Текст книги "Ужин с шампанским"

Автор книги: Андрей Яхонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Исправьте ошибки!
(Школьное сочинение)

Моя бабушка Таня барыня. Ее так называют и соседи, и баба Ксеня, и папа, и мама, хотя бабушка Таня говорит что мама ее кровиночка. А меня бабушка Таня зовет единственной отрадой. Но по дому она ничего не делает так что нехорошо что я о ней пишу когда другая моя бабушка, бабушка Ксеня готовит и убирает штопает мне рейтузы и провожает меня в школу. Она настоящая хозяйка. Но бабушка Таня сейчас больна и я за нее очень боюсь.

Конечно она барыня. Она и прежде с дедушкой жила беззаботно, давала уроки музыки посещала театр. Дедушка работал в сберкассе начальником и ее избаловал с тех пор она ничего не умеет. Один раз взялась вытирать пыль да смахнула с серванта статуэтку клоуна которую папа очень любит. А меня папа познакомил с живым клоуном и вообще я очень люблю бывать у него в цирке. Там и лисы и зайцы и слон. Мне как и бабушке Тане жалко что эти звери живут в клетках но они должны приносить людям радость за это их кормят и ухаживают за ними. А бабушка Таня вообще нескладная за что ни возьмется все поломает. Руки у нее всегда сложены и если на них поглядеть они холеные. Не то, что у папы хотя с его музыкальными пальцами ему нельзя делать то что его заставляют делать в зверинце. И папу справедливо возмущает бабушкино безделье. Это раньше когда за нее все делал дедушка она могла себе позволить сидеть у окна и наряжаться в кружева и бусы а у нас в семье все работают и это с ее стороны неуважение к тем кто ее окружает.

И папа в выходные когда мама не позволяет ему выходить из дома к приятелям бродит по квартире и шумит на бабушку что она барыня. Мама за бабушку заступается говорит что она согласна все за нее делать лишь бы папа ее не трогал. Но мама никогда ничего не успевает и тогда тоже сердится и называет бабушку барыней. Мама бабушку жалеет но говорит что она хоть что-нибудь должна делать хотя бы кисель варить иначе от безделья совсем скиснет. И в этом я с мамой согласна потому что сама уже помогаю старшим. А сидеть целыми днями у окна это каждый может тут большого умения не надо.

Мама раньше была папиным ассистентом а теперь его аттракцион закрыли и он ходит небритый и говорит что это специально все против него подстроили. Я и мама за него переживаем а Ксеня даже хочет жаловаться на его начальство только папа ей не разрешает. Он говорит что такие бандиты которым уже и его фокусы с зайцами стали ненужны кому хочешь голову отвинтят. Он сейчас фокусов со сцены не показывает и от этого зайцы растолстели а сам он еще больше злится. Вообще у нас в семье все, кроме бабы Тани, что-нибудь делают. Мама выступает в другом аттракционе с летающими акробатами папа добивается правды а бабушка Ксеня ходит в магазин и печет пироги. А бабушка Таня один раз пошла в магазин а ее там обсчитали и вместо обычного масла дали соленое. Бабушка Ксеня мне гладит школьную форму пришивает белые воротнички заплетает косу и штопает чулки. Так что когда нам задали тему сочинения о бабушке я хотела написать про Ксеню, но потом решила написать о бабушке Тане. Я сама не знаю за что ее люблю. К ней сейчас все время приходят врачи и много топчут пол так что приходится его постоянно подметать и мыть но она серьезно заболела. Конечно это нехорошо писать о тех кто не делает ничего и подает дурной пример детям но я очень за нее боюсь. Раньше мы с ней дружили потому что она была еще не совсем барыня и ходила работать в книжный магазин кассиршей и приносила в дом деньги. А теперь она лежит и даже книг мне не дарит только рассказывает про своего сына моего дядю и маминого брата дядю Павлика который погиб в войну на Волге. Это очень увлекательно и расширяет мои познания в географии и истории родной страны. А еще у нас есть два старых письма дяди Павлика, и она их часто читает. Я ее один раз спросила зачем она читает их ведь дяди Павлика нет а она мне сказала: если есть о человеке память, он не умирает. Вот я и решила что напишу о ней а то я за нее очень боюсь а так будет память, и значит она не умрет а о Ксении напишу в следующий раз, когда баба Таня поправится. Я сейчас ее особенно жалею и люблю. Если с ней что-нибудь случится я даже не знаю как тогда буду приходить домой. Тогда может быть тоже уеду на Волгу куда бабушка стремится всей душой как она мне сказала.

Когда был жив дедушка они с бабушкой каждое лето отправлялись туда на пароходе как бы в гости к дяде Павлику ведь никто точно не знает в каком месте он убит и похоронен, а одна бабушка туда ни разу не ездила. Она вообще боится поскользнуться и только по телефону разговаривает со своими знакомыми они тоже к нам никогда не приходят да ни у кого и времени и сил нет для них готовить.

Я не знаю что еще написать о ней раз она ничего не умеет. О Ксении можно написать больше: и про то как она нашла в луже пять рублей и про то как она умеет вырезать из бумаги елочные игрушки. А бабушка Таня только изредка поднимается посмотреть в окно на улицу хотя врачи ей не велят ходить и сидеть а велят лежать. Она похудела пьет лекарства и отвар шиповника.

Я и сама не знаю за что люблю бабушку Таню. Я люблю и маму, и папу, и бабушку Ксеню, но их знаю за что. Они обо мне заботятся и приносят пользу. А бабушку Таню я люблю просто так. Хорошо хоть когда чувствует себя лучше она помогает мне учить уроки и за это ей папа и мама весьма признательны. А тут открыла книжку а прочитать ничего не может голос слабый. Она и сама расстроилась отложила книгу а меня погладила по голове. Я даже не знаю чем ее порадовать. Хорошими отметками или аппетитом за завтраком. Я хочу чтоб папа к ней больше не придирался. А еще мечтаю стать врачом и тогда буду бабушку Таню лечить а Ксене не придется мыть за мной пол.

Про волшебника, золотую рыбку и двух редакторов

История эта произошла относительно недавно, но, может быть, и очень давно. Не то в современном многоэтажном здании газетно-журнального комплекса, не то в старом особнячке, где располагалась редакция одного весьма уважаемого издания. Одну комнату в этом редакционном коридоре занимал, кажется, отдел поэзии или прозы, или публицистики, и в комнате этой сидели друг против друга два редактора. Издание, скажем сразу, было популярным, авторитетным, уважаемым, поэтому поток авторов не иссякал и не ослабевал, оба редактора читали рукопись за рукописью, буквально не поднимаясь с места, с раннего утра до позднего вечера. Известные писатели торили себе дорогу к публикации своей известностью, а безвестные терпеливо ждали своей участи. От строчек, букв и вереницы людей у наших редакторов рябило в глазах.

Но редакторы, в каком бы отделе они ни работали, – тоже люди, со своими мыслями, чувствами, настроениями, эмоциями. В тот день, о котором идет речь, один из редакторов пришел на работу хмурым и удрученным: у его жены был день рождения, а он совершенно не знал, что ей подарить. Пока он грустно размышлял о своих проблемах, вошел один из неотличимых авторов и неуверенно направился к его столу. Разумеется, рукопись его романа, поэмы, очерка, рецензии была ужасна, грешила орфографическими, пунктуационными и фактическими ошибками, смысловыми неточностями, наконец, сюжетной и композиционной путаницей, но, глядя на автора, который, весь подавшись вперед, замер на стуле и смотрел на своего судию преданными глазами, на его обтрепанные, измятые брюки, кургузый пиджачишко, небритые впалые щеки, безвольно поникшие плечи, редактор подумал: «А чем я лучше и почему имею право судить о его рассказе или стихотворении? Он такой же человек, как и я, со своими трудностями и сложностями, и, наверно, тоже не может сделать своей жене подарок, который бы ее удовлетворил. Но в моей власти улучшить его настроение. И я это сделаю. В конце концов, могу я хоть раз отнестись к своим обязанностям неформально и расставить запятые? Разве это такой уж большой труд?»

А быть может, и какое-то не вполне ясное, безотчетное даже предчувствие забрезжило у него в душе, когда он принимал это волевое решение. Как бы то ни было, он привел в этом стихотворении, рассказе, очерке, обзоре в порядок орфографию и пунктуацию, изменил название и последние строки, то есть финал, после чего подписал рукопись в печать.

И тут жалкий автор вдруг встал со стула в полный рост, полез в карман обтрепанного своего пиджачишки и королевским жестом извлек и положил перед редактором небольшую золотую рыбку, попросив принять ее в знак признательности. Редактор так и опешил и даже не столько оттого, что на плавничке четко читался номер пробы драгоценного металла, а оттого, что проблема с подарком жене так, сразу, одним махом была решена.

Потом, разумеется, выяснилось, что это был волшебник, которого печатать было необязательно, просто он бродил по различным изданиям и проверял редакторов на предмет душевной чуткости и всюду получал отказ, а здесь – теплоту и внимание, за что и отметил работу нашего редактора, ибо тот своим тщанием способствовал духовному возрождению разуверившегося в себе и людях волшебника.

Однако еще большее, поистине неизгладимое впечатление произвела эта сцена на второго редактора, который так и вытаращил глаза, наблюдая за происходящим и золотой рыбкой, исчезнувшей в кармане его визави. У второго редактора день рождения жены был через месяц, но после случившейся сцены он рьяно взялся за дело и к концу дня отредактировал, выправил и подписал в набор четырнадцать рукописей безвестных. Никто из них ничем его не отблагодарил, только трясли руку… Но как знать, как угадать… И на другой день он подписал еще двадцать две рукописи. А до конца месяца заполнил весь редакционный портфель хорошо выправленными материалами. Увы, все с тем же печальным результатом – рыбку с пробой ему никто не презентовал. То ли у него интуиции не хватает, то ли золотая рыбка на всех одна, то ли волшебники сейчас большая редкость… Правда, за ударный труд выписали редактору хорошую премию. Он, однако, надежды не теряет и ждет, ждет…

История жизни

I

Смотри, Вовочка, сколько игрушек. Ты какую хочешь?.. Зачем тебе кукла? Мальчики в куклы не играют… Хочешь, чтобы тебя все девчонкой дразнили, да? Лучше погляди, какой мячик хороший. Прыгает… Подумаешь, три есть, еще один будет… Велосипед тебе пока рано. Еще упадешь, в больницу свезут… Год там лежать будешь, уколами замучают… Ну не плачь, не плачь. Ты у меня парнишка смышленый, сам понимаешь, что мячик лучше всяких кукол и велосипедов… А я говорю, лучше… А я еще раз говорю, что лучше… Родному отцу не верит. Ремня дома получишь, тогда узнаешь, что лучше… А, то-то же… Доволен? Верно, красивый? Прыгает. Ну, беги играй.

II

В этот институт тебе, Володя, не поступить – конкурс большой. А в этом – никого знакомых. Мой тебе совет, Володя, поступай к Петрову. Петров тебя на кафедру возьмет, в аспирантуру протянет… Мало ли что врачом мечтал! Я вон пожарником хотел стать, а пришлось академиком. И не жалею. Петров тебя в Сорбонну пошлет. На мир поглядишь, себя покажешь. А в Меде что, кроме гнойных аппендиксов, увидишь?.. А не поступишь? В армию заберут, вернешься – женишься, дети пойдут. Вот учиться и некогда… Я не настаиваю. Ты человек взрослый, сам решай… Молодец, правильно. Какой у Петрова телефон?

III

Да, я знаю, Владимир, Наташа – хорошая девушка. Правда, чем она лучше Иры, Лены, Маши – не пойму. А впрочем, поверь моему жизненному опыту: женишься на ней или не женишься – все равно будешь жалеть.

IV

Почему так получается, товарищ Степанов? Когда все за мое предложение, вы – против. Когда все против выступления Смирнова, вы – за. Если вы отвернулись от коллектива, скажите об этом прямо, и коллектив отвернется от вас… Ищите себе других товарищей по работе, мы вас не держим… Ах я вас неправильно понял?.. Значит, вы за мое предложение?.. Значит, хотели показать порочность теории Смирнова?.. И в вашей докторской есть глава, его разоблачающая?.. Ну извините, Владимир Иванович, что тянул с защитой. Даже как-то странно: вы – и не доктор!

V

Поздравляю, Владимир Иванович, от всей души поздравляю. Очень рад за вас. Знаете, как в народе говорят: академиком трудно стать, но им легко быть… Я понимаю, банкет дело ответственное… Сациви не рекомендую, острое… А шашлыки только свиные. Лангет жесткий. Рыбка свежести весьма сомнительной. Салатик скис. Грибки червивые… Выбор большой, но холодильник сломался… Ну откуда же водочке быть холодной, когда холодильника нет? Но специально для вас, Владимир Иванович, есть отличная гречневая каша… Нет, молока не держим, только портвейн.

VI

Ну что вы капризничаете, Владимир Иванович? Не хотите коклюша?.. Мы вам свинку напишем… Тоже не устраивает? А если флюс?.. Понимаю, некрасиво. Тогда радикулит. Все восемь месяцев… А что особенного? Люди годами маются. Даже не знаю, что еще предложить. Хорошо, пусть будет острое респираторное… Всегда рад помочь, Владимир Иванович… Умрете ли вы? А как же!.. Когда? Это для каждого вопрос сугубо индивидуальный… Да, поправляйтесь, если сможете.

VII

Серого мрамора нет… И белого… А черный уж забыли, когда поступал. А это брак. Фамилию выбили, да с ошибкой… Можно ли на «Степанов» переправить?.. Да вы смеетесь, что ли? Прошу прощения, понимаю, что не до смеха… Ну, раз вы настаиваете… И инициалы пусть любые будут?.. И даты?.. Как вы говорите? Достойный памятник тому, кто прожил свою жизнь как чужую?.. Тогда пойдет…

«Всё правельна»

У кабинета Охапкина поджидал главный инженер.

– Гаврила Гаврилович, – бросился инженер к Охапкину. – Беда, производство стоит… И зачем мы этого Терентьева старшим технологом утвердили! Нет в нем творческой жилки. Хоть тресни, нет!

– Я же миллион раз говорил, чтобы со всякими пустяками ко мне не лезли, – поморщился Охапкин. – Помогите, развейте, не могу же я один за все отвечать.

Едва Охапкин вошел в кабинет, зазвонил черный телефон. По голосу Охапкин узнал академика Клюквина.

– Поздравляю с открытием, Гаврила Гаврилыч, – раскатистым басом приветствовал академик Охапкина.

– Каким открытием? – спросил Охапкин.

– В области теоретической физики.

– А, спасибо, – сказал Охапкин. – Я уж в этих открытиях запутался. То химия, то математика. Пятнадцать открытий за месяц. Каково?

Потом зазвонил зеленый телефон.

– С большим удовольствием прочел твой новый роман, – без предисловия начал разговор старый друг Охапкина, литературный критик Ступин. – Молодец, что сохраняешь в себе свежесть взгляда, поэтическое видение мира… Молодец, что не порываешь с художественным творчеством.

– О чем роман-то? – перебил его Охапкин.

– Как – о чем? О проблемах экологии…

– Стало быть, не последний, – сказал Охапкин. – Последний у меня фантастический. О жизни на Марсе. Или на Луне. Уж не помню. Надеюсь, критика не оставит мой труд без внимания?

– О чем разговор, – сказал Ступин. – Если о тебе не писать, так о ком же?

Затем пришел корреспондент из газеты. Он уже месяц добивался приема. Спросил, восхищенно глядя на Охапкина:

– Как это вы столько успеваете? Ученый, писатель, философ. Поделитесь своим секретом с читателями.

Охапкин побарабанил пальцами по полированной поверхности стола, сказал задумчиво:

– Вот ведь какая штука, нет у меня времени делиться.

– Очень вас прошу, – взмолился корреспондент.

– Вот что, – сказал Охапкин, – вы, пожалуй, сами изобразите по этому вопросу все, что думаете, а потом мне покажете. Не зря же вас государство писать учило.

Когда корреспондент ушел, Охапкин походил взад-вперед по кабинету, постоял у окна, потом попросил секретаршу принести чаю. Заодно спросил:

– Производство стоит?

– Стоит, – сказала секретарша.

После обеда Охапкин собрал производственное совещание. Выступавшие ругали Терентьева на чем свет стоит. Охапкин всех внимательно выслушал и вслух удивился:

– Товарищи, я говорю даже не о воспитательной работе. Ну не можете развить в нем эту жилку – не надо. Есть ведь другие способы. Неужели вы ничего не знаете? Право, неудобно за вас. Конечно, вы не обязаны читать специальную научную литературу, как я. Но хоть краем уха должны были слышать: сейчас ведутся большие работы по пересадке самых разнообразных органов – сердца, почек, сосудов. Неужели мы не в состоянии направить нашего технолога на подобную операцию? И пусть ему вживят эту самую творческую жилку. Позаимствуют часть ее у кого-нибудь из сидящих за этим столом и вживят. Операция не опасная, жизни угрожать не будет. Какие соображения на этот счет?

– Видите ли… – начал главный инженер.

– Пока не вижу, – оборвал его Охапкин. – А не поможет, тогда уволим. Совещание закончено. Надо беречь каждую рабочую минуту…

Когда Охапкин собирался домой, прибежал запыхавшийся корреспондент. Охапкин прочитал свои ответы на его вопросы и похвалил журналиста:

– Неплохо поработали. Почти как я сам бы написал. Хотя, конечно, емкости во фразах не хватает.

Привычным движением Охапкин нацарапал на первой странице статьи: «Всё правельна» – и поставил замысловатую подпись.

Удел юмориста

Струнин приехал в Дом творчества, чтобы отдохнуть от городской суеты и в спокойной обстановке написать несколько юмористических рассказов – он заключил договор с издательством на рукопись в десять листов, а набиралось только девять.

Увы, благодушное настроение, которое располагало к комическому восприятию жизни, было в первый же день испорчено выходкой поэта Репьева. Произошло это за ужином, когда нетрезвый Репьев принялся читать свои стихи. Струнин не выдержал и зевнул, после чего оскорбленный Репьев заявил:

– Будь ты настоящий писатель, ты бы оценил мою поэзию. А ты… Одно слово – юморист.

Следующим утром Репьев, естественно, извинился и даже игривым тоном выразил надежду, что не станет героем очередного литературного фельетона, но кислого настроения Струнина льстивыми речами не исправил.

«Ведь прав, прав Репьев, – с горечью думал Струнин. – Где нас, юмористов, печатают? Какую газету ни возьми, какой журнал ни открой – только в конце страничку и отводят. Даже я, человек уважаемый, немолодой, сколько книг выпустил, а все одно – не считают меня серьезным литератором».

С этими невеселыми мыслями бродил он по заснеженным дорожкам Дома творчества. И вдруг увидел ее. Высокая, стройная, раскрасневшаяся на морозе, она шла навстречу.

– Вы не скажете, в каком корпусе живет поэт Эдуард Репьев? – мелодично спросила девушка.

До вечера Струнин переживал безответную любовь. А вечером…

«Итак, я ее люблю, – размышлял он, – но у нее – другой. У меня жена, двое детей. Следовательно, налицо житейская трагедия».

Струнин пододвинул к себе стопку бумаги, взял ручку.

– Докажу Репьеву, что не только смешить умею, – прошептал он. – Напишу рассказ – слезы брызнут.

Работа продвигалась с трудом. В голове мелькали стереотипные фельетонные ходы, воображение подсказывало ситуации одну комичнее другой, на кончике пера вертелись неуместные каламбуры, шутки, двусмысленности… Струнин отметал их и искал серьезные, искренние слова.

Наконец рассказ был закончен. Робея, словно новичок, вошел Струнин в давно знакомый отдел прозы известного журнала. Редактор увидел Струнина и расцвел.

– Вот хорошо, а я уж думал следующий номер без «уголка смеха» выпускать…

– Этот рассказ не смешной вовсе, – осторожно сказал Струнин.

– Скромность тебя погубит, – покачал головой редактор.

Читая, он то и дело улыбался, подхихикивал и одобрительно взглядывал на Струнина. Кончил читать, довольно погладил ладонями лысину и вымолвил:

– Ну даешь, старик… Хлестко ты их… Едко…

– Да кого? – спросил Струнин.

– Ну этих, мещан, обывателей. Ставлю в номер.

– Нет, – замотал головой Струнин, – в «уголок смеха» я рассказ не дам.

В другом журнале он сразу предупредил:

– Я принес очень серьезное произведение.

– Все, что вы пишете, Антон Иванович, – чрезвычайно серьезно, – с уважением сказал редактор. Однако едва начал чтение, губы его так и растянулись до ушей.

Во всех редакциях история повторялась. Струнин похудел, осунулся. Наконец отнес рассказ близкому другу.

– Да, смешного мало, – согласился тот. – Скорее, страшно это читать.

– Что страшного-то? – растерянно спросил Струнин.

– Ну как, гротескное обобщение этих… недостатков…

– А смешного?

– Там такой момент есть, герой говорит: «Я тебя люблю». Я так смеялся, жена врача хотела вызвать…

В тот же день Струнин поехал в издательство.

– Все, готова книга, – сказал он, – колоссальный рассказ написал. Жутко смешной. До слез хохочут.

Теперь так носят

На день рождения среди прочих вещей подарили мне турецкую саблю. Кривая, с костяной ручкой, ножны серебряные и с насечкой – исключительно интересна как памятник древнего искусства металлообработки.

Сперва я ее вместе с другими подарками в диван спрятал. А потом думаю: «Такая сабля далеко не у каждого имеется, ее в свободной продаже не встретишь. Очень она мне кстати, думаю. А то уж и на работу ходить неловко: у начальника часы японские «Сейка», заместитель его то в кожаных, то в бархатных штанах появляется, сослуживцы тоже – у кого ремень широкий с заклепками, у кого сапоги чуть ли не со шпорами, у кого портфель «атташе-кейс» – у каждого что-нибудь. Один я словно и не человек…»

Пристегнул я саблю к брючному ремню, встал перед зеркалом – рот от удивления раскрыл. Так идет, так идет, будто я с ней родился. В кровать хотел при сабле лечь, да жена запретила.

На следующее утро, только будильник зазвенел, я сразу саблю поверх пижамы нацепил. Потом, переодевшись, – поверх костюма. Жена опять отговорить пыталась, но здесь уж я проявил мужскую твердость.

По улице иду, на меня оглядываются. «То-то, думаю, заметили. Двадцать лет этой улицей ходил – никто внимания не обращал».

На перекрестке милиционер останавливает.

– Вы, говорит, товарищ, что, в кино снимаетесь? Зачем вам шпага?

– Во-первых, говорю, это не шпага, а сабля турецкая, интересна как работа древних оружейников, а во-вторых, может, я дружинник? Порядок охраняю.

Он мне вслед:

– Шутник! Дружинники у нас приемами самбо и каратэ владеют. Им сабля ни к чему.

Однако поднял настроение: уже за кинозвезду меня принимают.

Прихожу на службу. Сотрудники – ко мне:

– Что с вами?

– Ничего, говорю.

Пошептались и разбрелись. А я ни за какое дело взяться не могу, сердце так и поет…

Не проходит четверти часа – начальник вызывает. Вхожу к нему, саблей по полу бряцаю. Он в кабинете с замом, тем, что в кожаных штанах. И так издалека начинают: «Как дела, как жена, как здоровье?»

А у самих на уме сабля. Боятся, что часы их японские и джинсы затмит. Я прекрасно все понимаю, но вида не подаю.

– Хорошо. Спасибо.

– Вы это что, – говорит начальник, – в виде шутки на работу шашку надели?

– Во-первых, отвечаю, это не шашка, а турецкая сабля, а во-вторых, мне нравится с ней ходить. Она мне идет.

– Вы, – говорит начальник, – ее лучше снимите, а то неудобно как-то… К нам сегодня корреспондент из газеты приехать должен.

– Ну и что? – возражаю. – Ему, может, даже интересно будет на памятник древнего искусства взглянуть.

– В общем, – и лицом багровеет, – шутки в сторону, я, как начальник, требую, чтобы вы эту шашку сняли.

– Во-первых, напоминаю, это не шашка…

И вынул ее из ножен. Лезвием солнечный зайчик ему в глаза пустил.

Тут секретарша входит. На цепочке, которой подпоясана, кортик болтается. Докладывает, что корреспондент прибыл. Он сам – следом за ней. Через левое плечо фотоаппарат перекинут, через правое – колчан со стрелами.

Переступил порог и сразу на меня уставился.

– Вот ведь, – вздохнул он. – Выходит, от моды я на целых три столетия отстал. А поди ж ты: утром югославские сервизы давали… Если б я пращой над головой не размахивал, то к прилавку не пробился бы.

Начальник тогда задумался и говорит:

– Вы мне хорошую мысль подали. Я уже месяц в главке пороги околачиваю, никак на прием попасть не могу.

Делать нечего, ради такого случая одолжил ему саблю.

А заместитель его, когда шеф, саблей размахивая, умчался, из кармана вороненый пистолет достает. Мы с корреспондентом повскакали и руки вверх тянем.

– Да это игрушечный, – успокоил он нас, – но смотрится, будто настоящий. А вы думаете, как я штаны вельветовые раздобыл?.. Сегодня вот в парикмахерскую собрался. Ведь они только под дулом пистолета могут нормально постричь. Так, чтоб потом на улицу не стыдно было выйти.

Подошел я к окну. Смотрю: на улице – кто в шлеме, кто в кольчуге, кто в бинтах. А группа мужичков подхватила бревно на манер тарана и пивбар штурмует. Понятное дело: лето, жара…