Текст книги "Боцман знает всё"

Автор книги: Андрей Шманкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Благотворительная кружка

В один день жизнь моя резко изменилась. Ещё накануне я сидел с ребятами в хате бабки Ковалихи и при каганце читал им «Робинзона Крузо», а назавтра вечером я уже был городским жителем и до ломоты в глазах смотрел на электрическую лампочку, стараясь понять, как в неё поступает керосин.

Оставшись в квартире один, я решил это выяснить при помощи сапожного ножа отца. Меня спасло только то, что сапожные ножи имеют ручку из нескольких слоёв кожи. Кончик лезвия ножа обуглился, лампочка разбилась вдребезги, пробки перегорели. Вызванный монтёр не приходил целую неделю, но, я думаю, мы не страдали от темноты: всю неделю мои уши горели яркими факелами…

От такого вступления в городскую жизнь я затосковал, воспоминания о вольной жизни в станице не покидали меня ни на минуту, нестерпимо хотелось вернуться к друзьям, к Шурке, Борису Белобрысу, к Шмыгалке… Однако тосковал я недолго: ведь я же был не просто сам по себе, я же был пионером. И я пошёл по городу искать своих единомышленников и скоро нашёл их на главной улице Армавира, на Почтовой.

На Почтовой, в доме, которого сейчас, после Отечественной войны, уже не существует, над кинотеатром «Люкс» был первый клуб пионеров. У меня не было никаких документов, но у меня был уже порядком выцветший красный галстук, и этого документа было вполне достаточно…

– У нас сейчас развернулась борьба с беспризорностью… Мы собираем средства на эту борьбу. Вот тебе пара, вот вам кружка и флажки, идите собирать… – деловито, не тратя лишних слов, сказал вожатый, человек уже в летах, сунув мне жестяную кружку с дырой в крышке. Крышка примыкалась к кружке петлёй, на которой висел кусочек картона с сургучной печатью. Товарищу вожатый сунул свёрток с красными флажками из бумаги, наколотыми на булавки.

Моего соседа по строю звали Петькой. Он уже собирал пожертвования и на беспризорников, и на голодающих, поэтому он отобрал у меня кружку и повесил себе на шею, а мне передал свёрток с флажками.

– Ты не жди, пока они нашарят в кармане гривенник… – наставлял меня Петька. – Ты сразу прикалывай флажок. Отколоть ему будет неудобно, а не отколоть – значит, гони монету!

Оказалось, что на борьбу с беспризорностью ополчились не только мы с Петькой: по городу с кружками ходили чуть ли не все школьники и комсомольцы. Мы почти не встречали прохожих, не украшенных красными бумажными флажками.

– По вагонам бы в поезде пройтись, – сказал Петька. – Ты не сдрейфишь до Туапсе проехать?

– А раньше я дрейфил? – сказал я, хотя дрейфил отчаянно да и на поезде ещё ни разу в жизни не ездил.

К моему удивлению, нас беспрепятственно впустили в поезд. Кондуктор даже подсадил Петьку с его кружкой, а у меня взял флажок и приколол себе бесплатно на грудь.

Не успели мы сесть, как поезд дёрнулся и мы поехали. Для меня всё это было так ново, так неожидан но, что Петька еле оторвал меня от окна.

– Идём собирать… Что ты, улиц не видал?

Успех сбора превзошёл все наши надежды: к вечеру кружку так набили серебром, что Петька то и дело поправлял на шее лямку.

В Туапсе мы приехали уже за полночь. Нам обоим нестерпимо хотелось спать, но на вокзале нельзя было отыскать ни одного местечка на полу, не то что на скамье. Всюду вповалку лежали люди.

– Обоим спать нельзя, по очереди будем… – сказал Петька, когда мы наконец приткнулись у стены, рядом с выходом в город. – Сначала посплю часок я, потом ты…

Он тут же уснул сидя, крепко обняв кружку, а я… проснулся от его криков и его тумаков.

– Проснись! Да проснись же! – орал он мне в ухо. – Где кружка? Нету! Украли!..

Проснулся народ, все загалдели, засуетились, бросились проверять свои вещи и карманы, прибежал милиционер и повёл нас в дежурку.

– Вороны! Вот вороны-то!.. – недовольно ворчал он по дороге.

– Это он проворонил! Я на него понадеялся!.. – кричал на меня Петька.

Дежурный милиционер составил протокол и выдал нам справку о том, что у нас действительно была похищена по нашей вине благотворительная кружка. Затем нам было предложено в срочном порядке вернуться в Армавир, куда уже была дана депеша. Но так как поезд отходил вечером, то у нас впереди был целый голодный день.

– Пойдём на море смотреть, – предложил Петька. – Надо, чтобы всё время интересно было, тогда не так есть охота…

Он оказался прав: как увидал я море, так про всё на свете забыл и про голод тоже. А как только мы, поснимав с себя всё, залезли в воду, тут уж и про благотворительную кружку забыли, и про беспризорников. Вспомнили о них только тогда, когда увидали этих самых беспризорных ребят. Они, невесть откуда взявшись, уселись рядом с нашими штанами и рубашками, шлерами на деревянной подошве и галстуками. У самого старшего из них висела на шее наша кружка… Похоже было, что они решили перед нами разыграть какой-то весёлый спектакль.

– Буйла, а Буйла! Прочитай нам, что на жестянке написано, а то мы неграмотные… – начал канючить один из них.

– Прочитай, Буйла! – тянули все остальные.

– Про борьбу тут прописано… – хрипло ответил старший, изо всех сил стараясь быть серьёзным. – Они бороться с нами приехали аж из Армавира. Видите, какие они здоровые? Любого вызывают… Что нам, пацаны, делать? Пропадать нам теперь?

– А может, они сжалются?.. – захныкали все.

– Нет! И не ждите… Готовьтесь к смерти! Я буду пропадать первым…

Старший вскочил, швырнул на песок кружку, сбросил с себя невероятно рваную одёжину и остался в одних штанах, перепоясанных верёвкой так туго, что грязный живот вздулся над опояской пузырём.

– Как будем бороться? – деловито спросил он. – По одному будете на меня нападать или оба разом? На кулачках или по-хрянцузски?

Видать, для устрашения он ещё больше раздул живот. Мне сделалось тоскливо, и я стал осматриваться по сторонам: нельзя ли крикнуть кого на подмогу? А Петька повёл себя совсем иначе: он вышел из воды навстречу Буйле, легонько ткнул кулаком его в живот и спросил:

– А по-цыгански можешь?

– Могу! – не задумываясь, ответил Буйла, хотя тут же спросил: – А как это – по-цыгански?

– Очень просто. Кто кого швырнёт через себя, тот и победитель… Согласен? – сказал Петька.

– Хо… – усмехнулся сначала тихо Буйла, потом добавил громче: – Хо-хо, – а потом уж принялся безудержно хохотать вместе с остальными членами своей шайки. Хохоча, он осматривал Петьку со всех сторон, даже в макушку заглядывал, сделать ему это было не трудно: он на полторы головы был выше Петьки.

Когда осмотр был окончен, Петька выставил условие:

– Бороться будем честно. Ты поборешь – забираешь всё наше барахло, кроме галстуков и трусов, я поборю – ты возвращаешь кружку. Идёт?

Такое требование совсем озадачило Буйлу. Он перестал смеяться, задумался, вероятно прикидывая, нет ли здесь какого подвоха; затем решительно тряхнул головой, пятясь задом, начертил пяткой на песке круг и поставил в его центре кружку.

– За кружкой в круг сможет войти только тот, кто по-твоему, ну, по-цыгански, что ли, швырнёт другого через себя. И бороться будем по-честному, так я сказал…

Буйла запустил пальцы в свои грязные волосы и ловко закрутил спереди две пряди. Над его головой точно выросли два рога, и я сразу понял, почему ему дали такую кличку: он действительно стал похож на буйволёнка. Затем, широко расставив руки, как расставляют их цирковые борцы перед схваткой, Буйла, заревев диким голосом, двинулся на Петьку. Я был уверен, что мой дружок через минуту, через секунду пушинкой взовьётся в поднебесье и свалится оттуда прямо на страшные рога Буйлы…

А случилось совсем другое, даже непонятное поначалу. Как только Буйла схватил Петьку за руки, поднапёр на него, Петька податливо стал отступать от него под ликующий рёв беспризорников. Но вот Петька приостановился, как будто решив наконец оказать противнику сопротивление, а когда Буйла, вложив все свои силы, напёр на него, Петька вдруг упал на спину, – падая, он подставил под вздутый живот Буйлы согнутую ногу и тут же распрямил её изо всех сил, и Буйла перелетел через Петьку, перевернувшись в воздухе через голову, шлёпнулся спиной в воду, окатив всех солёными брызгами…

На черноморском берегу воцарилась тишина. Поверженный Буйла медленно поднялся и непонимающе уставился на Петьку. Не было у Буйлы его устрашающего вида, раскисшие его рога упали грязными прядями ему на уши, мокрые штаны облипли на тоненьких ножках.

Мы с Петькой молча оделись, неторопливо повязали галстуки. Одевшись, Петька вошёл в круг, поднял кружку, осмотрел печать и повесил кружку на шею…

– Пошли! – сказал он мне, подошёл к Буйле и протянул ему руку.

Буйла потряс Петькину руку обеими руками.

– До свидания… Если хочешь увидеть, приезжай в Армавир. Улица Почтовая, клуб пионеров над кинематографом «Люкс».

Мандат честности

Попали мы с Борисом Белобрысом в этот земной рай среди жаркого лета, попали случайно, на казённый счёт.

Пришла в нашу станичную комсомольскую ячейку развёрстка, по которой нам предоставлялось право послать двух парней учиться на красных командиров-кавалеристов в Симферопольское училище. Вышло так, что поехать от нашей ячейки могли только мы с Борисом. Правда, для этого пришлось нас срочно принимать в комсомол, из которого нас, в свою очередь, года полтора назад перевели в пионеры по молодости лет. Оба мы были ребята крупные: Борис высокий, я широкий, так что секретарь наш не очень страдал душевно, когда подписывал мандат, в котором говорилось, что нам скоро будет по семнадцать…

А в Симферополе выяснилось, что наши старания напрасны: кавшкола была расформирована за два года до нашего приезда. Если учесть, что в училище мы ехали по требованию райвоенкомата, а потом от Симферополя до Севастополя железнодорожными «зайцами», а из Севастополя пытались проехать до Туапсе морскими безбилетниками, но были «списаны» в Ялте с парохода, то прибыли мы в «жемчужину Крыма» целиком на казённый счёт, не потратив своих денег ни копейки. А как нам хотелось иметь эти самые копейки и безудержно тратить их!

– Хлеба бы фунта три или четыре! – мечтал Борис.

– И селёдки… Или этой, как её, хамсы… – добавлял я.

Белобрыс славился у нас как художник. И он не забыл об этом и здесь.

– Ты показывай мне всё, что красивое увидишь! – требовал он. – А ещё купили бы мы бумаги и цветных карандашей…

– Конечно! Чёрт с ней, с селёдкой, одного хлеба поели бы… – немедленно согласился я с ним.

Бродя по городу, мы наткнулись на местного художника. Примостившись на парапете набережной, он рисовал на плоских камушках, отшлифованных волнами, морские «видики». Художник орудовал кисточками с непостижимой быстротой, точно рисовал не масляными красками, а расплавленным стеклом, опасаясь, что стекло затвердеет прежде, чем он успеет сделать мазок. У него не было палитры – на парапете стояло несколько блюдечек с красками. Для каждой краски была своя кисточка.

Худущий, дочерна загорелый малый в тюбетейке и деревянных сандалиях-шлерах хватал левой рукой первый попавшийся камушек из базарной кошёлки, точь-в-точь такой, какая была у меня, из куги, стоявшей у его ног, и начинал выкрашивать в голубой цвет верхнюю треть камушка – рисовал небо. Среднюю треть он покрывал синим цветом – творил море. На нижней трети художник одним махом кисточки со светло-зелёной красочкой раскидывал прибрежный лужок, а тёмно-зелёной краской насаждал на лужке кустики, стройные кипарисы или пальмы. Вот и весь «видик». Правда, при широком формате камня художник ставил белой красочкой или канцелярскую птичку, что должно было изображать чайку над волнами, или чёрной краской ставил у горизонта точку и развивал её в кудри дыма, стелющиеся над морским простором.

– И почём же? – небрежно спросил художника солидный, весь в белом, с двумя девицами под мышками, курортник.

– По рублю… – так же небрежно ответил художник, не отрываясь от творчества.

– Не дорого ли? – усмехнулся курортник.

– А это вам не корова, а художественный привет из Крыма! – ответил маэстро, даже не удостоив покупателя взглядом.

Мы думали, что после такого грубого ответа курортник и разговаривать не станет с художником, но тот достал трёшку и подал её маэстро.

– На всё! – сказал он и получил три камня. Один понёс сам, положив на ладонь, чтобы не испачкаться, двумя другими произведениями завладели повизгивающие девицы.

– Три рубля! – прошептал Борис. – Ну и край! Тут запросто можно содрать с человека… Мы с тобой за полтинник в день ходим полоть кукурузу и подсолнухи, а тут… Да я бы за эту трёшку не три, а тридцать камней разрисовал бы, да ещё и не так.

У маэстро был острый слух. Он бросил работу и подошёл к нам.

– А тебе что, денег этого нэпмана жалко? Их в Чёрном море топить надо, а он им жалость оказывает! – набросился художник на Белобрыса. – А насчёт видиков на камушках – предупреждаю каждого: плохую он будет иметь жизнь в этом курортном городке, если вздумает устраивать нам конкуренцию! Мы артелью работаем, артелью и бить будем… Ясно?

– Не пугай! Видали мы таких!.. – ответили мы, как и полагается отвечать в таких случаях, но постарались больше не обострять отношений с представителем ялтинской художественной корпорации.

Да и не могли мы быть серьёзными конкурентами такой мощной организации по той простой причине, что мы не имели никаких орудий производства. Злые и голодные, побрели мы в порт. Я ещё при высадке с парохода заметил там кучу прессованного сена. В нём можно было превосходно провести ночь. Мы честно рассказали сторожу о нашем намерении, и он пропустил нас, предварительно похлопав по нашим карманам – нет ли с нами спичек или кресала.

Вытащив по тюку сена, мы удобно устроились каждый в своей берлоге. Разговаривать на голодный желудок было как-то даже тяжело, и мы постарались поскорее уснуть. Засыпая, я из предосторожности снял с ног домодельные башмаки с ушками и положил их в корзину под голову. Проснулся я среди ночи от того, что кто-то схватил меня за пятку. Я мигом вылетел из своей берлоги.

– Ой! Тут кто-то есть! – взвизгнула женщина, как будто это не она, а я схватил её за ногу. – Коля! Посвети!

Коля посветил, и я тут же предстал перед четырьмя ночными гостями. В компании было два подвыпивших моряка в капитанской форме, один постарше, которого звали Колей, и один помоложе. И женщин было две, и тоже одна постарше, та, что вытащила меня из логова, а другая – худенькая, молодая. Старшая была полная блондинка, больше я ничего не разглядел. На всякий случай я решил вести себя тише воды, ниже травы, чтобы капитаны не потурили нас с пристани.

– Да он казачонок! – засмеялась полная, стащила с моей головы кубанку с красным верхом и водрузила её себе на причёску. – Коля! Посвети – личит мне?

– Нюра! Нюра! Оставь её… Бог знает, что в его шапчонке может водиться… – стал упрашивать расходившуюся женщину старший из моряков.

Я почему-то решил, что он капитан стоявшего у причала грузового парохода.

– Товарищ капитан! Вы не довезёте нас до Туапсе? Только у нас нет денег… – спросил я жалостливым голосом и уже хотел было рассказать историю поступления в кавучилище, которую я уже успел выучить наизусть, как молитву. Но напрасно я старался: они все были подвыпивши, всё их веселило.

– А что, Николай Николаевич! Повезём их в Туапсе без денег? А? Сколько вас? – спросил молодой.

– Только двое…

– Двоих только? Обязательно подвезём… Я пошёл запрягать!..

Он засмеялся и, покачиваясь, пошёл к воротам. За ним пошли все, сразу перестав мною интересоваться. Меня это страшно обидело. Я пролежал после их ухода целый час, не в силах уснуть. Я лежал и сочинял речь, полную сарказма и горечи, которую я произнёс бы перед ними, если бы они ещё не ушли.

«А известно ли вам, граждане, что у вас не души? Что у вас на сердце лишаи растут? Вы же вели себя тут, как те нэпманы, которых надо в Чёрном море топить…»

Я так расстроился, что сел и стукнул кулаком по тюку сена, как стучат ораторы по столу. Однако удар мой пришёлся по чему-то холодному и скользкому. Это «что-то» прыгнуло из-под моего кулака мне в лицо, и я заорал диким голосом:

– Борис!..

Белобрыс вылетел из своей берлоги и уставился на меня, ничего не понимая.

– Ты чего? Ты чего? – спрашивал он спросонья.

– Напало на меня что-то… Холодное!.. – пролепетал я, и Борис попятился от моего места.

– Змеюка?

– Не знаю… Комок какой-то… Как сиганёт!..

– Может, лягуха?

На всякий случай мы отошли подальше от сена, однако долго ничего не могли придумать. Потом Борис предложил пошарить в моём логове палкой и раздобыл где-то кусок проволоки. Он сунул проволоку в сено, но оттуда ничего не выползало и не подавало голоса. Тогда Борис расхрабрился окончательно и полез в берлогу сам. Через мгновение он предстал передо мной с каким-то чёрным предметом в руках.

– Что это? – спросил я шёпотом.

– Ридикюль… – так же шёпотом ответил Борис.

Я достал свою базарную корзинку, надел башмаки, сунул в корзинку ридикюль, и мы направились к воротам в порт, чтобы там получше разглядеть свою находку.

Да, это была действительно дамская сумочка, сделанная на манер кисета из мягкой чёрной кожи. Борис растянул этот кисет, и мы заглянули внутрь. Мы ожидали увидеть в сумочке деньги, надеялись, что увидим, но не в таком количестве. Пачка денег, свёрнутых рулоном, была такой толстой, что я не мог охватить её пальцами…

Мы лишились дара речи, мы перестали дышать, нас обоих стало колотить в ознобе. Сначала мы уставились друг на друга, потом стали озираться… Я опять сунул ридикюль в кошёлку и на цыпочках побежал в тень от каких-то грузов. Борис последовал за мной и прижался ко мне, как маленький. Разговаривать мы всё ещё не могли, да, пожалуй, и думать. Вместо мыслей у меня в голове стоял звон.

Но всё же какие-то мысли были. Борис вымолвил наконец, еле ворочая языком:

– Кабы они были буржуями какими… Нэпманами… А ты же говоришь, что они капитаны…

– Да, я говорю – капитаны, я говорю… – ответил я не совсем связно.

– Значит, надо выходить на свет и ждать их… – со вздохом заявил Борис.

– А если не придут? – спросил я с надеждой.

– Бежит вон… – ещё глубже вздохнул Белобрыс.

От ворот летела та, старшая, что надевала мою шапку. Только теперь она уже не повизгивала от смеха, а то и дело промокала платочком глаза.

– Мадамочка! – решительно остановил её Борис. – Куда вы бежите? Вы чего-то потеряли?

– Ридикюль!.. Сумочку украли! Деньги!.. – закричала она, сразу остановившись, точно на стену наткнулась. И тут же, увидав меня, подскочила, сорвала с головы кубанку и спрятала её за спину. – Он! Он! На помощь! Держите вора!.. – заорала она на весь порт.

Я потянулся было за своей кубанкой, но капитанша заорала ещё сильнее:

– Нет, не уйдёшь! На помощь!

– Да что вы, мадамочка? Сказились, что ли? Чего вы орёте? Вот ваш паршивый ридикюль!.. Никто вас не обкрадывал! Нашли мы его на сене, где вы его, пьяная в доску, потеряли… А теперь нас ворами обзывать вздумали? Да?

Капитанша схватила сумочку и тут же спрятала, как и кубанку, за спину. Глаза у неё были вытаращены, подбородок дрожал.

– Какие мы воры, раз мы вас сами остановили? – принялся кричать и я противным «девчоночным» голосом и шарить по карманам. Смешно теперь, но тогда я хотел показать ей в той обстановке направление в кавучилище.

Вместо удостоверения я вытащил из кармана свой старенький пионерский галстук. Увидав его, я испустил победный клич и предъявил капитанше галстук, как всё перекрывающий мандат.

– Вот! Смотрите, кто мы! – выкрикнул я и тут же, чтобы капитанша окончательно поняла, с кем имеет дело, с привычной быстротой повязал галстук на шею.

И капитанша точно очнулась. Она даже головой помотала.

– Ой, боже мой! Что же это я?.. – пробормотала она и пошла к воротам, всё быстрее и быстрее.

– Кубанку-то хоть отдайте! – крикнул Борис, догоняя её.

Она сказала «простите», отдала шапку и бегом кинулась за ворота мимо выскочившего из будки сторожа.

– Вот что деньги с людями делают! – сказал окончательно успокоившийся Белобрыс. – Даже спасибо не сказала!..

– А вы можете с ей потребовать! – сказал с возмущением сторож, когда узнал, что произошло. – Ишь какого переполоху наделала! По всем законам полагается при таких случаях третья часть. Надо было с находкой в милицию, там бы денежки переслюнили, и пожалуйте вам третью часть…

– Да ну её к богу в рай! – перебил сторожа Борис. – Кабы она нэпманка была, буржуйка…

– Тогда бы другое дело! – добавил я. – Тех надо в Чёрном море топить…

Ноты на песке

Лучший клёв бывает на заре, и поэтому я каждое утро просыпался с первыми петухами. Поёживаясь от холода, я шёл на Пьяну всегда одним и тем же путём – через колхозный огород. На огороде колхозницы пололи мокрые от росы делянки огурцов и капусты. Сразу за деревней начинался заливной луг. Он тянулся до самой реки. Конные косилки плавали по лугу, как колёсные пароходы. Меж кустов траву выкашивали вручную загорелые парни, старательно обкашивая каждый кустик.

На другой стороне реки, на высоком берегу, мельница-ветрянка махала своими огромными ручищами, как будто хотела разогнать поскорее утренний туман.

Ловить я начинал от холодного источника и к обеду приходил на перекат, где отдыхало стадо. После полуденной жары, когда отдохнувших коров угоняли в луга, на перекате особенно хорошо брала крупная краснопёрка, горбатые окуни.

На перекате я ловил взаброд. Но прежде чем войти в реку, я искал глазами у самой воды то, что меня давно уже интересовало. Ещё в первый день приезда на Пьяну я увидел на песке аккуратно нарисованные нотные линейки с нотными значками и скрипичным ключом. Во всю строчку была написана гамма. А рядом, ближе к воде, кто-то решал примеры по арифметике. По корявым цифрам можно было понять, что решавший не очень грамотен и не очень силён в счёте. Пять, умноженное на пять, равнялось у него двадцати. Учитель, вероятно, был строгий. Он зачеркнул «двадцать» косым крестом и поставил отметку «плохо». Этой же рукой было выведено «двадцать пять», а под нотной линейкой – «хор.».

Каждый раз я находил на песке ноты и примеры. Они становились всё сложнее. У музыканта за скрипичным ключом появились мелодии знакомых песен.

У математика дела шли хуже, на «плохо». И только в редкие дни ему удавалось решить на «уд.». А когда появились в примерах скобки, появилась и новая отметка – «очень плохо».

«А ведь учитель не совсем справедливый!», – решил я. Часто ученик-музыкант перевирал мелодии, но всегда получал отметку не ниже «хорошо». Я ещё заметил, что врал он только в песнях из кинофильмов. Народные песни и марши всегда записывались правильно. А марши все были старинные, военные. Впрочем, не всегда можно было прочесть ноты и цифры. Бывало, по песку проходили коровы и подставляли столько нулей к цифрам своими копытами, что эти числа не прочёл бы и астроном.

Я догадывался, что ученики – дед-пастух и его внук, подпасок. Хотелось только узнать, кто из них музыкант и кто математик. Меня наконец так одолело любопытство, что я пришёл на перекат раньше полудня, когда стадо ещё отдыхало у реки. Одни коровы лежали на берегу, другие в воде, на отмели, а некоторые забрели почти на середину реки и там стояли, вытянув над водой морды с чёрными и розовыми ноздрями. Они стояли неподвижно и мычали от удовольствия.

Чтобы не тревожить коров, я обошёл стадо поодаль. Ни дед, ни подпасок меня не заметили. Пастух сидел у самой воды. Заскорузлые пятки вылезали из башмаков, отполированных до блеска травой. Кнутовищем арапника он старательно рисовал на песке цифры. Значит, математикой занимался он. Видно, нелегко давалась деду наука счёта. Он часто поднимал голову и смотрел на речку, на зелёную стену камыша. Смотрел, внимательно прищурившись, как художник, определяющий глубину теней и яркость тона. Губы у него шевелились, как будто он хотел пересчитать все камышины на том берегу. Потом опускал голову и писал. Раскрывал и закрывал скобки, множил, вычитал. Помогали ему считать и узловатые пальцы на левой руке. Они то сгибались, то разгибались по одному, по два или все сразу.

А рядом внук проворно ползал на коленках перед нотной линейкой и торопливо, тоже кнутовищем, писал ноты. При этом он ел кусок хлеба с салом. Ел ловко, одной рукой. Сало держал большим и указательным пальцами, а хлеб прижимал к ладони мизинцем. За ним, как дрессированная змея, ползал чёрный кнут в руку толщиной.

– Санька, проверяй, – сказал наконец дед.

– Сейчас, – глухо ответил Санька.

Дописав последние ноты, Санька подошёл к деду, на ходу вытирая руки о штаны. Он бегло просмотрел каракули, решая пример в уме, добрался до результата и покосился на деда.

– А кто за тебя будет вторую скобку раскрывать? – спросил он сердито.

Дед засуетился:

– Какую скобку? Да ведь все же я растворил, все до единой.

– Все? А это что? Эту растворял?

– Да неужто нет? А и верно… Да как же это я? Вот напасть, прости господи! Проглядел, стало быть.

– Решишь сначала, – сурово сказал Санька.

– А может, завтра дорешаю? – спросил дед.

– Успеешь и нонче.

– Строгий ты стал.

– Так и надо. Вот когда я это проходил, знаешь, какой у нас был учитель…

И чтобы дед не спорил больше, Санька затёр ногой всю его работу.

– Решай сначала, только сперва проверь ноты.

Пастух поднялся и, расстроенный неудачей, пошёл за внуком.

– Ну, пой, – попросил Санька.

Дед глотнул воздуху и высоким голосом начал петь, называя каждую ноту. Я узнал песенку из кинофильма, который только вчера демонстрировался в колхозном клубе. На середину строчки деду не хватило воздуха, и он глотнул ещё.

– Ну как? – спросил внук.

– Хорошо. Зря как хорошо! Пиши отметину.

– Какую ж поставишь?

– Пиши пятёрку, – сказал дед торжественно.

Тут вмешался я:

– Пятёрки многовато.

Оба они от неожиданности вздрогнули и уставились на меня.

– Многовато пятёрки. Тут вот нужно не половину ноты, а целую, – сказал я и концом удилища указал на ошибку.

– Разве? – недоверчиво протянул дед и, опустившись на колени, стал проверять.

Он пел про себя, дирижируя пальцем. Казалось, что он считал ноты, как коров в стаде. Внук выжидательно косился на деда, на ноты и на меня.

– Кажись, верно. Подлиннее тянуть надо, – согласился наконец дед.

– А вы, товарищ рыболов, музыкант? – спросил меня Санька.

– Нет, не музыкант. А вот вы, дедушка, откуда ноты знаете?

– Я-то? Я давно уж знаю. В армии я был в музыкантах. Был полковым трубачом и в музыкантской команде был. Тоже на трубе играл…

– Он ещё и на гармошке играет, – добавил внук.

Я положил свой спиннинг на траву и сел. Они тоже сели.

– А вы щук зря как помногу ловите. Я вчера видал, как вы несли. Большущие!

– Да. Вчера мне повезло. Взял три щурёнка. А ты тоже играешь на каком-нибудь инструменте? – спросил я Саньку.

– Играет. На гармонике играет, на дудке. А вот ждём из города баян. Поехал председатель колхоза и взял деньги. Не нонче, так завтра вернётся, – ответил за внука дед.

А Санька добавил:

– Я уже пробовал на баяне. Хорошая гармонь. А вы из Москвы приехали?

– Из Москвы.

– А разве там негде ловить? Там же Москва-река.

Я усмехнулся:

– В Москве больше рыбаков, чем рыбы. А я люблю один побродить. Ты сыграй-ка на своей дудке.

Санька не стал отнекиваться. Он вытащил из сумки дудку и заиграл. Сразу зашевелились коровы, оттопыривая волосатые уши. Они ловили знакомые звуки. У самого Саньки были тоже оттопыренные уши, облупившиеся от солнечных ожогов. Облупился и нос. Играл Санька хорошо. Длинные пальцы бегали по ладам, и дудка пела по-птичьему. Санька был на редкость щупленький и маленький. Он и сам похож был на какую-то птичку и ни минуты не сидел спокойно. Голову поворачивал из стороны в сторону не плавно, а рывками, как синица. И смотрел не прямо, а как-то боком, одним глазом. Неспокойные руки жили самостоятельной жизнью, и Саньке приходилось всё время их сдерживать. Он всегда их засовывал то под мышки, то под коленки. И у внука и у деда были удивительно красивые чёрные глаза. Чёрные до синевы. Глаза так молодили пастуха, будто у него не настоящие седые волосы и борода, а парик.

– Хороший должен из него музыкант выйти, – сказал дед, когда Санька кончил играть.

– Только надо учиться, – подтвердил я.

– А вот осенью повезу его в Москву.

Я достал папиросу и предложил пастуху.

– Спасибо. Только не балуюсь я лёгким. Я самосаду заверну. Это вот такому как раз будет.

– А он что, курит?

– Да нет. Я вот в его годы, помню, курил. Сане уже четырнадцатый пошёл с весны.

– Четырнадцатый? – удивился я.

– Четырнадцатый, – подтвердил Санька. – Не расту я. Вырос до этих пор и перестал. Вот дедка всё пристаёт: «Хворь в тебе какая-то, Санька». А я ничего не чувствую. Вот нигде не болит, а не расту. Ребята «чирком» дразнят. Знаете чирка? Это такая утка дикая. Она до старости утёнок.

Говорил это Санька спокойно, зажав под мышками ладони и следя, как дым от моей папиросы улетает к воде.

– И в кого я такой вышел, не знаю. Дедка вон какой здоровый, мамка и папка тоже.

– А может, ещё вырастешь? – сказал я.

– А может… – неуверенно ответил Санька.

К нам подошёл рыжий бычок и потянулся к сумке.

– О! Сумочник явился. Он у нас спец по сумкам лазить. Чуть не доглядишь – и останешься без харчей. Всё поест – даже чеснок… Ге! Иди отсюда! – Санька отогнал бычка арапником. – А нашего быка вы видали?

– Нет. А что?

– У!.. Зря какой злой. Вот смотрите, мы ему на лоб железный лист повесили. Теперь он только под ноги себе да вбок может смотреть.

– Сразу спокойный стал. Это Санька придумал ему такое украшение.

– Товарищ рыболов, а как вы думаете, призовут меня в армию? – спросил вдруг Санька.

Я растерялся от такого неожиданного вопроса. А Санька смотрел на меня умоляющим взглядом. Как будто теперь всё зависело от меня: как я скажу, так и будет.

– А что ж. Вполне могут призвать. Это необязательно, чтоб косая сажень. Главное, чтоб здоровье хорошее.

– Хорошее! Честное слово, хорошее! Ничего у меня не болит. Просто так, не расту, да и всё, – начал торопливо уверять меня Санька.

– Ну, тогда примут.

– Вот Костю Савина приняли. Он в артиллерии служит.

– А он тоже… маленького роста? – спросил я.

– Костя? Нет. Он во́ какой здоровый! Меня, конечно, в артиллерию не примут. И во флот не примут. Да и в пехоту, пожалуй, не гожусь. Мне вот Костя письмо прислал. Там у них есть музыкантская команда, и – вот, почитайте – в этой команде много ребят играет. Совсем маленьких.

Санька достал из сумки замусоленное письмо. Видео, читалось оно не раз и не два. Многое уже и прочесть было нельзя. Я только понял из этого письма, что Саньке при его способностях прямая дорога в музыкантскую команду.

– Костя пишет ещё, что в этой команде у одного паренька есть медаль «За боевые заслуги»! – с восхищением сказал Санька.

– А что ж, очень просто. Может, он в каком бою не сробел, был при командире и вовремя подавал всякие сигналы. Бывали и у нас такие герои, – рассудил дед.