбку, когда кто-нибудь из встретившихся старых знакомых пройдёт мимо тебя, как будто не замечая, но за спиной твоей нарочно громко плюнет. Что поделаешь, Костя-цыганчонок, терпи, если стал на такую дорогу вместе с тёткой Марфой и судомойкой Клавой. Зажми сердце в кулак и терпи…

Знали люди только те твои дела, что делал ты у всех на глазах. Что сказали бы они, если бы знали о твоих ночных похождениях. Ведь люди думали, что после сытного ужина залезаете вы с Марфой на высоченные нары, пристроенные под самым потолком в вашем подвале, и спите как мёртвые после трудов «праведных», не боясь, что вас загрызут ночью голодные крысы – не достать им вас. Не вы одни спасались так от крыс в ту пору. Но ошибались люди. Часто постели ваши оставались не смятыми…

Среди ночи вылезал Костя, крадучись, из своей берлоги, залегал в условленном месте среди камней и часами лежал не шевелясь, а порой и не дыша, прислушиваясь ко всем ночным шорохам, лежал, пока рядом не появлялась человеческая тень. Ему она была хорошо знакома. Да если бы кто из жителей-соседей увидал эту тень среди ночи, то без труда признал бы в ней Клаву-судомойку из немецкого госпиталя. Бывало, что приходила она не одна, приводила какого-нибудь ночного гостя. Клаву Костя не брал под руку и не говорил ей: «Осторожнее – здесь камень… Потерпите немного… Левее – тут воронка…» А гостей ночных он любезно провожал под ручку до самых дверей подвала, передавал с рук на руки тётке Марфе, а сам уходил гулять по ночному городу, хотя отлично знал, что за такие прогулки немцы сажали всех без разбора за колючую проволоку, ежели не приканчивали на месте.

Чаще всего отправлялся Костя на прогулку к берегу у «Трёх святителей», прямо под ноги к немецким часовым – часовые прохаживались по круче у берега, а Костя «гулял» под кручей, у самой воды. Гулял, как ящерицы всю жизнь гуляют: ползал на брюхе меж камней так же проворно и так же бесшумно. При любой погоде, даже осенью, когда и днём-то никто тебя в воду не загонит. Костя раздевался под скалой, полз на брюхе к воде, вползал в неё и отплывал от берега метров на сто – полтораста, да так тихо, что дремавшие меж водорослей зеленухи не шарахались от него в стороны.

Даже осенью купался Костя подолгу, иной раз целый час в ледяной воде просидит, а выползет на берег – не одевается сразу, начинает что-то тяжёлое на верёвке со дна морского вытаскивать, стараясь при этом как можно тише клацать от холода зубами. Если груз застревал на дне между камнями, Костя снова вползал в воду, освобождал груз и опять тащил на берег…

Грузом каждый раз оказывался латаный и перелатаный мешок. Костя развязывал его, запускал в середину руку, вытаскивал несколько увесистых камней, осторожно клал их на берегу, потом одевался, взваливал мешок на плечи и отправлялся домой. Следом за ним тучей неслись очумевшие от голода крысы – они чуяли запах свежей рыбы…

Рыба? Откуда она бралась? Может быть, у Кости стояли в бухте верши? Может быть, он её руками сонную ловил? А может быть, это рыбаки по дороге с моря выбрасывали за борт мешок с рыбой, а на поверхности оставляли чурку-поплавок?..

Ещё раз удивил Костя людей, когда среди белого дня остановился он на улице, прислушался к далёкой-далёкой канонаде и радостно улыбнулся. Кто видел это, подумал про себя: «Ишь ты, цыганчонок, улыбаться вздумал!.. Ведь это наши, наши идут к Севастополю! На что же ты, цыганчонок, надеешься?..»

Весь этот день пробыл Костя в приподнятом настроении. Он не опускал больше голову, не отворачивался при встрече со знакомыми, но в полночь он снова перестал улыбаться, а к утру осунулся ещё больше: почти до рассвета пролежал он среди камней развалки, поджидая Клаву-судомойку, но тень её так и не появилась. А на следующую ночь вырыл Костя среди развалок неглубокую яму – вырыть глубокую яму у него не хватило сил, потом они вынесли с Марфой из своей норы длинный и тяжёлый свёрток, укутанный солдатским одеялом, и зарыли его. Сверху засыпали камнями. Утром на куче тех камней увидали люди маленький крестик из тонких жёрдочек и прочитали на нём: «Здесь погребён отважный моряк-партизан Николай Степанович Скиба, умерший от тяжёлого ранения».

Крестик люди увидали, обнажили головы, вытерли слёзы. Но никто из них не видал больше с того дня ни самого Кости, ни тётки Марфы. Пропали. Сбежали куда-то. Приходили немцы, всё в землянке перевернули и, ругаясь, ушли.

«Что случилось? – подумали одни. – Напроказил цыганчонок? Может, стащил у них что-нибудь?..» А другие подумали иначе: «Нет! Тут что-то не так… Что-то за этим кроется. Почему появился крест на развалке? Кто мог похоронить погибшего матроса-партизана?..»

А гром орудий становился всё слышнее и слышнее. Он мешался с весенним громом. Вот уже грохочет за Мекензиевыми горами, за Инкерманскими каменоломнями, на Северной стороне… Бегут, мечутся фашисты и все их прихвостни. Да только бежать им некуда: бьют их на суше советские солдаты и матросы, в море топят немецкие транспорты наши боевые корабли и самолёты. Мечутся фашисты из конца и конец, как те очумелые крысы…

Настал долгожданный день, когда утихли и пушки и автоматы, но не утихло радостное «ура». Оно перекатывалось в тот майский день, как весенний гром из одного квартала города в другой, с одной улицы на другую, от площади к площади. Вот тогда и услышали люди, как закричал один богатырь-матрос на весь Приморский бульвар, да так, что бронзовый орёл чуть не взмыл с перепугу в небо со своей гранитной колонны:

– Товарищ Костя! Жив? Ура Косте с Шестой Бастионной!..

– Какой он вам товарищ… – проворчал старый каменщик Лукьяныч. – Он с немчурой якшался, со спекулянткой Марфой… А вы его за товарища признаёте…

На это засмеялся матрос, обнял за плечи Костю и вот что сказал в ответ старику:

– Нет, папаша, ошибаетесь вы… Не только товарищем его величать будем, но и награду ему у начальства выхлопочем. Ему орден, тётке Марфе и нашей подпольной докторше Клавдии Петровне. Мы им жизнями обязаны. Я обязан, вот он, и он, и он, и ещё многие. Они, своей жизни не жалея, от себя кусок отрывая, кормили нас и поили, укрывали в своём подвале от фашистского глаза, от ран лечили, ставили на ноги и помогали уйти в горы к партизанам. Имеете вы теперь, папаша, представление, какой перед вами человек стоит?

Матрос ещё крепче прижал к себе Костю с Шестой Бастионной, заглянул в глаза и спросил:

– А почему ты. Костя, один нас встречаешь? Где тётя Марфа, где Клавдия Петровна?

– Тётя Марфа сидит на развалке своей хаты и ждёт мужа, боится с ним разминуться… А наша Клавдия Петровна…

Больше Костя ничего не смог выговорить, уткнулся лицом в матросский бушлат, и только плечи у него задёргались. И все матросы, не стыдясь, заплакали вместе с ним.

– Вот оно, выходит, дело как было… – сказал старый каменщик и тоже стащил с головы кепку. – Прости, внучек. Плохое о тебе люди думали. Слава богу, что ошиблись…

Подумал немного старик, распрямился и добавил:

– Было, конечно, что в иных людях усомнились мы, но во весь наш народ никогда веры не теряли! Знали, что не век супостатам по нашей святой земле ходить… А город наш геройский мы заново возродим, ещё краше он будет. И тебе, геройский Костя, дом поставим на старом месте, на Шестой Бастионной. Я своими руками карниз на нём вырежу из белого инкерманского камня. А погибшим героям мы навечно памятники воздвигнем.