Текст книги " А.Н.О.М.А.Л.И.Я. Дилогия"

Автор книги: Андрей Лестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

«То есть дерганым», – подумал я.

– Мы провели с вами небольшой опыт, который подтвердил наши ожидания. Вы даете результат. Очень хороший, я бы сказал, редкий. Следовательно, нужно продвигаться дальше. Постепенно, шаг за шагом, мы с вами будем двигаться от эксперимента к эксперименту, пока не достигнем окончательного результата.

– А что значит «окончательный результат»? – не выдержал я.

Человек в халате бросил затравленный взгляд на полковника. Лицо полковника не отразило ничего.

– Для каждого из детей он свой, – продолжил, запнувшись, ученый, – но в целом результат определяется достижением тотального Антивоздействия. Как минимум по самым важным из направлений.

– А какие из направлений самые важные? – спросил я.

– Увидишь, – сказал полковник. – Сейчас приведут детей. Ты будешь работать с Мишей. И запомни, мы не можем заставить ребенка, но мы можем заставить тебя. Поэтому слушай, что тебе говорят. А с ребенком будь нежнее, чем со своим собственным, когда ты его забирал из роддома.

– У меня нет ребенка, – пробурчал я и, странное дело, нашел в себе силы покраснеть.

– Тогда ПРЕДСТАВЬ, что ты забираешь из роддома своего первенца. Заводи! – сказал он Мураховскому.

14

На этот раз в эксперименте, как выразился человек в халате, участвовали только мальчишки. Гриша, Миша и Петя. Все они выглядели несколько подавленными, в особенности сын Дивайса. Я связал это с происшествием, случившимся с его матерью во время обеда.

Мальчиков сопровождала Смирнова‑Инстаграм. Она все время беспокойно посматривала в ту сторону Кругляша, где, по ее мнению, находилась избушка, в которой она оставила своего ребеночка. Ее, насколько я помнил, звали Жанна, очень неподходящее имя для такой ласковой, спокойной и простой женщины, к тому же «совершающей движение в сторону снижения психических качеств», то есть тяготеющей к образу жизни тихих. Я хорошо помнил, как они с мужем изменились за последние месяцы: перестали заказывать барахло с цифровых свалок, сменили фамилию, отказавшись от приставки Инстаграм, заинтересовались газетами из Тихой Москвы. Вероятно, это их и подвело. Кто‑то донес, и вот они здесь. Вполне возможно, что они нужны полковнику для того же, для чего и я. То есть наоборот. Я показался полезным полковнику в том деле, для которого привезли сюда их. Или ее. Сам Смирнов по‑прежнему отворачивался, завидев меня.

Дети поздоровались со мной, причем Петя кивнул, а Миша и Гриша громко сказали: «Здравствуйте, дядя Ваня». Потом они расселись вокруг стола и, разыграв очередность с помощью «камня, ножниц и бумаги», начали партию в шашки.

Ученый тем временем подбежал к цилиндру из нержавейки и обеспокоенно заглянул в него.

– Свежачок? – страдальчески усмехнулся Мураховский.

Затем неприятный человек с плохими зубами подбежал к полковнику и стал что‑то негромко говорить ему на ухо. Ему практически не приходилось наклоняться. Полковник был такого роста, что, даже сидя в кресле, был не намного ниже ученого, стоявшего рядом.

Посовещавшись, они, по‑видимому, решили оставить Гришу в покое и начали с Миши. На длинном низком столике разложили спички, иголки и карандаши. Стол одним концом придвинули к сияющему цилиндру.

– Ну что, Мишенька? – с неестественной ласковостью сказал ученый. – Попробуешь?

– А дядя Ваня не против? – вдруг спросил Миша.

Все посмотрели на меня. Даже Гриша с Петей.

– Конечно, не против, – сказал я. – Мне даже интересно. Я никогда ничего подобного не видел.

Я старался говорить мягко, но в то же время опасался, что мои слова прозвучат так же неискренно, как то, что говорил ученый. От этого мой голос невольно стал грустным. И все это заметили. Мне даже показалось, что в Мишиных глазах блеснуло сочувствие. Он вздохнул.

– Хорошо. – Миша подошел к столу.

Несколько секунд он барабанил пальцами по краешку стола, и затем две спички, вначале метнувшись, как от сильного ветра, поднялись в воздух сантиметров на пятнадцать, повисели, покачиваясь, и снова упали на стол.

– Мишенька, а теперь ближе, – елейным голоском пропел ученый.

Миша шагнул ближе к цилиндру. На это раз ему удалось поднять не только спички, но и иголки.

«Ил действует!» – подумал я. В том, что в цилиндре находится ил, который используют в качестве стимулятора, я уже почти не сомневался.

Невольно заинтересовавшись, я тоже шагнул ближе.

– А можно мне бумагу? – спросил Миша у полковника.

– Конечно, – просипел полковник, и ученый метнулся к полкам, взял детский альбом для рисования и вырвал из него листок.

– Куда? – спросил он.

– Вот сюда положите, – сказал Миша, показывая на край стола, касающийся цилиндра.

Ученый ребром ладони подвинул спички, иголки и карандаши и положил на их место альбомный листок.

– Дядя Ваня, смотри! – сказал Миша голосом циркового артиста. – Только для тебя!

В следующее мгновение со стола в воздух поднялся карандаш, покачался, затем повернулся заточенным концом вниз, опустился, коснулся листка и крупным детским почерком нацарапал на нем: «Не грусти».

После этого Миша, не спрашивая ни у кого разрешения, пошел и сел рядом с Гришей и Петей. Бур сузил зрачки. Мураховский потер лоб. Ученый зачем‑то снова заглянул в цилиндр и даже как будто хотел сунуть туда руку, но потом отдернул, как могла бы поступить рассеянная хозяйка, внезапно решившая вытащить что‑то голой рукой из кипящего супа и вовремя спохватившаяся.

Первым опомнился Бур.

– Жанна, давай‑ка телефоны! – сказал он.

Жанна вопросительно посмотрела на Мураховского, который, не мешкая, присел у каких‑то ящиков, открыл один из них длинным ключом с невероятным количеством насечек и достал оттуда два маленьких мобильных телефона NOKIA, черный и красный. Телефоны были мертвые, мертвее камня. Как в принципе и все, что перестало действовать после Переворота: телевизоры, двигатели внутреннего сгорания и туристические агентства.

Красный телефончик вручили мне, а черный – Пете. Петя задумчиво нажимал на кнопки, однако ничего не происходило. Жанна встала со своего места и, поправив волосы рукой, отвела Петю в сторону, к полкам с игрушками. Там они долго о чем‑то говорили. Потом Жанна погладила Петю по голове, и они вернулись.

Петя сел на стул, наклонился, поставив локти на колени, и нажал кнопку указательным пальцем. В ту же секунду телефон в моей руке засветился, завибрировал, и крошечные динамики заиграли «Ориентация – Север, я хочу, чтоб ты верил, я хочу, чтоб ты плака‑а‑ал…». Как ни готовил я себя к такому исходу событий, все же не смог не вздрогнуть.

Ученый крысоподобно изогнулся и стал нервными дергаными жестами показывать мне, чтобы я «снял трубку». Ну что ж! Первый раз за шесть лет я нажал кнопку с изображением крошечной зеленой трубочки. Теперь уже двумя руками ученый с гнилыми зубами показывал, что надо поднести к уху. Я поднес.

– Разговаривайте! – страшным шепотом сказал ученый, вытягивая некрасивые губы.

– Алло! – сказал я и услышал в трубке легкое эхо своего голоса.

– Алло! – ответила трубка голосом Пети.

Петя сидел недалеко от меня, поэтому я слышал его и без трубки, но в трубке голос был громче и по‑механически отчетливее.

– Приём! – сказал я, не зная, что делать дальше. – Приём! Как слышите?

– Да нормально он тебя слышит! – прогундосил на ухо подкравшийся сзади Мураховский. – Сделай отбой и набери его.

Я сделал, как мне было сказано. И снова все прекрасно работало. Петя отвечал, я спрашивал, и мы слышали друг друга.

Я очень волновался. У меня вспотели ладони. Ведь я держал в руках аппаратик, который мог бы стать моим спасением. Вот кто может и должен спасти нас. Петя! Миша хороший мальчик, прекрасный мальчик, но поднимание спичек в воздух силой взгляда не перебросит нас через тридцатиметровую изгородь. А Петя…

Тем временем Бур махнул рукой, и Жанна с Петей и Мураховским открыли дверь и вышли на улицу.

– Отойдите подальше, к воротам! – крикнул им вслед ученый.

Телефон у меня в руках снова умер. Я нажал на одну кнопочку, потом на другую, – безрезультатно. Это был неживой и бесполезный прибор. Повинуясь какому‑то безотчетному импульсу, я шагнул вперед и положил красный NOKIA на длинный журнальный столик, на то место рядом с сияющим цилиндром, где несколько минут назад лежал листок с надписью «Не грусти!». Как только приборчик коснулся стола, экран засветился, появились знаки антенки и заряженной батареи. Ученый в этот момент стоял у дверей, довольно далеко от меня. Бур сидел в кресле и с непонятным выражением смотрел на Гришу. Никто из них ожившего приборчика не заметил. Я приподнял телефон. Экран погас. Я опустил. Экран засветился. Что бы это значило? Может ли это быть простым совпадением? Петя то включает, то выключает мой телефон и делает это как раз в то мгновение, когда я его то кладу рядом с цилиндром, то поднимаю? Или дело в иле? Пролонгированное антивоздействие?

Пока я размышлял над этим явлением, Миша с Гришей бросали на меня веселые взгляды.

И вдруг – на меня накатило.

Внутри меня словно взорвался какой‑то светящийся газ. Все вокруг запульсировало в такт моему сердцу. Мир показался невыразимо прекрасным. В одно мгновение я понял и ученого с его отвислой губой, страхом и жаждой признания, и Бура, глядящего на сына с жестокостью, болью и кровной привязанностью, и прекрасные улыбки тихих детей. Все мои рваные мысли показались мелкими, не важными и смешными. Я больше ничего не боялся. Я понял, что живу в лучшем мгновении в лучшем из миров.

Мне было невероятно, невыносимо хорошо.

Я понял, что Я УЖЕ ДОМА.

И тогда я громко захохотал.

Все повернулись ко мне.

Но в следующую секунду все закончилось. Я будто опустился с небес на землю и снова стал маленьким, издерганным тысячами мыслей и страхов Иваном Кошкиным. Но в то же время мне почему‑то казалось, что больше я никогда не буду таким, каким был до этого волшебного мгновения, что не смогу его забыть и буду везде и всегда искать его цвет, вкус и аромат.

– Извините! – сказал я Буру и ученому, обводя руками вокруг себя. – Всё это слишком сильно действует. Никогда не думал…

Но в этот момент женский голос снова запел из пластиково‑металлической коробочки: «Ориентация – Север! Я хочу, чтоб ты верил…»

– Алло! – ответил я Пете, избавленный от необходимости придумывать объяснения своему внезапному хохоту.

Мы поговорили. Теперь я слышал Петю только в трубке. Это было намного убедительнее.

– Что и требовалось доказать, – сказал ученый, и я понял, о чем он.

Петя мог делать ВЕЩИ на расстоянии от цилиндра. Дивайс не соврал. Мальчик не зависел от ила.

– Зови их сюда! – сказал Бур.

Ученый протрусил к дверям, а я, вздрогнув, почувствовал в кармане джинсов какое‑то щекочущее движение, словно туда залез жук. Хотел сунуть руку в карман, но, к счастью, заметил, как Миша, исподлобья глядя на меня, покачивает головой. Будто говорит: «Не надо этого делать, дядя Ваня! Не надо лезть в карман». И я не полез.

15

Через пару минут вернулся Петя с Жанной и Мураховским.

– А теперь, дети, – сказал полковник, поднимаясь с кресла, – посидите здесь с Жанночкой, поиграйте. Отдохните.

Пригнув голову, Бур вышел на улицу, за ним я и Мураховский. Дверь в Кругляш Мураховский запер снаружи.

– Созывай людей! – сказал ему Бур, неровной тяжелой походкой удаляясь в сторону каменного дома с красивой оградой.

– Видишь флаг? – спросил меня Мураховский, показывая на синее полотнище, перечеркнутое красной полосой по диагонали.

– Вижу, – ответил я.

– Вот иди туда. И жди.

Мураховский ушел, а я двинулся к большому деревянному дому, над которым развевался флаг. К этому времени я уже сообразил, что это скорее всего штаб охраны, а может быть, и что‑то вроде офицерского общежития. На порог этого дома вышел Ратмир и взглядом стервятника обвел погрузившийся в тень двор инкубатора.

Вокруг не было никого. Я сунул руку в карман, в котором несколько минут назад шевелился «жук», и достал клочок бумаги. Разгладив его на ладони, я увидел, что это записка.

«Вам понравилось ощущение? Привет от Гриши и Миши. Не волнуйтесь. Вас уже ищут».

Я вспомнил небывалое переживание, пронизавшее меня в Кругляше, но не задержался на этом воспоминании.

«Вас уже ищут. Вас уже ищут. Вас уже ищут», – повторил я три раза. Потом еще раз поднес записку к глазам. Нет, никакой ошибки. «Вас уже ищут». Вот что там было написано.

Тогда я скомкал записку и хотел съесть ее, но почувствовал на ладони как будто легкий ветерок, разжал руку – никакого клочка бумаги там больше не было.

16

Когда все взрослое население собралось у дома с флагом, на крыльцо поднялся полковник.

– Вы знаете, я не люблю предисловий. Сегодня один из нас, человек, которому мы доверяли, более того, мать одного из наших ДЕТЕЙ, совершила проступок. – В этот момент Бур покачнулся, и мне снова показалось, что у него кружится голова. – Проступок, который мы не можем оставить безнаказанным. Все знают, что на территории инкубатора строжайше, раз и навсегда, без каких бы то ни было исключений, запрещено держать при себе и свободно перемещать модули мобильных телефонов. В любом состоянии. С аккумуляторами и без. В разобранном и собранном состоянии. Эта женщина – сейчас она находится в каземате, но вы знаете, о ком я говорю, – однажды уже нарушила это правило. И мы простили ее, учитывая ее честный труд, преданность ее мужа и талант сына.

Странно, думал я, слушая полковника. Очень странно. В Тихом мире никто из тихих не хранит мобильников и абсолютно не интересуется ими. В Секторе – все хранят мобильники, лелеют их, перекупают, обмениваются, носят с собой, поклоняются их изображениям. Да и здесь никто не отменил официального приветствия – когда ладонь, сложенную лодочкой, подносят к левому уху. Что, конечно же, является имитацией начала разговора по мобильному телефону. Отчего же тогда в инкубаторе сложился такой запрет? И какой в нем смысл, если ил и в действительности является непроницаемым щитом?

– Поэтому сегодня… – продолжал полковник.

– А детей‑то всех попрятали, – произнес тихий голос слева от меня.

Я покосился, – рядом в толпе стоял Смирнов.

– Знают, что детям нельзя это слушать. А то никаких чудес не будет.

Я замер. Смирнов не смотрел на меня, но обращался явно ко мне.

– Никаких локальных воздействий. То есть Антивоздействий, – продолжал, как будто себе под нос, говорить он. – А если мы все сейчас выйдем и по очереди плюнем ему в лицо, кого он оставит в живых? Кого‑то должен оставить. А то опять же без нас не будет никаких Антивоздействий.

Я незаметно, не поворачиваясь в его сторону, протянул к нему руку, схватил его за предплечье в грубой брезентовой штормовке и стиснул, пытаясь заставить его замолчать.

– Иван, вы тоже будете терпеть?

– Молчите! – прошептал я. – Поговорим позже.

– Утром она будет вывезена за пределы инкубатора специальной командой, – продолжал полковник. – Все вы хорошо знаете, что это значит. Надеюсь, это послужит уроком всем, и гражданскому населению, и военным. И повторяю еще раз. Никто из детей не должен знать, что случится завтра утром. Каждый, кто осмелится рассказать об этом ребенку, будет казнен в тот же день, когда об этом станет известно. А это СТАНЕТ известно. Об этом вы тоже все знаете. – Бур поправил лацкан пиджака и сиплым басом прорычал: – Р‑р‑разойтись!

17

Почти сразу же после объявления приговора жене Дивайса начался шмон. Всех гражданских загнали по избам и стали переворачивать постели, вытряхивать одежду, заглядывать в посуду и ковырять паклю в стыках бревен. Я, конечно, не видел, что происходило в других избах, но в нашей обыск прошел именно по такой схеме. Под конец один из охранников даже вскрыл заднюю крышку монитора, на котором была наклеена синяя блестящая надпись «FUTURE».

– Все равно он хрен когда заработает, – пробормотал в раздражении боец.

«Вот оно как! Политическая неблагонадежность?» – позлорадствовал я.

Откуда‑то от соседей послышался треск раздираемого на куски дерева – то ли отрывали половицы, то ли отбивали ножки от стола.

В общем, шмон прошел серьезный.

Я во время обыска сидел в избе один. Анфиса готовила ужин на кухне. Поделиться тем, что сообщили мне в записке Миша и Гриша, было не с кем. Но зато я мог позволить себе спокойно и даже с чувством внутреннего превосходства наблюдать за потными взъерошенными бойцами, выполняющими приказ полковника. «Вот придут наши, не так забегаете! – думал я. – А они уже идут. Тихие дети не умеют врать. Сказали «ищут» – значит, ищут».

Конечно, я задавал себе вопрос, каким образом мальчишки могли об этом узнать, ведь мы ограждены Суперщитом, за который не проникает никакое Воздействие и Антивоздействие, а следовательно, и телепатия всех видов и подвидов, но решил не ломать голову, а довериться фактам.

Во время ужина я намеревался дать знак Смирнову и поговорить с ним где‑нибудь на улице, вдали от внимательных ушей. Но на этот раз в столовой дежурил не один, а сразу три охранника, которые ни на секунду не спускали глаз с гражданских. Так что ничего из моей затеи не вышло.

А после ужина нас снова разогнали по камерам.

18

Анфиса пришла поздно и принесла с собой алюминиевую ложку и кусок красного кирпича.

– Это что? – спросил я.

– Ножи на кухне пересчитывают и запирают на замок, а из этого, – она подбросила кусок кирпича на руке с таким веселым выражением, будто хотела засветить кому‑то в висок, – из этого мы сделаем прекрасную заточку.

– Анфиса, ты видела, что они делают с теми, кто хранит запрещенные вещи? А оружие запрещено.

– Волков бояться… – сгнить в инкубаторе, – сказала девчонка, пристраивая кирпич на столе и начиная с увлечением тереть об него черенок ложки.

– Анфиса, посмотри на меня!

– Что такое?

– Посмотри, говорю!

– Ну что?

– Анфиса, нас уже ищут.

– Свежо предание, но Интернета нет как нет, – поделилась она поговоркой новейшего времени.

– Это не предание. – И я рассказал ей все и про записку, и про ил, и про Петю, который оживляет мобильники, и под конец про Смирнова, который может оказаться нам полезным.

– Не знаю, я вижу только один способ покончить со всем этим. – Анфиса, прищурившись, посмотрела на ложку и снова начала точить ее об кирпич.

– Но мы не можем сидеть просто так! – воскликнул я. – Мы должны что‑то делать.

– А я и делаю, – сказала Анфиса. – Точу ложку.

– Может быть, мне стоит поговорить с Петей и попросить его позвонить кому‑то из тех людей, с которыми ты знакома? А?

– Во‑первых, – ответила Анфиса, – где вы теперь, после такого шмона, найдете телефон? Во‑вторых, ты сам говоришь, что через этот б…й ил никакой сигнал не пройдет. А в‑третьих, если поймают, убьют всех. Может быть, даже и Петю. Ты готов рискнуть?

– Но что тогда делать? Как сообщить им, где мы?

– Ваня, дорогой, раз они взялись искать, то, поверь, найдут и без твоей помощи.

– Но когда? Вот в чем вопрос. Когда? И сколько дней мы продержимся?

– Веди себя хорошо, участвуй в экспериментах и все такое, и тебя не тронут.

– А тебя?

– За меня не беспокойся.

– Что значит не беспокойся? Я же из‑за тебя здесь! А ты тут заточки изготавливаешь! Знаешь, что мне полковник сегодня сказал? Сказал, что проверит, как мы, ну это…

– Трахаемся или нет? – спросила Анфиса, подняв ложку против света и оценивая, как движется дело. – И проверит. Я ж тебе говорила.

– Он абсолютно сумасшедший, Анфиса. Если проверит, а мы не это… А мы ничего… То убьет и всё. Просто из каприза. Хоть я вроде ему и нужен. Ты, говорит, будешь медиумом, то есть посредником между мной и детьми. «Ответственная должность. Кадры решают всё»… Кадры кадрами, но если ему вздумается, завалит в три секунды. Поэтому нужно спешить. Нужно помочь людям из Тихой быстрее найти нас. Брось ты свою ложку! Давай лучше придумаем, как сообщить им, где мы!

– Вот ты, Ваня, вроде умный, а дурак, – сказала Анфиса, спокойно откладывая ложку в сторону. – Готов идти на смертельный риск из‑за того, что боишься, что полковник проверит, трахались мы или нет. Зачем? Не проще ли совместить приятное с полезным? А? Кошкин? Давай сделаем, чего они от нас хотят, и пусть проверяют! А насчет процедуры проверки ты за меня не переживай. Я в Секторе выросла, я и не такое еще видела, сам знаешь.

Я промолчал.

– Ты мне скажи, почему не хочешь? Это что, любовь?

– Не знаю. Не только. Не могу тебе объяснить.

– Значит, любовь, – вздохнула Анфиса. – Хочу тебя обрадовать, – сказала она через минуту.

– Давай, – пробурчал я, укладываясь на кровать и внезапно чувствуя себя абсолютно изможденным.

– Вот этот вот Фликр, который побелел как снег, когда толстяка замочили, он неплохой парень… – Она почему‑то сделала паузу. – Так вот, он сказал, что у Бура есть План Б.

– Как?

– План Б.

– И что это значит?

– А вот что. Ты на что надеешься? На то, что, когда наши сюда подойдут и напомнят Буру о Пакте, он сразу подчинится и нас выдаст.

– Ну да, – сказал я. – Иначе Сектору обрубят электричество и прекратят поставки продуктов. И через три дня их хваленое государство разлетится в пух и прах. Прощай прогресс и надежды на холодную войну с раем!

– Вот раньше они, наверное, этого и боялись. И Бур, и тем более Рыкова. Но то было раньше. Теперь Бур изменился. По Плану Б – наплевать ему на Сектор и на государство, на прогресс, чип‑шопы и церкви ангелианцев. Пусть весь Сектор хоть с землей сровняют. Вместе с жителями. А сверху асфальтовыми катками пройдутся. Наплевать. А значит, полковник ни на какие соглашения ни с кем не пойдет.

Меня подбросило как на пружинах. Я сел.

– И в каком случае вступает в силу План Б?

– Ты только не нервничай, ладно, Кошкин? План Б вступил в силу три дня назд. Бур уже объявил об этом личному составу инкубатора. Когда сюда подойдут (если, конечно, подойдут), он на переговоры не пойдет, а будет биться до конца.

– Это что, война? – тихо спросил я, чувствуя, как холодеет в груди.

– Война.

– Но на что он надеется? Тихих больше.

– Тихих, может быть, и больше, да кто пойдет воевать? А тут, ты сам видишь, отъявленные головорезы. Плюс дети‑Омега.

– Ну, насчет них ты можешь не беспокоиться. Дети – тихие. Они по определению в войне Буру не помощники.

– А это как сказать. Фликр говорит, что если оживить любой прибор или механизм (при помощи детей, конечно) и установить его после этого на платформу из ила, то дальше он будет сам работать. До тех пор, пока его не стронешь с места. Чудесный ребенок при этом больше не нужен. Например, пушка. Ребенок запустит шутки ради, а через несколько дней из нее по людям начнут стрелять.

– Не может быть! – воскликнул я, вскакивая с кровати. – Этого не может быть!

– Ты еще скажи, что это «невероятно», – поддела меня Анфиса. – Твое любимое словечко. А еще Фликр говорит, что видел на складе два танковых пулемета ПТК.

– ПКТ, – машинально поправил ее я. – ПКТ. Серьезная штука. Кирпичную стену крошит, как трехмиллиметровую фанеру. А что это этот Фликр тебе такие вещи рассказывает? Ты ему, случайно, коленку между ног не вставляла? В шею не целовала?

– А что тут такого? Молодой парень. Приятный.

– Боже мой! – воскликнул я, забыв, что зарекался упоминать Бога всуе. – Боже мой! За что мне это?.. Когда мы вернемся в Москву, это будет самый счастливый день в моей жизни. Знаешь почему?

– Свою любимую встретишь?

– Нет! С тобой распрощаюсь! Навсегда. Буду ходить по улицам, а тебя рядом нет. Пить чай, тебя тоже нет. Зайду в душ, и там тебя нет. К друзьям – и там никакой Анфисы!

– Кошкин, ты бы прекратил истерику, ладно? – сказала Анфиса, пробуя остроту заточенной ложки пальцем. – У меня вот какая идея есть. Я так поняла, с детьми у тебя уже неплохие отношения, и один из них, по‑моему, Левин сын, умеет предметы перемещать. Так пусть он из оружейной комнаты, которую ты видел рядом с кабинетом Мураховского, все оружие повытаскивает. Охранники кинутся – нет оружия. А мы его себе возьмем. Если вооружимся, ты, я, Смирнов, вот и получится, может быть, что‑нибудь.

– Да нет же, Анфиса, нельзя, не сможет он. Миша и карандаш‑то еле от стола оторвал, а тут арбалеты, мечи разные, дротики… Тяжелое это всё, не получится. Понимаешь, карандаш лежал прямо рядом с цилиндром, в котором ил, а отошел на полтора метра – все, только спичку может приподнять. А на три метра отойдет – и ничего не сможет.

Вскоре, чтобы не возбуждать подозрений, мы погасили свечи, но еще долго после этого спорили и составляли планы, из которых ни один не годился, так что я в отчаянии даже начинал подумывать, а не послушать ли Анфису и просто пойти и замочить Бура, а если не получится, то какая разница, как помирать, все равно вариантов нет.

Наверное, около часу ночи Анфиса подкралась к дверям и минут за десять – пятнадцать просверлила заточенной ручкой своей ложки дырочку между неплотно пригнанными бревнами внешней стены. Заглянув в нее, она шепнула:

– Иди посмотри!

Я подошел и заглянул. В дальнем конце инкубатора человек восемь охранников при свете луны выгружали в склад продукты из двух доверху нагруженных телег.

Наконец мы легли.

– Укрывайся одеялом, – сказала Анфиса. – Не бойся. Рискнем и сегодня не потрахаться.

И она захихикала.

– Тише! – сказал я и тоже начал хихикать.

Через минуту мы уже смеялись, как сумасшедшие, зажимая рты руками, и мне казалось, что я вижу, как блестят в темноте Анфисины косящие глаза, очень, между прочим, красивые.

Когда мы успокоились, она погладила меня по щеке, вздохнула и сказала:

– Ну как знаешь… А я вот все время думаю, как бы Сервер поступил на твоем месте? Тоже рисковал бы жизнью, лишь бы мне не изменить? А?

– Давай спать, – прошептал я.

19

На рассвете я проснулся и сел в кровати, словно кто‑то рванул меня вверх за грудки. На улице послышалось лошадиное ржание и хриплый лай собаки. Босиком я подошел к бревенчатой стене, вынул клочок пакли, которой мы заткнули дырку, проделанную Анфисой. На площадке между конюшней и мастерской топтались несколько всадников. К седлам были приторочены лопаты. Рядом стояла высокая карета, обтянутая черным кожзаменителем, перед которой встряхивали гривами две белые лошади.

Откуда‑то справа появился Ратмир. Он вел за локоть жену Дивайса. Она была в сарафане. Связанные руки держала за спиной. А рот был перевязан или заклеен чем‑то, возможно, скотчем, на таком расстоянии было не разглядеть.

Подошел полковник. Все вскинули руки лодочками к левому уху, втолкнули женщину в карету. Затем туда же, пригнувшись, влез полковник, а за ним – Ратмир.

Открылись ворота, и кавалькада покатила из инкубатора в лес.

В следующий раз я проснулся от лязга засова на нашей двери. «Подъем!» – прокричал незнакомый голос.

Когда я вышел, распряженная карета стояла у конюшен, но нигде не было видно ни полковника, ни Ратмира и никого из тех бойцов, которые выезжали на казнь.

Я прошел в уборную, потом умылся и уже подумывал, как улизнуть от Дивайса и поговорить со Смирновым, когда вдруг ворота в дальнем конце городка поползли в стороны и в них въехали три грязных усталых всадника. Поперек седла у одного из них висело длинное тело связанного человека в военно‑полевой форме и крепких черных ботинках на шнуровке.

Когда они проезжали мимо меня к каземату, я увидел лицо человека. У него была рассечена бровь и кожа на лбу, и пол‑лица покрывала спекшаяся кровь. Но я узнал его.

Это был Сергей. Сережа. Высокий покладистый охранник с восьмого этажа. Из дома Никиты Чагина.

Часть пятая

1

Говорят, что любая определенность лучше неизвестности. Я и сам так считал до сегодняшнего утра. А какие‑то пять‑шесть дней назад я и вообще предпочитал, чтобы бить начинали как можно быстрее, потому что, если честно, обмирать от ужаса и ожидания было намного тяжелее, чем терпеть побои.

Последние дни чем больше я узнавал, тем больше возникало вопросов и тем плотнее становилось облако неизвестности, в которое я погружался. Передо мной приоткрыли завесу самые невероятные тайны, какие только может представить себе человек. Но при этом я по‑прежнему не знал, как выбраться из инкубатора. Да что там выбраться! Я даже не представлял, каким способом мы могли бы отправить весточку за пределы этой чертовой изгороди, выросшей на кольце из таинственного ила, обладавшего не укладывающейся в сознание силой.

Я не знал своего будущего. То есть я никогда его, конечно, не знал. «Человек предполагает, а Господь располагает»» – так говорили раньше. Но последние дни я перестал даже предполагать. Мне было совершенно, абсолютно неизвестно, что может произойти со мной не только на следующий день, но и в следующие полчаса, и даже в следующую секунду.

И все‑таки первое же зерно определенности вызвало у меня поначалу такой острый прилив паники, что снова захотелось назад, в густой туман неизвестности и неясных вероятностей.

Стоило мне увидеть Сережу (мне показалось, что и он увидел и узнал меня!), как внутри зашевелились предательские мысли.

Они близко, думал я, они подошли. Судя по тому, что Анфиса рассказывала об Адамове и апрельских событиях в Секторе, это ребята серьезные, очень серьезные. Но они не знают, что их ждет за изгородью. Они ничего не знают об инкубаторских детях‑Омега, ничего не знают об иле и даже не знают о том, что полковник Бур жив и не собирается сдаваться и уступать.

Как только они сунутся, начнется бойня. Не знаю, что будет с ними, но нас точно всех перебьют. План Б. Два слова. Даже полтора. Но за ними – кровь, дерьмо и трупы. Конец. Грязь, холод и вечное небытие.

Так не лучше ли оставить все как было? Пусть Бур сумасшедший, и завтрашний день неизвестен, но жить можно и здесь, в инкубаторе. Я посредник, медиум, у меня есть интересное занятие. И откуда нам знать, что Бур не сможет выстроить нормальное общество? Вон какой была Европа в доцифровую эпоху! А построили ее живодеры не лучше полковника… Кормят тут нормально, двуспальная кровать, даже душ есть, и обещали баню. Зачем дергаться?

Но в следующую секунду я вспомнил, как визжала жена Дивайса, и как толстяк Тэг перед казнью выкрикнул, что его зовут Ваней, и глаза Миши, в которых было столько тепла и доверия, и как Чагин не захотел со мной говорить, потому что я «ни на что хорошее не способен». И Надю. Ее ласковые руки и испуганные глаза. И наваждение отступило.

Надо пробиваться, решил я. Смотреть только вперед. Будь что будет. «Взявшийся за ручки плуга и оглядывающийся назад – не пахарь», – вспомнил я слова из какой‑то хорошей книги.

2

Вскоре в спортгородке я увидел Смирнова. По тому, как он вел себя, посматривал в мою сторону и не очень убедительно делал гимнастические упражнения, я понял, что парень ищет встречи со мной. Я подошел, остановился неподалеку и начал делать разминку.

– Вы получали вчера записку? – глухо спросил Смирнов, влезая на брусья.

– Возможно, да, возможно, нет, – сказал я.

– Я знаю содержание записки, – отжавшись один раз, сказал Смирнов.