Текст книги "Масонская касса"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Он налил себе до краев, щедро оросив водкой казенную железнодорожную скатерть, выпил залпом, как воду, нечленораздельно пропел, почти промычал: «Крестики, нолики, фантики стали теперь солдатики…», не вставая, сунул в зубы сигарету, похлопал себя по карманам в поисках зажигалки, которая лежала прямо перед ним на столе, а потом вдруг широко, во весь рот, зевнул, выронив сигарету, и боком, не сняв ни обуви, ни хотя бы своих дурацких очков, повалился на полку. Через десять секунд он уже храпел на весь вагон.

Майор Якушев облегченно вздохнул, шепотом произнес матерное ругательство и стал прибирать со стола: составил друг в друга пластиковые стаканчики, отодвинул к окошку бутылку, скомкал и бросил в рундук под полкой пропитанную водкой скатерть и насухо вытер стол казенным вафельным полотенцем, благо в купе их было аж четыре штуки. Потом, передумав, снова разделил стаканчики, налил себе и выпил мелкими, скупыми глотками, стараясь растянуть этот процесс на как можно более продолжительное время.

Майор размышлял, как ему все-таки поступить: караулить этого придурка до самого утра и потом ходить весь день вареным или все-таки лечь спать? Засыпать было боязно: в том, как быстро и основательно охмелел его попутчик, Якушеву чудился подвох.

Потом в вагоне погасили свет. Якушев сидел за столиком в темном купе, смотрел, как мелькают во мраке за окном огни полустанков, слушал заливистый храп Слепого и боролся с искушением придушить эту сволочь подушкой. И чем дольше он так сидел, тем яснее ему становилось, что караулить этого храпуна – дело абсолютно бессмысленное. Вон ведь как дрыхнет – стены трясутся! Да его до утра из пушки не разбудишь, дай бог, чтоб на подъездах к Зеленому Долу удалось растолкать… Тоже мне, профессионал! Бери его голыми руками и ешь с кашей, вот тебе и весь профессионал…

Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. Открыв глаза, майор увидел склонившегося над его постелью Слепого – свежего, улыбающегося, с влажным полотенцем через плечо. Дверь купе была открыта настежь, за окном мутновато серело пасмурное утро.

– Подъем, – весело сказал ему Слепой, – вставай, а то убьем. Зеленый Дол через полчаса. Давай шагай в сортир, пока толпа не набежала.

Промычав в ответ что-то невразумительное, Якушев встал и, поскольку уснул одетым, без проволочек последовал совету Слепого – повесил на шею полотенце, выкопал из сумки туалетные принадлежности и направился в конец коридора.

По дороге ему встретилось несколько попутчиков. Все они смотрели на Якушева как-то странно, а сопливая девчушка лет пяти, державшаяся за мамин палец, чтобы не упасть, свободной рукой указала на Якушева и громко, на весь вагон, шепеляво спросила:

– А сто ето у дяди на голове-е-е?

Мама, миловидная, но уже начавшая заметно расплываться в талии крашеная блондинка, дернула ее за руку и потащила в свое купе, вполголоса объясняя, что показывать на людей пальцем нехорошо. На пороге она, явно не удержавшись, обернулась и напоследок поглядела Якушеву в лицо – не в лицо, собственно, не в глаза, а выше, вот именно на голову. Выражение ее лица в этот момент было таким, что лучше бы уж она вслед за дочерью указала на майора пальцем.

Якушев догадывался, в чем тут дело. Во-первых, спал он в одежде и наверняка имел довольно мятый вид. А во-вторых, когда он покидал купе, дверь была откачена в сторону до упора, что лишило его возможности увидеть свое отражение в зеркале. А увидеть его, судя по реакции окружающих, следовало, потому что длинные пряди волос, которыми Якушев маскировал обширную лысину, имели обыкновение после общения с подушкой вставать торчком, здорово напоминая рога. Это действительно выглядело потешно, девчонку можно было понять, да и ее мамашу, в общем-то, тоже…

До туалета оставалось всего ничего, метров пять, но Якушев на всякий случай провел ладонью по голове, приглаживая остатки прически. Черт, и не разберешь, лучше сделал или хуже… Состричь их к чертовой матери под ноль, хватит уже дурака валять!

Сортир оказался занят. Якушев злобно подергал ручку; вопреки его ожиданиям, мужской голос из-за двери поспешно попросил подождать одну минуточку. И действительно, не прошло и минуты, как замок щелкнул, дверь распахнулась, и из туалета выплыло сначала обтянутое белой майкой гигантское пузо, а следом и его обладатель – благообразный краснорожий бородач в трикотажном спортивном костюме. Пузан совсем как та девчушка в коридоре уставился на голову Якушева и даже приоткрыл рот с явным намерением что-то сказать, но с майора было уже довольно: бесцеремонно отпихнув с дороги неприятно мягкое, податливое брюхо, он заскочил в туалет и с лязгом захлопнул за собой дверь. Повернув барашек замка, майор обернулся к зеркалу и заскрежетал зубами.

– Вот сука, – тихо, но очень прочувствованно произнес он.

Забрызганное водой и зубной пастой стекло молчаливо свидетельствовало о том, что с волосами у него все в порядке. Причесаться майору, конечно же, не мешало, но ничего такого зоологически-инфернального, никаких таких рогов и прочих отклонений от нормы там, вокруг лысины, не усматривалось. Зато на самой лысине, почти до переносицы захватывая лоб, красовались аккуратно нарисованные чем-то белым – не иначе как зубной пастой – концентрические окружности, перечеркнутые двумя прямыми линиями, которые под прямым углом пересекались в центре. Судя по тому, что паста уже засохла, рисунок был нанесен давненько – пожалуй, не позднее полуночи.

Намек был такой прозрачный, что дальше просто некуда.

– Это мы еще поглядим, – сквозь зубы процедил майор Якушев, склонился над рукомойником и, бормоча страшные слова, принялся яростно смывать со своего лба намалеванную очкастым кретином мишень.

Глава 6

Городок, хоть и являлся с давних пор столицей автономной республики, был невелик. Да и откуда возьмется по-настоящему крупный город в республике, все население которой в середине восьмидесятых годов прошлого века, в самое что ни на есть благословенное время, едва-едва составляло восемьсот тысяч человек? Словом, гордый статус административного центра мало что менял: городишко был небольшой, небогатый и не шибко перспективный. Впрочем, что значит – небольшой? Размер – понятие относительное. Конечно, для москвича такой город – просто прыщик на могучем теле великой Родины. А для обитателя какой-нибудь медленно вымирающей деревеньки среди лесов и болот такой город – блистающее и устрашающее средоточие архитектурного и всякого прочего великолепия, невиданных скоплений народа и чудес научно-технического прогресса.

Правда, и обитатель упомянутой деревеньки может быть человеком неглупым и даже способным при известной доле везения построить свою жизнь по собственному усмотрению. Для этого надо прежде всего покинуть малую родину, отряхнуть с обуви ее прах и вспоминать о ней только тогда, когда воспоминания эти отвечают интересам дела – например, во время встреч с избирателями, которые попроще, поглупее и в силу перечисленных качеств наивно полагают, что если человек вышел из самого что ни на есть народа, то, достигнув вершин власти, заботиться станет о благе этого самого народа, а не о своем собственном. Как будто люди стремятся к власти для того, чтобы сделать этот мир лучше! Нет, в какой-то степени, конечно, любой правитель стремится именно к этому – изменить мир, внести в существующую реальность поправки, которые сделают ее более приемлемой и удобной – в первую очередь, естественно, для него лично и для членов его семьи. А если при этом так называемому народу тоже чуток полегчает, тем лучше: значит, правитель хороший и его надобно избрать на второй срок, а может, и передать ему власть в пожизненное владение…

– Константин Захарович, может, все-таки не надо? – прервал размышления мэра Губарева о природе власти жалобный голос начальника милиции Журавлева.

Они стояли на продуваемой резким холодным ветром вертолетной площадке рядом с готовой к взлету стрекозой, на борту которой красовалась эмблема медицинской службы. Как ни крути, а мэр города с населением в двести пятьдесят тысяч человек – это не президент, пускай себе и автономной республики, и даже не губернатор. Личный вертолет ему не полагается, и в случаях, когда данное средство передвижения нужно позарез, приходится побираться… то есть договариваться, решать вопрос.

– Что, подполковник, замочил галифе? – злобно процедил Константин Захарович Губарев, которого многие по старой памяти за глаза называли попросту Губой.

Константин Захарович был раздражен и даже не пытался этого скрывать. Мало того, что ему, первому человеку города, пришлось-таки лично заняться делом, с которым, по его разумению, справился бы любой дурак, так ему еще и пытались чинить препятствия!

Все началось со штаба вертолетного полка, который с незапамятных времен был расквартирован в городе. По традиции командование части и городская исполнительная власть старались поддерживать дружеские, добрососедские отношения и никогда не отказывали друг другу в посильной помощи. В голодные времена город как мог помогал вертолетчикам (а также ракетчикам, саперам, военным строителям и железнодорожникам, а заодно и морякам, которых неведомыми штормами занесло сюда, на расстояние пятисот километров от ближайшего моря) продуктами, горюче-смазочными материалами, углем, дровами и всем прочим, без чего не может обойтись даже русский солдат. Военные взамен предоставляли городу бесплатную рабочую силу, а когда было надо, то и технику – те же вертолеты, например. Это было очень удобно, а главное, привычно: просто даешь помощнику поручение связаться со штабом полка и договориться насчет вертушки. Вертолетчики никогда не отказывали, вопрос решался просто: называешь время вылета и пункт назначения, вот тебе и все переговоры.

Но в это февральское утро помощник, которому было поручено договориться насчет борта, растерянно доложил, что летуны отказываются предоставить вертушку. Константин Захарович поначалу просто удивился. Еще с тех полузабытых времен, когда он только начинал покорять этот город со стареньким взрывоопасным наганом в кармане и обрезком ржавой водопроводной трубы в руке, он привык к тому, что по его команде все лягушки вокруг подпрыгивают строго на заданную высоту. Тут ведь главное что? Главное – не выйти за пределы своей компетенции, то есть знать, кто из окружающих лягушка-попрыгушка, а кто нет. Иначе ведь и сам можешь допрыгаться, и очень даже запросто…

Конечно, вертолетчики лягушками не были. То есть это были не его лягушки, а чужие, и командовать ими Константин Захарович Губарев не имел никакого права. Зато командир вертолетной части был его давним приятелем и собутыльником, и то, чего нельзя было добиться командой, всегда можно было получить от него по дружбе. Поэтому в первую минуту Губарев решил, что тут имеет место быть какое-то недоразумение. То ли помощник что-то неправильно понял, то ли дежурным по части у летунов заступил зеленый лейтенантишка из последнего пополнения, еще не успевший вникнуть в систему местных взаимоотношений.

Слегка раздосадованный неожиданной помехой, он велел помощнику связать его со штабом вертолетчиков, благодушно проворчав что-то насчет обормотов, которым давненько не вкладывали ума в задние ворота. Распоряжение было выполнено тут же, не сходя с места, и спустя десять секунд Константин Захарович слышал в трубке голос дежурного по части.

Голос, как ни странно, был ему знаком, равно как и его обладатель – заместитель командира подполковник Лямин, с которым Губарев неоднократно посещал баню (баня у вертолетчиков была знатная, одна из лучших в городе, а значит, и в республике), распивал там спиртные напитки и предавался всем прочим банным развлечениям и утехам, в числе которых были, как водится, и веселые, сговорчивые девки.

В ответ на высказанный в форме дружеской просьбы приказ Лямин только развел руками – фигурально выражаясь, естественно, поскольку беседа шла по телефону. Подполковник Лямин очень хорошо понимал, с кем разговаривает; он помнил, чем обязан Константину Захаровичу, и вовсе не горел желанием прослыть неблагодарной свиньей; он охотно соглашался, что в просьбе мэра нет ничего необычного или, упаси боже, криминального, угрожающего безопасности Отечества, – словом, он был полностью на стороне Губарева, но… вы же понимаете… горючее… техническое состояние… приказ командира части…

Уцепившись за последнюю ссылку, которая, единственная из всех, выглядела хоть сколько-нибудь правдоподобной, Константин Захарович с лязгом швырнул трубку на рычаги и связался с командиром части, полковником Балдиным (за глаза называемым, разумеется, не иначе как Балдой) и, пока еще сдерживаясь, осведомился, что это еще за фокусы.

Балда дружеским, сочувственным и виноватым тоном поведал Константину Захаровичу, что это никакие не фокусы, а если и фокусы, то не его, полковника Балдина, а высокого начальства, которому, как обычно, делать нечего и которое от скуки, а также стремясь хоть как-то оправдать свое существование выдумывает разную ерунду. В данном конкретном случае начальственные фокусы заключались в следующем: ссылаясь на якобы поступившую к нему информацию (а может, и не якобы, а действительно поступившую), оно, начальство, вплоть до особого распоряжения запретило полковнику поднимать в воздух что бы то ни было, вплоть до сложенного из листа школьной тетради самолетика. Якобы в части наблюдается значительный перерасход горючего; начальство намекнуло, что речь может пойти даже не о перерасходе, а о хищении, причем в особо крупных размерах, и пообещало прислать проверочную комиссию. Комиссию эту полковник ждет со дня на день, и о том, сколько времени продлится ее работа, не имеет ни малейшего представления. О том, чтобы нарушить приказ и как-нибудь потихонечку выполнить просьбу Константина Захаровича, полковник Балдин и слышать не хотел.

Все это было довольно странно, поскольку еще два дня назад, когда Константин Захарович за рюмочкой коньяку обмолвился о своем намерении осмотреть с воздуха загадочный квадрат Б-7, который что-то повадился пачками глотать людей, полковник Балдин не имел ничего против. Он выразил полную готовность по первому же требованию предоставить в распоряжение мэра вертушку – если угодно, то даже с полным вооружением и боекомплектом, чтобы показать поселившейся в упомянутом квадрате нечистой силе, где раки зимуют.

Когда Константин Захарович напомнил полковнику об этом его обещании, тот только сокрушенно вздохнул и высказался в том смысле, что человек-де предполагает, а Бог располагает. После чего Губарев обозвал полковника штопаным контрацептивом и прервал соединение.

Намерения своего он, однако, не оставил и связался с управлением внутренних дел – республиканским, естественно, поскольку городская милиция вертолетами не располагала. Там ему вежливо ответили, что все вертолеты (аж две штуки!) в разгоне и когда они освободятся, никто не знает. Когда он намекнул, что такое неведение кажется ему довольно странным, ему все так же вежливо посоветовали обратиться за более полной информацией в администрацию президента автономии.

Но Губарев не стал этого делать. Президент его не жаловал, поскольку Константин Захарович подчинялся ему только номинально. Настоящим хозяином Губарева был Виктор Васильевич Сенчуков, которого в юности – бывают же на свете совпадения! – прозвали Сенатором. За что Сенчуков удостоился такой благозвучной кликухи, никто уже не помнил, зато все помнили, что погоняло оказалось пророческим: этот сын лесов и болот, каким-то чудом избежав тюрьмы, со временем обзавелся всамделишным мандатом члена верхней палаты Думы, заделавшись самым настоящим сенатором. Губареву, в паре с которым когда-то лихо бомбил ларьки кооператоров, Сенатор благоволил; фактически мэром пускай занюханной, но все-таки столицы Губа стал исключительно благодаря протекции старого кореша. Господин президент все это, разумеется, отлично знал и чуял, наверное, толстомордый гад, что конец его политической карьеры не за горами. Следующие президентские выборы должны были все решить, а поскольку московский покровитель действующего главы республиканской администрации в последнее время впал в немилость, упомянутый глава, уступив свой пост Губареву, не взлетит орлом в административное поднебесье, а со всего маху плюхнется толстой харей прямо в грязь.

В силу перечисленных выше причин Константин Захарович позвонил не в администрацию (да и чего им звонить, раз вертолетов у них все равно нет?), а в местное управление МЧС. Там вертолета для него тоже не нашлось, и объяснения тамошнего оперативного дежурного звучали столь же невразумительно, как и все, что Константин Захарович слышал до сих пор.

Это уже было по-настоящему странно. Все вокруг словно сговорились не пускать Константина Захаровича в этот чертов квадрат Б-7, как будто тут и впрямь поработала нечистая сила. Губарев вспомнил судьбу Клеща, Дивана, Малины и Киселя, а также всех, кто пытался обследовать заколдованный квадрат до них, и в его душу закрался нехороший холодок. Именно потому, что устыдился своего, прямо скажем, детского испуга, а еще в силу многолетней привычки с разбега брать любые барьеры (проламывая их головой, если не было способа обойти или перепрыгнуть препятствие) Константин Захарович сделал еще один, последний звонок, использовал последнюю возможность, которую приберегал на самый крайний случай. Он позвонил медикам, и, поскольку финансирование городских больниц и поликлиник зависело в конечном счете от него, медики дали ему свой единственный вертолет – нехотя, со скрежетом зубовным, но дали.

И вот теперь он стоял на вертолетной площадке рядом с готовой к взлету машиной, вдоль всего борта которой тянулась надпись «Скорая медицинская помощь». Эта надпись только усиливала его раздражение, поскольку за представительной внешностью упитанного, холеного, одетого с иголочки чиновника до сих пор прятался вчерашний мелкий бандит, больше всего на свете боявшийся показаться кому-либо смешным. Полет на этом ветхом санитарном керогазе казался ему унизительным. Нет, в самом деле, что это за мэр, который в собственном городе не сумел раздобыть себе нормальную, приличную вертушку?

Нет, все это и впрямь было странно. Ну что такое, в самом деле? Как поохотиться, порыбачить, а то и просто смотаться к озерам на пикничок – это пожалуйста. А как понадобилось слетать по делу – вертолетов нет! Ни у кого нет, ни под каким видом и ни за какие коврижки. Ну, не чудеса?

– Галифе давно никто не носит, – угрюмо сообщил подполковник Журавлев в ответ на язвительный вопрос мэра. – И ничего я не замочил. А только передумать бы вам, Константин Захарович. Место-то нехорошее! Даже наши вертолетчики туда соваться не хотят. Мало ли что…

– Ты опять за свое? – зловещим тоном спросил Губарев.

Начальник милиции в бабьи сказки про нечистую силу, конечно же, не верил. Зато, как выяснилось, был одержим всей этой ерундой по поводу геопатогенных зон, всяких там аномалий, светящихся шаров и прочей уфологии. Он всерьез полагал, что квадрат Б-7 является чем-то вроде пресловутой Пермской зоны, где угнездились не то инопланетяне, не то выходцы из параллельного мира и регулярно похищают забредающих в квадрат людей, проводят над ними эксперименты. А коль скоро речь зашла о пришельцах, дальше можно нести любую околесицу, выдвигать любые, самые завиральные гипотезы – о том, например, что всеобщее нежелание предоставить в распоряжение господина мэра такую мелочь, как вертолет, объясняется дистанционным телепатическим внушением инопланетных супостатов.

– Ничего я не за свое, – упрямо набычившись, проворчал Журавлев. – А только береженого Бог бережет. Чего вы там не видали? Нет ведь там ничего, кроме леса!

Вообще-то, мент он был хороший, правильный – с точки зрения Константина Захаровича, понятное дело. Карманный, короче говоря, был мент, и Губарева он до сих пор вполне устраивал. А эта уфологическая дурь прорезалась в нем совсем недавно – собственно, только тогда, когда Константин Захарович начал всерьез поговаривать насчет облета квадрата Б-7. Гнать его с работы надо было сразу же, как только он впервые произнес слово «инопланетяне» (кому, в самом деле, нужен начальник милиции, у которого не все дома?), но Губарев испытывал к нему что-то вроде привязанности, поскольку в былые времена ему не раз доводилось бывать у Журавлева на допросе. А раз так, подполковник слишком много знал о прошлом господина градоначальника и, будучи уволенным, запросто мог поделиться своими знаниями и с журналистами, и с работниками прокуратуры. Так что «увольнять» его следовало ногами вперед, а Губарев еще не созрел.

– Вот на лес и погляжу, – сказал он подполковнику. – Заодно, может, инопланетян твоих повезет увидеть. Чего они, в самом деле, прячутся? Пора уже, как говорится, налаживать дружеский контакт. Мы ж люди русские, если к нам с открытой душой – милости просим, хлеб-соль выносим! А то придумали, понимаешь, в лесу прятаться! Зимой холодно, летом сыро… и комары. Заболеют, простудятся, отвечай потом за них…

Журавлев, конечно, промолчал, но по лицу было видно, что ему есть что сказать мэру.

– А то полетели вместе, – предложил Губарев. – Ты ж мне все уши инопланетянами своими прожужжал. Неужто неохота глянуть хоть одним глазком? И что у меня за начальник милиции такой? – воззвал он к равнодушным небесам. – У него под боком какая-то сволочь людей крадет, а он сказки про инопланетян рассказывает! А вдруг там банда орудует?

– Угу, – непочтительно буркнул Журавлев. – «Лесные братья». Или эти… международные террористы. Тут, у нас, им самое место.

– А что? – немедленно прицепился Губарев. – Чем это тебе наше место не понравилось? Тут, у нас, тоже Россия, и люди живут такие же, как в Москве, разве что чуток попроще. И ты, мент, этих людей защищать поставлен. А не хочешь, так и иди себе… в писатели. Фантастику пиши. Про пришельцев из параллельного мира.

– Я, – с нажимом заявил Журавлев, – никого защищать не обязан. Мое дело – следить за соблюдением правопорядка…

– А то, что люди пропадают, это, значит, правопорядок?

– А это не моя территория, – прибег к последнему ментовскому аргументу хитрый подполковник. – Это, Константин Захарович, район, а я за город отвечаю.

– Да пошел ты, – окончательно перестав сдерживать раздражение, сквозь зубы сказал ему Губарев и, повернувшись к подполковнику спиной, полез в вертолет.

Двигатель машины ожил, винты пришли в движение, и вскоре вертушка, выкрашенная в популярный на российских просторах цвет хаки с белой полосой на борту и красной надписью «Скорая медицинская помощь», слегка кренясь на правый борт, заложила плавный вираж, набрала высоту и ушла на северо-восток – туда, где примерно в тридцати километрах от этого места пролегала граница участка, обозначенного на топографических картах как квадрат Б-7.

* * *

Когда Якушев наконец захрапел, избавив Глеба от тягостной необходимости храпеть самому, Сиверов замолчал, открыл глаза, окончательно снял наполовину свалившиеся очки и, аккуратно сложив дужки, положил на столик у окна. Вагон мягко покачивало, сквозь майорское похрапывание слышался приглушенный перестук колес, по стенам и потолку время от времени пробегали косые полосы света от горевших снаружи, на каких-то никому не ведомых полустанках и переездах, обреченных на вечную бессонницу фонарей.

Некоторое время Глеб лежал, наслаждаясь относительным покоем и стараясь усилием воли побороть негативные последствия выпитой водки и выкуренной пачки сигарет, а когда это отчасти удалось, бесшумно сбросил ноги на пол и сел. Покопавшись в стоявшей под столом сумке, он извлек оттуда тюбик зубной пасты и положил на горячий кожух трубы отопления, чтобы согреть содержимое. При этом брови его были удивленно приподняты: агент по кличке Слепой никогда не предполагал, что премудрость, усвоенная в младшем отряде пионерского лагеря, мало того, что пригодится ему спустя без малого три десятка лет, так еще и будет применена против такого серьезного, смертельно опасного противника, как майор госбезопасности. «Растолкать его, что ли, – с грустной иронией подумал он, глядя через стол на храпящего майора, – и предложить раз и навсегда уладить наши разногласия путем дуэли на подушках?»

Он криво, невесело улыбнулся. В этой шутливой идее на самом деле было очень мало смешного, поскольку в руках таких людей, как он и Якушев, орудием убийства могло стать все что угодно, в том числе и тощая, украшенная черным клеймом с изображением крылатого колеса и буквами «РЖД», ощетинившаяся вылезшими перьями подушка.

Тюбик наконец прогрелся не только снаружи, но и изнутри. Глеб убедился в этом, выдавив немного пасты на внутреннюю сторону запястья. Паста сделалась почти жидкой, а температура ее очень мало отличалась от нормальной температуры человеческого тела – что, собственно, и требовалось. Почти театральным жестом всех профессионалов, которым приходится добывать хлеб насущный своими руками, – художников, скульпторов, поваров, строителей, патологоанатомов и так далее, – поддернув манжеты, он склонился над спящим майором, держа наготове открытый тюбик. Связываться с болваном не хотелось, но Глеб ощущал острую необходимость укрепить собственное реноме человека, имеющего слабость к алкоголю и после первых же ста граммов превращающегося в полного идиота. Еще один-два штриха, и Якушев поверит в это безоговорочно, потому что верить в это ему очень хочется. Это очень удобно, когда человек, поставленный за тобой присматривать, считает тебя идиотом и думает, что знает, где твое уязвимое место. А делу это не повредит, потому что, даже если душка-майор завтра же, прямо с утра, позвонит Прохорову и обо всем ему расскажет, генерал решит, что его цепного пса просто водят за нос, и будет, между прочим, совершенно прав. Но Якушев не станет звонить, струсит. Прохоров – дядька недоверчивый, привык всех подряд подозревать. Он видел Глеба, составил о нем вполне определенное мнение, и, когда Якушев примется рассказывать ему о поведении наемного стрелка, может просто не поверить ни единому слову. Решит, например, что Якушев клевещет на напарника из мести, а то и вовсе приписывает ему свои собственные пьяные подвиги, и, недолго думая, прогонит от кормушки…

Действуя вдохновенно, но аккуратно, Глеб изобразил на лбу спящего майора стрелковую мишень. Лоб у Якушева тянулся от бровей до самого затылка, так что мельчить не пришлось, и мишень получилась на славу. Закончив, Глеб выпрямился и окинул свое творение оценивающим взглядом, неожиданно испытав огорчение истинного художника, который видит, что шедевр завершен и что нанести на полотно еще хотя бы один мазок – значит безнадежно его испортить. «Странно, – подумал он. – Ведь чепуха, мелочь, глупость полнейшая, а до чего приятно!»

Он спрятал тюбик обратно в сумку, подумал немного и, снова склонившись над спящим, извлек из наплечной кобуры у него под мышкой теплый, почти горячий пистолет. При этом он подумал, что, если Якушев хотел, чтобы его считали безоружным, ему надо было выбрать что-нибудь более легкое и компактное, чем проверенная временем, легендарная, но при этом чудовищно громоздкая девятимиллиметровая «беретта» с магазином на шестнадцать патронов. Ну, и еще один, как водится, в стволе… Черт, он бы еще «маузер» прихватил! А заодно, просто для комплекта, кожаную тужурку, кожаные же галифе и картуз – словом, полное обмундирование хрестоматийного чекиста, в семнадцатом году реквизированное новой властью с вещевого склада Петроградского полка (или батальона, черт их упомнит) самокатчиков, то бишь мотоциклистов… «Вот это да! – осенило Глеба. – Выходит, госбезопасность в нашей стране семьдесят с гаком лет обеспечивала банда чокнутых байкеров! Кожаный прикид, очки-консервы, «маузер» в деревянной кобуре – даешь мировую революцию!»

Вынимая из пистолета обойму, он укоризненно покачал головой: похоже, выпитая водка все-таки давала о себе знать.

Он разрядил обойму, выбросил из ствола семнадцатый патрон, вставил обойму на место и вернул «беретту» в наплечную кобуру Якушева. Умнее всего было бы выкинуть патроны в унитаз, благо конструкция унитазов в железнодорожных вагонах такова, что они никогда не засоряются. Пусть бы лежали между рельсами, никому не мешая, вместе с другим дерьмом… Но Якушев просто спал, а не находился под воздействием наркотиков; к тому же это был хоть и плохонький, но все-таки профессионал, а Глеб этим вечером уже достаточно испытывал судьбу, чтобы и дальше полагаться на везение. А что, если майор проснется? Эти двери в купе просто невозможно открыть без шума…

Поэтому он просто высыпал горсть патронов в узкую темную щель между багажным рундуком и стенкой вагона. Если проводница убирает вагон на совесть, она обнаружит патроны в Казани, а если нет, они могут валяться там до второго пришествия или, по крайней мере, до тех пор, пока толчки и раскачивания вагона не выкатят их на середину купе.

Чтобы этого не случилось до наступления утра, Глеб затолкал туда же, в щель, скомканное полотенце. Все эти манипуляции выглядели (да, пожалуй, и были на самом деле) не слишком умными шутками на уровне средних классов общеобразовательной школы. Но у Глеба сложилось совершенно отчетливое впечатление, что это именно тот юмор, который в состоянии воспринять его попутчик. Если же он ошибался и Якушев был способен на большее, дела это не меняло: нарисованная на лбу зубной пастой мишень могла взбесить даже камень, и при этом любой нормальный человек немедленно причислил бы автора данного художества к разряду клинических дебилов.

Прекратив наконец заниматься глупостями, он убрал пасту обратно в сумку, улегся на полку, заложил руки за голову и, закрыв глаза, стал на сон грядущий восстанавливать в памяти цепочку событий, которые привели его в это купе.