Текст книги "Врач из будущего. Возвращение к свету (СИ)"

Автор книги: Андрей Корнеев

Соавторы: Федор Серегин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава 11
Нежданный союзник

Рассвет над Волгой разливался не ярким пожаром, а медленным, нерешительным высветливанием свинцовых вод и пепельного неба. Лев стоял у окна в своём кабинете, чувствуя, как за ночь тело одеревенело от усталости, словно его мышцы налились не кровью, а холодным, тяжёлым металлом. Дело с Владимиром было закрыто, но осадок от него осел на душе плотной, неприятной тяжестью, как известковый налёт на стенках чайника. Он думал не о технике, а о том озлобленном, слепом страхе, что толкнул того на диверсию. Этот страх витал в воздухе «Ковчега», приглушённый, но не исчезнувший, как запах гари после пожара. И голод был его лучшим союзником.

Продовольственный вопрос завис в тупике. Давление через Громова на Городской исполком упиралось в глухую, бюрократическую стену. Чиновники, изворотливые и бледные от недосыпа, прятались за бумагами: «Нормы выделены согласно постановлению…», «Дополнительные резервы отсутствуют ввиду исчерпания лимитов…», «Ваши потребности учтены в плане следующего квартала…». Сашка, съездивший лично на несколько городских баз и складов, вернулся мрачнее тучи.

– Кладовщики шепчут, что наверх идёт, – докладывал он Льву, с силой выдёргивая несуществующую занозу из большого пальца. – Но шепчут-то они, понимаешь, не от хорошей жизни. Говорят, на всех уровнях команда: держать оборону. Мол, если «Ковчегу» с его связями дадим, потом весь город с ножом к горлу пристанет. Боятся прецедента.

Лев понимал эту логику. Его институт был для городских властей не подопечным, а опасным, слишком самостоятельным вассалом, чья сила и связи внушали не уважение, а страх и зависть. Система предпочитала иметь дело с беспомощными просителями, а не с такими, как он. И эта система сейчас медленно, но верно душила его городок.

Он уже обдумывал отчаянный план «продовольственных десантов» – отправки групп сотрудников под видом заготовителей в дальние, не тронутые войной деревни, когда дверь кабинета тихо открылась. Вошла Мария Семёновна, его секретарша, с обычной своей бесстрастной миной, но в руках у неё был не очередной пакет папок на согласование, а небольшой листок бумаги, сложенный вдвое. Она положила его на стол перед Львом.

– Срочная телеграмма из Москвы, Лев Борисович. Личная, на ваше имя.

Лев взял листок. Бумага была плотной, хорошего качества. Открыл. Машинный текст, краткий, без обращения и подписи, но стиль был узнаваем с первого взгляда:

«ГОТОВЛЮСЬ К ВИЗИТУ. НАПОМНИ ПРО СВОЮ БЛОКАДУ, СПИНА СНОВА НОЕТ. КЛИМЕНТ.»

Лев перечитал текст дважды. «Своя блокада» – это был их с Ворошиловым старый, полунамёк-полушутка. Ещё в 1942-м, когда Лев впервые лечил у маршала приступ радикулита, Ворошилов, скрипя зубами от боли, бурчал: «Хуже, чем под Царицыным! Целую блокаду устроил в пояснице». И вот теперь… «Напомни». Это был не приказ явиться. Это было приглашение. И возможность.

Он поднял глаза на Марию Семёновну.

– Готовьте машину. И передайте Кате Михайловне и Александру Михайловичу: еду в город, по личному вызову. Вернусь к вечеру.

Кабинет председателя Куйбышевского областного совета располагался в старом, дореволюционном здании из тёмного камня. Высокие потолки, дубовые панели на стенах, тяжёлые портьеры на окнах – здесь пахло не чистотой и напряжением, как в «Ковчеге», а пылью документов, старым деревом и табаком. За массивным столом, заваленным кипами бумаг, сидел Фёдор Игнатьевич Муравьёв, человек лет шестидесяти, с седой, коротко стриженой головой и умными, уставшими глазами бывшего фронтовика. На стене за ним, среди стандартных портретов, висела пожелтевшая фотография времён Гражданской: группа конных командиров, и среди них – молодой, лихой Ворошилов, а рядом с ним, чуть сбоку, – такой же молодой Муравьёв.

Председатель поднялся навстречу, движение было немного скованным, будто суставы плохо слушались.

– Товарищ Борисов, – его голос был низким, хрипловатым, как будто простуженным. – Прошу. Климент Ефремович предупредил, что вы заедете. Говорит, вы один из немногих, кто умеет договариваться с его старой костлявой спутницей. – В углу его глаз собрались лучики морщин, похожих на усмешку.

– Постараюсь, Фёдор Игнатьевич, – кивнул Лев, ставя на пол свой врачебный саквояж. – Если позволите, осмотрю. Климент Ефремович настаивал на комплексном подходе.

Процедура заняла около часа. Лев работал молча, сосредоточенно, а Муравьёв, лёжа на импровизированной кушетке, лишь изредка покряхтывал или одобрительно мычал, когда пальцы Льва находили особенно зажатые, болезненные узлы мышц вдоль позвоночника. Это была не просто манипуляция – это был диалог на языке тела, где Лев читал историю старых ранений, переохлаждений в окопах, многолетнего напряжения. Он применял не только приёмы мануальной терапии, доступные в 1944-м, но и знания Ивана Горькова о миофасциальных цепях, тщательно маскируя их под «рациональный массаж по методу профессора Жданова».

Когда он закончил и помог председателю сесть, тот глубоко, полной грудью вздохнул, потянулся, и по его лицу разлилось почти детское удивление.

– Чёрт… Лёгкость. Будто два пуда с плеч сняли. Спасибо, товарищ Борисов. Не зря Климент Ефремович хвалит. Говорит, вы у него не только спину правите, но и мозги на место ставите свежими идеями.

– Стараюсь быть полезным, – нейтрально ответил Лев, убирая инструменты. Пауза повисла в воздухе, насыщенная невысказанным. Муравьёв, поправляя гимнастёрку, внимательно смотрел на него.

– Я, конечно, не врач, – медленно начал председатель, – но догадываюсь, что визит ваш не только о моём радикулите. Климент Ефремович в телеграмме намекнул, что у вас, в вашем «ковчеге», помимо прочих болячек, и с продовольствием туговато. Это так?

Лев почувствовал, как внутри всё натягивается, как струна. Он кивнул, избегая многословия.

– Так. С сокращением госпоставок с первого июня. Удерживаемся на внутренних резервах и… нестандартных решениях. Но к осени, если ничего не изменится, будет критично.

Муравьёв тяжело поднялся, прошёлся к окну, глядя на пыльную площадь перед исполкомом.

– Понимаю. Бюрократы мои докладывают: «Всё по норме, всё в рамках». А я-то знаю, что значит «в рамках», когда за этими рамками – десять тысяч ртов, да ещё таких, которые страну на ноги ставят. – Он обернулся к Льву. – Официально выделить дополнительные тонны… Сложно. Очень. Придётся перекраивать весь областной план, оправдываться перед Москвой… Шум будет.

Сердце Льва на мгновение упало. Но председатель не закончил. Он вернулся к столу, достал из ящика блокнот и что-то быстро в него записал, вырвал листок.

– Официально – не могу. А по-человечески, по-фронтовому… – Он протянул листок Льву. Тот был без печати, с несколькими строчками от руки и подписью «Ф. Муравьёв». – Это мой старый товарищ, начальник областной базы «Заготзерно». У них идёт ротация запасов, списанные, якобы, на некондицию партии муки и крупы. По документам они пойдут на фураж или утилизацию. На самом деле – три вагона. Можете забрать со станции Куйбышев-Товарная в течение трёх дней. Как временную взаимопомощь между учреждениями. В счёт будущих, так сказать, поставок. Тихо, без шума.

Лев взял листок. Бумага казалась невесомой, но он чувствовал её вес, как дорогой слиток. Это не было решением проблемы. Это была отсрочка. Подачка. Но подачка, которая спасала его городок на ближайшие два месяца.

– Фёдор Игнатьевич… Я не знаю, как благодарить.

– Не благодарите, – отмахнулся председатель, и его лицо снова стало официальным, усталым. – Вы мне спину поправили, я вам – продовольственную. Квиты. И знайте, товарищ Борисов, – он пристально посмотрел Льву в глаза, – такие «резервы» находятся только для тех, кто реально полезен. Для людей, которые что-то делают. Вы – делаете. Поэтому вам и идут навстречу. Пока вы делаете. Поняли?

Лев понял. Понял прекрасно. Этот хрупкий успех держался не на бюрократических директивах, а на личной «полезности», на сети неформальных связей, на благосклонности сильных. Это был воздух, который вдыхала система, но это же была и петля на шее. Сегодня ты полезен – тебе дают. Завтра станешь неудобен – первой же отнимут. Он сунул листок во внутренний карман кителя.

– Понял, Фёдор Игнатьевич. Спасибо.

На обратном пути, в тряском «газике», Лев смотрел на проплывающие за окном поля. Он выиграл битву. Но война за автономию, за право «Ковчега» просто существовать без ежесекундного вымаливания ресурсов, только начиналась. И главным её полем боя становился не подвал с дрожжами и не кабинет председателя, а его собственный, наливающийся свинцовой усталостью организм и сознание, которое должно было оставаться острым, холодным и стратегическим. Даже когда всё внутри кричало о простом человеческом отдыхе.

Тишина в квартире Борисовых к одиннадцати часам вечера была особая – густая, сотканная из накопленной за день усталости. Она не была мирной; это была тишина передовой в короткой, драгоценной передышке между артналётами. Воздух, пропахший теперь не больничными антисептиками, а домашней пылью, чаем и воском от потухшей свечи, казалось, гудел от невысказанных мыслей.

Катя сидела на кухне, обхватив руками фарфоровую кружку, но не пила. Её поза, обычно такая собранная и прямая, сейчас была ссутуленной, будто невидимый груз давил на плечи. Лев, стоя у раковины, мыл единственную оставшуюся невымытой чашку, и его движения были медленными, автоматическими, будто он экономил энергию на каждое, даже самое мелкое действие. Из детской доносилось ровное, глубокое дыхание спящего Андрея – звук, который всегда был для них главным доказательством того, что мир ещё существует.

– Всё списки сверила, – тихо, не глядя на него, сказала Катя. Её голос был приглушённым, сипловатым от многочасовых разговоров и отдачи распоряжений. – Маршрут пройден в пятый раз. Юдин ворчит, что его «цыганским табором» по музею водят, но готов. Углов отшлифовал свою речь до трёх фраз. Крутов… Крутов не спит третьи сутки, говорит, допиливает «нюансы».

Лев кивнул, поставил чистую чашку на сушилку. Вытер руки не полотенцем, а краем халата.

– И Громов доложил, периметр замкнут. «Нежелательные» получили предписания. Все тихо, слишком тихо.

Он подошёл к столу, сел напротив жены. При свете лампы её лицо казалось осунувшимся, под глазами легли тёмные, чёткие тени, которые не скрывал даже скудный свет.

– Лёва, – она наконец подняла на него глаза, и в них, помимо усталости, плавала немой, животный вопрос. – А что, если… они увидят не то?

Лев молчал, давая ей выговориться.

– Что, если они приедут смотреть на триумф, на парад победы, а увидят… измотанных людей? Переполненные палаты? Эти наши жалкие ростки в подвале, которые мы с таким пафосом называем «стратегическим резервом»? Решат, что мы не эффективные руководители, а… а расточители, которые замахнулись на слишком многое? Или, наоборот, что мы слишком самостоятельные? Слишком умные? – Она сделала глоток холодного чая, поморщилась. – Иногда мне кажется, мы строили не «Ковчег», а гигантскую мишень. И чем выше он становится, тем лучше он виден со стороны. И тем прицельнее могут ударить.

Лев протянул руку через стол, накрыл её холодные пальцы своей ладонью. Её рука была лёгкой и хрупкой, как птица.

– Они увидят систему, Кать. Работающую систему. Не идеальную, не парадную – живую. Это и есть наша главная защита. Мы не просим у них милостыню и не выпрашиваем одобрения. Мы показываем результат. Цифры спасённых жизней. Конвейер возвращения в строй. Технологии, которые уже работают. Они – практики. Они ценят результат выше блеска. – Он помолчал. – А если и решат, что мы слишком самостоятельные… что ж, у нас есть покровители. Вроде Ворошилова. И есть реальная польза, которую мы приносим. Пока эта польза перевешивает страх перед нашей самостоятельностью, мы будем нужны.

Он говорил это больше для неё, чем для себя. Сам он не был в этом так уверен. Он видел в Берии оценивающий, холодный взгляд хищника, который видит не соратника, а инструмент. Инструмент можно использовать, а можно сломать, если он начнёт работать не по инструкции.

Катя слабо улыбнулась, будто прочитала его мысли.

– Ты в это веришь? Или просто пытаешься меня успокоить?

– Я верю в «Ковчег», – честно ответил Лев. – В нас. В команду. Мы прошли слишком много, чтобы развалиться от одного неодобрительного взгляда. Даже самого высокого.

В этот момент в прихожей раздался тихий, но отчётливый щелчок почтового ящика. Оба вздрогнули – в таком часу не приносили почту. Лев поднялся, вышел в коридор. На полу лежал обычный серый служебный конверт без марки. Он поднял его. Конверт был заклеен сургучной печатью, на оттиске – аббревиатура, знакомая только посвящённым. От Артемьева.

Сердце Льва на мгновение замерло, потом забилось тяжёло и глухо, отдаваясь в висках. Он вернулся на кухню, сел и, под пристальным взглядом Кати, ножом для бумаг вскрыл конверт. Внутри лежал один листок, испещрённый столбцами цифр – шифровка. И рядом, на чистом бланке, – машинописная расшифровка, всего несколько строк:

«Ваш №147. Сообщает: переход на финишную прямую завершён. Задача выполнена в полном объёме. Ожидаю окончательного инструктажа и смены. Жду встречи как глотка воздуха после долгой задержки дыхания. Ваш Леха. Конец связи.»

Лев прочёл текст, потом перечитал его вслух, медленно, чётко выговаривая каждое слово. Когда он закончил, в кухне воцарилась тишина, ещё более полная, чем прежде.

Катя не издала ни звука. Она сидела неподвижно, уставившись в пустоту перед собой, будто не веря услышанному. Потом её губы задрожали, глаза широко раскрылись, наполнившись невероятным, щемящим светом. Она резко встала, стул с грохотом отъехал назад, и она, не обращая внимания, сделала несколько неуверенных шагов к окну, повернулась спиной к Леву. Её плечи затряслись. Сначала беззвучно, а потом её прорвало – тихие, сдавленные, исступлённые рыдания, которые она, казалось, копила в себе все эти три долгих, страшных года.

Лев подошёл к ней сзади, обнял, прижал к себе. Она обернулась, прижалась лицом к его груди, и её слёзы текли по халату, оставляя тёмные пятна. Она не говорила ничего. Просто плакала. Плакала от снятого в одно мгновение чудовищного напряжения, от облегчения, от боли всех ожиданий и от радости, которая была слишком острой, почти болезненной.

– Скоро, – наконец выдохнула она в его грудь, и это было не слово, а стон. – Скоро верентся…

– Да, – тихо подтвердил он, целуя её в макушку, чувствуя под губами тонкие, пахнущие больничным мылом волосы. – И скоро будет дома. «Глоток воздуха»… это про нас. Про «Ковчег».

Они стояли так, кажется, целую вечность. Потом Катя отстранилась, вытерла лицо руками, оставив на щеках влажные полосы. Её глаза, красные от слёз, теперь горели новой, стальной решимостью.

– Значит, всё, – сказала она твёрдым, почти своим обычным голосом, в котором лишь лёгкая хрипотца выдавала недавние рыдания. – Значит, завтра мы должны выдержать этот день не просто ради отчёта. Мы должны встретить его в сильном доме. В неуязвимом «Ковчеге». Чтобы у него было куда вернуться. Понимаешь?

Лев понимал. Возвращение Леши из небытия, из тайной, опасной работы, превращалось в ещё одну, личную миссию. «Ковчег» должен был быть не просто успешным институтом. Он должен был стать несокрушимой крепостью, маяком, твёрдой землёй под ногами. Чтобы у того, кто четыре года дышал воздухом войны, шпионажа и смерти, наконец был тот самый «глоток воздуха» – простой, человеческий, безопасный.

– Понимаю, – сказал Лев. – Значит, завтра покажем им не просто работу. Покажем дом который стоит несмотря ни на что.

Они потушили лампу и легли в постель, но не спали. Лежали в темноте, слушая дыхание друг друга и Андрея за стенкой. Тревога никуда не делась, она лишь изменила форму, перемешалась с горькой радостью и новой ответственностью. Визит высшего руководства теперь был не просто экзаменом. Это был ритуал освящения стен, последняя проверка на прочность перед возвращением одного из своих. Лев смотрел в потолок, чувствуя, как свинцовая усталость медленно переплавляется в холодную, собранную ясность. Завтрашний день был пределом, за которым ждала награда. И он был готов пройти через этот предел. Ради Лехи. Ради всех.

Глава 12
Экскурсия и диагноз

Утро выдалось неестественно тихим. Казалось, сама природа затаила дыхание, накрыв «Ковчег» и его окрестности колпаком безветренной, знойной дремоты. Но внутри главного корпуса это была тишина иного рода – собранная, натянутая до предела, как струна перед щипком. В ней слышалось не отсутствие звука, а подавленное биение двух тысяч сердец, приглушённые шаги по натертым до блеска полам и металлический лязг последних приготовлений где-то в глубине здания.

Лев стоял в главном вестибюле у памятной доски с именами погибших сотрудников, формально поправлял складки на новом, тёмно-синем генеральском кителе. Погоны генерал-лейтенанта медицинской службы давили на плечи непривычной, символической тяжестью. Он не волновался. Волнение – это хаотичный выброс адреналина, бесполезная трата ресурсов. Он был сосредоточен. Его сознание, подобно объективу дорогой камеры, сузило поле зрения до единственной задачи: провести экскурсию. Показать систему. Выжить.

Рядом, безупречные и непроницаемые, замерли Громов и Артемьев. Чуть поодаль – Катя в строгом костюме, с лицом, из которого были выметены все следы вчерашних слёз, осталась лишь холодная, отполированная решимость. Сашка, Юдин, Неговский, Крутов – каждый на своей позиции, как командиры перед решающей атакой.

Снаружи донёсся приглушённый рокот моторов. Не громкий, но от того ещё более весомый. Артемьев, не меняя выражения лица, встрепенулся, едва заметно выпрямился.

– Прибыли.

Двери распахнулись, впустив внутрь столб жаркого солнечного света и группу людей. Их было не так много, но пространство вокруг них мгновенно искривилось, сжалось под гнетом их присутствия. Впереди, неспешной, твердой походкой шёл Сталин. Невысокий, в привычном облачении и сапогах, с неизменной трубкой, на мгновение замершей в руке. Его взгляд, тяжёлый и неспешный, скользнул по интерьеру, по лицам встречающих, будто снимая мерку, оценивая удельный вес всего и вся. Справа от него – Берия, в пенсне, с лицом учёного бухгалтера, ведущего подсчёт неизвестных величин; его глаза, быстрые и цепкие, мгновенно сканировали углы, выходы, лица. Слева – Ворошилов, с румяными, по-деревенски пышущими здоровьем щеками, но в его глазах светился знакомый Льву огонёк – смесь боли, которую он носил в пояснице, и живого, почти мальчишеского любопытства. Чуть сзади – Маленков, плотный, с гладким, непроницаемым лицом.

Никаких речей, представлений. Сталин остановился перед Львом, чуть прищурился.

– Товарищ Борисов. Показывайте ваше хозяйство. Без церемоний, нас интересует суть.

Голос был негромкий, слегка хрипловатый, с характерным акцентом, но каждое слово падало с весом гирьки. Лев, отдав честь, кивнул.

– Прошу. Начнём с начала пути – с приёмного отделения.

Зал приёмного отделения сегодня не был переполнен. По указанию Кати оставили лишь два десятка «статистически репрезентативных» случаев: боец с открытым переломом бедра, женщина с признаками острой кишечной инфекции, старик с гипертоническим кризом, ребёнок с подозрением на пневмонию. Работа кипела, но без привычной суеты и криков – тихо, чётко, как хорошо отлаженный механизм. Медсёстры и санитары, стараясь не смотреть на высоких гостей, делали своё дело, но их спины были неестественно прямыми.

Сталин, медленно проходя между рядами носилок, наблюдал. Его взгляд остановился на сортировочном посту, где старший врач, опираясь на краткий протокол, разработанный Львом ещё в 1941-м, быстро ставил у поступивших цветные метки мелом: красный – немедленно в операционную, жёлтый – срочное обследование, зелёный – помощь в палате.

– А гражданских? – неожиданно спросил Сталин, не глядя на Льва. – В условиях войны, когда поток раненых максимален… как вы решаете, кого принимать, а кого… отложить?

Вопрос висел в воздухе, острый и беспощадный, как скальпель. Берия слегка повернул голову, слушая. Лев почувствовал, как под кителем холодеет спина, но голос его прозвучал ровно, почти сухо:

– Принцип тот же, товарищ Сталин. Триаж. Но критерий иной. Мы спасаем в первую очередь того, кого можем спасти сегодня с максимальной эффективностью, чтобы завтра этот человек – будь то восстановленный токарь, учительница или инженер – мог работать и спасать других. Мы не лечим болезни, мы восстанавливаем ресурс. Человеческий ресурс страны. За прошлый месяц через это отделение прошло 1 847 человек. 92% были возвращены к труду или отправлены на долечивание с положительной динамикой. Остальные 8% – это тяжёлые, хронические случаи, требующие длительного ухода. Для них у нас есть отдельное, паллиативное крыло.

Он говорил цифрами. Сухими, неопровержимыми. Сталин слушал, медленно раскуривая потухшую трубку. Кивнул, коротко, почти неощутимо.

– Цифры – вещь упрямая. Продолжайте.

Операционная №2 была подготовлена как театральная сцена. В центре, под ярким светом без теневых ламп, стоял стол с эндоскопическим набором. Небольшой кронштейн с жёсткой металлической трубкой, осветительный элемент, примитивный окуляр. Для 1944 года – фантастика. Для Льва – каменный век, жалкое подобие того, что он знал. Но это работало. Весь состав делегации был одет в подготовленные стерильные халаты.

Берия, подойдя, скептически оглядел аппарат.

– Стекло и проводочки, игрушка. Что она может?

– Позволяет заглянуть внутрь живого человека без скальпеля, товарищ Берия, – ответил Лев. – Увидеть язву, опухоль, источник кровотечения.

Он сделал паузу, оглядевшись. У стены стоял дежурный хирург, молодой, но уже уверенный в себе выпускник их же института, Дмитрий. Лев встретился с ним взглядом, задав безмолвный вопрос. Тот, бледнея, но не колеблясь, кивнул. Это было частью плана.

– Доктор Волков согласен продемонстрировать на себе. Без полноценной анестезии. Процедура неприятная, но безопасная.

Берия хмыкнул. Сталин наблюдал молча, с непроницаемым лицом.

Процедура заняла менее трёх минут. Дмитрий, сглотнув местный анестетик, мужественно проглотил трубку. Лев, глядя в окуляр, вслух комментировал: «Пищевод проходим… кардия смыкается… слизистая желудка бледно-розовая, без видимых патологий…». На экран небольшого проектора, с трудом собранного Крутовым, передавалось смутное, дрожащее, но узнаваемое изображение – складки желудочной слизистой.

Когда трубку извлекли, Дмитрий, слезясь и кашляя, пытался улыбнуться. Юдин, ассистировавший Льву, наклонился к нему и тихо, так, чтобы слышал только он, прошипел с неподражаемым сочетанием ужаса и восхищения:

– Молодец, Димка. А я-то думал, он Берии предложит проглотить. Спас нас от международного инцидента.

Лев не отреагировал. Он смотрел на Берию. Тот, поправив пенсне, ещё раз взглянул на аппарат, на бледного, но улыбающегося врача.

– Полезно, – констатировал он без эмоций, делая пометку в небольшом блокноте. – Для диагностики. Но лечить-то всё равно резать придётся.

– Не всегда, – парировал Лев. – Иногда достаточно увидеть, чтобы назначить правильное лекарство и избежать ножей. Но да, хирургия – царица медицины. Следующая точка – её величество в действии.

ОРИТ встретил их торжественной, почти религиозной тишиной, нарушаемой лишь ритмичным, металлическим шипением и щелчками. В центре палаты, под прожекторами, работал аппарат «Волна-Э1». Его меха, напоминающие гигантские стальные лёгкие, размеренно сжимались и разжимались, подавая воздух в трубку, введённую в трахею молодого мужчины. Пациент был без сознания, его грудная клетка пассивно поднималась и опускалась в такт машине. На лице – следы перенесённого полиомиелита.

Неговский, бледный от ответственности, но с горящими глазами, стоял рядом, как жрец у алтаря.

– Больной Сергеев, двадцать четыре года, – тихо доложил он Сталину. – Последствия бульбарной формы полиомиелита. Собственное дыхание недостаточное. Без аппарата – смерть в течение часа. С аппаратом – живёт четырнадцатый день. Идёт на поправку.

Сталин подошёл ближе, внимательно, не мигая, смотрел на движение мехов. Его лицо было каменным. Он смотрел долго. Потом перевёл взгляд на Неговского.

– Много таких можно спасти?

Неговский вдохнул полной грудью.

– При массовом производстве аппаратов и подготовке персонала – десятки тысяч ежегодно, товарищ Сталин. Не только от полиомиелита. От травм грудной клетки, отравлений, послеоперационных осложнений… Это – прямая победа над смертью от удушья.

Сталин ничего не ответил. Только молча кивнул, ещё раз взглянул на ритмично дышащий аппарат, и повернулся к выходу. В его молчании было больше весомости, чем в любых словах одобрения.

Спуск в подвал, в царство ОСПТ, был погружением в иную реальность. Влажный, тёплый воздух, густо замешанный на запахах влажной земли, зелени и чего-то сладковато-кислого, ударил в лицо. Фиолетовый свет специальных ламп, отбрасывающий сюрреалистические тени, заливал длинные ряды гидропонных установок, где ровными рядами зеленели листья салата, укропа, лука.

Ворошилов, войдя первым, остановился как вкопанный, широко раскрыв глаза.

– Капуста… без земли? – произнёс он с искренним изумлением, ткнув пальцем в сторону зелени. – Как так?

Лев, стараясь говорить просто, без сложных терминов, начал объяснять принцип питательного раствора, подачи света, контроля температуры. Он видел, как Сталин медленно проходит между стеллажами, внимательно разглядывая систему трубочек и желобов, словно изучая схему неизвестного механизма. Берия же с интересом, но уже профессиональным, осматривал лампы, щупал листья, будто оценивая не пищевую, а оборонную ценность объекта.

– Это не замена полю, товарищ маршал, – подчеркнул Лев, обращаясь к Ворошилову, но глядя на Сталина. – Это инструмент. Инструмент выживания в условиях изоляции. В Арктике, на подводной лодке, в долгосрочной экспедиции. Или… в осаждённой крепости. Он даёт не калории, а витамины, клетчатку, зелень – то, от чего зависит не только физическое, но и моральное состояние людей.

Сталин остановился у края стеллажа, сорвал небольшой листок салата, медленно размял его между пальцами, понюхал. Потом поднёс ко рту и попробовал. Жевал неспешно, с изучающим выражением лица.

– На вкус – трава, – наконец изрёк он. – Но зелёная и своя. Продолжайте.

Дрожжевой цех стал последней, самой тяжёлой точкой. Воздух здесь был густым, влажным и тяжёлым от терпкого, сладковато-гнилостного запаха брожения. Гул работающих насосов и мешалок стоял в ушах. На лицах Маленкова и Ворошилова появились гримасы. Берия же, напротив, казался заинтересованным, его цепкий взгляд скользил по блестящим бродильным чанам, по трубопроводам.

Миша Баженов, в чистом и накрахмаленном халате, с лицом, выражавшим крайнюю степень нервного истощения, поначалу робко объяснял принцип кислотного гидролиза целлюлозы. Но, войдя в тему, забылся, заговорил быстрее, с блеском в глазах, о выходе белка, о перспективах кормовых дрожжей, о том, как из отходов лесной промышленности…

– Достаточно, – сухо перебил его Берия, не повышая голоса, но его слово разрезало речь Миши, как нож. – Понятно. Технология имеет значение. – Он бросил взгляд на Льва, в котором читался ясный, не требующий слов приказ: «Это засекречивается. Полностью». – Дальше.

Дальше делегация поднялась на 5 этаж, в отделение нейрохирургии под руководством Василия Васильевича Крамера. Запах здесь был иной – не дезинфектантов, а чего-то стерильно-металлического, смешанного со сладковатым духом эфира и… человеческого терпения.

В палат лежал боец с вскрытым черепом – сложнейшая трепанация позади, теперь шла борьба за отёк мозга. Крамер, сухопарый и мрачный, как его скальпели, коротко доложил о случае, не отрываясь от графика на диаграмме давления. «Шанс – три к десяти. Но шанс есть», – отчеканил он в ответ на немой вопрос Сталина. Берия, всмотревшись в аппарат для измерения внутричерепного давления (примитивный водяной манометр, собранный Крутовым по эскизам Льва), спросил:

– И много таких аппаратов?.

– Пока один, – ответил Лев. – Прототип. Но если он докажет эффективность…

Берия кивнул, сделал пометку. Здесь не было зрелищности. Здесь была титаническая, почти невидимая борьба на грани возможного.

Затем они проследовали в соседнее, ожоговое отделение под руководством Иустина Ивлиановича Джанелидзе.

Воздух здесь был горячим, влажным и пропитанным запахом танина и обожжённой плоти. За стеклянной перегородкой в специальных кроватях-«балдахинах», созданных для ограничения контакта с бельём, лежали обгоревшие танкисты. Джанелидзе, с лицом, испещрённым морщинами усталости, показал новую мазь на основе сульфадиазина и рыбьего жира.

– Отторжение струпа замедляется, грануляции идут активнее, – пояснил он Ворошилову, который не мог скрыть содрогания. – Но главный враг – сепсис. Бой идёт за каждый процент поверхности тела.

Сталин молча смотрел на забинтованные фигуры, потом спросил Льва:

– Процент возвращения в строй?.

– Среди поступивших с площадью ожога до 30% – шестьдесят пять. Выше – почти ноль. Мы боремся за каждый процент кожи, – честно ответил Лев.

Сталин молча кивнул. Здесь победа измерялась сантиметрами живой ткани.

Следующая отметка экскурсии, отдел трансплантологии Юрия Юрьевича Вороного.

Атмосфера здесь напоминала научную лабораторию, а не клинику. Вороной, аскетичный и сосредоточенный, демонстрировал не пациентов, а схемы, гистологические срезы, графики отторжения.

– Почка Булгакова функционирует, – сухо констатировал он. – Но это исключение, подтверждающее правило. Правило – это иммунный барьер. Мы научились сшивать сосуды. Теперь надо научиться обманывать систему защиты организма.

Он показал клетки в микроскопе, объясняя теорию тканевой несовместимости так сложно, что даже Берия нахмурился. Сталин внимательно слушал, потом спросил:

– Когда будет практический результат?

Вороной взглянул на Льва.

– Через пять-десять лет мы сможем делать это не как подвиг, а как рутинную операцию, – сказал Лев. – Если дадут работать.

– Работайте, – отрезал Сталин. Это было похоже на благословение для самых рискованных, самых футуристических исследований.

Следующий этаж контрастировал с нижними. Здесь было светлее, тише, пахло лекарственными травами и деревом.

Отделение педиатрии и психотерапии Груни Ефимовны Сухаревой. В игровой комнате с контуженным мальчиком Степой работала медсестра. Они молча складывали кубики.

– Терапия средой и занятостью, – тихо пояснила Сухарева. – Мы лечим не таблетками, а распорядком, теплом и доверием. Война калечит не только тела.