Текст книги " А.Н.О.М.А.Л.И.Я. Дилогия"

Автор книги: Андрей Лестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Вы полковник? – спросил я, сглотнув. – Что вы собираетесь со мной делать?

Еще я хотел спросить, где Анфиса, но вовремя одумался. А вдруг она все‑таки убежала? В таком случае было бы неразумно давать любую информацию о ней этим людям.

Глаза человека проделали странную операцию. Зрачки их сузились почти до точки, а потом снова расширились. Человек молчал.

– Можно мне в туалет? – спросил я.

Выражение лица гиганта на этот раз вообще никак не изменилось. Он продолжал молча смотреть на меня.

Я заерзал, потер руками волосы. Наверное, газ из баллончика окончательно выветрился из меня, и я вдруг почувствовал поднимающийся от меня резкий запах пота и грязного тела.

– Так что, можно? – переспросил я, набравшись храбрости.

Седой великан в синем костюме повернулся и, качнувшись, как будто у него кружилась голова, вышел, молча закрыв за собой дверь.

13

Еще не прошло и суток, как я расстался с Надей, а казалось, что прошло несколько месяцев. Я дважды едва не погиб, меня пытали, травили газом, тащили в сетке, как дикое животное. Мне пришлось самому бить, пытать и допрашивать живых людей. Я намеревался стать соучастником убийства, а может быть, и убийцей.

А главное – внутри меня за это время успело пронестись столько ураганов, шквалов, торнадо, гроз и жутких снегопадов, сколько в обычной жизни приходится на год, а то и на два.

Теперь я ждал своей участи в каком‑то жутком и совершенно не поддающемся пониманию инкубаторе. Заведении, управляемом явно сумасшедшими людьми. По сравнению с этими местами даже Сектор казался мне детским санаторием.

Чего бы только не отдал я в те мгновения, чтобы снова оказаться рядом с Надей, в Сокольниках, в своей квартире.

Зачем? Зачем я сорвался и дал обещание, которого не мог выполнить хотя бы потому, что не мог знать, с чем мне придется столкнуться? Мне тридцать девять лет, а повел себя как подросток. Неуравновешенный мальчишка.

Ведь я жил в раю. И не ценил этого рая. Привык к нему.

Еще вчера я жил в мире, в котором не было преступности, наркомании, голода, ядерных отходов, рекламы тампаксов, пропаганды, предвыборной борьбы, распродаж, войн, бензиновых паров в воздухе, тяжелых металлов в питьевой воде, локальных конфликтов, угрозы перенаселения, нелегальной миграции, озоновых дыр, новостных заголовков типа «Учительница средней школы тридцать лет пролежала в стене в халате от Prada», автомобильных аварий, детской порнографии, алкоголизма, литературных критиков, ток‑шоу, кислотных дождей, психиатрических лечебниц, галоперидола с серой, взрывов в метро и ювелирных украшений для хомячков.

А теперь я ждал, когда моей судьбой займутся извращенцы и садисты, которые почему‑то уже несколько часов не заходили ко мне и, между прочим, не выпускали меня в туалет.

Час назад я помочился в зеленый таз и выставил его в крошечное помещение за дверкой для карликов. Но делать все остальное в этот таз я не собирался.

Я подошел к двери и, зная, что, возможно, навлекаю на себя беду, стал стучать в нее кулаками и ботинками и кричать: «Выпустите меня! Я хочу в туалет! Выпустите!» Через несколько минут силы закончились, и я в отчаянии упал на голый матрас. С разбитого вчера кулака текла кровь. Я смотрел, как на доски пола капают капли крови, и мысли о самоубийстве шевельнулись где‑то глубоко внутри. Кстати, почему ОНИ не отобрали у меня ремень и шнурки? Они не боятся, что я покончу с собой? Или им все равно? А может, это для них даже лучше – с плеч долой. Или как там раньше говорили: баба с воза – кобыле легче.

Нет, я решил не доставлять ИМ такого удовольствия. Успокоившись, я прикинул, что, колотя в двери, неправильно распределил силы и поэтому быстро устал. На этот раз, поднявшись, я стал наносить удары в двери медленно и размеренно и так же размеренно, чтобы не сбивать дыхание и не впадать в истерику, кричать: «Выпустите! Кто‑нибудь!»

В конце концов за дверью снова послышались шаги. Кто‑то завозился с засовом, дверь распахнулась, и на пороге оказался мой позавчерашний знакомый – здоровяк с обожженным лицом. Смотрел он хмуро. Я попятился.

– Рюкзачник! – радостно сказал он и улыбнулся улыбкой, от которой задрожали мои внутренности. – Не ожидал. Талантливый ты парень! Я даже поверил тогда, в Коньково, что ты ни при чем. Что случайно пришел к Инстаграмам. Лоханулся. Бывает… Пошли, – пригласил он жестом на улицу, – не бойся, сейчас тебя никто убивать не будет.

– Куда мы идем? – спросил я слабеющими губами.

– Куда‑куда… В туалет! На парашу! Ты же просился. Или нет?

Я вышел из дверей и огляделся. Налево и направо от меня, от забора до забора или, правильнее будет сказать, от живой изгороди до другой живой изгороди шла длинная дощатая галерея, вдоль которой располагалось несколько избушек, стоявших стена к стене. Двери всех избушек, как и той, в которой сидел я, выходили на галерею.

Левее и чуть впереди стояла просторная изба с крепким крыльцом, над которым развевалось синее знамя, перечеркнутое по диагонали красной полосой. Далее за ним возвышался красивый каменный дом, который я уже видел из‑под брюха вороного жеребца. Вокруг дома были разбиты красивые клумбы, а дальше за ним виднелись какие‑то пристройки, подстриженные кусты (нормальных размеров), где, вероятно, я и заметил что‑то вроде бассейна.

Обрамление из гигантских темных и очень густых кустов придавало всему находящемуся внутри городка игрушечный и какой‑то потусторонний вид. Солнце уходило за ту линию непроходимой изгороди, вдоль которой располагались избушки, соединенные галереей. По моим прикидкам сейчас должно было быть часа три‑четыре, может быть, чуть больше. Следовательно, избушки стояли с западной стороны, а красивый каменный дом с чугунной оградой – с северной. Разумно, если учесть, что зимой солнце, заслоняемое гигантским тисом, вообще может не попадать на территорию или попадать в очень ограниченных количествах, да и то только с юга.

Сейчас, в послеобеденное время, тень от изгороди накрывала почти половину двора и быстро ползла к его восточной границе.

Прямо передо мной, погруженный в тень, красовался спортгородок. Больше всего он был похож на спортивные площадки в летных частях. Помимо раскрашенных в красный и желтый цвет турников, брусьев, шестов, канатов и различных уличных тренажеров, здесь были маленькие карусели, какие‑то вертящиеся шары из металлических труб и еще несколько приспособлений, предназначенных скорее всего для тренировки вестибулярного аппарата. На карусели крутились двое мальчишек, одного из которых я уже видел, а на брусьях с кислым видом отжимался парень лет двадцати пяти в белой майке.

За спортгородком стояло какое‑то круглое деревянное сооружение с конусовидной крышей, напоминающей поставленный на стены вигвам. К этому круглому сооружению примыкала высокая деревянная вышка, разделенная площадками, в которых были проделаны отверстия для лестниц. Над вышкой зачем‑то был прилажен двухметровый деревянный крест.

Всё на территории инкубатора, кроме каменного дома с клумбами и бассейном, выглядело совершенно свежим, только что выстроенным. Дальше за вышкой, в освещенной солнечным светом части, просматривались еще какие‑то деревянные здания, показавшиеся мне не совсем законченными. Рядом с ними стояли телеги, строительные козлы и валялись доски. Несколько человек занимались у телег чем‑то странным. Хотя на расстоянии в сто метров разобрать детали было сложно, а времени было в обрез, даже мимолетного взгляда хватило, чтобы инстинкты подсказали, что люди делают что‑то не то или не так, что происходит что‑то ненормальное.

– Сюда, – сказал обожженный, и мы повернули направо.

Никто из находившихся во дворе не обратил на меня особого внимания, тем не менее меня не покидало чувство, что меня напряженно и внимательно разглядывают изо всех щелей и укрытий.

Пройдя между спортгородком и линией избушек, соединенных общей галереей, мы подошли к избе очень мрачного вида, перед которой галерея обрывалась. Дверь в эту избу была обита листом металла и располагалась прямо над землей, над невысоким порожком. Крыльца и окон не было. Обожженный, пока мы шли, несколько раз с интересом оглянулся на это мрачное зданьице.

– Вот мои солдатики порадуются, когда вернутся из караула и тебя увидят, – сказал хмурый здоровяк. – Помнишь Хэша и Тэга?

Я вздрогнул, но взял себя в руки.

– Кого? – спросил я.

– Не знаешь таких? А кто тебе вот это сотворил, помнишь? – Он показал на мой подбитый глаз.

– Помню, – опустив глаза, ответил я. – Только я не знаю, как их зовут.

– Ничего, познакомитесь.

«Навряд ли, – подумал я. – Если Анфиса не вернется и не отвяжет их, они могут через пару суток и кони двинуть». Но следом за этой довольно абстрактной мыслью я вдруг живо представил, как Хэш и толстяк Тэг, которого мама в детстве звала, как и меня, Ваней, начинают мучиться от жажды, бредить, извиваться и умирать медленной смертью от истощения, нелеченых ран и застоя крови в туго связанных телах. Даже думать об этом было ужасно. Я содрогнулся.

– Что, невтерпеж, Иван? – по‑своему понял мое движение обожженный. – Пришли уже.

И действительно, пахнуло давно забытым запахом общественной уборной. Между мрачной избой и стоявшим чуть дальше небольшим двухэтажным домиком из красного кирпича тянулась линия из шести или семи дощатых кабинок с окошками в виде сердечек. Я вошел в одну из них.

Это был обычный садово‑деревенский туалет. Отхожее место. Дырка была вырезана не в полу, а на подиуме высотой с унитаз. Рядом на гвозде висело розовое пластиковое сиденье от унитаза, с крышкой. Я решил не пользоваться сиденьем, а в гигиенических целях влез на подиум и уселся орлом. Окошко в виде сердечка оказалось на уровне глаз. Слегка наклонив голову влево, я мог наблюдать за людьми, занятыми странным делом в восточной части городка.

Я никогда не жаловался на зрение. В детские годы даже приобрел среди пацанов во дворе славу человека, видящего в темноте. Может быть, я и вправду видел ночью несколько лучше других, но так как в драках не участвовал, а уважения, что ни говори, хотелось, утверждал, что вижу абсолютно всё. «Я же Кошкин! А кошки ночные животные».

А в прошлом году заметил, что начала развиваться дальнозоркость. Рановато, конечно, но что поделаешь.

В общем, я довольно хорошо видел, как копошились люди у телеги, и воспользовался туалетной паузой, чтобы понаблюдать за ними. Это было в высшей степени занимательно и в высшей степени глупо. То есть глупо делать ТО, что они делали, и занимательно – наблюдать за тем, КАК они это делают.

Телега была с откидными бортами, как грузовик. Открытые борта висели по сторонам, и было видно, что в телеге пусто. Несколько мужчин с голым торсом, обливаясь потом, пытались вставить лом под кусок пустоты посередине телеги. Наконец, похоже, им это удалось. Двое слезли, а еще двое надавили на лом, намереваясь, очевидно, с помощью рычага кантовать пустоту. Один из кантующих крикнул что‑то вроде «Отойди!» и повис на поднятом в воздух конце лома. Покачался на нем, рискуя пропороть себе живот, но пустота не поддавалась. Тогда один из тех, кто слез, взобрался снова на телегу с пилой в руке. Размахивая руками и пилой, он, видимо, убедил в чем‑то остальных, и они все вместе стали вытаскивать лом, придавленный пустотой. Безрезультатно. Тогда тот, что был с пилой, согнал всех других вниз, обошел пустоту с обратной стороны, чтобы не попасть, в случае чего, под лом, и попробовал пилить. Как он собирался пилить сплошное дощатое дно, было совершенно непонятно, но он, насколько я мог разглядеть, явно пытался это делать, как вдруг… Как вдруг раздался треск, мужик с пилой опрокинулся на спину, а днище телеги провалилось посередине и ударилось в землю с такой силой, что на расстоянии почти в сто метров у меня под ногами дрогнул импровизированный унитаз, и я инстиктивно ухватился рукой за деревянную стенку, покрытую паутиной.

Ничего подобного никогда мне видеть не приходилось. Никаких объяснений в голову не приходило.

Однако мысли, оттолкнувшись от идиотизма увиденного, снова прыгнули к Хэшу и Тэгу. Сколько они смогут протянуть без помощи извне?

– Чё такой мрачный? – спросил обожженный, когда я вышел. – Санузел не понравился? Рано горевать. Сейчас покормим, а потом допросик начнем. Радуйся пока.

«Чего они тянут? – подумал я и снова обратил внимание, как с интересом оглядывается обожженный на зловещего вида избу. – Неужели там Анфиса! Что они с ней делают?»

14

Обожженный отвел меня в столовую, которая располагалась в одной из изб. Это была просторная комната, рассчитанная человек на тридцать. Внутри никого не было. Вероятно, все уже пообедали. Кем были эти «все», оставалось загадкой.

Меня посадили на скамейку за один из двух длинных дощатых столов.

– Обед на одного! – крикнул обожженный. – Полпорции!

«Полпорции. Морят голодом или недостаток продуктов? Или еще один способ унизить?» – думал я.

Через минуту в проеме двери, расположенной в задней части столовой, появилась молодая женщина с подносом. В очередной раз глаза мои раскрылись от удивления – на женщине был русский национальный костюм, правда, без кокошника. Ну или, там, – без венка. Короче, не знаю, что должно идти в комплекте с такой вот разукрашенной юбкой, блузкой, передником и еще какими‑то деталями, названия которых я то ли никогда не знал, то ли забыл. В общем, голова женщины была повязана простым белым платком.

Еда состояла из щей с мясом, гречневой каши с куском жареного сома, хлеба, горчицы и стакана томатного сока, как я обнаружил, уже подсоленного. Вилки не дали. За несколько минут я съел все ложкой и руками и запил соком, вкуснее которого я не пил даже с отцом в детстве, в сосисочной на улице Кирова.

Когда я уже поднимался со скамьи, из кухни донесся звук падающих мисок, и я увидел в проеме двери светловолосого парня, собирающего с пола разлетевшуюся посуду. Парень взглянул на меня и тут же отвернулся. Это был пропавший Смирнов‑Инстаграм!

Не знаю, заметил ли Смирнова обожженный, но из столовой он меня буквально вытолкнул. Не спускаясь на этот раз с галереи, мы быстро дошли до моей камеры, то есть избы, но у дверей я спросил, можно ли вылить мочу из таза.

– Я бы тебе эту мочу на голову вылил, – сказал обожженный. – Но полковник не любит вони.

Я вытащил таз из пустой крошечной комнатки и, выйдя на галерею, оглянулся, нет ли рядом еще каких‑нибудь русских красавиц. Плен пленом, а все ж таки мне было бы стыдно перед женщинами. Убедившись, что никого нет, я двинулся в сторону ближайших гигантских кустов.

– Стой! – крикнул обожженный.

Я остановился и посмотрел на него. Лицо его стало суровым и пепельно‑серым, как будто он увидел человека, которому пришло в голову поиграть с пультом запуска ядерных ракет.

– Не туда, – сказал он жестко. – ТУДА вообще ничего никогда нельзя лить. Бросать тоже. Понял?

– Так точно, – автоматически ответил я. Сработал армейский рефлекс двадцатилетней давности.

Пришлось мне все‑таки пройти с тазом вдоль всех других избушек, из которых, как я уже понял, каждую секунду могли выйти женщины. Что это за женщины и что они тут делают, я не понимал. И почему одна из них так пронзительно кричала сегодня, тоже оставалось загадкой. Зато было ясно, чем могла заниматься в инкубаторе Смирнова‑Инстаграм. Конечно, воспитывать ребенка. То есть вскармливать и заботиться, что в принципе одно и то же.

«Не для этого ли инкубатор?» – осенило меня.

Но что‑то я не особо много пеленок видел на веревках с сохнувшим бельем. Да и крика младенцев тоже слышно не было.

15

Следующие несколько часов я провел в лихорадочном состоянии, которое люди обычно называют состоянием размышления. Мысли метались и бегали по кругу.

Где Анфиса? Почему меня не бьют и вопреки обещаниям обожженного даже не допрашивают? Что здесь делает Инстаграм, и здесь ли его жена? Почему нельзя выливать мочу в кусты, пусть даже гигантские? Что вообще делают здесь все эти люди? Зачем столько охраны? Чего они боятся? Как это связано с Анжелой? Сколько Анжеле, если она все‑таки существует, лет? И не является ли Анжела одним из организаторов этого инкубатора?

Кто вообще сказал, что Анжела хочет людям добра? Что, если как раз совсем наоборот и именно она стоит за этим безумным предприятием?

Зачем полковнику ил со дна озера, и что могло проломить днище телеги и упасть с такой силой, что вздрогнули стены?

Когда нас с Анфисой начнут искать люди из Тихой Москвы? Успеют ли они? Догадается ли Надя сообщить Адамову? Похоже, он единственный, кто знает, как справиться с бойцами полковника. Иначе отчего бы им так бояться этого человека?

Хорошо ли, что Анфиса не успела убить полковника, или, наоборот, плохо?

Понимает ли Надя, как я жалею, что не всегда был тем мужчиной, которого она достойна?

Но о чем бы я ни думал, мысли возвращались к одному – что собираются делать со мной в ближайшее время? В принципе обращались со мной не так уж плохо: вывели в туалет, покормили, держали не в бетонном карцере, а в приятно пахнущем помещении с двуспальной кроватью. Но с другой стороны, этому могло быть и менее радужное объяснение. Вывели в туалет, чтобы не загадил комнату. Покормили, но не очень, – пожалели продуктов, и так, мол, сойдет. Держали в комнате с двуспальной кроватью, но без вещей, без постельных принадлежностей и даже без подушки. Так могли обращаться с человеком, которому жить осталось недолго: и тратиться на него не хочется, и мучить его особо ни к чему. При таких раскладах кормежка и в особенности томатный сок, показавшийся мне таким вкусным, выглядели как последняя сигарета, которую дают выкурить смертнику.

За окошком стало смеркаться, и комната погрузилась в темноту. Потянуло прохладой. Я понял, что ночью будет холодно. А печки нет. Почему? Понятно, что зимой здесь никто не жил, все построено пару месяцев назад. Но значит ли это, что и в грядущую зиму здесь тоже никто не собирается жить?

Каким образом ветки тиса и боярышника, которым уж точно не меньше пяти лет, смогли сплестись с досками забора, поставленного этим летом, и вытянуться после этого еще метров на десять? Что ускорило рост кустов? Ил?

Чтобы занять мысли и отвлечься, я занялся подсчетами. Забору и домикам (кроме каменного с клумбами и бассейном) месяца два. Значит, шестьдесят дней. Если кусты посадили ПОСЛЕ того, как поставили забор, то они росли в день… Тридцать метров делим на шестьдесят – на полметра в день. Делим на двадцать четыре. Получаем – больше, чем на два сантиметра в час. Это двадцать миллиметров, в часе шестьдесят минут, значит, прибавляли миллиметр за три минуты. То есть росли на глазах. Можно ли ВИДЕТЬ, как растут ветки, если они прибавляют миллиметр в три минуты?

Меня прервал приход полковника.

Он вошел в сопровождении обожженного и еще одного крепкого бойца, которого я до сих пор не видел и который держал в руках подсвечник с тремя горящими свечами. Обожженный и боец с подсвечником были в камуфляжке, на поясах висели загадочные боевые футляры. Бур – в своем синем костюме. Они молчали. Сердце метнулось в горло. «Вот и всё», – подумал я.

Хотел вскочить, но ноги перестали слушаться, и я упал назад на кровать.

Они простояли, ничего не говоря, целую вечность, которая, впрочем, на самом деле могла длиться не более пятнадцати секунд. Потом полковник знаком приказал бойцу поставить свечи на стол.

– Свободны! – проскрежетал он низким голосом.

Бойцы вышли.

Полковник зачем‑то (становилось все прохладнее) снял пиджак и остался в белой рубашке. Пиджак аккуратно повесил на стул, а сам сел на другой. Наклонился и свесил громадные руки между колен.

– Рассказывай, Ваня Кошкин! – сказал он устало все тем же низким и хриплым голосом.

– О чем? – прошелестел я.

– Зачем сюда пришел? Что тебе нужно?

Я стал просчитывать варианты. Полковник ждал. Он выглядел очень усталым. Судя по его глазам, он прекрасно понимал все, что происходило со мной в те минуты, но у него не было сил даже на ухмылку.

И я почти уже начал объяснять, что я здесь вообще‑то случайно, как вдруг вспомнил, как два дня назад просил бойцов, чтобы они не били меня, и как я был противен себе, и что именно из‑за этого, в конечном итоге из‑за того, что я был противен себе, я и оказался в этой комнате, больше похожей на пыточную, и в следующее мгновение не то чтобы вспомнил, а просто наяву пережил то упоительное бешенство, с которым ударил Тэга в лесу правым боковым, и почувствовал на губах тот восхитительный до самозабвения звериный оскал, с которым ждал прыжка кавказской овчарки, закрывая своим телом Анфису…

– Ничего я вам не скажу, – ответил я и лег на спину, закинув руки за голову.

При свете свечей видно было, как сузились и снова расширились зрачки стальных глаз полковника.

– Ты знаешь, кто я? – спросил он.

– Знаю, – ответил я.

– Ну так говори.

Я молчал.

Полковник встал.

– Ладно, как хочешь, – сказал он и вдруг покачнулся, как тогда, днем. И снова сел. – С собой борешься? – спросил он через минуту. – Героем хочешь стать? А зачем? Хочешь своей женщине что‑то доказать? Или себе?

– Откуда… Откуда вы знаете? – Я привстал и оперся на локоть.

Полковник улыбнулся, и улыбка его была страшной.

– Знаешь, Иван, сколько людей, ожидающих смерти, я видел? Они обнажаются. Нужно только уметь их читать. Я – научился.

– Так, значит, меня ожидает смерть? – спросил я.

– Это был бы лучший вариант для всех нас. Это плохо, что ты сюда пришел. А вдруг вас начнут искать и найдут нас? Я, Иван, этого не особо боюсь, нет уже тех людей, которых я мог бояться, но лишние проблемы никому не нужны. Поэтому проще было бы отвезти тебя сегодня ночью в Орехово‑Зуево и утопить в пруду. Начнут искать тебя, там и найдут. Но я не привык как проще. Я хочу как интереснее. Скажи, зачем Анфиса шла сюда? Искала меня?

– Анфиса здесь? – не выдержал я. – Не трогайте ее!

Полковник придвинулся ко мне и, наклонив голову, рассматривал мое лицо при свете свечей. Щека его подергивалась. Взгляд был абсолютно безумным. От него пахло чем‑то терпким, как от крупного зверя, а поверх этого колыхался запах какого‑то редкого антикварного одеколона.

– Скажи! Она хотела убить меня? – прошептал он.

– Я не буду говорить с вами, – ответил я, чувствуя, как кровь леденеет в жилах.

– Хорошо. – Бур встал и снял пиджак со стула. При свечках он казался еще огромнее. – Хорошо, пойду поговорю с Анфисой. Она, кстати, не в таких роскошных условиях, как ты. Ее, кажется, даже развязать забыли. Да что развязать! Как повесили, долбофаки, головой вниз, так и висит. Никакой дисциплины! Обо всем приходится напоминать. Пойду, Иван. Если она до утра не доживет, ты будешь виноват.

Полковник накинул пиджак и взялся рукой за дверь.

– Стойте! – сказал я ему. – Мы связали двух ваших людей и бросили в лесу. Они умирают. Пообещайте, что не тронете Анфису, и я расскажу, где они.

– Ну‑ка, ну‑ка, что за люди? Как зовут?

– Хэш и Тэг. Толстый и лопоухий. Если не найдете, они умрут.

– Ты думаешь, что я променяю Анфису на двух солдат?

– Как хотите, можете не менять, пусть умирают. А они были вам преданы. Хорошие были солдаты.

– Ладно. Говори, где они.

– Обещайте, что не тронете Анфису и развяжете ее.

– Обещаю, – сказал Бур своим хриплым басом.

Я рассказал, как найти толстяка и Чебурашку, и полковник ушел.

Через минуту я услышал на улице перекликающиеся мужские голоса, а еще через несколько минут топот копыт нескольких лошадей, выезжающих из инкубатора.

16

Меня разбудили на рассвете и вывели на улицу. Было пасмурно. Шел мелкий дождь. Синий флаг с красной полосой по диагонали поник и потемнел от влаги. В восточной части городка, за вышкой, у колодца, мокли под дождем лошади разных мастей – вороные, гнедые, серые. Рядом стояло человек пятнадцать в армейских плащ‑палатках с накинутыми капюшонами. Все это сильно напоминало старые фильмы о ку‑клукс‑клане.

Меня подвели к этим людям. Некоторые вполголоса переговаривались, другие просто стояли молча. Сильно пахло мокрыми лошадьми. Крупный вороной жеребец нервничал и переступал копытами, меся тонкую пленку грязи под ногами.

Я не мог оторвать взгляда от мрачных мужчин в полувоенной форме. Однако краем глаза все же отметил, что с южной стороны вдоль фантастической темной изгороди тянулись конюшни, а с восточной какие‑то мастерские. Обожженный тоже был здесь. Я уцепился глазами за его лицо, надеясь, что он даст мне понять, что здесь готовится. Но он не смотрел на меня, был суров и, казалось, погружен в свои мысли.

Через минуту из длинного деревянного здания, которое я принял за мастерские, двое в грязной камуфляжке с засученными рукавами вывели Тэга и Хэша.

Толстяк и Чебурашка выглядели очень плохо, даже хуже, чем когда мы с Анфисой уходили из лесной избушки. Они были босиком. Ноги были развязаны, а руки связаны за спиной. На грязных футболках все еще читалась дурацкая надпись «Улыбнись!».

Тэг увидел меня, но глаза его не выражали ничего, кроме боли. Я не выдержал и отвернулся.

В это время из открытых ворот конюшни вывели пару белых лошадей, которые тянули за собой высокую карету, обтянутую черным кожзамом. Все расступились, образовав полукруг. Карета заняла освободившееся место.

Еще через полминуты лязгнула калитка с чугунными прутьями, и от каменного особняка к нам двинулся полковник Бур. Он шел, не прикрываясь ничем от дождя, без головного убора, в черном, прекрасно сшитом костюме и сияющих черных туфлях, на которых тут же появились капли жидкой грязи.

В тот же момент, когда Бур вышел из калитки, обожженный, словно по сигналу, тяжелой рысью побежал в дальний угол городка, к мрачной избе, на которую вчера оглядывался.

Когда полковник приблизился, все, как по команде, повернулись в его сторону и вскинули сложенные лодочкой ладошки к левому уху. Даже Тэг с Хэшем дернули связанными руками. Только я предпочел обойтись без салютов.

Бур ответил на приветствие, подошел к белым лошадям, похлопал одну из них по морде и взобрался на облучок кареты. Карета скрипнула, покачнулась и едва не перевернулась под его весом. Полковник сел, положил кисти громадных рук на колени и остался сидеть, не обращая никакого внимания на дождь. Все замолчали и только время от времени нервно переступали с ноги на ногу.

Потом некоторые осмелились оглянуться.

Обожженный вел Анфису.

Он крепко стискивал ее левую руку повыше локтя. С правой стороны рукав красного свитерка был оторван, и на голой коже чернели страшные кровоподтеки. Волосы девчонки были спутаны, а под глазами темнели огромные фиолетовые круги, так что издалека даже казалось, что Анфиса в маске. Я невольно рванулся к ней, но двое, стоявшие рядом, схватили меня и силой вернули на место.

Когда Анфису подвели, полковник заговорил.

– Ратмир! – сказал он сиплым басом, обращаясь к обожженному. – Начинай!

Обожженный дал знак, и Тэга с Хэшем втолкнули в центр круга. Затем вперед вывели меня и Анфису.

Полковник вскинул руку и показал на нас с девчонкой.

– Эти люди, – начал он без всякого предисловия, – хотели убить меня. Думали, что хотят. Они не первые, и они не последние. Но они ошибались. Перед нами девчонка со сложной судьбой (я знаю ее много лет) и неповзрослевший романтик. У них есть время исправиться. Они не знали и сейчас не знают, с чем мы столкнулись. Так случилось, что мы знаем больше, чем все остальное человечество. Никто! – Он возвысил голос. – Никто ни в Москве, ни в Секторе, ни за океаном не знает того, что знаем мы. Мы избранные. Мы не побоялись посмотреть в лицо вещам, которые отменяют законы морали, так же как сделал это две тысячи лет назад наш Спаситель. За нами будущее. Мы спасем мир. И эти двое, – он снова показал на нас своей громадной рукой, – поймут это, когда поживут с нами. Дайте им плащ‑палатки!

Бур сделал знак рукой, как будто сметал со стола, и нас с Анфисой укрыли плащами и вывели из круга.

– А теперь – эти. Это предатели. Зная, что люди, которых мы только что видели, собираются убить меня и стремятся овладеть нашими секретами, Хэш и Тэг выдали, как найти нас, и дали им вот это.

Бур залез в карман пиджака и достал оттуда сложенную вчетверо карту, которая еще вчера хранилась на груди у Анфисы и по которой с помощью Тэга мы прочертили маршрут к этому про́клятому месту. Полковник развернул листок и поднял его над головой.

– Вот подробная карта с обозначением точки‑Омега, нашего городка и подходов к ним. Какими трусами нужно быть, чтобы дрогнуть и уступить такому врагу! – Бур кивнул в нашу сторону. – Этих бойцов… бывших бойцов воспитала армия великой Цифровой России. Они получили подготовку в подразделениях Сектора, лучших в Евразии. И ничем, кроме малодушия и склонности к предательству, нельзя объяснить их поступка. Как вы все знаете, можно в считанные часы изменить и перевернуть всю Землю. Отменить физическую картину мира. Ньютона, Эйнштейна, Римана и Гамова. И мы видели, как это происходит. Можно, как это делала Анжела, пойти наперекор Воздействию и совершать чудеса. Свидетели этого тоже есть среди нас. И можно, как стало теперь известно всем нам, находящимся здесь, в этом крошечном городке, в этом инкубаторе будущего, можно пойти гораздо дальше, чем на то способна Анжела и кто бы то ни было – в Секторе или Тихом мире, на Северном море или за океаном, на небе или на земле. Но никто! – Полковник рубанул воздух. – Никогда! И нигде! Не способен изменить предателя. Поэтому Хэш и Тэг, бывшие бойцы Министерства Обороны, заслуживают смерти. Приговор будет приведен в исполнение в течение часа. Решение принято.

Полковник встал на облучке, и карета снова скрипнула и закачалась. Мне показалось, что у него, как и вчера, кружится голова. Но он удержался, выпрямился во весь рост и сказал:

– Казнь будет совершена за пределами инкубатора. Мы не можем осквернять сердца наших питомцев. С нами поедут эти двое, – он показал на нас, потом повернулся к обожженному, – ты, Ратмир, вы трое, ты и ты. Остальным оставаться в городке. Работы на озере сегодня отменяются. Главным без меня остается Мураховский.

Невысокий полный человек с обвислыми щеками и со страдальческой гримасой на лице снял с головы капюшон и отсалютовал сложенной лодочкой ладошкой, после чего отправился отдавать распоряжения.

Нас подвели к карете и посадили внутри на широкую скамью, обшитую светлой кожей, как в автомобильном салоне. Потом в карету влез Бур и сел рядом.

– Запахни плащ, – сказал он Анфисе, которая оказалась ближе к нему. – А то костюм мне испачкаешь.

Несколько человек побежали открывать ворота, и карета тронулась.

17

Мы отъехали от инкубатора километра полтора, не больше. Я подумал, что расстояние Бур выбрал ровно такое, чтобы не было, если что, слышно криков.