Текст книги "Масонская касса"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

В общем-то, ничего нового Скориков Павлу Петровичу не сказал, разве что прояснил некоторые мелкие подробности. У генерал-лейтенанта немного отлегло от сердца: все-таки самого страшного не случилось, Сенатор до сих пор сам не знает, что именно ищет, а значит, еще есть шанс избежать огромных, прямо-таки чудовищных хлопот, связанных с необходимостью извлечь и перепрятать груз. Да нет, ни о каком извлечении не может быть и речи! «Добро» на такую акцию должен дать САМ, а если САМ узнает, если ему только намекнет кто-нибудь, что груз засвечен и его надо бы перепрятать, генерал-лейтенант Прохоров исчезнет быстрее, чем исчезает изображение с экрана выключенного телевизора. Щелк – и нету. Следствие по делу о заказном убийстве генерала ФСБ Прохорова будет тянуться годами, а то и десятилетиями, пока не подвернется под руку какой-нибудь зарвавшийся олигарх, на которого это дело можно будет повесить к всеобщему удовлетворению…

И это, между прочим, правильно. Отвечал за проведение операции Прохоров, а значит, и за утечку информации отвечать придется ему. Таков закон джунглей, человеческий детеныш…

Он чуть было не произнес последнюю фразу вслух, обращаясь к Скорикову, но вовремя прикусил язык.

– Ну, и что я должен теперь с тобой делать? – строго, по-отечески спросил он. – В угол тебя поставить? Сладкого лишить? Карманные деньги отобрать? А? Ну, чего молчишь, генерал? А ты скажешь: я, мол, больше не буду, – и дело в шляпе? Папа погрозит пальчиком, потом погладит по головке, и можно бежать во двор, к ребятам… Вприпрыжку, м-мать!..

На мертвенно-бледные щеки Скорикова начало возвращаться некое подобие румянца, и это было хорошо. Скориков начал успокаиваться, потому что знал: раз Павел Петрович ругается по матери и поминает детский сад, значит, от сердца у него отлегло – пошумит и перестанет.

– Разрешите, товарищ генерал, я все исправлю, – с надеждой в голосе проговорил Скориков. – Уберу Сенатора…

– Сиди уж, уборщик, – с добродушной мрачностью, снискавшей ему среди подчиненных славу вспыльчивого и строгого, но справедливого и, главное, отходчивого человека, отца-командира, проворчал Прохоров. – Сенатора он уберет. Кишка у тебя тонка, братец. Этим другие займутся, а тебе я такое ответственное дело еще не скоро доверю.

Плечи у Скорикова распрямились, глаза утратили выражение, свойственное органам зрения вареного судака. Генерал-майор оживал прямо-таки на глазах, поскольку резкая по форме начальственная отповедь на самом деле означала, что он прощен, и даже намекала на перспективу, пусть отдаленную, полной реабилитации: да, «не скоро», но все-таки «доверю»…

– Тебе в зеркало по утрам глядеть не стыдно? – развивая успех, продолжал Павел Петрович. – Чекист! Напился, распустил язык… Да перед кем! Перед бандитом, на котором пробу некуда ставить!

– Виноват, товарищ генерал-лейтенант, – отчеканил Скориков.

Продолжая сердито сопеть и барабанить пальцами по столу, генерал Прохоров исподтишка бросил на него быстрый взгляд. Да, Скориков ожил; он и впрямь решил, что та пьяная выходка сошла ему с рук. Ну-ну. Сейчас по всей России спешно переоснащают мясокомбинаты. Главная цель этого похвального мероприятия – увеличение количества и качества выпускаемой продукции. А качество – в частности, вкус – во многом зависит, оказывается, от того, как именно несчастную скотину забили. Если ее, голодную и насмерть перепуганную, гонят по залитому мочой, кровью и дерьмом коридору, под предсмертные вопли соплеменников, которых кроваво, больно и неумело режут у нее на глазах, она выделяет какой-то там гормон, который придает мясу ни с чем не сравнимый, а главное, совершенно неистребимый аромат упомянутого выше дерьма. Так вот, чтобы этого не было, скотина до самого конца не должна догадываться, какая участь ей уготована. Даже курица не должна, не говоря уж о корове, лошади и тем более человеке…

– Конечно, виноват, – проворчал Павел Петрович. – И придется хорошенько поработать, чтобы расхлебать кашу, которую ты, приятель, заварил. Значит, поступим так, – продолжал он тоном человека, только что принявшего важное решение. – Поедешь начальником управления в эту, как ее…

Скориков услужливо подсказал название города, в окрестностях которого располагался злополучный квадрат Б-7, вызывавший нездоровый интерес у Сенатора и прочей шпаны.

– Вот именно, – важно кивнул Павел Петрович. – Наведешь там порядок, заткнешь всем рты, отобьешь охоту соваться куда не следует… Только аккуратно! Тут надо действовать с умом, не то как раз сделаешь хуже. А хуже, брат, уже и так некуда. Помнишь, как у Хемингуэя? Не спрашивай, по ком звонит колокол. По нас с тобой он звонит, понял?

– Так точно, – посчитал необходимым ответить на этот явно риторический вопрос воспрянувший духом Скориков.

– Справишься – подумаем, что с тобой дальше делать. Может, даже обратно отзову. Как искупившего вину кровью. Это ничего, что кровь чужая. Главное, чтоб дело было сделано, а чья кровь, никому не интересно…

Скориков угодливо хихикнул (и это генерал!) и, вскочив, попросил разрешения быть свободным. – Валяй, – сказал ему Павел Петрович, – пакуй вещички. Приказ я сейчас подготовлю, так что завтра прямо с утречка можешь отправляться.

I Проводив окрыленного Скорикова долгим, ничего не выражающим взглядом, Павел Петрович снова взял со стола и бегло просмотрел рапорт, касавшийся генерала Потапчука. Ничего нового, полезного для дела и проясняющего ситуацию, он в этом рапорте, как и прежде, не увидел. Длившаяся уже неделю слежка не добавила ни крупицы к тому, что Павел Петрович уже знал о Потапчуке. А знал он, увы, ровно столько же, сколько и все вокруг: все и ничего. Честный служака, порой излишне принципиальный и оттого продвинувшийся не так далеко, как мог бы. Въедливый, дотошный кадровик непременно поставил бы ему в вину энное количество впоследствии снятых выговоров и несостоявшихся повышений в должности, но Павел Петрович был не кадровик, а точно такой же служака, как Потапчук. Он-то хорошо знал, как все это бывает, и, с его точки зрения, репутация у Потапчука была просто безупречная – всем бы такую! Просто не песьей породы, ноги начальству облизывать не обучен, вот и торчит который год на одном и том же месте…

Все это, увы, имело лишь самое отдаленное и косвенное отношение к делу. По крохам собранная о Потапчуке информация, как ни странно, не столько помогала, сколько мешала решить вопрос о его пригодности для использования в этой операции.

Приняв решение, он отложил рапорт, снял телефонную трубку и приказал соединить его с генералом Потапчуком.

– Здравствуй, Федор Филиппович, – сказал он приятельским тоном. – Как здоровье? Ну и слава богу… Я тоже не жалуюсь, спасибо. Слушай, я чего звоню-то… Короче, действуй по договоренности. Чем скорее, тем лучше Да. Да, вот именно, сегодня. Ну, жду от тебя новостей. Будь здоров. Отбой.

Глава 9

Поезд остановился на какой-то станции. Рельсовый путь здесь был явно похуже, чем на Казанском вокзале столицы, да и машинист, надо полагать, слегка расслабился вдали от большого начальства, так что остановка сопровождалась несильным, но вполне ощутимым толчком. От этого толчка храп майора Якушева прервался; несколько секунд в купе царила тишина, потом майор по-детски почмокал губами, пробормотал что-то невразумительное и захрапел снова.

Глеб открыл глаза. За окном неразборчивой скороговоркой бормотали, давая указания сцепщикам, репродукторы; по перрону прошаркали торопливые шаги, чей-то задыхающийся от спешки и раздражения голос дважды окликнул какого-то Гену, который, надо полагать, впопыхах перепутал вагоны; со скрипом и лязгом откинулась площадка тамбура, в коридоре затопали, запыхтели, послышался характерный шорох, с которым набитые битком баулы цеплялись за стены. Кто-то рванул дверь купе; Глеб приготовился защищать честно оплаченное в билетной кассе жизненное пространство, но все тот же запыхавшийся, раздраженный женский голос сообщил бестолковому Гене, что их купе дальше по коридору, и дверь оставили в покое.

Приподнявшись на локте, Глеб через стол посмотрел на Якушева. Майор спал на спине, запрокинув кверху либо с нарисованной на лбу мишенью. В свете горевшего на перроне ртутного фонаря его физиономия выглядела мертвенно-бледной, как у покойника – если только где-нибудь еще, кроме дешевых фильмов ужасов, бывают храпящие покойники. Очень похоже, помнится, выглядел генерал-майор Скориков в тот единственный раз, когда Глеб видел его воочию, а не на фото. Только в ту декабрьскую ночь, когда Слепой наведался к генералу в гости, Михаил Андреевич не храпел, да и лежал он не вдоль кровати, как сейчас Якушев, а поперек. Ну, да, впрочем, улечься поперек полки в вагоне – это акробатический трюк, который под силу разве что индийскому йогу да еще, пожалуй, новорожденному младенцу…

…По неизвестным науке причинам ночь накануне своего отбытия к новому месту службы генерал-майор Скориков решил провести не дома, в кругу семьи, а у себя на даче. Вдаваться в тонкости семейных отношений приговоренного генерала Глеб, понятное дело, не стал. Все было ему на руку – о свидетелях беспокоиться не надо, и слава богу. Перебираясь через крытый нарядной небесно-голубой металлочерепицей кирпичный забор, Глеб вдруг подумал о роли, которую сыграла супруга господина генерала в его судьбе. Не она ли в конечном счете подставила мужа под пулю снайпера? Ведь ни для кого не секрет, что все генералы женаты, и, как правило, на очень активных, умеющих ставить перед собой четкую цель и идти к ней через все преграды, женщинах. О, эти генеральские жены! Вот кто на самом деле достоин носить погоны с большими звездами и командовать дивизиями! Ведь это же надо в весьма нежном девическом возрасте выбрать в огромной и безликой толпе зеленых лейтенантов потенциального генерала, а потом, не щадя душевных и физических сил, всю оставшуюся жизнь отрубать от своего избранника лишнее и добавлять недостающее, реализуя заложенный в нем потенциал. Мотаться по гарнизонам, не спать ночей, строить глазки отцам-командирам, контролировать каждый шаг мужа, теребить его, подталкивать, подстегивать и одновременно держать в узде… Заводить и поддерживать полезные знакомства, интриговать, оттирая конкурентов, и притом так, чтобы муж ничего не заподозрил и гордился каждой новой звездочкой на погонах, ставя ее в заслугу себе и только себе…

Вот и у генерала Скорикова почти наверняка такая же деловитая, активная, не дающая ему зарасти мхом жена. Всю жизнь, не щадя себя, она толкала мужа наверх и вот, наконец, вытолкала – прямиком под пули, потому что дуракам, что бы там ни болтали злые языки, наверху делать нечего. Интересно, станет она плакать, когда обнаружит, что овдовела? Или теперь, когда Скориков обеспечил ей солидное благосостояние (вон какую дачу-то отгрохал, по нынешним ценам на верный миллион долларов потянет!) нужда в нем уже отпала? Можно расслабиться, отдохнуть, заняться собой и перестать наконец подбирать разбросанные по всему дому носки, очки и прочие генеральские причиндалы… А?

Он мягко спрыгнул на сырую, податливую почву с внутренней стороны забора. Снег так и не выпал, погода стояла ненормально теплая, и, хотя в тени забора царила кромешная темень, Глеб знал, что трава у него под ногами зеленая. Четырехэтажная, затейливой архитектуры громада дома возвышалась в глубине участка, таинственно отражая свет одинокого уличного фонаря черными, как вода в речных омутах, оконными стеклами. Установленные вдоль ведущей к крыльцу дорожки матовые шары на коротких разновысоких ножках не горели, плафон над входной дверью был темный, и в доме тоже не светилось ни одно окно. Можно было подумать, что этот вычурный особняк с плебейской крепостной башенкой покинут и пуст, но на подъездной дорожке поблескивала рябыми от осевших капелек тумана округлостями шикарная «ауди» – личный автомобиль генерала Скорикова.

Стараясь держаться в тени, Глеб двинулся в обход дома и, обогнув угол, наконец-то увидел освещенное окно. Свет был слабенький, рассеянный и едва-едва пробивался наружу. Можно было подумать, что горит ночник или бра, но свечение было не теплым, желтовато-оранжевым, а холодновато-голубым. Такой свет может давать работающий в темной комнате телевизор, но окно светилось ровно, не мигая, и Глебу сразу пришла на ум настольная лампа с трубкой дневного света, абажур которой пригнули почти к самой поверхности стола. Что ж, как бы то ни было, теперь у него появился ориентир, маяк, избавляющий от необходимости осторожно, метр за метром, обшаривать погруженный в темноту дом.

Не мешкая, но и не суетясь, он пересек открытое пространство, поднялся на низкое широкое крыльцо и, держа в одной руке пистолет, а в другой отмычки, приблизился к двери. Замков было два, оба довольно серьезные, но, когда Слепой на пробу повернул ручку, дверь беззвучно открылась. Сиверов пожал плечами. Вообще-то, генералам ФСБ забывчивость не свойственна… Или разговор с Прохоровым так воодушевил Скорикова, что тот и впрямь уверовал в свою полную безопасность? Странно… Скорикова можно сколько угодно обзывать и даже искренне считать дураком, но в применении к разным людям это слово имеет различные значения. Дурак в генеральских погонах – это совсем не то, что дурак, работающий слесарем или роющийся в мусорных баках. Близкое окружение воспринимает и за глаза называет их одинаково, но на самом-то деле мера глупости у генерала и у дворника разная! Вечно пьяный строитель-подсобник может забыть запереть дом перед тем, как улечься спать, а генерал ФСБ – нет, не забудет, даже если его нашпиговать пулями, потому что у него это получается само собой. Выходит, он не запер дверь нарочно? Это что, ловушка?

Отмычки чуть слышно звякнули, когда Глеб осторожно опустил их в карман. Он настороженно прислушался, но в доме царила тишина, нарушаемая лишь одним, весьма характерным и предельно мирным звуком – монотонным журчанием воды, которая струилась из неисправного смывного бачка в туалете на втором этаже. Еще немного постояв на месте, чтобы глаза привыкли к почти полному отсутствию света, Слепой осторожно двинулся вперед. Если кто-то подкарауливал незваного гостя, его ждал сюрприз: Сиверов прекрасно видел в темноте. Его взгляд беспрепятственно проникал даже в самые темные углы и закоулки коридора, свидетельствуя, что там никого нет. Да и развитое чутье хищника безошибочно подсказывало: путь свободен.

Прислушавшись к этому пресловутому чутью, Глеб слегка удивился. Не всегда, но очень часто он безошибочно угадывал, где, в какой части незнакомого ему дома находятся люди. На сей раз встроенный в его голову указатель направления молчал, стрелка внутреннего компаса свободно качалась из стороны в сторону, как будто в этой кирпичной махине и впрямь не было никого, кроме самого Глеба. Но свет в окне, машина… Да в конце-то концов, Глеб проделал вслед за клиентом весь путь от Москвы и собственными глазами видел, как тот загонял машину во двор! Так куда же он делся? Сбежал через окно?

Это было сомнительно. Скориков, очень может быть, лежит сейчас под кроватью в освещенной рассеянным светом комнате, и его скользкий от нервной испарины указа тельный палец нетерпеливо поглаживает спусковой крючок ручного пулемета…

Из-за всех этих мыслей и предположений Глеб сам немного занервничал и поэтому, вместо того чтобы сразу направиться в комнату, где горел свет, сначала тщательно осмотрел все комнаты и коридоры просторного генеральского особняка. Наконец неосмотренной осталась только та самая спальня, из-под двери которой пробивалась тонкая полоска холодного голубоватого света. Немного постояв в темном коридоре, Глеб надел темные очки, а затем резко и бесшумно распахнул дверь, сразу же отскочив в сторону, под прикрытие стены, и зажмурившись.

Свет настольной лампы больно резанул по зрачкам. Через секунду глаза пришли в норму; Глеб открыл их и еще немного постоял, глядя на тускло освещенный прямоугольник открытой двери. Пулеметной очереди из-под кровати не последовало, и он скользнул в комнату, держа перед собой обеими руками готовый к бою пистолет.

Остановившись посреди спальни, он опустил оружие. Лампа дневного света под продолговатым жестяным абажуром освещала придвинутый вплотную к кровати журнальный столик. На столе лежали два или три густо и торопливо, вкривь и вкось исписанных листка бумаги, поперек которых валялась дорогая паркеровская ручка с золотым пером. Колпачок откатился в сторону, и драгоценное перо остро, как кончик трехгранного русского штыка, сияло в беспощадном свете неоновой трубки.

Край стола затенял кровать, но Глеб отлично видел лежащего на ней человека. Это был генерал-майор Скориков. Генерал был полностью одет, разве что без пиджака и галстука, и лежал почему-то поперек кровати. Его правая рука была откинута в сторону и согнута в локте, так что ствол большого никелированного пистолета, который эта рука сжимала, покоился на генеральской груди. Рассеянный свет настольной лампы отражался в открытых глазах мертвого генерала, и Глеб понял, почему молчало его чутье.

– Баба с воза – кобыле легче, – негромко заметил он и подошел к столу.

Глеб в самых общих чертах знал, в чем состояла вина генерала Скорикова; со слов Федора Филипповича ему было известно также и то, о чем не далее как сегодня утром Скориков беседовал с генерал-лейтенантом Прохоровым. Все-таки этот тип не был таким законченным болваном, каким считал его Прохоров: вернувшись домой и обдумав ситуацию, он сообразил, что ничего хорошего ждать ему не приходится, и принял решение – пускай не самое приятное и красивое, неприемлемое с точки зрения христианской морали, зато наиболее конструктивное и, главное, избавляющее окружающих от массы хлопот. Это, помимо всего прочего, явствовало из его предсмертной записки, размерами более всего напоминавшей пространный рапорт долгие годы работавшего под прикрытием агента; прочтя два или три абзаца, Слепой хмыкнул, собрал листки и спрятал во внутренний карман куртки, не слишком заботясь о том, чтобы их не помять.

Конечно, совершив самоубийство, Скориков лишил его энной суммы: нет работы – нет и зарплаты. Но Глеб не обиделся. С его точки зрения, отстрел генералов госбезопасности – да и любых других, раз уж на то пошло, – был сродни употреблению наркотиков: приятно, спору нет, но есть риск втянуться. К тому же он подозревал, что Федор Филиппович все равно ему заплатит: коль скоро данная статья расходов проходит по ведомству генерала Прохорова, почему бы не рассказать упомянутому генералу байку об искусной инсценировке?

Он повернулся к покойнику, намереваясь в предельно сжатой форме изложить ему эти и некоторые другие соображения, и замер, пораженный открывшимся ему зрелищем. То есть зрелище-то все время было у него перед глазами, но, занятый другими делами и мыслями, он до сих пор не осознавал увиденного. Да оно и немудрено: когда видишь человека, лежащего поперек кровати с пистолетом в руке, и читаешь записку, в которой тот прямо говорит о своем твердом намерении застрелиться, сложить два и два совсем нетрудно. Вот только…

Чтобы исключить даже малейшую возможность ошибки, Глеб подошел поближе и наклонился. Никакой ошибкой тут и не пахло: даже при самом тщательном осмотре он не обнаружил ни крови, ни кусочков мозга, ни выходного, ни хотя бы входного отверстия – словом, ничего из тех заметных даже с приличного расстояния следов, которые обычно оставляет пущенная в висок пуля солидного калибра. Ствол пистолета вместо острой пороховой вони издавал чистый, приятный запах оружейного масла, да и стреляной гильзы что-то не было видно. Не веря собственным глазам, Глеб осмотрел тело; следов укола или какого-то иного насилия он не обнаружил, да и не надеялся обнаружить по одной простой причине: если бы Скорикова убили, убийца вряд ли оставил бы на столе его предсмертную записку, слишком уж откровенной она была.

– Ну, генерал, ты даешь! – от души восхитился Глеб.

Действительно, при своем огромном опыте такое он видел впервые: лежащий перед ним поперек кровати человек умер своей смертью – вероятнее всего, от самого обыкновенного инфаркта – в тот самый момент, когда готовился пустить себе пулю в голову!

Пожав плечами (чего только не увидишь на этой работе!), Глеб несколько раз сфотографировал мертвеца с разных ракурсов камерой мобильного телефона, просмотрел получившиеся изображения и, удовлетворенно кивнув, вышел из комнаты.

* * *

Когда Якушев вернулся из туалета, мишени у него на лбу уже не было, зато сам лоб и значительная часть обширной майорской плеши заметно покраснели – надо полагать, от неистовых усилий, которые Сан Саныч в сердцах приложил к тому, чтобы смыть с себя Глебовы художества. Швырнув в багажную сетку влажное полотенце, он повернулся к невинно таращившемуся на него Глебу и, наклонившись, злобно прошипел ему в лицо:

– Я тебе это запомню, подонок!

– Да брось, Сан Саныч, – дружелюбно откликнулся Сиверов. – Что ты, в самом деле, все грозишься? Совсем, что ли, шуток не понимаешь?

– Еще одна такая шутка и ты покойник, – пообещал Якушев, многозначительно запуская правую ладонь за лацкан пиджака, где в наплечной кобуре висела разряженная «беретта».

– Все там будем, – проинформировал его Глеб. – Только ты не очень-то петушись. Пока не выполню работу, могу шутить как захочу. А ты терпи. Бог терпел и нам велел…

– В крайнем случае работу я могу выполнить и сам, без тебя, – зловеще щуря глаза, заявил Якушев.

– Сомневаюсь. Я-то без тебя справлюсь, это факт, а вот ты без меня – не знаю, не знаю… Если б все было так просто, зачем твой хозяин стал бы меня нанимать? И вообще, майор, если б я рассуждал, как ты, ты бы сегодня утром не проснулся. Придавил бы тебя подушкой, и дело с концом…

По тому, как изменилось лицо майора, Глеб понял, что вчера вечером, перед тем как заснуть, Якушев сам обдумывал эту гениальную идею насчет подушки.

Дальнейшее выяснение отношений было прервано проводницей, которая постучала в купе и сообщила, что поезд приближается к станции Зеленый Дол. Глеб посмотрел на часы: они прибывали с небольшим опозданием.

– Зеленый Дол какой-то выдумали, – недовольно бормотал Якушев, натягивая куртку. – Пили теперь на перекладных… Как будто прямого поезда нету!

Глеб промолчал. Прямой поезд, естественно, был, но генерал Прохоров решил перестраховаться на случай утечки информации, которая могла возыметь фатальные последствия. Говоря простым языком, это означало, что Глеб с Якушевым могут элементарно не доехать до места назначения. Или доехать, но лишь затем, чтобы там, на месте, едва успев сойти с поезда, прекратить свое существование тем или иным способом. Пьяная болтовня покойного Скорикова сделала свое дело, так запутав и без того путанные взаимоотношения участников событий, что теперь даже генерал Прохоров не мог с уверенностью сказать, о каком количестве потенциальных противников идет речь, насколько каждый из них в курсе дела и что в связи с этим замышляет. Именно это его неведение стало фатальным для Федора Филипповича.

…Два генерала встретились в начале января, почти на самом гребне календарной зимы, которая никак не могла стать зимой настоящей. Об этой встрече они условились несколько дней назад, на поминках скоропостижно скончавшегося от обширного инфаркта коллеги, генерал-майора Скорикова. Только им двоим из всех, кто участвовал в траурной церемонии и сидел потом за длинным поминальным столом, были известны истинные причины и обстоятельства этой смерти. Знание это, впрочем, не помешало генерал-лейтенанту Прохорову произнести на траурном митинге хорошо продуманную, берущую за душу речь, в которой перечислялись прекрасные человеческие качества безвременно усопшего генерала и его неоспоримые, не до конца оцененные заслуги перед Отечеством. Геройски пал еще один боец невидимого фронта, и что с того, что причиной его смерти послужила не вражеская пуля, а обычный инфаркт? Слабая человеческая плоть просто не выдержала того непрерывного, убийственного напряжения всех душевных и физических сил, с которым… Слушая Павла Петровича, многие убеленные ранними сединами бойцы упомянутого фронта, не стесняясь, утирали скупые мужские слезы, а к концу довольно продолжительной речи голос генерала предательски дрогнул и ему тоже пришлось лезть в карман за платком. Наблюдая этот чудовищный фарс, Федор Филиппович не испытал каких-то особенных эмоций: он много лет работал в госбезопасности, а значит, при необходимости умел быть циничным.

Оставив машины на обочине загородного шоссе, генералы перебрались через неглубокий кювет, поднялись на пологий пригорок и рука об руку медленно двинулись через редкий сосновый лесок. Мокрый серо-желтый ковер старой хвои глушил шаги, под ногами то и дело потрескивали сырые ветки. Холодный, насквозь пропитанный влагой воздух пах грибной прелью, и Федору Филипповичу, заядлому грибнику, было трудно удержаться, чтобы не начать высматривать влажно поблескивающие грибные шляпки.

– Ну и зима, – проворчал генерал Прохоров, рассеянно уклоняясь от сухой ветки, которая нацелилась выколоть ему правый глаз. – Вчера смотрел телевизор, так, представляешь, ежики проснулись!

– Ежики? – удивленно переспросил Потапчук, который в этот момент думал о другом.

– Ну да, ежики! Они же на зиму в спячку впадают. Я пару раз видел, как они это делают. Намотает на себя целый ворох листьев, свернется клубком и лежит, как мячик… А сейчас тепло почуяли и проснулись. Бродят, понимаешь, по лесу, как пьяные, ни черта не соображают, бери их голыми руками… А потом мороз ударит, и пиши пропало…

– Печально, – сдержанно отреагировал Потапчук.

– Да что ежики! – воскликнул Прохоров. – С людьми из-за этой погоды тоже черт-те что творится. Биологические ритмы нарушились, а отсюда бессонница, депрессии, нарушения сердечной деятельности… Возьми хотя бы того же Скорикова. Я ведь его отлично знал, здоровье у него было прямо-таки бычье, а тут, на тебе – инфаркт!

Федор Филиппович бросил на него быстрый косой взгляд исподлобья. Применительно к данной ситуации слово «забавно» выглядело не вполне уместным, и все-таки это было именно забавно. Чертовски забавно!

– Полагаю, если бы его проблемы исчерпывались одной погодой, Скориков продолжал бы здравствовать по сей день, – осторожно заметил Потапчук.

– Но если бы не погода, – веско возразил Прохоров, – этому твоему стрелку вряд ли удалось бы сэкономить пулю… Кстати! – Сделав вид, что только теперь спохватился, он вынул из кармана пальто и протянул Федору Филипповичу пухлый незапечатанный конверт. – Вот, передай ему гонорарчик…

– Но пулю-то он сэкономил, – заметил Потапчук, не делая попытки взять конверт.

– Какая разница? Он же все равно работал! Не его вина, что не довелось спустить курок. Ведь он, как я понимаю, только этого и не сделал, так за что же отнимать у человека честно заработанные деньги? Подчеркиваю – честно! Ему ведь ничего не стоило сплести басню, которую ты бы потом пересказал мне, – что-нибудь про инфарктный газ, боевой укол и прочую муть в этом духе… Да пальнул бы ему, мертвому, в башку, и никаких вопросов! Кто бы потом стал разбираться, от пули этот трусливый говнюк помер или с перепугу? А он пришел и честно обо всем доложил. Значит, он либо полный дурак, в чем я лично сильно сомневаюсь, либо, как ты и говорил, настоящий профессионал. В общем, у меня складывается впечатление, что он нам подходит.

Принимая конверт, Федор Филиппович промолчал, хотя сделанная собеседником пауза было будто нарочно предназначена для того, чтобы заполнить ее вопросом. Увы, задав этот вполне естественный при сложившихся обстоятельствах вопрос, генерал Потапчук автоматически поставил бы себя на одну доску с покойным Скориковым. Вопрос был простой: «А я? Я вам подхожу?» Собственно, на эту встречу Федор Филиппович и приехал-то только затем, чтоб получить на него ответ.

– Молчишь? – не дождавшись ответной реплики и правильно расценив ее отсутствие, одобрительно произнес генерал Прохоров. – Молодец! Кажется, я в тебе не ошибся.

– А впрочем, он в молчании своем дойдет до степеней известных: ведь ныне любят бессловесных, – не удержавшись, с удовольствием процитировал Федор Филиппович.

Удовольствие это было сродни тому, которое испытывает человек, играющий с заряженным пистолетом, и генерал мысленно упрекнул себя за мальчишество.

– Да, – вздохнул Прохоров, – умный был мужик – Грибоедов. Жаль, рано помер. Одно слово: горе от ума! И вот скажи ты, сколько лет прошло (да что там лет, веков!), а у нас на Руси ничего не меняется. Как было горе от ума, так оно и осталось… Как в песне: на том же месте, в тот же час… Я, Федор, хотел у тебя уточнить одну маленькую деталь. Ты извини, конечно, но, раз мы с тобой собираемся работать вместе, секретов у нас с тобой быть не должно…

– Никаких? – не без яду уточнил Федор Филиппович.

Прохоров хмыкнул, отдавая должное этой реплике.

– Ну, мы все-таки люди военные, – напомнил он, – и я старше тебя по званию. Следовательно, сам понимаешь, прозрачность отношений в любом случае будет отчасти односторонней… По определению, – без видимой нужды ввернул он математический термин.

– Да ладно тебе, Павел Петрович, – с грубоватой прямотой, которая стоила ему некоторых усилий, сказал Федор Филиппович. – Хватит уже ходить вокруг да около. Спрашивай, раз есть нужда.

– Вот это правильно, – сдержанно обрадовался генерал-лейтенант. – За что я тебя всегда уважал, так это за прямоту!

– Не самое востребованное качество в нашей профессии, – заметил Потапчук.

– Зато одно из самых ценных, – быстро возразил Прохоров. – При прочих равных условиях, сам понимаешь. Если у человека серого вещества не хватает, ему никакая прямота не поможет… Что, между прочим, возвращает нас к нашему дорогому покойнику.

– Тебе интересно, насколько откровенен он был со мной? – предположил Потапчук.

– Ну, а ты как думал? Прямота и открытость в нашем деле – это как змеиный яд в медицине: чуток переборщил – и готов свеженький клиент для крематория. А то, глядишь, и не один. Поэтому, Федор Филиппович, скажи-ка ты мне, братец, как на духу: много ли тебе известно? Я же знаю, что вы встречались, и не раз.

Острота момента усугублялась тем обстоятельством, что Потапчук мог только догадываться о мотивах, подвигнувших Скорикова обратиться к нему со своей исповедью. Это могло быть результатом обыкновенного страха за свою шкуру, который запоздало пробудил дремавшие на протяжении десятилетий совесть и чувство долга. Но с таким же успехом действия покойного генерала могли быть частью сложной многоходовой комбинации, задуманной и как по нотам разыгранной Прохоровым с целью выявления лиц, представляющих для него потенциальную угрозу. То есть, вполне искренне рассказывая о том, что его намереваются списать в расход, Скориков в то же самое время мог иметь при себе диктофон, запись которого впоследствии была во всех подробностях изучена генералом Прохоровым, а может быть, даже и выучена наизусть. Так что сегодняшний «откровенный» разговор вполне мог являться очередным этапом проверки генерала Потапчука, так сказать, на вшивость…