Текст книги "Масонская касса"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Глава 20

– Перекур, – объявил Косарев и первым опустился на ствол поваленной сосны, явно присмотренный заранее.

Глеб передвинул за спину спецназовский нож в кожаных ножнах и присел рядом, поставив между колен оснащенный длинным глушителем автомат. Косарев протянул ему открытую пачку «Примы», Глеб чиркнул колесиком зажигалки, и они с удовольствием задымили, ощущая, как приятно гудят натруженные за время долгой прогулки по лесу ноги. Лесники и вальщики в квадрат по вполне понятным причинам не совались, лес тут был основательно захламлен валежником, и ходить по нему оказалось непросто.

Снег уже сошел, лишь в оврагах и ямах, оставшихся на месте вывороченных с корнем деревьев, еще можно было обнаружить грязно-белые, густо присыпанные рыжей хвоей заплаты. По этому случаю Глеб и Косарев щеголяли в пестром летнем камуфляже; на голове у Сиверова было армейское кепи, а Косарев, по обыкновению, обвязал бритый череп зеленой тряпицей, которая придавала ему чрезвычайно воинственный вид. Впрочем, ошибиться в профессиональной принадлежности Косарева было невозможно и без этого зеленого лоскута: медвежью фигуру с широченными покатыми плечами венчала голова с совершенно волчьей, разрисованной шрамами от ожогов и холодного оружия физиономией, которую впору было приколотить над дверями для отпугивания злых духов.

При этом товарищем он оказался неплохим, хотя и со своеобразным, труднопредсказуемым чувством юмора. Никогда нельзя было заранее предугадать, какая шутка его рассмешит, а какая приведет в ярость. Поэтому с ним старались не шутить вообще и, уж конечно, никто не подшучивал НАД ним. Рассказывали, что один не в меру языкастый новобранец, решивший для краткости переименовать Косарева в Косого, сам окривел в буквальном смысле слова, лишившись глаза, который выскочил из орбиты от удара кулаком в лицо. Увечье сопровождалось тяжелым сотрясением мозга и переломом лицевой кости; пострадавшего увезли, и с тех пор его никто больше не видел. А поскольку увольнения по собственному желанию, по состоянию здоровья или в силу каких-то иных причин на объекте «Барсучья нора» не практиковались, было нетрудно догадаться, какая судьба постигла шутника. Бросили в известковую яму, вот и вся его судьба, и хорошо еще, если потрудились перед этим пристрелить, чтоб не мучился…

Косарев стал начальником караула в «Барсучьей норе» посмертно. Командуя разведротой в Чечне, он немного перестарался, допрашивая пойманную с поличным снайпершу-украинку. При виде того, что осталось от допрашиваемой к концу их беседы, по словам самого Косарева, блевали даже матерые спецназовцы, ветераны обеих чеченских войн. Майора Косарева разжаловали, отдали под суд и приговорили к пожизненному заключению. Отсидев примерно полгода, он тяжело заболел, умер и был похоронен, после чего чудесным образом воскрес во плоти в непосредственной близости от объекта «Барсучья нора», который весь личный состав возглавляемого полковником Семашко подразделения именовал не иначе как «Сучьей дырой».

История Косарева здесь никого не удивляла – потому, наверное, что каждый из охранников «Сучьей дыры» мог рассказать о себе что-то похожее. Глеб Сиверов и сам уже много лет значился в списках погибших при исполнении интернационального долга, что, собственно, и послужило одной из причин его появления здесь. Единственным официально живым человеком на объекте был комендант, полковник Семашко, – тот самый, который однажды ночью, подвезя Глеба до дома, заявил, что теперь у него только два пути и оба так или иначе ведут в квадрат Б-7. Только по одной из этих дорог, доверительно добавил полковник, придется ехать вперед ногами…

«Мне тебя рекомендовали, – повторил он. – Думаю, ты догадываешься кто. Послужной список у тебя подходящий, и проверку ты прошел. Даже две проверки, если считать этого твоего напарника, Якушева. Ты ведь с ним уже разобрался? Ну вот, я так и думал. Хоронить ездил, да? Молодец. А куда девал? Что? В речку?! Чудак ты, ей-богу. Она ж через город течет, как раз с той стороны. Значит, не сегодня завтра приятель твой где-нибудь тут, в городе, вынырнет». – «Плевать», – сказал в ответ Глеб.

Ему действительно было плевать, найдут тело Якушева или нет. Гораздо сильнее его в тот момент волновало, по какой из двух ведущих в квадрат Б-7 дорог его отправит полковник Семашко.

Все стало понятно, когда полковник представился. Фамилия была Глебу знакома – ее упоминал покойный генерал Скориков, исповедуясь Федору Филипповичу в своих грехах. Офицер с такой фамилией служил в миротворческом контингенте на территории Абхазии и был одним из тех, кто обеспечивал беспрепятственный проход колонны Скорикова до российской границы. Он был человеком генерала Прохорова; судя по всему, отправляя сюда Глеба, Павел Петрович с самого начала планировал эту встречу. Ход мыслей генерал-лейтенанта был ясен. Полковник Семашко уже некоторое время испытывал острую нехватку личного состава: воскресших мертвецов, удовлетворяющих всем остальным требованиям, предъявляемым к охране «Барсучьей норы», даже в огромной России не так уж много. Оставалось только проверить, насколько агент по кличке Слепой соответствует этим высоким требованиям. Первым этапом проверки было убийство генерала Потапчука, вторым – совместная работа с Якушевым. Если бы Глеб попытался прямолинейно и честно отработать полученный аванс, а потом еще и дал бы Якушеву себя убить, о нем бы просто забыли, как об использованной салфетке: туда ему и дорога, раз на большее не способен, а нам дураков не надо, у нас своих девать некуда…

Что же до Зямы, Журавлева и прочих персонажей, которые в последнее время активизировали нехорошую возню вокруг квадрата Б-7, то со всей этой шушерой полковник Семашко мог разобраться самостоятельно: это была та самая работа, которую его «живые покойники» умели выполнять лучше любой другой. Судьба Василия Николаевича Зимина, предпринявшего вылазку в квадрат Б-7 в ту самую ночь, когда Глеб познакомился с полковником, служила тому доказательством.

Две недели карантина, во время которых биография Глеба проверялась со всех мыслимых и немыслимых точек зрения, оказались для него тяжелым испытанием. Он провел эти две недели, валяясь на узкой солдатской койке в каком-то бетонном склепе без единого окна, следя за ходом времени лишь по включениям и выключениям висевшей под потолком лампочки. Когда лампочка загоралась, наступало утро, когда гасла – ночь; так, по крайней мере, считал Глеб, хотя на самом деле все могло быть наоборот. Лампу могли включать ночью, а выключать с наступлением утра; охрана могла щелкать выключателем произвольно, через неравные промежутки времени, чтобы сбить с толку и вывести из строя биологические часы узника. И всякий раз, слыша скрежет отодвигаемого засова, Глеб внутренне готовился к тому, что вместо подноса с едой и питьем сейчас получит пулю в голову.

Но палач так и не пришел, из чего следовало, что липовая биография Слепого оказалась не по зубам даже генерал-лейтенанту Прохорову. Вместо палача в камеру явился полковник Семашко собственной персоной и произвел своеобразный ритуал, торжественно вручив Глебу портупею с кобурой, в которой лежал «стечкин», и стакан, до краев налитый слегка разбавленным водой медицинским спиртом. Глеб выпил залпом и туго перетянул талию широким офицерским ремнем, после чего полковник, хлопнув его по плечу, сказал: «Служи, солдат» – и вышел, оставив дверь камеры открытой настежь…

Располагая всего тремя десятками «живых покойников», полковник Семашко ухитрился наладить весьма эффективную систему охраны вверенного ему объекта. Изучив ее – настолько, насколько это вообще было возможно, – Глеб пришел к выводу, что обладающий определенным набором профессиональных навыков и качеств человек, в принципе, мог незамеченным подобраться к «Сучьей дыре». Однако для этого необходимо было знать точный график патрулирования, а график этот менялся каждые два дня. Наряды, коротавшие ночи в разбросанных по лесу временных укрытиях – старых караульных помещениях около заброшенных ракетных шахт, палатках, землянках и даже построенных на скорую руку шалашах, – ежедневно получали по рации новые инструкции. Каждый день (или ночь, в зависимости от полученного приказа) они выходили на новый маршрут и в конце смены останавливались на отдых в новом убежище, несколько часов назад покинутом другим нарядом. Каждый наряд состоял из двух человек; всего нарядов было десять, и этого вполне хватало, чтобы мимо них не проскользнула незамеченной даже мышь. Еще десять человек несли караульную службу на самом объекте; те, кто патрулировал лес, не приближались к «Сучьей дыре» месяцами, пока не наступала их очередь заступать в караул. Охранять «нору» считалось делом легким и приятным, сродни отпуску, там люди спали в нормальных кроватях, могли хоть каждый день принимать душ и вместо опостылевших консервов и сухарей ели приготовленную на плите горячую пищу.

Глеб слонялся по лесу в компании Косарева уже второй месяц и еще ни разу даже издалека не видел «нору». То обстоятельство, что напарником новичка полковник Семашко назначил именно Косарева, наводило на мысль об очередном этапе проверки. Похоже, полковник слегка помешался на проверках и соблюдении секретности; впрочем, Глеб не знал, как он сам повел бы себя на месте Семашко. Его положение было сродни положению командира маленького партизанского отряда, очутившегося в глубоком тылу противника: одно неосторожное движение, одна неудачная диверсия – и от отряда останется мокрое место. Так что подозрительность полковника выглядела вполне оправданной, хотя Глебу от этого было не легче: всякий раз, засыпая бок о бок с Косаревым, он опасался, что не проснется.

Опасался он, впрочем, не только этого. Порядок действий патрульных в случае проникновения в квадрат посторонних был определен раз и навсегда. Обнаружив на охраняемой территории чужака, патрульный должен был оповестить по рации базу, после чего весь личный состав поднимался по тревоге и приводился в состояние полной боевой готовности. Если наряд мог справиться с вторжением самостоятельно, ему предписывалось сделать это – по возможности тихо и не оставляя следов, – и немедленно доложить обстановку. Если же одолеть супостата своими силами наряд не мог или, переоценив свои возможности, погибал в неравном бою, в течение четверти часа указанный им участок квадрата оказывался блокированным всеми имеющимися в наличии силами.

С учетом обстоятельств это была вполне эффективная система, частью которой с некоторых пор являлся Глеб Сиверов. И, будучи одним из винтиков этой отлаженной машины уничтожения, он частенько задавался вопросом: как поступить, если они с Косаревым вдруг наткнутся в лесу на мужичка с ружьецом или бабу с лукошком? Действовать согласно инструкции? Продолжать выполнять задание, а на случайных прохожих плевать – бабы новых нарожают?..

Вопрос этот казался Глебу неразрешимым, и выход из этой гипотетической ситуации ему виделся только один: шлепнуть напарника, благо тот все равно числится в покойниках, а потом в одиночку на свой страх и риск попытаться просочиться мимо кордонов и патрулей к объекту «Барсучья нора». О том, что он станет делать, когда доберется до этого местечка, имея три автоматных рожка и две пистолетные обоймы, Сиверов старался не думать.

Впрочем, пока что ему везло: они днями ходили по лесу, не встречая ни одной живой души. Надо полагать, «сарафанное радио» широко разнесло по округе весть о бесследном исчезновении Зимина со всей его охраной, и народ сделал из этой информации правильные выводы: в квадрат Б-7 не совалась ни одна живая душа. Никто не объявлял общую тревогу, никто не стягивал силы к месту ожидаемого прорыва, как это было в случае с мэром Губаревым. Глеб предполагал, что помимо трех десятков «мертвых душ» полковник Семашко имеет в своем распоряжении превосходную сеть осведомителей – немногочисленных, но расставленных в ключевых точках, что гарантировало полковнику постоянный приток самой свежей и достоверной информации о намерениях потенциального противника. Ведь и Зимина, и Губарева поджидали в определенном месте в нужное время…

Докурив, Косарев потянулся за ножом. Двадцатисантиметровое широкое лезвие с зазубренной спинкой вышло из ножен с шелестящим лязгом. Бывший майор поддел острым, как иголка, кончиком подушку изумрудного мха у себя под ногами, обнажив пятачок коричневого лесного перегноя, пару раз копнул ножом податливую почву и аккуратно положил в образовавшуюся ямку окурок. То, что осталось от сигареты Глеба, отправилось следом. Косарев присыпал окурки землей и аккуратно уложил на место мох. Точно так же они хоронили все свои отходы от консервных банок и экскрементов до автомобилей, водители которых завершили свой жизненный путь в известковой яме. Ни одно из лесных убежищ, в которых довелось побывать Глебу, не выглядело обитаемым – все они производили впечатление местечек, где уже десятки лет не ступала нога человека.

Прошагав еще с километр по бурелому, они вышли на бетонку и двинулись вдоль нее, держась под прикрытием нависающих ветвей на случай еще одной попытки разведки квадрата с воздуха. Попутно они проверяли то, что Косарев за неимением более подходящего термина именовал «охранной сигнализацией». Выложенная неделю назад поперек дороги сухая ветка лежала на прежнем месте и выглядела неповрежденной; на участке, где бетонные плиты слегка просели, образовав впадину, куда Косарев с Глебом набросали песка, не было ни одного следа, за исключением едва заметных отпечатков заячьих и птичьих лап. Случайные машины тут не ездили: на современных картах эта бетонка не была обозначена, ни к какому населенному пункту она не вела, а заблудившимся водителям хватало установленных в ее начале дорожных знаков, предупреждавших, что впереди их поджидает тупик.

Пятно копоти, оставшееся на том месте, где сгорел один из «мерседесов» Зимина, уже смыло дождями, и единственным напоминанием о том неудачном рейде служила лишь залитая затвердевшей бугристой живицей ссадина на стволе старой сосны, росшей у самой дороги, норовя взломать бетон своими могучими корнями. Именно она пресекла чуть было не увенчавшуюся успехом попытку бегства, сэкономив людям Семашко массу патронов и как минимум один заряд для гранатомета. А Косарев вдобавок к этому утверждал, что замочить нарушителя – это только полдела. Потом ведь еще надо замести следы, в том числе и подобрать все до единой стреляные гильзы. Так что чем меньше боеприпасов ты израсходуешь, тем меньше тебе потом придется ползать на четвереньках…

Прямая как стрела, расчерченная трещинами и тенями нависающих ветвей бетонка была пустынна – не пуста, а вот именно пустынна, как будто до ближайшего населенного пункта отсюда было не двадцать километров, а двадцать тысяч. Так могла бы выглядеть дорога, проложенная какими-нибудь пришельцами (привет от подполковника Журавлева!) по обратной стороне Луны. На рубчатом бетоне валялись сбитые ветром сухие ветки и черные, растопыренные сосновые шишки, стыки плит были густо забиты серо-рыжей прошлогодней хвоей. На березах уже распустились почки, голые красноватые ветви подернулись нежно-зеленой дымкой. Солнце ощутимо пригревало, от нагретого бетона волнами наплывал горячий воздух, и Косарев то и дело утирал лоснящееся лицо рукавом комбинезона. Иногда со стороны леса вдруг веяло приятным сырым холодком – где-то там, в затененной впадине, доживал последние дни, а может, и часы оставшийся на память от зимы сугроб. Они двигались молча, почти бесшумно – два призрака в пятнистом летнем камуфляже, охраняющие заколдованные сокровища.

Кстати, какие именно сокровища они охраняют, бывший майор Косарев не знал, а главное, не хотел знать. У него была непыльная, не слишком обременительная служба, за которую хорошо платили; в любом случае его загробное существование было не в пример лучше того, что ему полагалось по приговору суда. Он охранял сверхсекретный объект государственной важности и был вполне доволен этим минимумом информации: меньше знаешь – крепче спишь.

Не обменявшись и словом, они дошли почти до перекрестка, где стояли знаки. Пожалуй, за все время своего пребывания в квадрате Б-7 Глеб впервые оказался так близко от «цивилизации». Это вызвало в душе полузабытое волнение, которое он в последний раз испытывал в конце первого года обучения в военном училище, когда ему случалось зачем-либо оказаться вблизи КПП. Там, за призрачной, чисто условной чертой (разумеется, условной, ведь нельзя же всерьез воспринимать кирпичный забор как препятствие для молодого, ловкого и сильного парня!), шумела привычная жизнь: ездили машины и троллейбусы, ходили, смеясь и постукивая каблучками, девушки в коротких платьицах, в кинотеатре показывали новый фильм, а вечерами молодежь отправлялась на танцы. Жизнь продолжалась, невзирая на то обстоятельство, что курсант-первогодок Сиверов выпал из ее плавного течения и вместо танцев должен был отправляться драить полы в казарме и начищать до зеркального блеска растоптанные кирзачи. Словом, «отряд не заметил потери бойца»…

Тогда курсанту Сиверову казалось, что там, за забором, осталась свобода. Там никто не отдавал приказов и не назначал в наряд, там, как казалось курсанту Сиверову, каждый волен поступать, как ему вздумается, без оглядки на придирчивого старшину и грозного командира роты. Став старше и опытнее, Глеб избавился от этой иллюзии. Возможность самому принимать решения и свобода – не одно и то же, потому что решения не всегда оказываются правильными, а за результат потом и спросить не с кого, кроме как с себя самого. Да и существует ли она на самом деле, эта пресловутая свобода выбора? Люди – рабы обстоятельств, которые могущественнее самого свирепого старшины. И, шагая по обочине заброшенной бетонки с автоматом на плече, Сиверов мог чувствовать себя как школьник, отпущенный на каникулы – ни забот, ни хлопот, ни опостылевшей необходимости все время принимать какие-то решения…

В наушниках рации внезапно послышался шелест и треск помех, а потом раздался голос полковника Семашко.

– Наряд четыре, наряд четыре, я база, – сказал он. – Ответьте базе, наряд четыре.

– Я наряд четыре, – немедленно отозвался Косарев. – База, я наряд четыре, слышу вас хорошо. Обстановка штатная, происшествий нет.

– Наряд четыре, вам желтый приказ. Как поняли?

– Вас понял, – сказал Косарев в укрепленный у щеки микрофон. – Принял желтый приказ.

– Выполняйте, – сказал Семашко и отключился.

– Пляши, салага, – обернулся Косарев к Глебу, который понятия не имел, что такое «желтый приказ», а потому мысленно уже готовился к неприятностям. – Желтый – значит, завтра с утра заступаем в караул на «Сучьей дыре». Месячишко поживем, как люди.

– Я не против, – честно признался Глеб.

– Кто бы тебя спрашивал, – пренебрежительно обронил Косарев. – Кругом, шагом марш. И двигай поршнями, солдат, не то собратья по оружию без нас ужин схарчат. А у меня эта тушенка уже давно поперек глотки стоит…

Они развернулись на сто восемьдесят градусов и двинулись в обратный путь. Только миновав место, где они выбрались на дорогу из леса, Глеб более или менее поверил в то, что еще сегодня до захода солнца своими глазами увидит таинственную «Барсучью нору».

* * *

С приходом настоящей весны Москва моментально превратилась в чертово пекло – сухое, пыльное, раскаленное. Перспектива улиц терялась в сизом мареве бензиновых выхлопов, дышать было нечем с самого утра, и по дороге на службу генерал-лейтенант Прохоров привычно размышлял о том, что Москва, его любимый город, который он до сих пор считал самым лучшим местом на Земле, с каждым годом делается все менее пригодной для жизни.

Километровая пробка, в которую, невзирая на свой огромный опыт, ухитрился-таки угодить водитель генеральского «мерседеса», не прибавила Павлу Петровичу хорошего настроения. В свой кабинет он вошел в состоянии с трудом сдерживаемого раздражения, сразу же приказал подать себе чаю и, усевшись за стол, принялся бегло просматривать скопившиеся за время его отсутствия бумаги. Отсутствовал он всего ничего – с десяти вечера до восьми утра, – а бумаг накопилось столько, словно генерала не было на месте добрую неделю. Бумаги по большей части были чепуховые, но все они требовали внимания. Отодвинув от себя эту гору писанины, генерал откинулся в кресле и для успокоения нервов нарисовал в воображении сладостную картинку: упитанный, лысоватый мужчина средних лет в сером деловом костюме и белой рубашке, чем-то напоминающий майора Якушева (о покойных либо хорошо, либо ничего, но дышать без этого придурка стало не в пример легче), повешенный на собственном галстуке на фонарном столбе. На груди у него табличка, а на табличке крупно выведено: «Бюрократ». Ах, как это было бы чудесно – взять и в одночасье изничтожить всю эту многомиллионную армию населяющих затхлые кабинеты сочинителей инструкций и докладных, составителей никому не нужных графиков и диаграмм, шлепателей всевозможных штампов и хранителей круглых гербовых печатей! Как было бы славно, если б государственная машина работала по тому же принципу, что и ложа: Иван Петрович позвонил Петру Ивановичу, Петр Иванович – Якову Семеновичу, Яков Семенович – еще кому-нибудь, и дело сделано… Вопрос решен, разногласия улажены, все стороны удовлетворены, и никаких бумажек с печатями и без оных… Что вы говорите? Почва для злоупотреблений? Да как раз наоборот! Много ли проку от ваших бумажек? Вон недавно в Подмосковье арестовали мэра какого-то городка, который вымогал взятку в девять миллионов долларов. Да-да, вот именно, девять миллионов, и не рублей, а долларов США. А за что он требовал такую сумму, знаете? Сами догадаетесь или помочь? Правильно. За бумажку с печатью, за что же еще?..

Принесли чай – как обычно, в массивном литом подстаканнике с рельефным изображением Спасской башни. Генерал вернулся из мира сладких грез на грешную землю и, прихлебывая крепчайший, обжигающий напиток, возобновил прерванное занятие. Через час с бумагами было покончено; Павел Петрович мог бы управиться с этой макулатурой намного быстрее, но именно в силу своей нелюбви к бумажному делопроизводству боялся второпях пропустить что-нибудь важное и уделял каждому документу максимум внимания, которого тот, как правило, вовсе не заслуживал.

Разделавшись с рутинными делами, Павел Петрович позволил себе закурить и некоторое время сидел прикрыв глаза, в расслабленной позе человека, который с полным сознанием своей безнаказанности валяет дурака на рабочем месте. Производимое им в данный момент впечатление было ошибочным: генерал вовсе не бездельничал, а, напротив, напряженно работал, мысленно внося поправки в список запланированных на сегодня дел в соответствии с только что прочитанными бумагами. Особых поправок, слава богу, не требовалось, но тут он вспомнил, что еще не проверил электронную почту, где тоже могло обнаружиться что-то важное.

Сетуя на себя за стариковскую приверженность дедовским методам и неумение шагать в ногу со временем, привыкнув за долгие десятилетия службы работать с бумажными документами, он то и дело забывал, что под рукой находится такое чудо техники, как компьютер. Генерал Прохоров нажал кнопку, оживлявшую серый жестяной ящик, принцип работы которого был для Павла Петровича так же непостижим, как и профессиональные секреты филиппинских знахарей, умеющих, по слухам, проводить полостные операции без скальпеля, голыми руками. И то и другое смахивало на колдовство; пребывая в шутливом настроении, Павел Петрович не раз во всеуслышание заявлял, что в каждом системном блоке живет частица духа чернокнижника, который изобрел компьютер.

Когда машина загрузилась, он ввел пароль и проверил почтовый ящик. Сообщений было целых восемь, но все, кроме одного, чепуховые – генерал бегло просмотрел их и удалил, не утруждая себя ответом. Последнее было подписано агентом, который уже четвертый месяц ходил по пятам за неким арабским шейхом. Шейх щедро финансировал террористов и при этом имел кое-какие чисто человеческие слабости, делавшие его весьма перспективным в смысле вербовки. Агент сопровождал шейха во всех его поездках, но до сих пор так и не сумел войти с ним в контакт. Павел Петрович подозревал, что агент просто крутит динамо, стремясь продлить свое безоблачное, оплачиваемое из государственного бюджета существование в сказочных заморских странах.

Ворчливо помянув потерявшего стыд курортника, генерал Прохоров открыл послание, уверенный, что найдет там уже ставший привычным перечень правдоподобно выглядящих отговорок и ссылок на объективные обстоятельства. На этот раз, однако, агент его удивил: послание было кратким и содержало вполне конкретную информацию, касавшуюся, правда, вовсе не шейха с его не совсем традиционной сексуальной ориентацией, а совсем другого лица. К посланию прилагалось несколько фотографий, на которых как раз и фигурировало упомянутое лицо во всей своей красе: в пляжном костюме и солнцезащитных очках по колено в ласковом прибое, на белокаменной набережной, в проеме зеркальных дверей пятизвездочного отеля, и так далее, и тому подобное. Фотографии были плохонькие, сделанные, судя по всему, камерой мобильного телефона, но ошибиться было трудно: Павел Петрович хорошо знал этого человека, и человеку этому было совершенно нечего делать там, где на него случайно наткнулся агент.

Чувствуя себя так, словно прямо под его креслом только что неожиданно взорвалась учебная противотанковая мина, Павел Петрович схватился за мобильный телефон и набрал номер. Пока в трубке тянулись длинные гудки, он постарался успокоиться. К тому моменту, как на другом конце линии приняли вызов, это ему удалось.

– Слушай меня внимательно, полковник, – сказал он. – Появилась новая информация, которую тебе надо знать…

Окончив разговор, генерал-лейтенант Прохоров велел подать к подъезду машину и вскоре уже мчался в аэропорт.