Текст книги "Ужин с шампанским"

Автор книги: Андрей Яхонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

М а к с и м. У меня тут дел хватает.

П а в е л  К у з ь м и ч. А я с твоим начальством утрясу – и пошлют. Я эти вопросы мигом…

Л е н а. О, попался, Максимушка.

И г о р ь. Попался, который кусался. А дочка у Павла Кузьмича… Я все подбиваю взять на переговоры. Посадить за стол – и пусть бумаги перебирает. Фирмачи глаз не оторвут. Подпишут любое соглашение.

Л е н а. Игорек давно на нее засматривается. Правда хороша.

П а в е л  К у з ь м и ч. Я и сам заграницу не люблю. Что хорошего? Каждый паршивый клочок земли на учете. То ли дело у нас… Поедешь на север, поедешь на юг… Но рыбачил тут как-то в Испании. Какая форель… А в наш заповедник наведался: нет кеты. Исчезает.

М и т я. А вы на что ловили? Не на динамит, случайно? На динамит хорошо идет. И сом, и кета, и белуга, и аквалангисты.

Л е н а. Ну-ка хватит!

П а в е л  К у з ь м и ч (Мите). А что это у тебя под носом черненькое?

М и т я (проводит рукой по верхней губе). Наверное, зола. От шашлыка.

П а в е л  К у з ь м и ч. Да нет, это усишки. Пробиваются. Пушок.

М и т я. Значит, не дорос… Ладно. Ладно же… (Убегает.)

И г о р ь. Ничего, молодо-зелено. Не понимает еще. Как у нас в курилке говорят: «Ты плюнешь – коллектив утрется, коллектив плюнет – ты захлебнешься».

П а в е л  К у з ь м и ч. Ума не набрал, это видно. Только разговоры: акселерация… А на деле – что в них? Высокие? Так ум не ростом измеряется. В ботву, видно, наша смена пошла…

Л е н а. Пятнадцать лет между ними и нами… Пустяк… А они совсем другие.

М а к с и м. Насмотрелись.

П а в е л  К у з ь м и ч. На что? Для них старались, строили, и были хорошие. Вдруг сразу – плохие… С чего бы? На что насмотрелись?

М а к с и м. На то, что построили. Мы – никакие, равнодушные, от этого все. Подходит обиженный, кроет начальство. Киваешь. После начальство поливает этого недовольного. И опять соглашаешься. И так правильно, и этак. А сами-то что думаем? Или ничего?

П а в е л  К у з ь м и ч. Неуважение посеять легко. Особенно среди этих. (Показывает вслед Мите.) Росли – нам верили. А теперь выясняется, что всё не так… А? Одна эта мысль… Жизнь ведь не школьное сочинение, листочек с помарками не вырвешь из тетради и на чистовую не перепишешь. Неужто с первых же шагов впустую выброшенные годы?.. Живи и носи в себе эту пустышку, эту дулю с маслом! А разве не лучше стали жить? Не богаче? Не веселее? Только-только с разрухой разделались – и вдруг на́ тебе: опять ошибались. Одно сознание…

М а к с и м. Да с тем, что́ лучше, не спорит никто.

П а в е л  К у з ь м и ч. Нет, споришь. И не возражаешь, а споришь. Меня не проведешь. Чувствую. А с чем можешь сравнить? С чем они могут сравнить? Что видели? А мне есть с чем. Сегодня можно научить прежнее не ценить и не уважать. Так бывало, и не раз. А что назавтра случалось? Это ведь все равно что взять и выпилить у дерева кусок из ствола – и пусть оно дальше растет и зеленеет. Ага, не выйдет, не получится. Только кажется, что сегодняшнее важнее, чем вчерашнее. Забывают о том, что и сегодня пройдет и тоже прошлым станет. И одно дело, если я к нему с уважением, и другое, если на глазах у всех предшественнику своему пенделя дам за медлительность и нерасторопность. Ведь я своим примером таких восприемников воспитаю, которые тоже с почетом не проводят, а пнут и оговорят.

Л е н а. Дядя Паша, да что вы? Ну дурак ведь, мальчишка… Внимание обращать…

П а в е л  К у з ь м и ч. Если бы только он! То-то и оно. Мода теперь такая. «Кирпичи» отменить, каждый с каждым запросто. Все, дескать, равны. Старые, молодые, опытные, бестолковые… Только ведь когда все настолько равны – это что значит? Значит, нет ни плохих, ни хороших. Ни больших, ни маленьких. И заслуги у всех одинаковые. И возможности. И права. И желания. А если все и всё одинаковое, среднее, то нет и лучших, а значит, не к чему и стремиться. Жизнь замрет, наступит спячка. Но почему-то даже картошка родится разная. И покрупнее. И с горох. А не одного калибра. А ведь удобнее, если бы одинаковая. Да еще квадратная. Чтобы чистить легче. Но нет, не будет такого… Тем, кто не равен, потому что больше, кто вырос, сумел, пробился – им сейчас каково? По живому прикажешь себя кромсать? Уравнивать? Был мальчишкой, отец мне ботинки шил. Пока шил – я вымахал. А он грозит: пальцы, говорит, отрублю, если не налезут. И ходил, поджавшись, еле ковылял. Что ж теперь, на старости, снова скрючиться?

И г о р ь. Увы, Пал Кузьмич, я тут Максиму говорил: раньше сколько голубей было, а теперь – одни сизари. Идем путем измельчания. Ихтиозавры не поместились – их с исторической сцены долой! Мамонтов – туда же. Вместо птеродактилей – вороны. Все мельче и мельче, тише и тише. Серее и серее. Никого не щадим, не жалеем. Теперь вот за китов взялись, превратили их бедных, в мишени для подводных бомб… Без мамонтов, без птеродактилей, без китов – остальной мелочи спокойнее. Сознание собственной невзрачности не терзает.

П а в е л  К у з ь м и ч. О, мир без китов! Правильно сказал. Все к этому идет. Время такое: кажется, не нужны гиганты, размах не нужен. Только ведь на это как взглянуть? Селедка, она и есть селедка. Закуска. Акулы рыскают – их не трогают, опасаются. Дельфины разумные, высоколобые, к властелину жмутся, подлаживаются… Каракатиц и осьминогов никто не коснется – противно. И что останется? А кильку до кашалота не раскормишь. Как мой шофер говорит: «Сколько ни спи, со слона не вырастешь».

М а к с и м. Ваши шоферы как раз могут… Идешь к министерству – дрожит от храпа земля. В каждой машине шофер. Машин – видимо-невидимо. И храп поэтому богатырский…

П а в е л  К у з ь м и ч. Понимаю. Но ты посиди на совещаниях, если после не то что светофора, света белого не взвидишь, – дорасти до таких совещаний.

М а к с и м. Да пропади они пропадом, эти ваши совещания! Вы-то сами разве не видите, какой надутой, неестественной жизнью живем? Шоферы, курьеры, заседания… И все трубно, громко, до утомительности публично. Постоянно кого-то заверяем, клянемся, бьем себя в грудь. Стесняемся будничного, человеческого, когда просто надо ходить на работу, ездить трамваем, воспитывать детей. Любой пустяк – в ореоле из слов! Уже слова нами помыкают. Что, если попробовать без патетики? Просто взять и просто поработать, а не заступать на трудовую вахту.

П а в е л  К у з ь м и ч. Ну да, прогресс, новые веяния… По-старому жить невозможно. Но жили. И согласись, до Галилея киты этот мир на своей спине совсем неплохо держали… Ну изведете их… А каково рыбешке, которая видит, что гиганты не устояли? Как ей жить? Во что верить? Ведь обжигались уже. Но не впрок.

Л е н а. Мамонты знаете, отчего вымерли? От самокритики. Сами про себя постановили: дескать, не подходим к новым историческим условиям. И канули… А повременили бы себя списывать, может, и приспособились бы, до сих пор щипали бы травку.

П а в е л  К у з ь м и ч. Не могут колоссы приспособиться. Не дано. Да и не захотят, не пожелают. Не их это амплуа – угодничать. Это мышки в своей норушке любую стихию пересидят. А гиганты – всегда на виду. Не скрываются, не прячутся. Хорошая мишень. Промахнуться трудно. И охотничья слава впереди бежит – ишь с каким исполином сладил! Но киты – это пенки природы. Они – на поверхности. А под ними – в толще, в глубине – какие гады кишат. Они в глаза не бросаются, вот их удача.

Появляются  М и т я  и  Ж а н н а.

Ж а н н а. Меня искали?

М и т я. Ага. Ты Павлу Кузьмичу нужна.

П а в е л  К у з ь м и ч. Мне?

Ж а н н а (Мите). Так и знала, что врешь.

Л е н а (Мите). Ох, ты сегодня схлопочешь!

М и т я (Павлу Кузьмичу). Ну как же, вы же сами сказали: требуются врачи. Молодые специалисты. Для работы за пределами нашей Родины. Жанна как раз молодой. Они в паре с Максимом горы свернут. К тому же по отдельности не продаются.

И г о р ь. Что ты мелешь?

П а в е л  К у з ь м и ч (смотрит на Жанну, на Максима). Вдвоем?..

М и т я. Может, еще рюмочку? Лена, налей.

Л е н а. Павел Кузьмич, может, кофе?

М и т я. Взбодриться.

П а в е л  К у з ь м и ч. Нет, спасибо. (Поднимается.) Пойду.

Л е н а. Посидите еще.

П а в е л  К у з ь м и ч. На воздухе разморило.

Ж а н н а. Идиотку из меня лепить!.. Свои делишки сами, без меня решайте. (Поворачивается, убегает.)

И г о р ь (бежит за ней). Не обижайся.

Л е н а (Павлу Кузьмичу). Мы вас проводим.

П а в е л  К у з ь м и ч. Да сидите-сидите… (Максиму.) Конечно, не все идеально, что говорить… Тут размышлял на досуге… Должности министра нападения не предусматриваем. Министр обороны есть, а министра нападения нет. А как известно, лучшая защита… (Задыхается.)

Л е н а. Пал Кузьмич, что с вами?

П а в е л  К у з ь м и ч. Так. Ерунда.

Л е н а. Максим! В машине аптечка.

М и т я. У тебя в сумочке таблетки.

Л е н а. Где сумка? (Уходит.)

М и т я. Я за аптечкой. (Убегает.)

П а в е л  К у з ь м и ч (Максиму). Проводи ты.

Оба идут к ограде.

М а к с и м. Что – сердце?

П а в е л  К у з ь м и ч. Мотор в порядке. Слушай, а может, все же придешь? Дочка – чудо. Я тебе говорю. Красавица. Вся в мать. Посидим, чаю попьем. Успокоишь. Ее и меня, старика.

М а к с и м. Я товарища пришлю. Отличный парень.

П а в е л  К у з ь м и ч. И ты… тоже… Ох, зря! Мой шеф, когда его на покой провожали и меня вместо него ставили, обронил фразу: «Бойся стариков, прорастут свежей травкой». Вы, молодые, гораздо сильнее от нас зависите, чем вам кажется. Мы вас лепили такими, какими хотели. И вылепили, мы-то это видим. Но в пылу жизни об этом не думаешь. Не замечаешь. Особенно когда перед тобой все дороги открыты. Они, в общем-то, всегда открыты перед тем, кто умеет соображать. Но если к тому же ощущение, что прямо перед тобой ворота распахнутые… (Хватается за сердце.)

М а к с и м. Как болит? Скажите.

П а в е л  К у з ь м и ч. Совсем не болит. И никогда не болело. Даже брало сомнение: а не из железа ли я? А уж чего только не было! Мать умерла. Отец погиб. Рос в детдоме, тетка взять к себе отказалась. А я потом ее сыновей на работу устраивал. Приехал сюда: ни угла, ни знакомых. Три ночи на вокзале. Судьба… Там и встретил ее. Дай, думаю, пристроюсь к дурехе. Вдруг приютит. И приютила. Жили – не описать. В галошах на тесемочках в булочную бегал. Один плащ на двоих. Спали на стульях – ставили в рядок и сверху матрац, чтобы в щели не провалиться. И не думал, что по-другому и счастливее можно. Что есть жизнь? Что она есть такое, я тебя спрашиваю? Когда всего вдоволь – а ее нет? И рыдал, и просил, чтобы лучше мне, а не ей это выпало. Кто услышит?.. Нет, ничего не болело. Сам себе противен. Она тает, а у меня щеки из-за спины… На кладбище каждый день ездил. Дочурку оставила. Вся в мать. Беленькая, тоненькая, пальцы ломкие… Кто мне еще был нужен? Но жизнь такая: гостей принимать, рубашки стирать… И начальство намекает: не рекомендуется в командировки холостяков… И подыскали. Познакомили. Стерва… К другу через год убежала. И хорошо: она дочку не любила. Но те же начальники пошли цепляться: может ли руководить, если собственную жену не сумел воспитать? Кто кого может воспитать? Какой есть – таким и будешь. Но сильному всегда желают поражения. Хотят, чтобы стал, как все, слился с массой, не высовывался. Гудят болельщики, если объявят на стадионе: проиграл лидер. Приятно: слабый взял верх. Это – природа человека. И опять выстоял. И опять сердце – ни гу-гу. А сейчас болит. Болит от неблагодарности. Скольким помог, скольким дарил, скольких в люди вывел! Знаю, что скажешь: другое время, как было – так нельзя… А я тебя спрошу: эти твои честные и принципиальные – новые, они что, вчера родились или мальчиками и девочками были, ничего не понимали, что происходит? Или только сейчас с луны свалились? Все так жили. А теперь они судят. Как хотят – так представят. Могут – по состоянию здоровья. Могут вчистую: «Не сумел перестроиться». А кто знает, что это такое? Просто кто первый сказал: «Ага, этот не сумел», – тот и хозяин, и командир… И вот теперь болит, болит… Приди, я тебя прошу. Она одна у меня. Набаловал… Как ей дальше придется? Но все, что есть… Я для нее на все готов. А я могу. И не тревожься. Это – эмоции. А дело есть дело. Мир тесен, круг узок. Конечно, с поверхности гриб вырвали, провал зияет, но ниточки грибницы, что глазу не видны, уже начали брешь заштопывать, разрыв сращивать, друг друга разорванными хвостиками искать. И в этой корневой, невидимой связи моя сила, а не в том, что они сейчас с трибуны да на людях говорят. Придешь? Всегда был полон дом. Меня любили. Я уважал. Всем был нужен. И вот – пусто. Почему? (Хочет идти, спотыкается.) А может, не все? Может, были те, кто жил по-другому? (Растирает грудь.)

М а к с и м. Дайте пульс…

П а в е л  К у з ь м и ч (вырывает руку). А, какая разница? Что теперь? Пусть… Мне кажется, я ощущаю какой-то гул… Гул надвигающегося землетрясения. Прямо у нас под ногами. Я не знаю, что это будет, но оно произойдет. И когда это случится – я задаю себе вопрос, – кто выживет, кто останется? Я погибну, я знаю. Но я хотел бы знать, кто будет после меня.

М а к с и м. Где этот Митя? Я сейчас. (Убегает.)

Из-за беседки выходит  М и т я.

М и т я. Ну что, плохо?

П а в е л  К у з ь м и ч. Худо.

М и т я. Вот так… Сколько веревочке ни виться…

П а в е л  К у з ь м и ч (опускает руки, выпрямляется). Чего тебе?

М и т я. Передо мной играть не надо. Не обманешь. Ох, руководитель среднего звена… Поприжали? Давно пора. Собирай манатки. Мотай отсюда. Освобождай место. Сюда я жить приехал.

П а в е л  К у з ь м и ч. Сопляк!

М и т я. Эх, дедушка. Тебе таблеточки? (Бросает их к ногам Павла Кузьмича.)

П а в е л  К у з ь м и ч (пытается схватить Митю, тот уворачивается). Ах ты… Планктон… Мразь…

М и т я. С моих усов себе на лысину будешь рассаду брать. А то мало получал? Свертков и подачек? Я добавлю. Всем вам добавим. Попрятались в желтых цековских домах, под охраной своей милиции, в черных машинах – и не достать. Но разворошили ваш муравейник – и выползли. А мы – тут как тут. И это только начало. Всех подкараулим. Со всеми посчитаемся.

Павел Кузьмич, изловчившись, почти падая, хватает Митю.

Больно!

П а в е л  К у з ь м и ч. Врешь! Таким, как ты, больно не бывает.

М и т я. Пусти! (Отбивается.) Пустите! (Удается вырваться.)

Вбегает  Л е н а.

Л е н а. Что тут у вас?

П а в е л  К у з ь м и ч (улыбается). Возимся. Детские шалости… Шучу. Молодое поколение подставило плечо. (Уходит.)

Л е н а (Мите). Скотина. Зачем выбросил лекарства?

М и т я. Столько врачей… Обойдемся как-нибудь.

Л е н а. Ублюдок. А сумку мою куда дел?

М и т я. Сумку? Тебе сумка нужна? (Включает магнитофон на полную мощность. Под орущую музыку скачет и кувыркается с зажатым в зубах шампуром. Замахивается на Лену.)

Л е н а. Попробуй…

М и т я. Попробуем. Не пришло еще время.

Л е н а. Хорошо, что приехал. В письмах такой паинька. Котеночек… Я тебе все поломаю.

М и т я. Как же. Испугала.

Л е н а. Ты меня еще вспомнишь…

М и т я. Что с тобой препираться… Вон Айболит идет. Пусть он… Пойду лучше Жанночку и Игорька искать. Под ручку куда-то вместе удалились. Как бы им не заблудиться! (Уходит.)

Возвращается  М а к с и м.

М а к с и м (смотрит на дом Павла Кузьмича). Уложил. Вроде ему полегче…

Л е н а. Называется, вытащили на природу… Отдохнуть.

М а к с и м. Я раньше недоумевал… женщина рожает в самолете – и полный порядок: среди пассажиров отыскался врач. На ледоколе приступ аппендицита… И нормалек: рядом хирург. А теперь знаю: где ни окажись – обязательно что-нибудь случится… Может, дочку к нему вызвать?

Л е н а. Телефон под рукой. Захочет – сам позвонит. Ему не наша помощь нужна, поверь. Забудь обо всем. И попробуем начать сначала. Мы только-только приехали… Вокруг – ни души. Мы вдвоем… (Берет Максима за руку, ведет в беседку.) Присядь. Здесь, рядом. А хочешь, спрячемся в доме?

М а к с и м. Он разве открыт?

Л е н а. Откроем. Что нам стоит?

М а к с и м. Не хочу.

Л е н а. Как скажешь. Все – как ты скажешь. Нравится мне это слово – «беседка». И у нас с тобой будет не разговор, не беседа, а так, беседка, раз место к тому располагает.

М а к с и м (опускается рядом с ней). О чем речь поведем?

Л е н а. О тебе. Обо мне. О нас. О чем еще, если мы вдвоем – ты и я?

М а к с и м. Начинай.

Л е н а. Сперва ты. Расскажи, чем помимо единоборства со слесарями занимаешься? Как вообще жизнь?

М а к с и м. Потихоньку.

Л е н а. Потихоньку – это не жизнь.

М а к с и м (не сразу). Если бы вы шли не под сто двадцать…

Л е н а. Мы бы с тобой не познакомились.

М а к с и м. Верно. Отделались бы легким испугом.

Л е н а. Знаешь, сейчас мне кажется, я готова была погибнуть. Но это судьба: все шло к тому, чтобы встретить тебя.

М а к с и м. Разумеется. Я уже уходил домой. Но, думаю, дай подожду. Вдруг подбросят еще работенки. И точно – тащат. С утра третья операция…

Л е н а. Конечно, судьба. И потом, когда очнулась, первое, что увидела – твое лицо.

М а к с и м. Не сочиняй. После наркоза лиц не различишь.

Л е н а. А я вот, представь, различила.

М а к с и м. Да, выдалась ночка… Утром мотанул вашу тачку посмотреть. Не мог поверить. До сих пор понять не могу, как уцелели.

Л е н а. Не надо. Забыть – и не вспоминать.

М а к с и м. И правильно. И верно.

Л е н а. Но только не твое лицо… Ты склонился надо мной.

М а к с и м. Такой я хороший и внимательный.

Л е н а. Лучшего зава не сыскать.

М а к с и м. Поживем – увидим.

Л е н а. Но ты же сказал… Может, попрошу отца? Ускорим это дело.

М а к с и м. Не надо.

Л е н а. Один его звонок… Мужчина без власти – не мужчина. Так он говорит. Или… (Смотрит на Максима.) Слушай, кто у Жанны родители?

М а к с и м. Перестань.

Л е н а. Не знаешь?

М а к с и м. Не любопытствовал.

Л е н а. Каким был, таким остался. Герой, сам себе создаешь трудности, а после берешь их с боем.

М а к с и м. Возможно.

Л е н а. Зачем? Ради чего?

М а к с и м. Сам себе удивляюсь. Видно, дошел до предела. С собаками стал счеты сводить. Жанна утащила из вивария щенка. Загребли в облаву на птичьем рынке. Симпатяга, терьер… А меня взбесило: за что ему везуха? Почему выбрала его, а не кого-то другого? Если бы ты видела наших собак, когда идешь мимо клеток! Обреченные глаза… А вой, когда вечером в институте никого не остается… И этих обреченных еще обманывать! Из них сливки общества выделять… Короче, щенка возненавидел. Ишь, породистый гад. Отдал… С глаз долой… К несправедливости ни в чем не стану примазываться. Ну выпало так, что на нашей шкуре история одну из версий своего спиралеобразного развития проверяет, как мы на собаках, свои догадки. И пусть опробует, и пусть даже с кем-то несправедливо обойдется. Ну и что? Ведь и у несправедливости свои законы. Ее торжество – тоже доказательство, тоже аргумент. Лишь бы другие, следующие, все правильно поняли. Лишь бы им наш опыт на пользу пошел.

Л е н а. Добровольно записывать себя в подопытные кролики? Широкий жест… Оставь историю историкам. А у тебя одна жизнь. Больше не будет.

М а к с и м. Мне Игорь рассказал байку. О переговорах в Индии. Приезжает на фирму к десяти. А партнеры опаздывают. Он им: «Обидно ждать, я это время мог по городу ходить». Улыбаются: «Вечно вы, европейцы, торопитесь». – «А вы чего не торопитесь?» – «А мы, что в этой жизни не успеем, в следующей сделаем». Жаль, нам второй жизни не положено… А что, он правда в Австралию собрался?

Л е н а. Игорь – это Игорь. А ты из тех, кто сам может ставить опыты. И какие! Посмотри на меня. Я – твой удавшийся эксперимент. Вся перед тобой. Можно сказать, твое творение. Заново слепил…

М а к с и м (долго на нее смотрит). Хороша Галатея. Придаешь уверенность.

Л е н а. Ты – талантливый, умный, как же в толк не возьмешь: вокруг не только добрые дяди и тети. Есть равнодушные. И завистники. И откровенные мерзавцы. Современников не выбирают… И ты можешь быть тысячу раз прав, но эту свою правду от тех, кому она не нужна, а может, даже мешает, еще защитить и отстоять нужно. Отец тебя помнит… Интересуется…

М а к с и м. Это когда ничего не умеешь, и знакомства, и руки, и лапы нужны. А я умею.

Л е н а. Герой.

М а к с и м. Ага. И заметь, этого не боюсь. А знаешь, почему? Был на приеме у начальника. Сидит при галстуке за руководящим столом. И трясется. Подлаживается ко всем, юлит, строит из себя добряка. Несчастный, взгромоздился на чужой насест. Повыше захотелось. Позаметнее. Представил, как он украдкой и с оглядкой ест бутерброд с икрой и под стол залезает, чтобы не отняли, – стало противно. Я за место не трясусь. Я на своем месте. И всегда буду на своем. И значит, свободен. Режу не только больных, но и правду-матку. Как думаю. Как считаю нужным. И меня слушают. И будут слушать. Таких вот уверенных в себе почему-то любят. Рядом с ними и другим свободнее. А тем, кто следом, – легче. Если кто-то стоит, не сгибаясь, другим тоже хочется распрямиться. И вот они плечи расправляют, и выясняется, что потолки-то низки, коридоры узки и вообще пора клинику перестраивать. Но для того чтобы это понять, кто-то один должен встать во весь рост.

Л е н а. Привычнее сутулиться и втягивать голову. При тебе вроде как распрямился. Без тебя – снова согнулся. Ты обо всех по себе не суди. Когда после аварии осталась без машины и впервые спустилась в метро, знаешь, что поразило? Движение в толпе. Спаянность. Единство. Попробуй побеги, если опаздываешь. Или не терпится… Опереди других, будь ты хоть трижды чемпион. Или замедли шаг. Если хочешь отстать. Ну что, представил? Насколько далеко, по-твоему, можно отрываться? От других, от своего времени? Даже если ты великий ученый и принял эстафету у такого же великого… Твой тройной прыжок плюс к его тройному… Клиника тебе тесна… Но ведь не можешь ты один в двадцать втором веке жить, если все пока еще в двадцатом. Не может человечество даже в твоем лице переиначить жизнь одним махом, не может превратить всех в личности. Время нужно. Терпение. Так всегда было: надо в своем времени жить. И вместе со всеми, не показывая, что лучше, – этого не простят, не выдавая, что хуже, – этого тоже не позволят…

М а к с и м. Слушай, ведь я не парус. Пал Кузьмич, теперь ты. Что вы на меня дуете? Бурь не ищу. Нормальный человек. Как все. Иногда устану, замотаюсь, раззеваюсь под вечер и думаю: все хорошо. Нормально все. Живем – не тужим. На работу ходим, вещи покупаем, по ящику за футбол болеем. Люди ездят в машинах. Вступают в садовые товарищества. Значит, неплохо и где-то даже припеваючи. А потом вдруг накатит… Ведь стыдно. Палат обшарпанных, где неделями никто не убирает, нянечек, которые сшибают с больных рубли и шоколадки, больничной еды, от которой тараканы дохнут… Ну почему я, здоровый, сильный мужик, стыдиться должен и своего халата заштопанного, и зарплаты, и медсестричек, которые еще в два раза меньше моего получают? Они молоденькие. Им одеться хочется. Замуж надо. Сапоги стоят сто пятьдесят. Не у спекулянта, в магазине. Кто же такие цены ставит? И что я с них за один сапог в месяц потребовать могу?.. Приехали в клинику японцы, спрашивают, где у нас видеофильм показать. Для них элементарно. Почему я должен краснеть? Разве мы беднее?

Л е н а. Может, тебе для начала домашний антураж сменить? У нас видео последней модели.

М а к с и м. Сразила.

Л е н а. Если бы.

М а к с и м. И миллион раз повтори, что герой. Но будет в клинике видео. И все, что необходимо, – тоже будет. Инструмент первоклассный… И в таких машинах будем к корпусам подкатывать, что у больных сразу улетучатся сомнения: уж если ребята располагают такой техникой… Ведь это важно. От этого тонус другой. И мысли. Голова кругом, когда пытаюсь представить и нашу территорию, и сколько на ней людей. Горы свернуть можно. А вместо этого собираются в пыльных залах, жгут электричество, переливают словеса… Председательствующий спит, в зале читают, вяжут, лектор бубнит лекцию, написанную сто лет назад… Называется профессиональная учеба. За этот час столько полезного можно сделать! Но нет, будто специально от дел отвлекают, дергают, мешают, не дают работать. Сердце рвется – больные ждут, а я сиднем сижу. Да развяжите же руки! Дайте вздохнуть свободно! Хочу учиться – сам научусь, а дурака не научишь. Развяжите, чтобы я мог оперировать, чтобы женщины не в очередях стояли, а детей воспитывали, а чтобы очередей не было – дайте рабочим работать, колхозникам пахать…

Л е н а. Кто им мешает? Если они так уж хотят… А то взялись переиначивать – курам на смех. Прежде хвастали успехами, теперь – недостатками. И от этого все поменялось? Лучше стало? А что, что лучше? В соседней конторе спровадили прежнего шефа. Пришел молодой. Сидит с восьми утра до десяти вечера. И все вместе с ним. А зачем? Те, кто за дело болеет, когда надо, и сами задержатся. А просто сидеть-высиживать… Не наседки, вряд ли вылупится что путное. От пенсионеров избавимся, им гонка не по силам. Молодых распихаем. Кого куда. А после все войдет в прежнюю колею. Снова к десяти приезжать начнут. Состарятся. Устанут.

М а к с и м. Одно дело, если не дано прыгнуть дальше. Ну не дано – и все тут. И другое – когда те, которые сами не могут, сдерживают остальных. А ведь сдерживают, треножат, чтобы не обскакали! Освободиться от этих пут – вот мечта. Разве настоящие учителя гоняются за учениками? К пророкам за тридевять земель идут, тянутся. Если у тебя зуд проповедничать – пожалуйста, в свободное от работы время, в парке. Витийствуй… За свой счет. А то ведь каждое дело умудряемся окутать такой подушкой из словесной ваты, что увязаешь, до дела не добравшись. Возводим из препон и тумана этакую приемную, где в ожидании и преодолении настолько измотаешься и издергаешься, что, собственно, на дело никаких силенок уже не остается. И ею же всех отпугиваем, пугаем.

Л е н а. Зато испытание этой приемной, этой, если хочешь, барокамерой… закалка… Выживают и к делу допускаются только проверенные, сильнейшие…

М а к с и м. И как долго это, по-твоему, может продолжаться? И закалка, и барокамера, и глупость, и хамство, и краны вечно текущие, и улицы вечно разрытые?.. Я понимаю: перед каждым следующим шагом жизнь накапливает силенки, и это действительно время неподвижности. Но как владелица авто ты должна быть в курсе: не может постоянно гореть красный, рано или поздно приходит время зеленого.

Л е н а. Зеленого… Это Мити, что ли? Он самый из нас… (Кривится.) Оскомина уже.

М а к с и м. И не только его.

Л е н а. Значит, все вместе, общим строем на этот зеленый сигнал шагнем. И что дальше? Что после этого вокруг тебя изменится? Те же лица… Те же мысли… Те же слова. То есть опять время красного. Потом желтого… Значит, сейчас, не дожидаясь остальных, надо успеть. Светофор тебе лично подмигивает – так и шпарь. Не упусти мгновения. А протелился – и снова топтание на месте. А то еще хуже – поперечный поток. Ничего не поделаешь: жизнь – не тот перекресток, где подмигивают каждую минуту. Тут механизм посложнее.

Слышны отдаленные завывания сирены.

М а к с и м (поднимается, облокачивается о перила беседки). Или послышалось? (Смотрит вдаль.) Игорь сюда бежит.

М а к с и м  и  Л е н а  прячутся за беседку.

Вбегает  И г о р ь. Озирается.

И г о р ь. Куда все подевались? Черт бы взял эту прогулку… (Передразнивает сам себя.) А ну, Игоречек, быстрее, колесом… Как все замечательно! Ты, глупышка, скис… Жизнь продолжается. Стоим на голове… (Изображая официанта.) Вас обслужить? (Убегает.)

Л е н а  и  М а к с и м  выходят из-за беседки.

Л е н а. Не могу больше. Видеть его не могу.

М а к с и м. Он у меня был. В клинике.

Л е н а. Знаю.

М а к с и м. И не понравился очень.

Л е н а. Видишь, какое совпадение.

М а к с и м. Я из-за этого здесь. Твоя помощь нужна.

Л е н а. В чем?

М а к с и м. Мой грех… Когда вас привезли, все бросились к тебе. На него не обратили внимания. Подумаешь, треснула ключица… А он ведь жаловался на боль и что голова кружится…

Л е н а. Что?

М а к с и м. На снимке, когда он неделю назад был, затемнение. Пытался ему втолковать. Не понимает, Или не хочет понять. Надо, чтобы он в больницу лег.

Л е н а. Как чувствовала!.. Теперь еще и сиделкой стать. Не хочу!

М а к с и м. Ты понимаешь, что говоришь?

Л е н а. Плевать. Губы его обвисшие. Плечи опущенные. Знаешь, как должен вести себя мужик, если он, конечно, мужик? Так, чтобы жена знала одно счастье: вот поворачивается ключ в замке и он входит. И бояться должна: вдруг не придет? Другого счастья у женщины нет.

М а к с и м. Может, через месяц его сам черт не спасет.

Л е н а. Не уговаривай. Эти его рубашки потные… Носки… Пусть сам. Я не могу. Всё за него… А теперь еще болеть… Или выхаживать… Нет, хватит сопли подтирать… С начальниками насчет поездок договорись. С праздниками их поздравь… Все я. А он… Ну, предположим, уйдет отец… И Павел Кузьмич уйдет. Но ведь все равно, рано или поздно, должны уйти… А может, еще и удержатся. Чего вперед забегать? Потеть в открытую? Нужен здравый смысл, выдержка. А он заранее выбрал роль побежденного. С рождения ее выбрал. (Подходит к Максиму.) Дай руку. А то холодно. Знобит… Пойдем в дом.

М а к с и м. В дом? (Вырывается, почти отталкивает Лену.) Ты понимаешь, что говоришь? Он дни и ночи возле тебя сидел! Боялся отойти. Я ему говорю, нужно лечь – нет. На рентген тянул – не шел. Я таких сумасшедших не видел. Он дрожал над тобой! Я его упустил. Но это потому, что он сам о себе не думал. Тебя никто так любить не будет.

Резкий вой сирены. Блики мигалки.

Л е н а (отпрянув от Максима). «Скорая»! (Хватает Максима за руку.) Сделай что-нибудь! Спаси его!

М а к с и м  и  Л е н а  убегают.