Текст книги "Врач из будущего. Возвращение к свету (СИ)"

Автор книги: Андрей Корнеев

Соавторы: Федор Серегин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Глава 19
Порог тишины ч. 2

Кабинет Груни Ефимовны Сухаревой напоминал не столько медицинский кабинет, сколько хороший, немного старомодный рабочий кабинет учёного-гуманитария. Тяжёлый дубовый стол, заваленный книгами и рукописями, мягкий ковер на полу, приглушавший шаги, и тёплый свет от настольной лампы под зелёным абажуром. Запах стоял сложный: старинной бумаги, древесины, лекарственного чая и тонкой, едва уловимой пыли. Ничего стерильного, ничего давящего. Это было пространство для разговора, а не для допроса.

Леша на первом сеансе сидел на краю предложенного ему глубокого кресла, спина – прямая, как арматура, руки лежали на коленях, пальцы слегка сцеплены. Он смотрел не на Сухареву, а куда-то в пространство над её левым плечом, взгляд отрешённый и сосредоточенный одновременно – взгляд человека, привыкшего ждать начала неприятной, но необходимой процедуры.

Груня Ефимовна не торопилась. Она поправила очки в тонкой оправе, налила ему чаю из пузатого фарфорового чайника.

– Вы не пациент, Алексей Васильевич, – сказала она спокойным, низким голосом, в котором не было ни слащавости, ни сухой официальности. – Вы – специалист, столкнувшийся со сбоем в сложной системе. Со своей собственной. Я – инженер по настройке таких систем. Будем работать как коллеги. Договорились?

Леша медленно перевёл на неё взгляд, кивнул. Сказать что-то вслух мешал странный ком в горле.

– Прекрасно. Тогда первый вопрос как коллеге: как вы оцениваете нынешнее состояние системы «Ковчег»? Не с точки зрения генерала или врача. С точки зрения… обитателя. Что в ней работает безупречно, а где вы видите скрытые напряжения, узкие места?

Вопрос был настолько неожиданным и профессиональным, что Леша на миг отвлёкся от собственной персоны. Он задумался.

– Работает… отлаженно, – начал он медленно, голос звучал непривычно громко в тишине кабинета. – Снабжение, хотя Потапов вечно ноет. Диагностические потоки. Подчинение приказу, даже если он исходит от Кати по поводу нормирования каши. Это… армия. Но мирная, – Он помолчал. – Напряжения… Люди выдохлись. Не физически, изнутри. Смотрят в окно, а взгляд пустой. Как после долгого боя, когда адреналин кончился. И тишина давит.

Сухарева внимательно слушала, делая редкие пометки в блокноте не для протокола, а для себя.

– Верное наблюдение. Адаптационный ресурс исчерпан. Система «война» отключена, а система «мир» ещё не запустилась на полную мощность. У вас похожее состояние?

Леша снова кивнул, на этот раз более уверенно.

– Да. Только у меня… шум остался. Внутри. Не громкий, а так, фоном. Как если бы выключили двигатель самолёта, но в ушах всё ещё гудит.

– Это не шум, Алексей Васильевич. Это – тишина, – поправила его Сухарева. – От которой вы отвыкли. Мозг, годами живший в режиме гипербдительности, в постоянном стробоскопе угроз, не может понять, что опасность миновала. Он ищет её в этой тишине, нагружает её фантомными сигналами. Отсюда – вздрагивания, «уходы», сны.

Она отпила чаю, поставила чашку с лёгким стуком.

– Ваша задача на первую неделю проста. Каждый день, в разное время, я хочу, чтобы вы находили и запоминали один новый звук здесь, в «Ковчеге». Не связанный с войной или опасностью. Звук мирной жизни. И записывали его в этот блокнот. – Она протянула ему простую, в обложке тетрадь. – Например: «скрип колеса каталки по линолеуму в коридоре на втором этаже». Или: «бормотание студентов, заучивающих латинские названия костей у аудитории 15». Или: «звон посуды из окон столовой в семь вечера». Понятна задача?

Леша взял блокнот, перелистал пустые страницы. Задача была странной, почти детской. Но в ней была чёткая, инженерная логика. Не бороться с шумом, а заполнить тишину новым, безопасным содержанием. Дисциплинировать слух.

– Понятна, – сказал он. – Один звук в день.

– И фиксировать своё состояние в момент, когда вы его услышали и опознали. Хотя бы одним словом: «нейтрально», «раздражает», «успокаивает».

Через неделю он сидел в том же кресле, но поза была чуть менее скованной. Блокнот лежал раскрытый на коленях.

– Ну как, нашлись звуки? – спросила Сухарева.

– Нашлись, – Леша потрогал страницы. – «Шипение паяльника в мастерской Крутова». «Спор двух санитарок о том, чья очередь мыть полы – с повышением тона, но без злобы». «Стук метронома из кабинета ЛФК, где Мошков кого-то тренирует ходить». «Запах жареной картошки из столовой в обед – это, кажется, не звук, но он тоже… заполняет пространство».

– И ваше состояние?

Леша задумался.

– С паяльником – нейтрально. Знакомый звук, ещё с СНПЛ-1. С санитарками… сначала раздражал. Хотелось прикрикнуть, чтобы прекратили. Потом вспомнил, что это не нарушение устава, а… быт. Стало спокойнее. Метроном… успокаивает. Ритм. Предсказуемость.

Сухарева одобрительно кивнула.

– Хорошая динамика. Вы стали реже… «уходить»? Внутрь себя?

– Реже, – подтвердил Леша. – Но сны… странные. Не кошмары. Абсурдные. Будто паровозный гудок звучит как детский плач. Или команда «воздух!» – а все вокруг начинают смеяться.

– Это прогресс, – сказала Груня Ефимовна без тени улыбки. – Мозг пытается переработать травматичные образы, смешивая их с безопасными. Делает их менее острыми. Это хорошо. Продолжайте вести дневник. Но теперь добавьте к звукам моменты, когда внутри тихо. Совсем. Хотя бы на несколько секунд. Фиксируйте их.

Терапия не была волшебством. Это была тяжёлая, кропотливая работа по разминированию собственной психики. И ПТСР никуда не девался. Он затаился, как недолеченная инфекция, ждал момента.

Момент наступил через несколько дней в столовой. Леша завтракал с Николаем Еланским, ветераном и хирургом первой мировой, обсуждая какие-то технические детали нового аппарата. Вдруг с линии раздачи грохнулся тяжёлый металлический лоток. Звук был резким, гулким, металлическим – точь-в-точь как лязг упавшей на бетон каски или осколка снаряда о броню.

Тело сработало раньше сознания. Леша инстинктивно рванулся вниз, соскользнул со стула и оказался под столом, вжавшись в стену, в полусогнутой, готовой к прыжку позе. Сердце колотилось где-то в горле, перехватывая дыхание. В глазах потемнело.

Тишина длилась, может быть, две секунды. Потом он услышал сверху голос Юдина, сухой, без какой-либо эмоции:

– Всё, генерал? Отбой воздушной тревоги. Можно вылезать.

Леша, всё ещё дрожа всем телом, медленно выполз из-под стола. Лицо горело, кровь стучала в висках от жгучего стыда. Вся столовая смотрела на него. Не со страхом или насмешкой, а с пониманием и лёгкой грустью. Он видел эти взгляды – у многих здесь были свои «грохоты», свои тихие паники.

Он сел на стул, пытаясь выровнять дыхание. Еланский, не глядя на него, отрезал кусок хлеба.

– У меня после первой, – сказал он, намазывая масло, – на резкий хлопок двери так челюсть сводило, что я минуту говорить не мог. Спазм. Года три, наверное, проходило. Глупо, но факт.

Это не была жалость. Это было братство по ране, по общему знанию о том, что тело иногда помнит то, что ум пытается забыть. И это простое, безэмоциональное признание от сурового хирурга-ветерана помогло Леше больше, чем любое сочувствие. Он кивнул, сгрёб в ладонь крошки со стола, выбросил их в блюдце.

– Спасибо, Николай Николаевич, – хрипло выдохнул он. – За… информацию к размышлению.

Тот лишь хмыкнул и продолжил завтрак. А Леша, преодолевая остаточную дрожь в коленях, сделал ещё один маленький, но важный шаг: он не сбежал. Он допил свой остывший чай. И это была победа.

* * *

Исцеление, если это слово тут было уместно, происходило не в кабинете Сухаревой, а здесь, в тёплых кругах света квартир, в бытовом шуме, в простых ритуалах, не имеющих никакого отношения к войне.

В квартире Борисовых, Андрей, серьёзный не по годам, устроил на ковре грандиозное сражение между оловянными солдатиками и… деревянными кубиками с рисунками органов.

– Это госпиталь, дядя Леша! – объяснил он, тыча пальцем в сооружение из кубиков. – Солдаты ранены в печень и лёгкие! Их нужно эвакуировать за Волгу, но тут мост разрушен!

Леша, отложив газету, опустился на корточки рядом. Его лицо, обычно собранное в жёсткую маску, смягчилось.

– Эвакуация под огнём? – спросил он деловым тоном. – Нужно прикрытие. Вот эти, – он взял двух кавалеристов, – пусть делают отвлекающую атаку здесь, на фланге. А санитары в это время…

Они просидели так полчаса, разрабатывая сложнейшую операцию по спасению оловянных бойцов от картонной «гангрены» и «пневмоторакса». Катя, наблюдая из кухни за этой сценой, переглянулась с Львом. В его глазах она прочла то же самое: это не игра. Это лучшая терапия – позволить ему структурировать хаос, даже игрушечный, дать почувствовать контроль и пользу.

У Баженовых царил свой, специфический хаос. Миша, увлечённый попыткой объяснить Леше принцип бумажной хроматографии, использовал в качестве моделей вишнёвое варенье, зелёнку и чай.

– Видишь, разная скорость движения по фильтру! Разная полярность! – восторженно говорил он, показывая на разноцветные пятна на промокашке.

Леша, внимательно изучая результат, вдруг указал на засахаренный край варенья.

– А если здесь, на старте, плотность субстрата неравномерная? Будет как с забитым жиклером в карбюраторе – поток пойдёт криво.

Миша замер, уставившись на него, а потом лицо его озарилось восторгом открытия.

– Точно! Фактор турбулентности на стартовой линии! Леш, да ты гений! Это же может влиять на воспроизводимость результатов!

Даша, поставив перед ними тарелку с печеньем, вздохнула:

– Ешьте, гении. Печенье с неизвестным пока алкалоидом. Называется «ванилин». Побочных действий в виде восторженного бормотания не избежать.

Все рассмеялись, а Леша, откусывая печенье, поймал себя на мысли, что смеётся не потому, что надо, а потому, что смешно. И это было ново.

У Сашки и Вари вечер был тихим. Наташа, уговорив «дядю Лешу», принесла коробку с моделью парусного фрегата. Сашка достал трофейный, немецкий клей в тюбике.

– Смотри, не вдыхай, – предупредил он, вкручивая в тюбик длинную оловянную иглу. – Немцы, сволочи, даже в клей чего-то такого подмешивали, что в голове потом три дня колокольчики.

Они молча, сосредоточенно клеили, подгоняли детали. Варя включила патефон. Игла, шипя, легла на старую, довоенную пластинку. Из раструба поплыли первые, потрескивающие аккорды фокстрота.

Леша замер, палочка с клеем застыла в воздухе. Он сидел, не двигаясь, слушая. Потом очень тихо сказал:

– Эту песню… по радио в сорок первом, перед самым… часто крутили. Каждый день.

Он не сказал «перед войной». Сказал «перед самым». И в этой маленькой поправке была целая бездна. Прогресс. Они молча слушали, пока пластинка не закончилась, и в комнате не осталось только тихое шипение иглы. Но тишина эта уже не была пустой. Она была наполнена чем-то общим и печальным, но уже не разрывающим на части.

* * *

Суббота, девятое декабря, выдалась ясной и морозной. К вечеру иней густо посеребрил голые ветви лип на главной аллее парка «Ковчега», превратив её в сверкающий, хрустальный тоннель. Леша, появившийся на пороге кабинета Анны Семёновой ровно в шестнадцать ноль-ноль, был в повседневной форме, но без кителя, в тёплом свитере и шинели.

– Старший лейтенант, есть предложение по служебной необходимости, – сказал он, соблюдая формальный тон, но в его глазах прыгал озорной огонёк. – Требуется проверить состояние периметра парковой зоны в вечернее время, оценить освещённость и… настроение личного состава в неформальной обстановке. Совместный обход предпочтителен.

Анна, доставшая уже из ящика стола толстую папку с отчётами, на мгновение замеряла. Потом уголки её губ дрогнули в едва уловимой, но искренней улыбке. Она отодвинула папку, взяла с вешалки своё форменное пальто.

– Служебная необходимость – это серьёзно, товарищ генерал-лейтенант. Готова к совместному обходу.

Первые пять минут они шли, обсуждая исключительно служебные вопросы: работу новых сотрудников ОСПТ, режим пропусков на склады реактивов, отчёт Волкова для Артемьева. Говорили сухо, по-деловому. Но постепенно, по мере того как они углублялись в безлюдную аллею, где их шаги отдавались глухим, одиноким эхом, разговор начал менять направление. Инициативу неожиданно взял Леша.

– Вы знаете, что здесь, на месте этой аллеи, в тридцать восьмом была помойка? – спросил он, глядя на аккуратные газоны и фонари. – Свалка строительного мусора от главного корпуса. А там, где сейчас фонтан, – болото, комары летом тучами стояли.

– Не знала, – призналась Анна, с интересом оглядываясь. – Вы ведь тогда уже здесь были?

– С самого начала. Когда это ещё СНПЛ-1 было, спецлаборатория. Лев, Катя, Сашка, Мишка, я… – он на секунду запнулся, подбирая слова для тех, давно ушедших дней. – Лаборатория помещалась в трёх комнатах на первом этаже. Окна на север, дуло жутко. Мишка, наш химик, гений и чудак, однажды чуть не взорвал её к чертям, пытаясь синтезировать что-то из чего попало. Из аммиака от нашатыря и йода из спиртовой настойки, кажется. Вонь стояла, будто все черти из ада вылезли.

Анна слушала, широко раскрыв глаза. Её профессиональная аналитическая маска дала трещину, сквозь которую проглядывало простое человеческое любопытство.

– И что? Были последствия?

– Лев его тогда чуть не прибил. Но потом они сели, и Лев на клочке бумаги нарисовал ему какую-то схему, объяснил, почему так нельзя. А Сашка, наш организатор, выбил где-то чистый спирт для опытов. Под видом… чистящего средства для оптики, кажется. – Леша хмыкнул, вспоминая. – Приносит канистру, говорит: «На, химик, своё зелье вари. Только если опять вонять будет – сам и пить будешь».

Он рассказывал дальше, оживляясь. О том, как профессор Жданов, тогда ещё совсем молодой и яростный, мог прочитать лекцию по физиологии, стоя на стуле, если чувствовал, что аудитория засыпает. О том, как Катя, ещё не жена Льва, а просто Катя, студентка, организовывала учёт каждого грамма реактива, ведя журналы с такой педантичностью, что у бухгалтерии глаза на лоб лезли. Он дошёл до самой тупой, самой тупой шутки того времени, внутренней, которую они потом повторяли годами.

– А почему культура ткани Соколова похожа на борщ? – спросил он, делая паузу для драматизма.

Анна молча покачала головой, не понимая.

– Потому что если что-то в ней не так, он кричит: «Это кто тут всю морковку порезал не по ГОСТу⁈»

Секунду стояла тишина. Потом Анна фыркнула. Ещё раз. Потом её плечи затряслись, и она рассмеялась. Не сдержанно, не тихо, а звонко, по-настоящему, закрыв ладонью рот, но смех всё равно прорывался наружу.

– Вы… вы все тут сумасшедшие, – выдохнула она, вытирая навернувшуюся слезу. – С самого начала и до сих пор.

Леша смотрел на неё, на это неожиданное, живое, сбитое с толку лицо, и внутри у него что-то ёкнуло и потеплело. Он понял, что впервые за долгие годы он шутит не для того, чтобы снять напряжение, не для того, чтобы поддержать дух товарищей. А просто чтобы услышать именно этот смех. Чистый, без тяжёлого подтекста.

– Да, – согласился он, и его собственная улыбка стала шире, непринуждённее. – И, кажется, это диагноз неизлечимый. И заразный.

Они дошли до конца аллеи, до чёрной воды маленького, уже подёрнутого льдом пруда. Остановились. Фонарь освещал их бледным, холодным светом. Молчание повисло уже не неловкое, а задумчивое.

– В следующий раз… – начал Леша, глядя куда-то поверх её головы, – можно без доклада о состоянии периметра? Просто… прогулка.

Анна повернула к нему лицо. В её глазах, обычно таких внимательных и скрытных, мелькнуло что-то неуверенное, почти робкое. Она кивнула.

– Можно.

И этот одинокий фонарь, и тёмная вода, и два силуэта в форменной одежде на фоне снега – всё это сложилось в кадр, который был далёк от пафоса, но полон тихой, зарождающейся надежды.

* * *

Привычка патрулировать, оценивать обстановку, искать слабые места не исчезала за несколько недель. Она была в крови. Поэтому в ночь на двенадцатое декабря Леша, спать которому не хотелось, совершал свой негласный, привычный обход. Не как генерал, а как старый, опытный зверь, обходящий владения.

Он прошёл через тихие, полутемные коридоры детского отделения на седьмом этаже. Дежурная медсестра, кивнув ему устало, продолжила заполнять журнал. Всё было спокойно. Почти.

Остановившись у палаты для тяжёлых инфекционных больных, он сквозь стеклянную верхнюю часть двери увидел знакомую картину: под тентом кислородной палатки лежал мальчик лет восьми, бледный, с лихорадочным румянцем. Ребёнок ворочался, что-то бормотал. Но не это привлекло внимание Леши. Его взгляд, за годы научившийся выхватывать неочевидные детали, зацепился за руку мальчика, валявшуюся поверх одеяла. На коже от запястья до локтя густой россыпью выступила мелкая, красноватая сыпь, похожая на крапивницу, но более плотная.

Леша задержался на секунду, мозг автоматически сопоставляя данные. Ребёнок с тяжёлой пневмонией, получающий новый антибиотик – грамицидин. Первый день терапии. Резкое беспокойство, не характерное для обычного течения лихорадки. Сыпь по ходу вены, куда, вероятно, ставили капельницу. Вариантов было немного: аллергическая реакция на препарат, побочный эффект или начало сепсиса с кожными проявлениями.

Он не был лечащим врачом. Он даже не был дежурным. Но он был тем, кто видел, как на фронте из-за вовремя не замеченной сыпи умирали бойцы от анафилактического шока после введения лошадиной сыворотки.

Леша решительно вошёл в посту медсестры.

– Сестра, кто дежурный врач по отделению?

– Доктор Петрова, в ординаторской, – ответила та, взглянув на него с удивлением.

– Поднимите её, пожалуйста. Срочно. И принесите историю болезни пациента из палаты три. Мальчик в углу.

Через пять минут сонная, но собранная врач Петрова, застёгивая халат, внимательно слушала его лаконичный доклад: «Пациент, восьми лет, тяжёлая пневмония. Первый день грамицидина. Появилось беспокойство, не характерное. На руке по ходу предполагаемой инфузии – полиморфная сыпь. Предполагаю аллергическую реакцию на препарат или его примеси. Рекомендую: немедленно прекратить введение, заменить физиологическим раствором, дать димедрол, контролировать давление и дыхание».

Петрова, не споря, зашла в палату, проверила сыпь, послушала ребёнка.

– Вы правы, – тихо сказала она, выходя. – На грамицидин такое бывает. Спасибо. Я отменяю.

Она бросилась отдавать распоряжения. Леша остался стоять в коридоре, наблюдая, как суета вокруг палаты нарастает, но становится организованной. Через полчаса мальчик успокоился, сыпь начала бледнеть. Угроза миновала.

Утром заведующая отделением, пожилая, суровая женщина, нашла его в столовой.

– Алексей Васильевич, спасибо. Дежурная рассказала, вы вовремя заметили. У ребёнка мог быть отёк Квинке, мы бы потеряли время.

Леша, смущённо мешающий ложкой кашу, пожал плечами.

– Просто взгляд зацепился. Опыт… был разный.

– Ценный опыт, – твёрдо сказала заведующая и ушла.

Это была маленькая победа. Не на поле боя, а здесь, в мирном коридоре. Он был полезен не как боец, а как специалист с особым, заточенным вниманием. Это знание стало для него новым кирпичиком в фундаменте возвращения.

* * *

Пятнадцатое декабря. Поздний вечер. В квартире Леши было тихо. Он стоял у большого окна, смотрел на раскинувшийся внизу «Ковчег». Огни его окон складывались в сложный, живой узор – жёлтые квадраты палат, голубоватые отсветы лабораторий, красные точки аварийных выходов. Город в городе. Его город.

На столе, рядом с недопитым стаканом чая, лежал «дневник тишины» – тот самый блокнот в обложке. Леша подошёл, взял его, сел в кресло под торшером. Перелистал страницы. Последние записи, его собственный, немного шершавый почерк:

«13 декабря. Завтрак у Сашки. Варя пересолила кашу. Все ругались, смеялись, плевались. Шумно. Было… хорошо. Слово „хорошо“ подходит. Похоже на правду.»

«14 декабря. Сухарева. Сказала, что я „отличный пациент, потому что выполняю приказы, как боец“. Спросила, не раздражает ли это. Ответил, что структура помогает. Это тоже правда.»

«15 декабря. Гулял с Анной. Рассказал про помойку и болото. Она смеялась. Звук её смеха – высокий, звонкий, с обрывом в конце. Хочется услышать ещё раз. Внутри при этом – тишина. Странная, лёгкая.»

Он закрыл блокнот, положил его обратно. В соседнем корпусе кто-то громко захлопнул дверь, и привычный, резкий грохот донёсся сквозь стекло. Леша вздрогнул – коротким, импульсивным движением плеч, – но не сжался в комок, не полез под стол. Просто обернулся на звук, оценивающе. Сердце на секунду участило ритм, но дыхание оставалось ровным. Он поймал себя на этом. Раньше этот грохот унёс бы его сознание на несколько минут вперёд, в прошлое. Сейчас – лишь заставил повернуть голову. Прогресс.

Его взгляд упал на стол. Рядом с блокнотом лежали развёрнутые чертежи «Здравницы» – тот самый генплан, который он начал изучать по просьбе Льва, вникая в нюансы будущего строительства. И совсем рядом, служа нелепым и точным противовесом сложным инженерным линиям, лежал один деревянный кубик. Тот самый, с рисунком сердца.

Леша взял кубик, перекатил его в ладони. Шероховатое дерево, тёплое от комнатного воздуха. Простое. Твёрдое. Реальное.

Он поставил кубик на чертёж, точно на место будущего кардиологического корпуса. Включил настольную лампу. Круг резкого света выхватил из темноты стол, бумаги, его собственные руки.

Война была там, за порогом этого круга. Глухо, где-то на задворках сознания, ещё подавая признаки жизни. Но здесь, внутри круга, было спокойно. Работа. Чёткие линии на бумаге, говорящие о будущем. Друзья, чьи голоса звучали в памяти без боли. Тишина между звуками, которую уже не страшно было слушать. И новый, неясный, но тёплый и живой шум где-то в глубине груди, когда он думал о завтрашнем дне. О том, что завтра будет новая прогулка. И что есть дело, в котором он разбирается.

Он придвинул к себе папку, на которой Лев написал: «Управление стратегической реабилитации и новых угроз (проект структуры)». Открыл. Внутри лежали наброски: отдел психологической адаптации, лаборатория радиационной медицины, группа по изучению отдалённых последствий боевых травм… Чистые листы для планов.

Леша достал авторучку, отвинтил колпачок. Война отступала, оставляя после себя выжженную, но готовую к посеву землю. И у него был уникальный опыт, который можно было вписать в эти чистые листы. Горький, страшный, но опыт. Чтобы другие, пришедшие после, могли идти по уже размеченной, чуть более безопасной тропе.

Он начал писать. Сначала медленно, потом увереннее. Первый пункт. Потом второй. За окном медленно падал снег, засыпая огни «Ковчега» мягким, белым покровом. В комнате было тихо. И это больше не было пугающим. Это было просто тихо. Порог был пройден.