Текст книги " А.Н.О.М.А.Л.И.Я. Дилогия"
Автор книги: Андрей Лестер
Жанр:
Боевая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
С каждым часом я все больше задумывался о семье. Катя вспоминалась почему‑то не алчной девятнадцатилетней студенткой, а совсем маленькой, с красным пластилином под ногтями. Она смотрела на меня снизу вверх большими круглыми глазами и дергала ручонкой за брючину.
Где она сейчас? Что будет с ней?
Я также обнаружил, что судьба Регины, напротив, абсолютно не волнует меня. Я даже с некоторым удовольствием представлял себе, как бывшую жену, по меткому выражению директора ФСБ, «стирают ластиком» со страницы, на которой обитает человечество. Решение проблем. Чисто и безболезненно. Согласитесь, это совсем не то же самое, что изуродованный труп у подъезда.
Каждые десять‑пятнадцать минут мы проверяли поступающую с периметра зоны информацию. Никаких изменений. Участок с аномальным потеплением оставался в своих границах, связь повсеместно (за исключением оцепленной территории) работала, военные и промышленные объекты не исчезали. Понемногу мы начали успокаиваться. В пять утра Изюмов дал мне автомобиль с водителем и отправил домой отсыпаться. Когда я выходил, он задержал меня на секунду, произнес: «Спасибо за дочку» и так быстро отвернулся, что толстые щеки его затряслись, а у меня возникло ощущение, что бывший друг побоялся испачкаться о собственную благодарность.
В машине я заснул. Открыл глаза, когда стали двигаться толчками, и где‑то рядом раздался сигнал автомобильного клаксона. Еще горели фонари, но восток уже серел. Справа громоздился Храм Христа Спасителя, мы приближались к Гоголевскому бульвару. Площадь и прилегающие улицы, вся проезжая часть, были запружены людьми. Десятки автомобилей стояли перед толпой, делая попытки проехать. Мой водитель, заметив, что я проснулся, тоже посигналил толпе, но реакции не последовало, тысячи людей были заняты чем‑то неизмеримо более важным, чем несколько жалких железных коробок, которым они мешали проехать. Я открыл дверцу, вышел и оглядел площадь.
Глубокий и ни с чем, испытанным ранее, не сравнимый ужас охватил меня: наверху слева, у выхода из метро «Кропоткинская» змеилась огромная паническая очередь к телефонам‑автоматам. Из метро выдавливались все новые и новые порции людей. Некоторые из них бросались с криками или расспросами к тем, кто уже толпился наверху, другие же (в точности как это было вчера на выезде из Орехово‑Зуево) замирали на месте и стояли молча, как вкопанные, глядя куда‑то поверх голов.
Я понял, что мир, каким я его знал, обрушился в одну секунду – весь, без остатка, без надежды, раз и навсегда. Эпидемия началась.
Рыкова
Елена Сергеевна Рыкова, в прошлом «королева ЖКХ», а ныне президент Сектора, ловкая зеленоглазая женщина, давно перешагнувшая рубеж бальзаковского возраста, с озабоченным видом ходила по комнатам большого особняка на Воронцовских прудах.
Она проверяла, как идут приготовления к приезду «журналиста».
По дому еще сновали грузчики, электрики, мебельщики, но почти все уже было закончено.
Задача стояла непростая – дом должен был понравиться семье Чагиных. А семья, судя по информации, собранной людьми Рыковой и агентами Бура, попалась необыкновенная даже по нынешним временам. Лебедь, рак да щука. Так, во всяком случае, думала Рыкова.
Сам журналист – дерганый с уклоном в кретинизм. С женой легче всего – дерганая на всю голову. А сын – типичный тихий. «Хотя, – поправилась Елена Сергеевна, – вся надежда именно на то, что не совсем типичный. Боже, помоги! – подняла она глаза к потолку. – Пусть это будет тот ребенок, который нам нужен».
С расчетом на вкусы разных членов семьи и оформлялись комнаты. В основных помещениях со стен поснимали неработающие плазменные телеэкраны, служившие украшением интерьера. Вынесли все пластиковое, кричащее, вызывающее. С полок убрали интернет‑книги (новейшее веяние), отпечатанные в Секторе. Обрезали местное радио. Оставили минимум телефонных аппаратов, да и те отключили от общей сети Сектора, так чтобы жильцы могли звонить только прислуге или друг другу. Рыкова считала эту предосторожность излишней: все равно телефонной связи между Сектором и Внешним миром не существовало. Но Бур настоял. «И палка, – сказал он, – раз в год стреляет».
Елена Сергеевна считала, что Виталий вообще в последнее время стал опасно замкнутым и подозрительным. Она опасалась, что причина этого в их разногласиях. С тех пор как они узнали, что Анжеле можно подыскать замену, и нашли нужную семью, Елена Сергеевна и Виталий не переставали спорить относительно тактики поведения с необходимым им Ребенком. Люди из‑за границы говорили, что от Ребенка ничего нельзя добиться силой. Соответственно Елена Сергеевна построила операцию на хитрости, ласке, подкупе и увещевании. Бур считал советы американцев трусливой ерундой и уверял, что силой он добьется всего, что они запланировали, гораздо быстрее. Обходные маневры, ласки да экивоки, приведут только к потере времени. «Хорошо, – возражала на это Елена Сергеевна, – что ж ты тогда с помощью силы за столько лет не добрался до девчонки Изюмова?»
На этот раз ей удалось одержать верх над почти всесильным полковником. Но надолго ли это?
Рыкова прошла в комнаты, приготовленные для жены журналиста. Здесь все было в полном порядке. Выносить ничего не пришлось. Оставили и нерабочие плазмы на стенах, так неожиданно воплотившие старинную идею «Черного квадрата», и зеркало на потолке в спальне, и кресло с подлокотниками в виде женских ног, согнутых в коленях (на спинке был сделаны пупок и намечена грудь, не слишком большая, чтобы не давила на спину), и подставку для цветов – двух целующихся роботов из яркой пластмассы.
Более того, учитывая запросы изголодавшейся по изнанке цивилизации женщины, еще и добавили всего понемножку. Трельяж с боковыми створками, оформленными как крышки от ноутбука: на изнанке левой был нанесен логотип «Аpple», на правой – «Microsoft». Стеклянный шкафчик с большим количеством достаточно тошнотворных дезодорантов и освежителей воздуха. Невероятной конструкции тренажер с синими ручками, на котором (Елена Сергеевна проверяла) нельзя было подкачать ни одну из существующих мышц. Косметички в виде человеческих сердец с торчащими из них обрезками артерий. Пудреницы в виде мобильников. Несколько десятков блестящих красочных журналов на столах и полках, из которых жена журналиста сможет узнать, как далеко ушла мода. Дополнительный журнальный столик с глянцевыми секс‑гороскопами на неделю, месяц и год.
Елена Сергеевна открыла самый толстый. Жена журналиста, кажется, по гороскопу лев, как и сама Рыкова, запомнить было несложно. Льву обещали ролевые игры и духовное единение сердец. Елена Сергеевна улыбнулась. Ей нравилось дурачить людей.
Сама Рыкова (и это отчасти составляло ее тайну) была равнодушна ко всем подобным вещам. В отличие от подавляющего большинства дерганых ее не волновали ни разноцветные побрякушки, ни модные показы трансвеститов, ни грезы об Интернете и турпоездках в Таиланд. Она вполне могла бы жить среди тихих – в здоровой атмосфере, среди простых вещей. Если бы не страсть всей ее жизни. Откаты.
Они доставляли ей почти физиологическое удовольствие. Построение схемы грамотного освоения бюджетных средств было искусством, которому она предавалась всем сердцем, со всею своей энергией и всеми талантами. Елена Сергеевна очень любила деньги и не скрывала этого, но даже наедине с собой, в минуты наибольшей откровенности, она не могла ответить на вопрос, что важнее для нее – сумма украденных денег или весь тот комплекс переживаний, который сопутствовал процессу их извлечения. Обман, интрига, лесть, подкуп, угрозы, совращение невинного, нарастание алчности, лицемерие, щекочущее чувство опасности и, наконец, – вдохновение.
Да, вдохновение! Даже в добрые старые времена, когда нищую страну затапливали потоки нефтяных денег, и работы по обналичке и взяткам было просто невпроворот, Елена Сергеевна умела почувствовать своеобразную поэзию, скрытую в любимом занятии. Так, однажды она ради чистого искусства отказалась подписать документы на возведение пентхаусов в доме на Остоженке, в котором и сама недавно купила квартиру. И это несмотря на то, что один из трех проектируемых пентхаусов строился лично для нее. Сколько упоительных минут пережила она, наблюдая за растерянностью и бессильной злобой соседей, пока водитель одного из них, простой сельский парень, не подсказал хозяину, что «надо бы занести».
Теперь, после Переворота, поэзия откатов окончательно взяла верх над низменным расчетом. В Секторе Рыкова и так могла взять столько денег, сколько хотела, начальства над ней не было, и построение схем стало для нее искусством ради искусства.
Это были ее шахматы. Как набоковский Лужин воображал людей шахматными фигурами, так и Елене Сергеевне иногда весь мир представал в образе плательщика, потребителя и обналичивающей конторы. Для придания остроты она включала в свои теперешние схемы обязательное участие надзорных органов и силовых структур и проводила некоторые операции анонимно, наслаждаясь поэзией опасности.
Конечно, это было немножко искусственно, но что поделать, если в Секторе так много искусственного: ненастоящий Интернет, поддельные турпоездки, симуляция мобильных переговоров.
Елена Сергеевна вздохнула, взяла из стеклянного шкафчика бирюзовый баллончик с надписью «Морская свежесть» и брызнула из него в воздух. Спустя секунду в комнате распространился едкий химический запах. Елена Сергеевна чихнула и помахала перед собой рукой с большим рубином на указательном пальце.
В длинном коридоре с дубовыми панелями Елене Сергеевне пришлось посторониться. В кабинет журналиста четыре грузчика, отставив зады, тащили цветущий апельсин в громадной керамической кадке. Верхушка дерева зацепилась за притолоку, кадка накренилась, и один из грузчиков громко крикнул: «Ёптыть!» Елена Сергеевна засмеялась и пошла в детскую.
Комнату Леши обставили мебелью, купленной в Тихом мире, повесили льняные занавески, на полках и этажерках разложили мячи, теннисные ракетки, шахматы, шашки, металлические конструкторы с настоящими инструментами; на специальном столе установили фотоувеличитель и приспособления для печати фотографий, а рядом положили пленочный фотоаппарат ФЭД. Все это должно было заинтересовать мальчика. А вот с игрушками была проблема. Во что играют тихие дети? Этой информации Елене Сергеевне почему‑то не предоставили. Упустили. «Долбофаки!» – выругалась она. Ну, ясно, что он не будет играть с трансформерами и картонными симуляторами компьютерных игр. А вот что насчет машинок? Солдатиков? Как у него там устроено все в голове?
На всякий случай положили большого мягкого тигра и механическую юлу.
«Ладно, – решила Елена Сергеевна, – ничего страшного, если про игрушки спросим у папы. Журналиста».
Успокоившись, она улыбнулась задуманному плану.
В сущности, сами по себе ни журналист, ни тем более его жена Рыковой были абсолютно не нужны. И это осознание интриги и обмана вызывало у Елены Сергеевны чувство удовлетворения и правильно начатого дела. Сравнимого с подготовкой подставных фирм для участия в тендере госзакупок.
Чагин
Над Главной Просекой, поверх какого‑то особенно кромешного леса, поднималась на громадных бетонных колоннах неширокая, но очень длинная, эстакада, единственная дорога в Сектор.
Въезд никем не охранялся, зато приблизительно посередине дорогу перекрывал шлагбаум, с левой стороны которого располагалась полосатая будка с узкими окошками. Начиная от этого, по всей видимости, пограничного пункта вдоль эстакады бежали в сторону Сектора столбы с большими рекламными щитами.
Когда джип притормозил у шлагбаума, из будки появились двое мужчин, одетых в форму российских гаишников 2000‑х годов. На поясах у них висели резиновые дубинки, а справа, там, где раньше полагалась кобура, болтались странные округлые футляры, похожие на укороченные чертежные тубы, из‑за чего сами охранники напоминали конструкторов прошлого века или студентов архитектурного института. Вид этих футляров, а в особенности то, что могло быть внутри, настолько заинтересовал Никиту, что он не обратил внимания на саму процедуру пропуска. Ему показалось, что «гаишники» просто подняли шлагбаум и обменялись с Виталием каким‑то странноватым салютом: сложили ладонь лодочкой и приложили ее к уху.
«Господин полковник» заметно оживился. Чагин, напротив, чувствовал себя, словно переправлялся через Стикс. Ему даже пришло в голову, что он выступает в роли какого‑то Орфея навыворот. Он отправлялся в Аид не для того, чтобы вывести оттуда свою Эвридику, а совсем наоборот – чтобы найти ей там местечко и подготовить теплое гнездышко. Впрочем, по настоятельному требованию самой Эвридики.
Как‑то неправдоподобно быстро набежали тучи и заметно похолодало.
Никите стало тоскливо и страшно. Он уже пожалел, что согласился на этот эксперимент. Ему захотелось высунуться в открытое окно и поглядеть прощально на исчезающий за выпуклостью эстакады Тихий мир, но Чагин пересилил себя и не сделал этого, хотя бы для того, чтобы не доставить удовольствия Виталию.
Он решил отвлечься и рассмотреть рекламу на щитах. Щитов было всего два вида, они чередовались попеременно.
На одних пожилая женщина расчесывала щеткой длинные волосы маленькой девочки, а из‑за спины женщины выглядывали веселые лица молодой пары, очевидно родителей девочки. У молодого человека в ушах висели разноцветные серьги длиною почти до плеч, а лица трех поколений женщин, включая малышку, были покрыты косметикой так жирно, словно это были лица танцоров балета или даже клоунов. Надпись на плакате гласила: «В ночной клуб всей семъей!» (Так и было написано, через твердый знак.) Под этой орфографически неправильной надписью стоял логотип в виде стилизованной головы льва. Ни адреса, ни названия клуба, в который приглашались дружные семьи, на плакате не было. Чагин подумал, что объяснений может быть несколько. Либо все жители Сектора прекрасно понимают, о каком клубе речь, либо плакаты приглашали в клубы вообще, то есть относились к так называемой социальной рекламе, пропагандируя образ жизни. Никита напрягся, чтобы вспомнить аналоги из прошлого, но ничего, кроме «Позвоните родителям», не приходило в голову.
На щитах другого типа изображался пластмассовый игрушечный ноутбук на батарейках с подписью: «Готов ли ты к будущему?» Внизу был такой же профиль льва. И снова ни адреса, ни телефона.
За эстакадой открывалась перспектива Сектора – плотное коричнево‑серое скопление зданий почти без вкраплений зелени.
У съезда был еще один шлагбаум. Здесь стояли уже не гаишники, а люди в камуфляжке. Они отсалютовали Виталию тем же странным жестом: сложенной в лодочку ладонью.
По ответному приветствию Виталия заметно было, что он стоял гораздо выше в иерархии Сектора. Жест его отличался небрежностью, но вместе с тем и подчеркнутым военным шиком.
Совсем недалеко от второго шлагбаума Чагин увидел довольно красивую часовню, по углам которой, вокруг купола, успел разглядеть гипсовые фигурки, изображавшие женщину или скорее даже девочку с распущенными волосами и поднятой к уху левой рукой.
У часовни толпилось десятка два плохо одетых людей. Заметив белый «Rover», они все повернулись к машине лицом и приложили левую руку к уху.
– Что это они делают? – не выдержал Никита.
– Приветствуют, – сказал Виталий, самодовольно щурясь.
– Они знают вас в лицо? И как они разглядели, кто в машине?
– У нас такая машина одна. Они знают, кто в ней ездит. И меня знают, конечно. Я у них вроде апостола, – сказал Виталий.
– Апостола! – изумился Чагин. – Какого еще апостола?
– Обыкновенного, – ответил полковник. – Вроде я Бога живого видел.
Адамов
Меня разбудил звонок в дверь.
Очнувшись, я в одно мгновение вспомнил все, что произошло утром. Паника у метро «Кропоткинская». Брошенная машина. Дорога домой. Пешком по улицам, залитым ревущими толпами. Попытка успокоиться и проверить, что именно выползло за пределы аномальной зоны. Мобильной связи не было. Телевизор не работал. Компьютер загрузился с каким‑то зловещим скрипом. Но лучше бы он не включался вообще. На дисплее появилась невиданная жуткая заставка – громадные, во весь экран, буквы WORD. «СЛОВО»! Предупреждение, угроза, или благая весть? Кто? Кто хотел нам его сказать? Я нажимал «пробел», escape и enter, проводил по клавиатуре ладонью, стучал кулаком, но буквы никак не реагировали на нажатие клавиш. Они переливались на абсолютно черном фоне всеми цветами радуги, пока я не вытащил аккумулятор. На кухню! Газовая плита работала. Батареи отопления были горячими. Из кранов бежала вода. Это немного успокоило. Стиснув зубы и оскалившись зверской ухмылкой, я достал мой Зиг‑Зауэр. «Проверим!» – сказал я вслух в полной уверенности, что меня слышит тот, кто вывесил на дисплее моего компьютера «СЛОВО». Я навернул глушитель, направил пистолет на диван и нажал курок. Раздался характерный звук приглушенного выстрела, сопровождаемый звоном пули, ударившейся в какие‑то металлические детали внутри. Диван дрогнул. Поднялось облачко пыли. Оружие работало. Я подошел к окну. На улице были видны фары медленно ползущих сквозь толпу автомобилей. Значит, двигатели тоже в порядке. Все знакомые здания стояли на своих местах и не делали попыток раствориться в воздухе. «Что? Тяжело сожрать мегаполис?» – сказал я кому‑то, глядя в верхнюю треть окна, где не было видно ничего, кроме тусклого городского неба, затем почувствовал смертельную усталость, прилег на простреленный диван и заснул так быстро и глубоко, словно потерял сознание.
…Звонили настойчиво. С пистолетом в руке я подошел к двери. Камера видеонаблюдения не работала, и я заглянул в глазок. С той стороны, упираясь ручищей в стену, над глазком нависал Бур. Лицо его было страшным в своей неподвижности. Я открыл дверь.
– Собирайся! – сказал Бур, войдя. – Поедем к Изюмову. Я только что из конторы. Все сбежали.
Такие конторы, как наша, не сразу разбегаются даже после вооруженного государственного переворота. Однако я немедленно и безоговорочно поверил Буру, просто потому, что говорил он со мной необыкновенно грубо и даже нагло. Люди подобные Витасе всегда резко меняют тон, как только убеждаются, что иерархия рухнула.
– Попов? – спросил я, не выпуская пистолета из руки.
– Нет и Попова. Вообще никого. Ни в кабинетах, ни в камерах. Есть информация, что все руководство – президент, премьер – уехали два часа назад во Внуково.
– Аэропорт? Так ведь самолеты…
– Да и хрен с ними, – сказал Бур, глядя на мой Зиг‑Зауэр. – А это можешь выбросить. Лучше бейсбольную биту с собой возьми. Или сковородку.
– Да? – спросил я и посмотрел на часы на стене.
Часы показывали половину двенадцатого.
– Да, – ответил Бур с ухмылкой и кивнул на часы. – Реакция правильная. Ты, конечно, проверял оружие, я понимаю. Но время‑то идет. И все очень быстро меняется.
Зрачки Витаси сузились.
– Ну что, едешь со мной? – спросил он. – Быстрее. Пока мой «Ровер» еще на ходу.
– «Еще»? – переспросил я. – Ты думаешь…
– Я уверен.
Я знал, что Бур относится к той поразительной породе людей, которые, не обладая особо развитым интеллектом, тем не менее умеют в критических ситуациях вычленять главное, и если уж пришла пора хватать жирные куски, то, будь уверен, схватят самый жирный. И этот жирный кусок, по его мнению, находился в руках генерала Изюмова.
– А зачем нам сейчас Изюмов? – спросил я, внимательно глядя ему в глаза и желая уточнить.
– Спросить кое‑что хочу, – прошипел в ответ Бур. – А у тебя нет вопросов? Ствол‑то брось. Говорю же, не пригодится.
Но я не бросил, а в каком‑то восторге освобождения направил дуло в зеркало, на свое опухшее усталое отражение, и нажал курок. Бур был прав. Ничего не случилось. Пустой щелчок – и отражение осталось на месте.
Однако, одеваясь, по привычке сунул Зиг‑Зауэр за ремень.
Я начинал догадываться, зачем Витасе генерал. И именно поэтому согласился ехать.
Изюмов обычно жил в Жуковке, но кроме этого у него была квартира в Москве, и еще небольшой дом в Балашихе, о существовании которого знали только самые близкие люди.
– Рублевку будут громить, – уверенным голосом говорил Витася, сбегая по лестнице. – Он это дело сообразит. Поэтому в Жуковку не поедет. У него есть где‑то еще один домишко. Ты знаешь адрес?
Так вот зачем я оказался нужен Буру. Я не сомневался, что иначе он бы поехал один.
– Хочешь, чтобы я сдал тебе Изюмова?
– Нет, хочу, чтобы, пока есть возможность, мы оседлали правильную лошадь.
– Боливара?
– Какого еще Боливара? – спросил Бур, усаживаясь в свой громадный белый джип.
– Простого. Который не выдержит двоих.
– Не заморачивайся, Адамов, – сказал Бур. – Сейчас куда?
Он понимал, что в лучшем случае я не сразу скажу ему адрес, но не хотел терять времени.
– Прямо. На светофоре налево, – сказал я.
– Мы, Адамов, друг друга знаем давно, – вращая руль огромными костистыми лапами, сказал Бур. – Я тебе в открытую скажу, чего я хочу. Это меня раньше Изюмов мог интересовать. Его положение, связи, секреты гребаные государственные, деньги, продвижение по службе… Все кончено, Адамов. Теперь он никто. Меня, брат, интересует Анжела, его дочка, которая на склады приперлась. Хочешь знать, что в данный момент самое важное?
– Будет ли ядерная атака?
– Ядерная атака ерунда. Да и не будет ее. Самое важное сейчас – это узнать, работает ли у девчонки мобильник.
– И всё?
– И всё.
– А дальше?
– Что дальше?
– Ну, узнал. А дальше что? Какие у тебя планы?
– А зачем об этом сейчас думать? Никто не знает, что будет дальше. Мы даже не знаем, доедем ли до ближайшего поворота, или заглохнем. А может быть, нае…немся, как трубы завода «Фенолит». Растаем, как сигаретный дымок. А, Адамов?
– Хорошо, едем к Изюмову. Но девочку не трогать, – сказал я.
– Даю слово, – сказа Бур. – Только узнаем про мобильник.
– Я спрошу с тебя, если что, – сказал я.
Бур повернулся ко мне и несколько секунд смотрел мне прямо в глаза, потом отвел взгляд, ему нужно было смотреть на дорогу.
– Ты понял? – спросил я.
– Понял, – ответил Витася.
– Тогда давай в Балашиху.
Прозорливость и цепкость Бура в очередной раз поразили меня. Я хорошо понимал, зачем ему Анжела. А он понимал, что я прекрасно это понимаю. Ведь мы, не сговариваясь, зачем‑то скрыли вчера ото всех, что девчонка легко включала мобильную связь прямо в эпицентре страшной аномалии. И если кто‑то (или что‑то) кроме мобильников уничтожил еще и двигатели внутреннего сгорания и вывел из строя огнестрельное оружие, то можно предположить, что Анжела….
Мы ехали непривычно, не по‑московски, быстро. Машин почему‑то было очень мало, и проезжая часть почти везде была свободна.
По‑прежнему на улицах стоял гул тысяч, десятков тысяч, сотен тысяч голосов. Взрослых и детей, стариков и женщин, бомжей и военных, таджиков и славян, офисных работников и милиционеров, в спортивных куртках и норковых шубах, штанах с пузырями и новеньких джинсах, в лыжных шапочках и кепках, с бантами и в галстуках, с детскими колясками и на костылях, больших и маленьких, толстых и худых, решительных и вялых, быстрых и медленных, наверное, умных и, пожалуй, дураков. Однако эти тысячи разрозненных людей больше не производили впечатления напуганной толпы. Они шли по улицам так, как будто им вдруг открылись какие‑то простые и ясные цели, как будто они вспомнили, как много хороших дел и приятных встреч их ждут впереди. Чем‑то они напоминали тех счастливых рабочих исчезнувшего завода «Фенолит», которые вчера уходили домой по влажной от сошедшего снега обочине.
Куда идут все эти люди, домой или на работу, в магазин или к друзьям, понять было невозможно, но над тротуарами измученного города, над машинами и головами людей словно бежали густые волны радости, возбуждения, и вместе с тем силы и покоя.
– Не думаю, что будут громить Рублевку, – сказал я.
– Зато так думает Изюмов, – ответил Бур, и мне показалось, что он недоволен тем, что видит за стеклами автомобиля.
Чем дальше мы продвигались к востоку, тем больше он нервничал. Я внимательно всматривался в знакомые очертания кварталов и микрорайонов. Дома, заводские сооружения и офисные здания в основном оставались на своих местах. Хотя кое‑где уже появились проплешины: не видно было складов у Электрозаводского моста; там, где еще вчера на высоком берегу Яузы стояли корпуса больницы им. Ганнушкина, зеленели девственные холмы; без следа растворились охладители ТЭЦ в Гольяново, в свое время раскрашенные мудрыми руководителями города в синие и красные треугольники.
Нигде не видно было вчерашних грязных сугробов. Вдоль домов пробивалась травка. Дворники, опираясь на ненужные деревянные лопаты, смотрели на пугающе чистые, придомовые территории, как одинокие отдыхающие смотрят на осеннее море.
Сильно потеплело.
– Потеплело, – сказал я.
Бур дико поглядел на меня и ударил громадной ладонью по панели автомобиля.
– Давай, родимый! – попросил он. – Давай! Продержись еще немного.
Мы подъехали к Кольцевой.
– Деньги дерьмо, – вдруг сказал Бур. – Денег я и так, если захочу, возьму, сколько мне надо… Я знаю, ты думаешь, что я хочу ухватить жирный кусок. – Потрясающе! Он буквально читал мои мысли. – Да, я хочу ухватить жирный кусок. Но он имеет для меня значение только в России. А Россия имеет значение, только если она правильно устроена. Для этого нужны такие люди, как мы. Которым не все равно, какой будет страна. Что касается меня, я все силы на это положу. Не веришь?
Я промолчал.
Мне не хотелось отвечать. Мне вообще не хотелось говорить.
В эти минуты я не знал, во что выльется катастрофа, сколько несчастий, разрухи и горя может она принести, кому она нужна и для чего, выдержит ли ее страна, о которой говорит Бур, буду ли я завтра жив, и будут ли живы Бур, Катя, Анжела, Саша Попов, не исчезнет ли через полчаса Кремль, Эрмитаж, Кельнский собор и Египетские пирамиды, встречу ли я снова рыжеволосую (везет на рыжеволосых!) девушку Лену, которую неделю назад защитил от подонков на ночной автобусной остановке у МХАТа, – всего этого я не знал и знать не мог.
Но я знал, что много‑много лет, целую вечность, я не испытывал такого ощущения свободы, которое пронизывало меня сейчас – до ногтей, до кончиков волос, до самого дна глубоких внутренних штолен, заполненных неудачами, ошибками и забытыми детскими обидами, до последнего сантиметра той длинной дороги подозрений, злобы и расчетливости, по которой я шагал так одиноко, так устало и так бесконечно давно.
Было ощущение, что полковник Адамов умер, и теперь я (кто я?) мог говорить и делать, все, что захочу. Тогда, когда захочу. И так, как захочу. И если кому‑то угодно, пусть спросят с мертвеца.
Нам повезло. «Ровер» заглох, когда до дома генерала Изюмова оставалось всего метров пятьсот.
Мы вышли из машины и огляделись с той особенной, въевшейся в кровь, быстрой осторожностью, с которой раньше приходилось оглядываться, разве что выпрыгивая из вертолета где‑нибудь в Чечне или саваннах Центральной Африки.
Однако не заметно было ничего опасного, – никаких признаков разрушений, паники, агрессивной толпы или неадекватных действий военных.
Справа и слева от трассы тянулся лес. Вдали виднелось несколько заглохших автомобилей. По противоположной обочине к автобусной остановке учительница как ни в чем не бывало вела малышей с большими цветными ранцами за плечами. На остановке стояло человек пять молодых парней в военной форме, но почему‑то без головных уборов. Это смотрелось странно.
Казалось, никто еще не успел понять, что автобусы больше ходить не будут. Ни школьники, ни военные, ни учителя.
«Домишко» Изюмова располагался на территории воинской части. В начале девяностых с помощью каких‑то хитрых манипуляций его воткнул среди военных построек отец Лили, жены Изюмова, в то время служивший командиром части.
Дорога к КПП проходила через редкий, всегда загаженный, лесок, за которым в светлое время суток хорошо просматривалось ограждение из колючей проволоки, которого (конечно же!) теперь заметно не было.
Нужно было идти. Теперь и я торопился. Что, если до Анжелы доберется кто‑либо раньше нас?
Но Бур не мог оторваться от своего автомобиля. Автомобиль, можно сказать, умер. Не работали не только двигатель и GPRS c бортовым компьютером, но даже сигнализация и центральный замок.
– Как я его оставлю? – сокрушался Бур, задрав капот и пытаясь соединить какие‑то проводки.
А я в тот момент, глядя на омертвелые проводки, вспоминал о сложных системах слежения за спутниками, о регулируемых железнодорожных переездах, к которым несутся нескончаемые цистерны с горючим и разными страшными ядами, о ракетных шахтах, об атомных электростанциях, в конце концов! Я даже начал прикидывать, какая волна радиации накроет нас раньше: с Калининской АЭС или с Нововоронежской. А может быть, на жителей столицы хватит и взрыва реактора «Ангара‑5» или термоядерных установок в Дубне?
Весь мир накренился и пополз в пропасть. И расставание Бура с автомобилем на краю этой пропасти напомнило мне хрестоматийного казачьего есаула, который на севастопольском пирсе прощался с конем под ураганным огнем наступающих красных. Но там было живое существо, а здесь – кусок металла с бесполезными проводами и резинками. Кроме того, в отличие от гражданской войны, было совершенно непонятно, кто за кого и чего хочет враг.
– Бросай его! – Я ударил Витасю по плечу, и он очнулся.
Земля в лесу была теплой. Кое‑где виднелись уже подснежники и какие‑то мелкие фиолетовые цветочки, а рядом – желтые головки одуванчиков, как в мае. И везде – поразительная, небывалая чистота. Ни одной пивной бутылки, никаких полиэтиленовых пакетов, смятых сигаретных пачек, окурков, упаковок из‑под чипсов, шприцев, тампаксов.
Я решил еще раз испытать звериное чутье Бура.
– Витася, – спросил я, уже не холодея, как поначалу, при виде необъяснимой чистоты. – Как ты думаешь, кто мог здесь убрать?
– Мы это обязательно выясним, – ответил Бур мрачно. Звериное чутье не помогло.
Он шел левее и несколько сзади, и я виском и затылком чувствовал опасность и думал: «А не убить ли мне его самому, до того, как он попытается избавиться от меня?»
Мне казалось, что Бур стал еще выше, еще тяжелее, еще опаснее, чем всегда. Он шел по лесу как зверь, как хозяин, становилось ясно, что теперь удержать его будет нелегко. Я видел раньше, как во время переворотов в Африке такие вот здоровенные парни из дисциплинированных бойцов мгновенно превращались в жестоких кровавых властителей.
Я прикинул, справлюсь ли с ним, и ответил себе – да, должен. Он был на полголовы выше, крупнее, злее, но я был опытнее и быстрее.
У меня еще оставалось в запасе несколько минут. Теперь я думаю, что, возможно, я использовал их не так, как следовало.
