Текст книги " А.Н.О.М.А.Л.И.Я. Дилогия"

Автор книги: Андрей Лестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

– Вы первый раз в нашем магазине? – спросил он.

– Да, – ответила Вика и залилась краской. Ей было стыдно, что она, дура, никогда не была здесь.

– Премиально! – воскликнул продавец. – Я вижу, вы из Внешнего?

– Что, извините? – робко переспросила Вика.

– Из Внешнего мира? Из Тихого?

– А, да! Да, да, конечно, – сказала Вика. – Только я не из Москвы. Я с Урала. Мы вообще не знали, что тут такое есть, такая прелесть. И вот, слава Богу, добрались. А если бы я была из Москвы, я бы давно уже к вам приехала. Конечно! Здесь ведь пару часов езды, и всё. Нет, я просто не знала… Вы даже не представляете, я вообще не знала о Секторе! – Она попыталась в кокетливом ужасе расширить глаза, но, кажется, скользкий продавец ей не верил, и это было мучительно. Мучительно!

А еще хуже было то, что придется объяснять, почему она ничего не покупает. Ведь у нее нет денег. Конечно, она скажет, что ее муж на важной государственной работе и друг самого полковника, и она только отберет все, что ей понравится, а потом они вместе заедут и заберут. Но все равно, как неприятно. Но вдруг Вика почувствовала прилив злости и высокомерия. «Да я вернусь сюда завтра, может быть, даже сегодня, и скуплю тут полмагазина! Продавец будет ползать передо мной!»

– Вы до которого часа работаете? – спросила она.

– До последнего клика, – ответил продавец. – Давайте, я покажу вам, как выбранный товар отправить на кассу. Смотрите!

Он подвел Вику к наклонному стенду, на котором в маленьких клеточках были изображены товары отдела косметики, обозначенные номерами. По левому и по нижнему краю стенда располагались планки с колесиками, от которых снизу вверх и слева направо были протянуты тонкие металлические прутики.

– Крутим нижнее колесико, – показал продавец. – Видите, вертикальный курсор двигается слева направо. Находим нужную колонку. Теперь крутим левое колесико, поднимаем горизонтальный курсор. Когда курсорчики пересеклись на выбранном товаре, нажимаем вот эту кнопочку внизу. Видите?

Вика кивнула. Внизу находилась кнопочка в виде компьютерной лапки.

– Если мы нажмем ее (но мы не будем сейчас ее нажимать) – клик! Загорится лампочка подсветки на нужной вам клеточке, и через минуту товар на кассе. Инджойте!

Последнее слово Вика не поняла, но не стала переспрашивать. Ей понравился оригинальный способ отбора товара. Немного напомнило аппараты для пополнения телефонных счетов. Конечно, было бы проще показать продавцу товар пальцем, как это делали в Тихой Москве. Но ведь еще проще было бы вообще ничего такого не покупать, не так ли?

«Воистину, простота хуже воровства,» – подумала Вика и, несколько освоившись, решила показать себя требовательной покупательницей.

– А что это у вас такой небольшой ассортимент? Здесь не так уж много клеточек.

– Дело в том, – улыбнулся продавец, – что здесь расположены только премиальные марки. Вам ведь именно такие нужны?

– Да, да, конечно. Только такие, – поспешила с ответом Вика.

Леша в это время уже несколько минут находился на улице. Он решил сам найти папу.

Весь его небольшой жизненный опыт подсказывал ему, что лучший способ – обратиться с вопросом к кому‑нибудь из взрослых, они всегда помогут ребенку, по каким бы делам ни торопились. Леша знал, что в Секторе живут дерганые, и всегда умел, как и любой тихий, безошибочно определить дерганого, как бы он ни старался сойти за «кретина». Он также знал, что дерганые – другие, не такие, как жители Тихой Москвы, а теперь еще и воочию убедился, что они совсем не выглядят хорошими людьми. Однако он не мог предположить, что они могут быть настолько другими и настолько нехорошими, чтобы отказать в помощи ребенку.

Леша выбрал старушку в опрятном сером балахончике и обратился к ней:

– Извините, вы не знаете, как найти управление садов?

Леша был уверен, что отца пригласили спасать какой‑нибудь гибнущий сад. Иначе почему его так торопили? Может быть, вредители завелись, или болезнь, или неправильно посадили. Хотя, это мог быть, например, парк в каком‑нибудь детском санатории, который нужно срочно привести в порядок, ведь скоро лето, в санаторий приедут дети, и где они тогда будут гулять?

Старушка ничего не ответила. Она с затравленной улыбкой оглянулась по сторонам, как бы ища сообщников пацана, и поспешно удалилась.

– А вы не знаете, как найти управление садов? – спросил он у мужчины с большим животом и веснушчатым лицом.

– Отлезь, микрочип! – весело сказал толстяк, почти не убавляя скорости.

Неподалеку, меряя шагами тротуар от небольшой кучи мусора до столба, обклеенного одинаковыми фотографиями голой уродливой женщины с микрофоном, прохаживался огромный человеческий язык. Снизу торчали худые ножки в розовых чулках и кедах, по бокам – ручки в длинных розовых перчатках; в одной язык сжимал толстую пачку рекламных листовок, которые пытался раздавать прохожим. «Бесплатное гедонистическое тестирование! Бесплатное гедонистическое тестирование! Курсы повышения гедонистического индекса! Первое и последнее занятие – бесплатно! Бесплатное гедонистическое тестирование!»

Быстро смеркалось, и Леша не видел прорезей, в которые смотрели глаза человека, сидящего внутри языка, но ему показалось, что он чувствует, как эти глаза внимательно следят за ним.

Мамы все еще не было.

Леша остановил еще четверых. Может быть, дело в том, что он не так спрашивает? Он попробовал изменить вопрос: спросил, кто распоряжается садами и парками, потом, где живут садовники, потом, где живут люди, которые приезжают в командировку, и уже приготовился спросить, не знает ли кто‑нибудь, как найти очень высокого человека на большой белой машине, как его осторожно взяли за плечо. Леша оглянулся. Сложившись пополам, к нему тянулся своим кончиком язык. Вблизи Леша хорошо разглядел прорези для глаз и для дыхания и даже увидел блеск глаз в глубине.

– Мальчик, ты, наверное, из Москвы?

– Да, – ответил Леша, пытаясь разглядеть выражение глаз гигантского поролонового языка.

– Ну, так, знай, никто тебе на улице ничем не поможет. Такие у нас нравы. Но тебе со мной повезло. Я знаю, где находится управление садов и где живут командированные. Если хочешь найти своего папу, пойдем, я переоденусь и проведу тебя.

– Хорошо, – обрадовался Леша.

Язык взял его за руку шершавой розовой перчаткой, и они пошли сквозь толпу, быстро удаляясь от освещенных витрин магазина «Кликобель» в темноту грязных переулков.

Чагин

– Если они узнают, что я говорил с вами, они убьют моего сына, – сказал Теоретик, дрожа и дергая руками. – Лучше мне, наверное, вылезти через окно.

Никита видел, что восторг от нападения на Мураховского и истерика признательной речи закончились, и теперь Левой овладели вялость и страх. Он больше не верил ни в свои силы, ни в возможность помощи извне, и только хотел убежать, спрятаться, зарыться в какую‑нибудь глухую нору, и даже, возможно, жалел, что решился помочь Чагину и рассказал ему о детях‑Омега.

Окошко находилось в последней туалетной кабинке, на уровне человеческого роста. Лева уцепился за край оконной рамы, но не мог подтянуться.

– Ты будешь утром на работе? – спросил Никита.

– На работе? – в ужасе прошелестел Теоретик. – Какой работе?

Похоже было, он думал, что жизнь кончилась, и, как все, поддавшиеся страху люди, не способен был посмотреть на ситуацию со стороны. На самом деле, пока что никто не знал, что именно Теоретик ударил Мураховского, и тем более никому не было известно, о чем они говорили с Чагиным. Существовала даже возможность, что вообще никто не узнает, что они встречались сегодня: и в бар, и в туалет они входили по отдельности. Что‑то могла заметить Наташа, но неизвестно пока, на чьей она стороне.

Никита подсадил Теоретика. Только теперь, когда он охватил его руками, прижал и поднял, когда кожей почувствовал нервную дрожь и влажный жар Левы Беримбаума, Чагин до конца осознал, что это был именно тот человек, что, не задумываясь, перечеркнул однажды всю его жизнь. Именно в этом измученном хилом теле, которое крепко держал Чагин, когда‑то проживало существо, заказавшее нападение на Никиту.

Кто живет в этом теле теперь? Враг или друг? Узнать это можно единственным способом – помочь телу, то есть Леве Беримбауму, пролезть в окно и убежать.

В это время со стуком распахнулась входная дверь в туалет. Внутрь ворвалась музыка, поверх которой требовательный голос прокричал:

– Никита Чагин! Срочно к телефону! Президент!

В кабинке Лева в панике засучил ногами. «Тише!» – со злостью шепнул ему Чагин, проталкивая его в узкий оконный проем.

Вошедший, приближаясь, стал поочередно открывать двери кабинок.

– Никита Чагин! Немедленно выходите!

– Секундочку! – крикнул Никита и, вытолкнув Теоретика, спустил воду. – Дайте штаны надеть.

Наконец в дверь его кабинки затарабанили так, что затряслись боковые перегородки.

Никита затворил окно и отодвинул защелку двери. Перед ним блестела широкая красная лысина бармена. Это был человек лет сорока с широкими плечами, толстым животом и лицом боксера.

– Быстро к телефону! – скомандовал он.

– А если я тебе на лысину надену вот эту корзину с закаканными бумажками? – спросил его Никита с расстановкой. – Как оно будет ничего?

В Секторе Чагину ловить было больше нечего. Нужно было выбираться отсюда. Чем быстрее, тем лучше. Но при этом не следовало делать лишних движений, чтобы не встревожить раньше времени врага. Теперь Никита понимал, что имеет дело именно с врагом, умным, хитрым, абсолютно беспринципным и поставившим себе не совсем понятные, но, скорее всего, далеко идущие цели, для осуществления которых нужен был он, Чагин, и его ребенок.

Как выбраться? Вот в чем вопрос. Никита знал, что по всему периметру Сектор наглухо изолирован от Внешнего мира. Легально выехать или выйти отсюда он сможет, только получив персональное разрешение полковника или Рыковой, а это невозможно.

Есть ли другие пути отхода? Как предупредить Вику? Сможет ли ему помочь Лебедев? И если не Лебедев, то кто? На что может пойти полковник, если заподозрит, что Чагину известны его намерения? Как защитить Лешу?

В сущности, это и был самый важный вопрос. Как защитить сына?

Все эти мысли в несколько мгновений пролетели в голове Чагина за то время, что он шел к телефону, расположенному на барной стойке. «А сейчас, – подумал Никита, подойдя и успокаивая дыхание, – мне нужно взять трубку и как можно спокойней поговорить с Еленой Сергеевной».

За плечом Чагина пыхтел от неутоленной злобы обиженный бармен. Никита помахал ему рукой, чтобы он отошел и не подслушивал. Бармен еще больше налился кровью и напряг плечи, но, подумав, отошел.

– Да, – сказал Чагин в трубку.

– Никита, – послышался голос Рыковой. – У нас тут твоя жена…

Пол бара качнулся под ногами Чагина.

– Я сейчас приеду, – сказал он.

– Не надо, – сказала Рыкова.

Адамов

Произвел смотр лекарствам. Продержусь сутки. Дальше придется экономить, а экономия в моем положении будет означать сепсис, гангрену и отсроченную ненадолго мучительную смерть.

Есть доза адреналина, достаточная, чтобы поднять в бой небольшого умирающего носорога. Главное – не пропустить тот момент, когда я еще в состоянии буду вколоть его и когда это будет оправдано хотя бы чем‑нибудь кроме желания «умереть стоя». Укол даст мне силы выбраться наружу и заставит функционировать мышцы. Вопрос в том, выдержит ли сердце?

Как бы то ни было, в моем случае не следует рассматривать эти ампулы как эффективное лекарство. Скорее это что‑то вроде хорошо заточенного клинка для выполнения харакири.

Пакет из коричневой бумаги, так называемый manila envelope, мне передали экспедиторы, приехавшие из Сектора за продуктами. В нем были два чистых листа бумаги формата А4, сложенных вдвое, и с десяток черно‑белых фотографий, отпечатанных на дешевой фотобумаге и не глянцованных. Тот, кто посылал мне фотографии, очевидно торопился. Обратного адреса и подписи не было.

На снимках была моя Катя, по какому‑то дикому недоразумению (это не было новостью для меня) превратившаяся в Секторе в эстрадную певичку, дешевую, но очень популярную.

На первом она сияла во всей славе Катьки‑мегавспышки: микрофон в руках, голая грудь, эстрадный костюм, состоявший из трусиков в блестках и розовых тапочках без каблука. На втором она, с каким‑то мученическим выражением лица, уже в халате, сидела в больничном кресле, у которого была ножка, как у вазочки для мороженого. Рядом стояли какие‑то медицинские работники: один с тетрадкой и ручкой в руках, другой с блестящим медицинским инструментом непонятного назначения.

На третьем Катя, стриженная под машинку, лежала на операционном столе.

Далее следовали снимки ряда последовательных медицинских операций с омерзительными деталями надругательства над телом моей дочери. Я много чего повидал, я таскал за волосы отрубленные головы, но руки мои ослабели и дрожали, когда я добрался до шестого снимка. А дальше было хуже: крупный план глубоких надрезов и вшиваемого в них мужского члена вызвал у меня приступ головокружения и рвоты.

На последней фотографии то, что осталось от Кати, сидело на инвалидной коляске, рядом с которой позировал человек, одетый с извращенным лоском работника шоу‑бизнеса. Поза и улыбка этого человека как бы приглашали полюбоваться на содеянное. На лице человека был болезненный восторг эксгибициониста и надменное ожидание денег и славы. Вероятно, это был продюсер.

Через десять минут я уже собирался в Сектор.

Встретиться с теми, кто сделал это, и найти тех, кто прислал мне пакет, было моим личным делом. Делом, которое не касалось на Земле абсолютно никого. Поэтому под надуманным предлогом всем нашим ребятам я дал приказ покинуть территорию Сектора и не входить в него как минимум десять дней. Анжеле и Хабарову сказал, что еду на Север проверить, приходили ли в порт новые корабли, Лену заставил переехать к тем из ее друзей, которые дальше всех жили от ее дома, а Анжелу перевез к людям, у которых она не жила раньше никогда.

Первым я нашел продюсера, узнал у него адреса врачей и перерезал ему горло.

Тот, кто выманивал меня в Сектор, был уверен, что я приду.

В клинике трансплантаций меня поджидало человек восемь бойцов. Бура среди них не было.

Это была тяжелая, жестокая работа на пределе моих возможностей, и я только частично выполнил задачу. Я уничтожил двух врачей и нескольких бойцов, но не сумел выяснить один мучавший меня вопрос. Чья это была идея – изуродовать Катю? Были ли это сделано насильно теми же, кто убил Сашу Попова, или Катя и сама была не прочь, а они только подтолкнули?

И если верно последнее, то как сильно должна была она меня ненавидеть.

Сейчас, когда маленький мир моего тела стал огромным миром боли, мне приходит в голову, что…

Не то чтобы Бога не было. Даже наоборот. Мне кажется, что их два. И второй тоже Бог, а не дьявол. Дьявола‑то точно нет. Дьявол это человек.

Да, Богов два. Не меньше. Во всяком случае, я за свою жизнь имел дело с двумя.

Один – это бог моей боли, бог трехлетней Кати, гуляющей в парке с Региной с пластилином под ногтями, и бог человеческой крови, которой я, Игорь Адамов, несколько дней назад залил коридоры клиники пластической хирургии.

Этот бог всегда молчал. Молчит он и теперь.

Другой – бог Большого Ответа. Он начал разговор. Но поняли ли мы его? Должны ли мы отвечать? И как?

Будут ли еще реплики с Его стороны?

…Греки были ближе к истине, когда считали, что богов много и каждый отвечает за что‑то свое. А тот, Большой и Непознаваемый Бог евреев, Бог Отец, Бог Единства и все такое, он ни за что не отвечает, ему ни до чего нет дела. Он занят тем, что стережет Вечность, то есть себя самого, как и я пять последних лет был занят тем, что стерег Анжелу и воображаемое будущее человечества, и мне не было никакого дела до моей дочери.

…Анжела никогда не говорила о Боге, но только рядом с ней я понимал…

…Под окном дерганые подростки танцуют хип‑хоп. Бедные неуклюжие мальчики! Видели бы вы, как ловко это делают пацаны в Тихой Москве!

Леша

В подъезде стояла жуткая вонь – пахло гнилью, мочой и еще чем‑то незнакомым, отдаленно напомнившим Леше запах внутри теплиц, если их долго не проветривать.

Было темно, на ступеньках под ноги то и дело попадались шуршащие пакеты, осколки стекла и какие‑то склизкие очистки.

– А почему вы не включите свет? – спросил Леша между вторым и третьим этажами.

Язык остановился, держась свободной рукой за перила и сипло дыша.

– Потому что… мы экономим, – ответил он, и Леше показалось, что вопрос почему‑то разозлил ряженого.

У входа в подъезд язык вкрадчивым голосом, слегка приглушаемым костюмом, объяснил Леше, что в Секторе, к сожалению, небезопасно «шнырять ночью по панелям», и лучше они поднимутся к нему в квартиру, позвонят в гостиницу для командированных, найдут Лешиного папу и подождут его в доме.

Они поднялись на четвертый этаж, где язык открыл ключами несколько замков тяжелой металлической двери, за которой, к большому удивлению Леши, оказалась еще одна дверь, деревянная, причем тоже запертая на два замка.

Войдя, переодетый зачем‑то снова запер все замки.

Через абсолютно темный коридор они на ощупь прошли в комнату, в которой было немного светлее, угадывались очертания предметов, так как в окно попадал далекий тусклый свет из окон дома напротив. Язык чиркнул спичкой и зажег толстую свечу в узорном керамическом подсвечнике. Тень хозяина квартиры упала на стену, сломалась в углу между стеной и потолком и поползла к торчавшему из середины потолка голому крюку без лампочки. Язык выпрямился, и тень отскочила от крюка, закачавшись на стене в такт дрожанию пламени свечи.

– Ты не боишься? – спросил он.

– Нет, – ответил Леша, который уже начинал немного бояться.

Это было странное чувство, Леше не доводилось ранее испытывать страх в незнакомых помещениях или при общении со взрослыми.

– Правильно, здесь ты реально в сейфе, то есть, в безопасности.

Язык, кряхтя, вылез из поролонового костюма. Внутри оказался сильно пахнущий потом худой и сутулый человек с извилистым безвольным ртом. На нем был тонкий рваный свитер, а под свитером, который человек тоже снял, оказалась красная майка с надписью «Спортивное паломничество 2066».

Глаза человека, насколько можно было разглядеть при свете свечи, были злыми и трусливыми, хотя он и пытался придать своему лицу ласковое выражение, чтобы успокоить и приободрить Лешу.

– Сейчас сделаем небольшой инлайтмент, – сказал человек, хихикнув, и зажег еще несколько свечей, расставленных по комнате в консервных банках и грязных блюдцах. – Кушать не хочешь?

– Нет, – ответил Леша. – Я хочу к своему папе.

– Хорошо, хорошо, только не переживай, я сейчас позвоню, разыщу его, а ты пока посиди здесь. А потом уже поштевкаем, то есть поедим.

Человек вышел, и Леша услышал, как в двери комнаты щелкает закрываемый снаружи замок. Лешу зачем‑то заперли. Он огляделся все еще довольно спокойно, но при этом вспомнил почему‑то старый фильм про Буратино с неприятно фальшивым мальчиком в главной роли. В Секторе, конечно, все должно быть странным, но что‑то в этой квартире было слишком странным даже для Сектора. Не оказаться бы в положении того неприятного мальчика с длинным носом на резиночке.

Леша обошел комнату. В ней было очень много книг – в шкафах, на полках и просто беспорядочно сложенных кривыми стопками на полу. В углу и на холодильнике, не включенном в розетку, лежали кипы газет и журналов. На кровати, покрытой одеялом без пододеяльника, валялись листы бумаги с какими‑то беспорядочными надписями карандашом.

На стене над кроватью висела большая цветная фотография очень хорошего качества, на которой улыбались безвольными улыбками наглые сытые лица нескольких мужчин. За их спинами на стене было растянуто полотнище, покрытое стилизованными изображениями наушников, под каждым из которых располагались слова «Радиостанция «Московский ревербератор». Наверху стояла дата: 2011. В одном из мужчин Леша узнал хозяина квартиры. Рядом висела черно‑белая фотография качеством похуже, вероятно сделанная уже после Потепления, на которой похудевшего хозяина обнимал за плечи широкий человек с узким лбом и поломанным носом.

Слева от кровати, на письменном столе, стояла большая пишущая машинка с приделанной сбоку блестящей металлической пластиной, на которой было выгравировано «Гомеру от Ахиллеса». В машинку был вставлен наполовину заполненный лист бумаги. Леша взял свечку, торчавшую из консервной банки, поднес ее к листу и прочел: «Глава 9. Постцифровая братва окончательно переходит под начало Ахиллеса (Блогера Бледного). Философия милосердия и справедливости, определяемая просто и емко словом “понятия”, приносит первые плоды».

Где‑то в квартире, куда ушел хозяин, зашумела вода в унитазе и хлопнула дверь. Затем послышался звук вращения телефонного диска. Человек‑язык куда‑то звонил. Папе? В гостиницу? Леша поставил свечку на место и прислушался.

– Алё! Бледный? – прошептал в трубку хозяин. – Это я, Гомер.

Раньше Леша никогда не подслушивал никаких разговоров. Не потому, что это было нехорошо, а потому, что никогда не возникало даже мысли об этом, просто не было никакой нужды. Он и сейчас не делал ничего особенного: не подкрадывался на цыпочках и не прижимал ухо к замочной скважине.

Однако по непонятной причине через дверь и стены Леша различал приглушенный шепот в другой комнате так ясно, как будто говорили прямо у него над ухом.

Леша так натерпелся за сегодняшний день, так хотел найти отца и вернуться вместе с ним домой из этого пугающе отвратительного Сектора, ему было так тревожно и даже страшно, что он, сам не замечая этого за собой, сделал какое‑то странное внутреннее усилие, после которого в голове у него как будто щелкнуло. Пространство внутри головы стало бесконечно огромным, озаренным мягким приятным светом, словно от тысяч далеких звезд, и прямо в середине этого уютного и одновременно бесконечного пространства грубый голос сказал:

– Привет, писака! – и Леша вздрогнул.

– Бледный! Срочно пришли кого‑нибудь, у меня для тебя кое‑что есть, – раздался в голове у Леши шепот, и мальчик понял, что он слышит чужой телефонный разговор настолько ясно и отчетливо, как если бы прижимал к уху трубку параллельного телефона… И даже лучше. Даже яснее и отчетливее, совершенно без помех.

Чтобы проверить свои ощущения, Леша отошел в дальний конец комнаты, к окну – ничего не изменилось, звук голосов оставался предельно четким.

– А поконкретнее? – спросил грубый голос.

– Да есть тут мальчишка, лет семь‑восемь, кретин. Искать его никто не будет. Они тут нелегалы. Ты говорил, что если я найду тебе хорошие детские почки, подаришь мне жилье в Воронцово или в Дарвиновском.

– Насчет Дарвиновского, у тебя борзометр зашкаливает. Это личная хата полковника. Там мест больше нет. А где‑нибудь рядом с Воронцовскими, можно подумать…

– Ты обещал, – горячо зашептал человек‑язык. – Мальчишка – кретин, ты понимаешь? А это значит, что почки совсем другие, не такие, на какие ты рассчитывал. Почки со знаком качества. Сто лет на них проживешь. Это не какой‑нибудь бродяжка из Сектора. Мальчишка крепенький, чистенький… Я вот что еще думаю. Конечно, важнее здоровья ничего нет, но в данном случае еще и на запчастях, – раздалось неприятное хихиканье, – на запчастях можно неплохо заработать…

– Какой ты меркантильный. А еще Гомер! А если бы твоего сына на запчасти разобрали и распродали по кусочкам? Слышал, что было в клинике? Кому‑то сильно не понравилось, что его родственников разбирают на запчасти.

– А что было? – с испугом переспросил Гомер.

– Со временем узнаешь. Это будет полезно.

– Так что делать, Бледный? Что делать, скажи. Если согласен, я его задержу, только поторопись. Боюсь, что не смогу долго его разводить. Почувствует неладное, поднимет шум. А ты знаешь, какие у меня соседи. Заберут пацана и сами кому‑нибудь продадут. Или полковнику отвезут… Тому всегда люди нужны для обмена.

– Это правда, – ответил грубый голос и после непродолжительного молчания сказал: – Лады, Гомер. Пацана не выпускай. Сиди тихо. Скоро приедем. Сторгуемся, не ссы.

Последние слова Леша услышал, уже высунувшись в открытое окно и ощупывая крепление старой водосточной трубы, спускавшейся по внешней стене дома.

Леша лазал по деревьям как белка: с трех лет объедал с друзьями черемуху и шелковицу, забираясь на самые высокие ветки. Ржавая труба это, конечно, не ветка шелковицы, но Леша вспомнил, как папа говорил: «Высота не имеет значения. Главное, держись крепко руками».

И когда бывший сотрудник радиостанции «Московский ревербератор», а ныне придворный писатель бандита Бледного, Гомер‑Свендерович начал поворачивать ключ в замке комнаты, в которой был заперт Леша, мальчик уже спускался в ночной переулок с высоты четвертого этажа.

Анжела

Я могу включить любой мобильник на любом расстоянии. Нужно только захотеть, и больше ничего. Мне не нужно знать, где находится человек, и совершенно ни к чему так называемый абонентский номер. Как я это делаю, я не знаю, да и не особо стремлюсь узнать. Делаю, и всё.

А еще я могу включить телефон незаметно для его хозяина, и слушать все, что происходит вокруг. Причем определить, что я подключилась, никак нельзя. Об этом до сегодняшнего дня знали только два человека на всей Земле – я и дядя Игорь. Однажды я подслушала разговор дяди Игоря с моим отцом, а потом несколько раз подслушивала своих родителей, после чего решила больше так никогда не делать. И все потому, что услышала из уст мамы и папы такие вещи, которые ребенок, пожалуй, не должен слышать о себе от родителей.

Я их жалела, а они пользовались мной, зарабатывали на мне деньги. Изображали из себя Марию и Иосифа. Повышали свой статус среди дерганых. Дурачили неизлечимо больных. А деньги тратили на всякие мерзости. Будучи сами неизлечимо больными.

В общем, я давала себе слово больше не влезать в чужие мертвые мобильники и не оживлять их, и даже хотела прекратить отправку смс‑ок в Сектор. Во всяком случае, я стала отправлять их редко и нерегулярно, не так, как делала это в первое время.

Но сегодня вечером все сразу же переменилось. Мы узнали, что какая‑то дура потащила в Сектор шестилетнего тихого мальчишку, а отец этого мальчишки, друг Бориса Лебедева, раскопал в Секторе какие‑то важные сведения, настолько важные и настолько тревожные, что запаниковал, а он, говорят, никогда не был слабонервным. Я, естественно, решила связаться с дядей Игорем и сообщить ему об этих странных происшествиях, и спросить, что делать в такой ситуации. Такая у нас с ним была договоренность: искать его только в случае опасности или чего‑нибудь экстраординарного.

И когда я сделала попытку связаться с ним (что может быть проще для меня!), оказалось, что дядя Игорь исчез. Вернее, исчез его мобильник, все говорило о том, что его телефончика, того, который он всегда держал при себе для экстренной связи со мной, больше нет в природе. Но так как дядя Игорь не относится к тем людям, которые просто так, по неосторожности теряют или ломают такие важные вещи, я сразу поняла, что с ним что‑то случилось.

Я вспомнила его посеревшее лицо и его глаза, как бы смотревшие внутрь, когда он уезжал на Север посмотреть, как он сказал, приходят ли корабли, и подумала, а вдруг он в большой беде, один на всем белом свете, и некому прийти ему на помощь?

И тогда я решила позвонить своему отцу.

Я не говорила с отцом пять лет, и это было непростое решение.

Но нам нужно было узнать, что же все‑таки могло так напугать старшего садовника Чагина. Я видела его в окно, когда он приезжал на велосипеде. Это был красивый уравновешенный мужчина, не похожий на труса.

И где сейчас его сын? Не попал ли в беду? И как можно выручить его?

А главное – куда исчез дядя Игорь? А что, если он и не собирался ехать на Север и его отъезд как‑то связан с пугающей историей садовника?

Что, если он тоже сейчас в Секторе? Лежит связаный и избитый в каком‑нибудь подвале. Что, если его пытают? Я видела его бывшего друга Виталия Ивановича. И прекрасно знала, на что эти люди могут быть способны.

Я, конечно, не верила, что отец добровольно поможет мне. Но мне достаточно было, чтобы он согласился добыть для меня такую информацию, для получения которой ему придется поговорить с важными людьми в Секторе. И с такими людьми, которые могут знать что‑либо о дяде Игоре и о всяких тайных заговорах. Ему нужно будет ездить, встречаться, звонить и разговаривать.

В этом и заключался мой план. Он будет разговаривать, а я буду подслушивать.

– Алло, – сказала я в трубку. – Это я.

Отец молчал, я слышала только какое‑то сопение в трубке, и почти видела, как кривятся его губы и подрагивают щеки, – мы не говорили пять лет, и он должен был волноваться.

– Это ты? – спросил он, наконец, каким‑то слабым голосом.

– Да. Это я, – сказала я и повторила, – я.

– Взрослый голос, – сказал он и поперхнулся. – Очень взрослый голос… И какая хорошая связь… У тебя какой телефон?

– Nokia.

– Красный?

– Да, красненький. Перламутровый, – ответила я и неожиданно заплакала.

Еще я задала несколько вопросов о маме, но потом почувствовала, что со мной говорят слишком осторожно и слишком неискренне, как с человеком, которому не доверяют, но которым тем не менее собираются хорошенько попользоваться. От семьи не осталось ничего. Отец был совершенно чужим и даже опасным человеком, который к тому же считал чужим и опасным человеком свою дочь, то есть меня. Больше всего в жизни я не люблю кого‑либо в чем‑либо подозревать, даже если люди заслуживают подозрений. Поэтому вскоре я перешла к делу.

Я попросила отца узнать, где находится старший садовник Чагин (бывший, как оказалось, журналист), и дать мне о нем максимально подробные сведения: зачем его пригласили в Сектор, пересекали ли границу его жена и сын, когда они это сделали и куда направились после. Кто их встретил, где поселили. Чем они будут заниматься, где жить и когда вернутся назад. И еще задала много мелких, но конкретных вопросов, требующих наведения детальных справок.

Отец задумался и стал упираться. Он сказал, что не все может сообщить мне, и даже не всю информацию может получить, так как для этого требуется особый доступ. Еще он сказал, что лучше бы мне самой приехать, и он на месте поможет мне навести справки.

Я ответила, что, возможно, я и приеду (я действительно думала об этом!), но информация нужна мне немедленно и в полном объеме, и если через десять минут я не начну получать ее, никогда их дурацкая церковь больше не получит ни одной смс‑ки. Тогда он засуетился и сказал: «Хорошо, хорошо, только не надо волноваться…»

Как легко шантажировать этих людей! Попробовала бы я проделать такой же фокус с кем‑нибудь из тихих! На месте отца я представила некоторых своих знакомых из Тихой Москвы. Регину. Рыжую Лену, подругу дяди Игоря. Егора Петровского, девятнадцатилетнего сына директора электростанции, его сильные не по возрасту плечи и бездонные синие глаза. Мне стало смешно.