Текст книги "Ужин с шампанским"

Автор книги: Андрей Яхонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Косолапая лошадь

Просыпаюсь я рано. И можно бы сразу, схватив ручку, сесть за письменный стол. Но я знаю: через полчаса жена начнет собираться на работу и затеребит меня вопросами о том, куда положила свою сумочку и где ее помада. Я буду злиться, и в конце концов мы поссоримся. Поэтому я лежу тихо, притворяясь спящим, и в результате действительно засыпаю.

Когда я снова открываю глаза – уже двенадцать. Время, когда Хемингуэй кончал работать и начинал охотиться или рыбачить. А Франсуаза Саган в это время еще спит – у нее привычка спать до трех.

Я закуриваю, но подниматься не спешу. Изучаю солнечные зайчики на потолке, прикидываю, что в холодильнике на завтрак.

Из переулка через открытое окно в комнату проникают какие-то непривычные звуки. Я прислушиваюсь. Звуки очень похожи на стук копыт об асфальт и скрип телеги. Я резко вскакиваю и выглядываю наружу: по мостовой бредет понурая косолапая лошадь. Она нехотя тянет старую телегу, в которой, безразлично свесив ноги, сидит мужчина в телогрейке. Как это здорово и необычно! Надо бы сесть и записать эту картинку.

Я наскоро умываюсь, завтракаю и сажусь за стол.

– Ну-с, что будем писать? – спрашиваю я себя.

Можно повесть. О том, как жила себе лошадка в деревне, возила воду, а потом попала в город. Тьма машин, прорва людей, масса впечатлений. А еще можно роман о мужике в телогрейке. Как жил он в селе, работал в поле, а потом запряг колхозную лошадь и повез на базар картофель. Или нет, я напишу трогательную сказку, где главным действующим лицом будет Добрая Косолапая Лошадь.

Но как начать? Я пытаюсь вдохновить себя самыми разными ухищрениями, пробую писать, как Гоголь, стоя, потом привязываю себя к креслу, как Бальзак. Нет, не идет.

В порыве раздражения я ладонью отбрасываю со лба мешающую прядь и чувствую короткий тонкий укол. Ну надо же – вырвал волос. Так и есть, вот он, застрял в ремешке часов.

Я вскакиваю и бегу в переднюю, к зеркалу. Смотрюсь в фас, в профиль. Да, заметно поредела моя шевелюра.

Я возвращаюсь к столу. Но писать не могу. Вырванный волос наводит на грустные размышления о быстротекущем времени, о вечном.

Дребезжит телефон. Я знаю, это звонит мой старый друг Саша.

Сашке не повезло – его фамилия Пушкин и он вынужден подписывать свои, в общем-то, неплохие стихи псевдонимом Ал. Пушкарев. Саша хороший человек и не беспокоит меня в первой половине дня, когда, как ему известно, я работаю. Но он знает, после трех я свободен.

– Мне необходимо тебя видеть, – говорит Саша, – есть важный разговор.

Я знаю, о чем. Я вел с ним этот важный разговор вчера, позавчера, позапозавчера и буду вести его сегодня, завтра и послезавтра. У Сашки неприятности с женой, и каждый день он спрашивает моего совета – разводиться ему или нет.

Он предлагает выпить пива, и я, как всегда, не могу ему отказать.

Мы договариваемся встретиться в пять. У меня еще полтора часа времени. Можно бы успеть накропать пару страничек. Но…

Новый телефонный звонок окончательно рассеивает мои сомнения. Это Витька, еще один старый приятель, завотделом в газете. Я говорю ему, что встречаюсь с Сашкой, и предлагаю тоже подъехать. Но Витька – человек занятой.

– Завидую тебе, – говорю я. – А вот я никак не могу за дело взяться. Самое трудное – начать. Правда, есть одна темка… Как раз для вашей газеты.

– Нашей газете позарез нужно серьезное выступление… – начинает он.

– Я об этом давно мечтаю… – подхватываю я.

– …о проблемах футбола, – заканчивает он.

– Футбола… – мямлю я.

– Да ты не сомневайся, напечатаем, сразу, тридцатого гонорар получишь, – заверяет он.

Как ни странно, очереди в пивбар нет. Я устраиваюсь за столиком в углу зала и достаю сигареты.

Немного опоздавший Сашка имеет вид удрученный. Он молча кивает мне и садится напротив.

Я неторопливо затягиваюсь и стряхиваю пепел в пепельницу. Наверное, совсем недавно она была новой и блестела, своей чистотой наводя на мысль о вреде курения. Сколько народу уже сидело за этим столиком… И каждый оставлял в пепельнице несколько замусоленных окурков. Взять и написать историю этой пепельницы. А что, говорил же Чехов, что хочет написать такой рассказ.

Словно угадав мои мысли, Сашка мечтательно произносит:

– Эх, сочинить бы что-нибудь гонорарное.

– Мне звонил Витька… – говорю я.

– А-а-а, я уже пишу для них, – кивает Сашка, – о сборе грибов. Это очень важно. Ведь некоторые еще до сих пор не научились правильно собирать грибы, рвут с корнем, разрушают грибницу. Ты даже не представляешь, как это важно.

Я хочу рассказать Сашке о косолапой лошади, которую видел утром, но он внезапно мрачнеет и говорит:

– Я, наверно, буду разводиться.

– Опять поругались? – спрашиваю я.

– Ты понимаешь, – говорит Сашка, – шел вчера домой, думал, помирюсь, хорошо все будет. Сперва все вроде нормально. Теще капусту рубить помог, а потом вышел в коридор и упал. Заснул. И утром со мной опять никто не разговаривает.

– Что же дальше? – спрашиваю я.

– Из дома ушел, – сокрушенно признается он. – Не вернусь больше. Ты мне переночевать разрешишь?

– О чем речь… – обижаюсь я.

Мне хочется сказать ему что-то доброе, хорошее.

– Послушай, – говорю я, – вдруг я буду редактором журнала, я тебя буду печатать с колес.

Сашка благодарно стискивает мой локоть. Я знаю, что редактором меня никогда не сделают, но нужно подбодрить Сашку.

– Старик, – растроганно хмурится он, – а если я стану редактором, я тебя буду печатать. Идет?

Я киваю. А вдруг Сашку действительно сделают редактором? Вот уж тогда заживем!

Мы сидим и молчим. А официант похож на Блока, и от пива веет свежестью моря.

– Ты знаешь, Сашка, – говорю я, – что-то мне не пишется. Время идет, а я целыми днями вот как сегодня…

– Брось, – говорит Сашка, – знаешь, как сказал Ренуар? Больше всего работаешь, когда ничего не делаешь. Хорошо, верно?

Я киваю, а Сашка вдруг поднимается.

– Ко мне? – спрашиваю я.

– Домой, – говорит он, – если сегодня не помирюсь, буду разводиться.

Он уходит, я остаюсь и думаю о своей больной печени. Вот опять, кажется, кольнуло. Так и проходит жизнь.

На мягкой салфетке я хочу записать: «Косолапая лошадь», – но, оказывается, забыл ручку дома. Смятую салфетку я бросаю в пепельницу на горку окурков и выхожу на улицу.

У самого входа в бар кто-то разбил бутылку. От красноватого пятна, расползшегося по асфальту, пахнет сладко и чуть-чуть грустно.

В пустом голубом троллейбусе я утешаю себя сразу полюбившейся мне мыслью Ренуара. Я придумываю сюжеты будущих своих произведений, все мне кажется легко достижимым, я хочу за стол, хочу взять ручку, пододвинуть стопку бумаги. Но я знаю – сегодня писать не придется. Будет много упреков: где я был, почему не взял Андрюшку из садика, когда наконец начну зарабатывать деньги…

Так и есть. Жена кричит, плачет.

– Ты абсолютно ничего не понимаешь в литературном процессе, – говорю я. – У меня свой метод работы. Я не могу, как Золя, прочитав в газете заметку, сделать из нее целый роман. Я не могу, как Сименон, выпускать по роману в год. У нас просто не хватит на это издательских мощностей.

Я ухожу в кухню и записываю на обрывке бумаги: «Косолапая лошадь».

В мечтах у меня: поработать ночью, как любил Достоевский.

Но перед тем как лечь, жена находит мою запись.

– «Косолапая лошадь», – читает она. – Это ты обо мне, да? – А потом начинает плакать. А потом кричать. А потом снова плакать.

Так заканчивается этот день – прообраз дня следующего. Ну можно ли создать что-либо в подобных условиях?

Как я стал йогом

Сейчас и не помню, как получилось, что я систему йогов начал изучать. То ли статью в научном журнале прочитал, то ли от кого-то из знакомых услышал о большой пользе этих занятий для организма. Короче, разузнал я несколько упражнений и субботу – день свободный – задумал посвятить освоению йогизма.

Прямо после завтрака приступил к первому упражнению: встал на голову. Нелегко это мне далось, но я к стене прислонился. Простоял так, перевернутый, с минуту и вдруг вижу: под кроватью – пылища жуткая. Я под кровать-то уж месяца три не заглядывал и, если бы не упражнение, так, наверное, еще бы столько же не заглянул. Встал я быстренько на ноги, взял веничек, тряпку – и за уборку. Таким образом, первое упражнение с большой практической пользой прошло.

Второе упражнение проще. Заключается оно в том, чтобы вдаль смотреть и таким образом нервную систему успокаивать. Сел я перед окном, взглянул вдаль (а она у меня, надо сказать, не очень-то далекая – всего до соседнего дома), взглянул это я вдаль и вижу, что в прачечную – она как раз в доме напротив – белье привезли. И никого народа. Ну, думаю, если сейчас побегу, стоять не придется, сколько нервной энергии сэкономлю. Что ж вы думаете, всего через пятнадцать минут вернулся домой с чистым бельем. Стало быть, и от второго упражнения сплошная выгода.

Третье упражнение самое легкое. Самосозерцание называется. Значит, нужно тихо сидеть и самого себя мысленно созерцать. Стал я этим делом заниматься и вижу: зуб у меня уж с полгода как ноет, а я запломбировать никак не соберусь, ботинки стоптались, костюм лоснится, давно пора в чистку отдать, да и на ужин ничего нет. Чем, думаю, без дела сидеть, пойду-ка я в поликлинику, в службу быта и по магазинам.

Короче, в ту субботу я столько дел переделал, сколько за неделю не успевал. И с тех пор я заядлый йог. Скажем, иду где-нибудь по улице, а потом остановлюсь, посмотрю вдаль и вижу: в магазине ветчину дают, а очереди нет. И в троллейбусе сосредоточусь, в себя уйду – и уже знаю, что в парикмахерскую пора. А вот на голову редко встаю. Только в самых необходимых случаях. Например, когда ластик под стол закатится.

Ужин с шампанским

– А не поужинать ли нам сегодня в ресторане? – сказал я жене.

– Прекрасная идея, – обрадовалась она. – Мы так давно нигде не бывали.

Мы вышли на улицу. Моросил дождь. Жена раскрыла зонтик, я поднял воротник плаща.

В конце переулка показалась «Волга» с бледным зеленым огоньком. Я голоснул.

Прежде чем остановиться, машина промахнула вперед метров двести. Мы резво побежали к ней.

За рулем сидел молодой парень в кепочке с фирменной эмблемой в виде буквы «Т».

– Куда поедем? – кисло спросил он, когда мы устроились на заднем сиденье.

Я назвал адрес.

Мотор взревел, машина дернулась, будто икнула, но с места не двинулась. Парень виновато и смущенно нам улыбнулся и попробовал еще раз. Мотор взревел сильнее, сильнее дернулась машина.

– Послушайте, – взмолился я, – вы же совершенно не умеете обращаться с автомобилем!

Парень потупил глаза.

– Вы правы, – сказал он. – Дело в том, что я кондитер. Шофером работает мой брат. Но он вчера был на свадьбе, устал, прилег отдохнуть, а на трассу просил выйти меня.

Хорошо, что жена недавно закончила курсы автомобилистов. До места мы доехали довольно быстро.

Против ожидания очереди у дверей ресторана не было. Мы беспрепятственно вошли внутрь. Под пальмой сидел швейцар и читал газету. Гардеробщик за деревянным барьером пришивал пуговицу к своему форменному кителю.

– Проходите, проходите, – сказал он, – вон там, видите, два крючка не заняты. Туда и вешайте.

Мы разделись и, посмотревшись в зеркало, проследовали в зал. За столиками пили и ели люди. Мы тоже сели.

Прошло около получаса. Официант не появлялся. Я разыскал его на кухне.

– А вы закусочку купили? – спросил он. – А то у нас кончилась, а новой не завезли. Сбегайте, тут недалеко. Кстати очень рекомендую: в магазине через дорогу отличная селедочка. Посмотрите, за тем столом разделывают.

– А что есть в меню? – спросил я. – Шампанское, скажем?

– «Фанта», – вздохнул он. – Только вы уж тогда сами откройте, а то у меня руки дрожат.

Хорошо, что жена у меня прекрасно готовит. Она мигом соорудила салат и два антрекота.

Когда мы поели, я снова сходил за официантом.

– А музыки не будет? – спросил я у него.

– У нас саксофонист заболел, – сказал официант. – А вообще поговорите с клиентами. Вдруг кто сможет его подменить.

К концу вечера общими усилиями удалось сколотить небольшой оркестр. Хорошо, что сам я в прошлом немного играл на трубе. Мы славно отдохнули и потанцевали.

Когда, поужинав, мы вышли в холл, гардеробщик дремал. Услышав наши шаги, он приоткрыл глаза.

– Найдете свое? – зевнул он.

Мы оделись и направились к дверям.

– Эй, эй! Вы куда? – крикнул гардеробщик. – А чаевые? Вон жестяночка стоит. Туда опустите.

Хорошо, что после чаевых шоферу и официанту у меня еще осталась кое-какая мелочь.

Кардиограмма при свечах

Утром я почувствовал себя плохо и вызвал врача из районной поликлиники. К обеду мне стало хуже, а врач все не шел, и я обратился за помощью в неотложку.

Вскоре в дверь позвонили. С трудом поднявшись, я пошел открывать. То ли от слабости, то ли от сильного жара меня пошатывало. На пороге стояла большеглазая блондинка, из-под плаща выглядывал белый халат. Чувствуй я себя получше, я наверняка постарался бы ей понравиться.

– Вид у вас цветущий, – заметила милый доктор и быстро простучала каблучками в комнату.

– Тридцать восемь и пять, – сказал я ей вслед, будто эта информация могла исправить неблагоприятное впечатление, которое произвела на врача моя внешность.

– Поставьте градусник, – строго сказала врач и начала что-то стремительно записывать в историю моей болезни, потом сложила бумаги и поинтересовалась: – Вы сколько градусник собираетесь держать?

– Минут пятнадцать. – Я хотел доказать свою добросовестность.

– Если вы полчаса его под мышкой промаринуете, так он и сорок покажет, – заметила она. – Я не могу долго задерживаться, у меня полно вызовов.

В дверь снова позвонили. Извинившись, я заторопился в прихожую.

Он был высокий и чернявый, с прекрасной спортивной фигурой.

– Неотложку вызывали? – И он деловым шагом направился в комнату, бросив на ходу: – Побыстрее, меня машина ждет.

Стараясь не отстать, я поспешил за ним. Я даже представить боялся, как мне теперь достанется, и поделом: они так перегружены, а я задерживаю сразу обоих.

Но они не сразу обратили на меня внимание. Он помогал ей снять плащ, приговаривая:

– Рад с вами познакомиться, коллега.

Она смущенно улыбалась, щечки ее порозовели. Она поправила прическу и обратилась ко мне:

– Так, значит, вы не можете точно сказать, какая у вас температура? Давайте измерим ее как следует. – Она посмотрела на врача из неотложки. – Я думаю, это поможет нам прояснить картину заболевания в целом.

Он выдержал ее взгляд и несколько рассеянно заметил:

– Как хорошо, что мы встретились. Поставить диагноз вдвоем будет значительно легче.

Он осторожно взял из ее рук фонендоскоп. Прикосновение металлической трубочки аппарата приятно холодило кожу. Она тем временем закатала рукав моей пижамы, чтобы измерить давление.

– Есть хрипы, – констатировал он.

Она осторожно вынула у меня градусник.

– Тридцать семь и одна…

Я почувствовал, что краснею. Меня могли посчитать симулянтом. Хорошо, еще начинало темнеть, и мое смущение было не так заметно.

– Мы имеем дело со скачущей температурой, – озабоченно сказала она.

– Это очень опасно, – горячо поддержал ее он.

– Катар, – неуверенно сказала она.

– Грипп, – кивнул он. – Вы прекрасный специалист.

Он решительно шагнул к телефону.

– Але, диспетчерская? Я должен задержаться. Случай очень серьезный.

Я испуганно приподнялся на кровати.

– Не волнуйтесь, – успокоил он меня, – иначе мне пришлось бы уйти. А я, – тут он протяжно посмотрел на нее, – я хочу побыть здесь, возле вас.

Она ответила ему благодарным взглядом и тоже сняла трубку.

– Вы слушаете?.. Я не могу оставить больного. Он совсем один. Пришлите людей сделать кардиограмму. Я их подожду.

– А вы пока попытайтесь уснуть, – шепнул он мне.

Она зажгла свечи и вскипятила чай. Он достал из холодильника торт. Позвякивая ложечками в чашках, они тихо переговаривались. Изредка до меня долетали фразы, проникнутые трогательной заботой обо мне:

– Жены нет…

– Как бьется сердце…

– Да, однокомнатная…

Я чувствовал себя легко и спокойно. Я знал, что нахожусь вне опасности, пока эти замечательные люди здесь, рядом. Очень хотелось задремать, но я сдерживался – должны были приехать специалисты-кардиологи.

Конкурс

Когда я и Витька поступали в институт, только и разговоров было: конкурс аттестатов, конкурс документов… Потом, когда экзамены сдали, разговоры начались: этот прошел по конкурсу, этот не прошел по конкурсу. Проходной балл – 19, а у меня и Витьки – всего по 18. Непонятно: прошли мы или нет?

Я говорю отцу: узнай что-нибудь. А он занят страшно был, позвонил Витькиному отцу. Они старые друзья. Витькин отец сказал:

– Я уже говорил с Эрцгерцеговым (это председатель институтской приемной комиссии, тоже их друг). Наши дети претендуют на одно вакантное место.

– Понятно, – сказал мой отец. – Я, конечно, могу кое-кому позвонить. Наверняка найдутся люди, которые замолвят за моего Петьку словечко. Но, думаю, и ты тоже можешь кому-нибудь позвонить. А ведь мы люди занятые, у меня сейчас работы по горло. Не лучше ли встретиться вечерком, за чаем, не тратя времени на эти телефонные звонки! Устроим, так сказать, конкурс на дому.

Значит, и здесь конкурс. Свой, родительский.

Вечером пришел Эрцгерцегов (кстати, его сын поступал вместе с нами, набрал 20 баллов и уже был зачислен на первый курс). Чуть позже Витькин отец прибыл. Сели они за чай – решать, кто, я или Витька, достоин учебы в институте.

Отец сказал, чтобы я шел заниматься. Я вышел из комнаты и, прижав ухо к замочной скважине, стал слушать разговор взрослых. Уж очень интересно было узнать, что за конкурс они будут проводить.

Поначалу беседа шла о погоде, о футболе, о растворимом кофе. Словно и не было у них никакой особой причины для встречи. Так, сидят старые друзья и болтают о всякой чепухе. Однако мало-помалу перешли к главному вопросу.

– Хочу вам сразу сообщить, – сказал Эрцгерцегов, – шансы и у Вити, и у Пети равны.

Вот тут-то и начался конкурс.

– В приемной комиссии есть такой Граммушкин, – начал было Витькин отец, но мой не дал ему закончить:

– Я близко знаком с Полупудневым.

Витькин отец молчал. Видно, думал, прикидывал.

– Еще я позвоню Пудалову, – продолжал мой отец.

– Он сейчас в Париже, на сессии, – возразил Витькин отец.

– Ты думаешь, я не смогу туда дозвониться? – сказал мой отец. – Я просто экономлю наше время.

– Ладно, – сказал Витькин отец, – тогда я свяжусь с Пудищевым.

– Принимаю, – сказал отец. – А что насчет Двухпудова?

– Я поговорю с Мишей Центнером, – развязно объявил Витькин отец.

– А я с Тонной Марковной, – с достоинством отпарировал мой.

Помолчали. Было слышно, как тяжело дышит Эрцгерцегов.

– А если Пуговицын? – сказал Витькин отец.

– Костюмов, – ответил мой.

Тут раздался грохот и сдавленный хрип Эрцгерцегова. Я осторожно заглянул в комнату: мой и Витькин отцы склонились над свалившимся со стула председателем приемной комиссии.

Когда врачи неотложки выносили Эрцгерцегова из комнаты, он благодарно посмотрел на друзей и сказал:

– Спасибо, что вы никому не звонили. Если бы кто-нибудь из этих людей позвонил мне, у меня бы сердце не выдержало.

– Но ведь место одно! – в один голос крикнули отцы.

– Своего Мишку отчислю, – вздохнул Эрцгерцегов, – здоровье дороже.

Времена года

Скорее бы уж зима, с ее сугробами и метелями, крещенскими морозами и елочными базарами. Декабрь, все белым-бело, город преобразился, и на этом фоне – моя дубленка цвета кофе с молоком… Еще на мне пыжиковая шапка и сапоги на меху, мохеровый шотландский шарф и не слишком расклешенные брюки. С портфелем «дипломат» я не торопясь иду на службу.

До службы недалеко, поэтому я иду пешком и встречаю приятеля… Или не так. До службы недалеко, но я все равно взял такси. И вот я вылезаю из машины, тот же белый фон, на мне то же, и ко мне бросается приятель.

– Тебя просто не узнать, – говорит он. – А где же твоя бордовая дубленка?

– А-а… – небрежно отмахиваюсь я. Достаю пачку «Винстона», угощаю, сам беру сигарету. Зажигалка у меня немецкая, электронная.

Я закуриваю и тут только замечаю ее. Она стоит в сторонке, наблюдает за нами и не решается подойти. Я не тороплюсь прощаться с приятелем. Но она не уходит. Что ж, я к вашим услугам, мадам: что вы хотите мне сказать?..

Скорее бы уж весна – веселая музыка капели, звонкие птичьи голоса, высокое голубое небо. С голубым так хорошо будет гармонировать синяя нейлоновая куртка. Предположим, мне привезли ее из Финляндии. Или я сам ее купил где-нибудь в Скандинавии. Или во Франции. Там видно будет… Брюки можно клешевые, вообще спортивный стиль. Итак, куртка, под курткой тонкий шерстяной свитер с каким-нибудь канадским или австралийским узором.

Легко перепрыгивая через лужи, я спешу к концертному залу, где через пять минут начнется концерт заезжей знаменитости. Меня узнают, да это и естественно. Ведь я… Ну, к примеру… киноактер. Или из хоккейной сборной. На коньках я хорошо катаюсь.

И вот все меня узнают, бросаются со всех сторон, спрашивают, нет ли билетика. Я только сочувственно улыбаюсь.

И тут у входа замечаю ее. Мы встречаемся взглядами.

– Вам, наверное, билетик? – иронически интересуюсь я.

– Да. – Она смущена.

– Пропустите эту девушку, – говорю я контролеру.

И вот мы внутри, все с завистью на нее смотрят: везет же некоторым. Но я галантно откланиваюсь.

– Постой… – говорит она.

Скорее бы уж лето. Жара и грозы, зеленый лес, морской прибой. Я на желтом песчаном берегу, в ярких югославских плавках, загорелый, стройный, и польское махровое полотенце небрежно перекинуто через плечо.

А на руке – японские водонепроницаемые часы, я не снимаю их, когда купаюсь.

К берегу причаливает легкий катер. Мне машут с борта друзья: киноактеры или хоккеисты. Я натягиваю старые, заплатанные джинсы, клетчатую скромную ковбойку за восемьдесят рублей.

– Я мигом, – обещаю я друзьям киноактерам или хоккеистам, – только за барашком сбегаю. И айда на остров шашлыки жарить!

Выскакиваю на набережную и сталкиваюсь с ней. Я вежливо раскланиваюсь и хочу пройти мимо.

– Постой, – задерживает она меня.

– Извини, я тороплюсь, – сухо отвечаю я.

– Нет, послушай, я должна тебе сказать…

Скорее бы уж осень. Ее слякоть и тучи, дожди и желтые листья. Я в макси-плаще, под черным зонтиком-тростью. На мне удобные финские ботинки на толстой подошве. Я гуляю по парку. Мой фокстерьер не сводит с меня преданных глаз. На ветках каркают вороны.

И вдруг она. И без лишних слов бросается мне на грудь. Плачет. Смеется. Снова плачет.

– Извините, в чем дело? – холодно говорю я.

Слезы бегут в три ручья.

– Я так жалею, что ушла от тебя. Он… он обманул меня. У него, кроме старого кожаного пальто и черного котелка, ничего нет…

Дверь отворилась, и на пороге моей комнаты показалась бабушка.

– Ты все на диванчике полеживаешь, мечты мечтаешь. Ну-ка сходи за хлебом, а то магазин вот-вот закроется.

Я встаю с дивана, иду в прихожую, надеваю свое старое кожаное пальто, напяливаю черный котелок и выхожу в дождь.

«Скорее бы зима…» – продолжаю мечтать я на ходу.