Текст книги "Врач из будущего. Возвращение к свету (СИ)"

Автор книги: Андрей Корнеев

Соавторы: Федор Серегин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Лицо Енгуразова озарилось. Это была минута, ради которой жил любой учёный – когда его идея получала шанс на воплощение.

– Дайте мне два месяца на подготовку и полевой сезон до заморозков, – страстно сказал он. – К декабрю я дам вам ответ.

– Договорились, – Лев протянул ему руку.

После ухода геолога Лев долго сидел в тишине. Он запустил ещё один маховик. Теперь, если всё пойдёт как надо, к «Ковчегу» и будущей «Здравнице» придёт не просто тепло, а символ новой эпохи – газовая артерия. Но это было делом будущего. Сейчас же его личное участие в «газовом фронте» заканчивалось. Он сделал самое главное – дал идее ход и ресурсы. Остальное зависело от таланта Енгуразова и тысяч рабочих, которые пойдут за ним. Лев снова почувствовал себя дирижёром, который задал темп и теперь может на время отойти, наблюдая, как оркестр играет свою партию.

* * *

Поздний вечер на девятом этаже, в царстве Миши Баженова, обычно был временем сосредоточенной, почти монашеской работы. Лаборатория синтетической химии, пахнущая спиртом, ацетоном и чем‑то едким, что не имело названия, жила по своим законам. Здесь в колбах и ретортах рождались будущие лекарства, и тишину нарушало лишь шипение горелок и постукивание стеклянных палочек о стенки склянок.

В этот раз тишину разорвал негромкий, но отчётливый звук – сухой, резкий хлопок, похожий на лопнувшую ёлочную игрушку, но с опасным, металлическим оттенком. За ним последовало шипение, подобное злобному вздоху.

Внутри картина была тревожной, но не хаотичной. В одном из боксов, отгороженных стеклянными перегородками, лопнула сложная система стеклянных трубок – «обвязка», соединявшая реактор с холодильником и скруббером. Из разрыва со свистом вырывалась струя желтоватого пара, уже заполнявшая бокс едкой дымкой. Миша Баженов, в защитных очках и прорезиненном фартуке, пытался перекрыть магистраль, но вентиль заклинило. Рядом метнулся Лев Ростов, «бериевский» инженер‑химик, его обычно невозмутимое лицо было искажено концентрацией.

– Ростов, магистраль! – крикнул Миша, откашливаясь. – И неси, нейтрализующий раствор, вон там, в шкафу! Остальные – на выход! Эвакуировать этаж!

Две лаборантки, бледные как полотно, уже бежали к выходу. И в этот момент в дверь лаборатории врезалась ещё одна фигура – майор Пётр Волков. Он был в кителе, но без фуражки, и его глаза моментально оценили обстановку: источник угрозы, направление распространения газа, людей в зоне поражения.

И тогда Волков сделал нечто, чего от него никто не ожидал. Он не пошёл докладывать по инстанции. Он не стал отдавать приказы. Он резко скинул китель, оставаясь в рубашке, и шагнул в сторону бокса.

– Ростов, дублирующий вентиль слева, под столом! – его голос, привычный командовать на пожаре или при обрушении, прозвучал чётко и спокойно. – Баженов, давайте раствор сюда! Вывести оставшихся! Выключить принудительную вентиляцию на этаже, чтобы не разнесло!

Его команды были такими же, которые отдал бы сам Лев или Миша. Но исходили они от человека в форме НКВД. И это сработало. Ростов, машинально подчинившись, нырнул под стол. Миша, уже с канистрой, бросился к Волкову. Тот взял у него тяжёлую ёмкость, не обращая внимания на брызги.

– Отходите, – бросил он Мише и, пригнувшись, двинулся к источнику выброса. Пар жёг глаза и горло. Волков, не моргнув, вылил содержимое канистры прямо на место разрыва. Раздалось шипение, более громкое, но уже без того зловещего свиста. Жёлтый пар стал рассеиваться, превращаясь в едкую, но менее опасную мглу.

Через двадцать минут всё было кончено. Угроза ликвидирована. Бокс проветривали, открыв все форточки. Волков, Ростов и Миша стояли посреди лаборатории, перепачканные химикатами, откашливаясь. Волков вытер лицо рукавом гимнастёрки, на которой теперь красовались дыры и пятна.

– Система аварийной вентиляции не рассчитана на пиковые нагрузки при разрыве магистрали под давлением, – сказал он хрипло, но совершенно деловым тоном. – Надо ставить дополнительные отсечные клапаны на каждый бокс. И пересмотреть крепления стеклянной обвязки. Стекло – не сталь, устаёт. Завтра дам список оборудования, которое можно снять со складов нашего ведомства. Есть клапаны немецкие, трофейные, очень надёжные.

Миша Баженов, сняв очки и протирая слезящиеся глаза, смотрел на Волкова не как на надзирателя, а как на коллегу, который только что прошёл через бой.

– Спасибо, майор, – хрипло сказал он. – Вы… вы знаете, где дублирующий вентиль.

– Читал проект лаборатории, – сухо ответил Волков. – Моя работа – знать слабые места. А сегодня слабым местом оказалась не охрана, а трубка. – Он посмотрел на свои испорченные руки. – Всё. Доклад о происшествии подготовлю. Вам, Михаил Анатольевич, советую всех, кто был в контакте, прогнать через санпропускник. Эти пары не полезны для здоровья.

Он кивнул и вышел, оставив за собой запах химии и молчаливого уважения. Для Миши и лаборантов майор Волков в эту ночь перестал быть «чекистом». Он стал тем, кто в критический момент работал рядом, пачкал руки и решал проблему. Самый сильный аргумент в мире «Ковчега».

* * *

Субботнее утро на берегу Волги было холодным и безветренным – редкая удача для октября. Лев организовал выезд с точностью военной операции. Две «полуторки», набитые не пациентами, а титанами советской медицины, которые ворчали и ёжились от утреннего холода.

– Я за тридцать лет практики вскрыл две с половиной тысячи брюшных полостей, – брюзжал Сергей Сергеевич Юдин, с отвращением разминая в пальцах червяка. – И ни разу не видел там рыбы. Зачем мне этот атавизм? Я лучше бы десять аппендицитов прооперировал, пользы больше.

Рядом Фёдор Григорьевич Углов, аскетичный и прямой, как штык, уже закинул спиннинг с солдатской чёткостью.

– Сергей Сергеевич, чтобы руки не забыли, что могут делать что‑то кроме держания скальпеля, – отрезал он. – А то скоро дрожать начнут от одних бумаг. Здесь хоть нагрузка равномерная.

Александр Николаевич Бакулев, Петр Андреевич Куприянов и Юрий Юрьевич Вороной молча расставляли удочки, с видом людей, выполняющих неясную, но обязательную процедуру. Лев наблюдал за ними, улыбаясь про себя. Он не ждал от них восторгов. Он ждал именно этого – неохотное и ворчливое принятие. Процесс был важнее результата.

Первый час прошёл в почти полном молчании, нарушаемом лишь плеском воды и редкими проклятьями, когда запутывалась леска. Морщины на лицах хирургов, привыкшие складываться в гримасы концентрации или усталости, постепенно разглаживались. Взгляд, обычно устремлённый внутрь тела или в микроскоп, теперь рассеянно блуждал по серой воде, следил за поплавком. Это была не медитация, а просто остановка. Отключение.

И тогда, неожиданно, Бакулев, не отрывая глаз от своего поплавка, сказал:

– А помните, в сорок втором, поступил ко мне боец со сквозным пулевым ранением грудной клетки? Пневмоторакс, лёгкое как тряпка… Все указывало на эмпиему. А антибиотика под рукой кот наплакал…

– Помню, – отозвался Куприянов. – Ты тогда рискнул, дренаж поставил не по учебнику, а выше. Все говорили – не выживет.

– Выжил, – сказал Бакулев. – Выписался через месяц. Прислал потом письмо, что снова в строю. Вот иногда думаю: мы тут, в «Ковчеге», новые аппараты изобретаем, лекарства синтезируем. А самая большая победа – та, которую одержал вот так, почти голыми руками. Когда каждый грамм знания и смекалки на счету.

Разговор не стал бурным. Он тек медленно, как сама река. Вороной рассказал про первую трансплантацию, которую они с Львом пытались провести, и горький урок отторжения. Юдин, к всеобщему удивлению, вспомнил смешной случай, как на операцию принесли пациента с «острым животом», а оказалось, что тот просто наелся зелёных яблок и испугался колик.

Они спорили, иронизировали, приводили примеры. Но это было не совещание, не научный диспут. Это был разговор врачей вне стен института, вне иерархии и регалий. Лев почти не говорил. Он сидел, курил самокрутку и наблюдал, как напряжение покидает их плечи, как глаза, привыкшие к яркому свету операционных, щурятся от солнца, отражающегося от воды.

К полудню улов был, по правде сказать, скромным: несколько плотвичек и одна приличная щука, которую вытащил Углов с таким же точным, экономным движением, как накладывает шов.

– Ну, вот, – сухо заметил Юдин, глядя на улов. – Теперь хоть есть доказательство, что время потрачено не только на болтовню. Хотя болтовня, признаюсь, была любопытной.

Они возвращались усталые, пропахшие рыбой, водой и дымом костра. Никто не говорил о «терапии» или «реабилитации». Но Лев видел: они вернулись другими. Не помолодевшими – это было бы слишком сильно. Но немного более цельными. Связь, восстановленная не через общую грандиозную задачу, а через общую простую усталость и тихий разговор у костра, оказалась прочнее любых планерок.

Тот же вечер, но в другом измерении. В квартире Льва и Кати, в тёплом свете настольной лампы, собрался «женский совет». Формальным поводом было обсуждение деталей встречи Леши: что шить, что перешивать, как украсить отдельный зал в столовой. Реальной же целью была групповая психотерапия, проводимая через самые простые действия.

Катя, Варя, Даша, Зинаида Виссарионовна Ермольева и Груня Ефимовна Сухарева сидели за большим столом. Перед ними лежали лоскуты ткани, нитки, ножницы. Ермольева, с хирургической точностью пришивавшая пуговицу к новой скатерти, ворчала:

– Совершенно не понимаю, зачем мне, микробиологу, шить эти занавески. У меня в инкубаторе три штамма актиномицетов требуют ежечасного наблюдения, а я здесь пуговицы пришиваю. Это растрата кадров высшей квалификации.

– Зина, это называется «ручная моторика и переключение внимания», – не поднимая глаз от вязания, сказала Сухарева. – Профилактика профессиональной деформации. Ты же не хочешь, чтобы твои руки разучились делать что‑то кроме посева в чашки Петри? А то будешь как наш Сергей Сергеевич, который ложку‑то вчера за обедом держал, как скальпель.

Все тихо засмеялись. Варя и Даша, более привычные к бытовым задачам, делились новостями «Ковчега»: в детском саду опять карантин по ветрянке, в магазин завезли непонятные мясные консервы, похожие на тушёнку, но без маркировки.

Потом, в паузе, Катя, разглаживая ладонью ткань, сказала тихо, почти про себя:

– Как его встретить‑то? Он же вернётся другим. Генерал. Дважды Герой. А мы‑то его помним пацаном, который суп варить не умел и на Сашку как на старшего брата глядел.

В комнате повисла тишина. Потом Сухарева отложила вязание и посмотрела на Катю своими спокойными, всепонимающими глазами.

– Он вернётся в дом, Катя. Если дом будет прежним – тёплым и своим, – он станет тем пацаном через пять минут. Наша задача – не устроить парад. Наша задача – дать ему этот дом почувствовать. Через этот самый уродливый занавес, который ты, Зина, криво пришьёшь. Через знакомый запах пирогов из довоенного рецепта Вари. Через старые пластинки, которые он любил. Через наши лица, которые для него не изменились. Мы не готовим встречу. Мы восстанавливаем мироощущение.

Ермольева фыркнула, но в её фырканье не было злобы.

– Ну, если мироощущение зависит от моих пуговиц, то нам всем конец. Но… ладно. Дам‑ка я вам рецепт дрожжевого теста, которое в тридцать девятом пекли. Оно пахнет… детством. Может, и вспомнит.

Разговор пошёл дальше, уже более практично. О фотографиях, которые надо развесить – всех, даже тех, кого уже нет. О музыке. О том, чтобы не задавать лишних вопросов. Они создавали не сценарий, а атмосферу. И в этом совместном, почти бессловесном творении была сила, которой не хватало всем им в последние месяцы жёсткой административной борьбы.

* * *

Квартира Леши была как капсула времени. Мебель, накрытая простынями, тонкий слой пыли на всех поверхностях, застывший воздух. Сашка пришёл сюда с ящиком инструментов, с твёрдым намерением за час привести всё в порядок. С ним, к его легкому удивлению, пришёл майор Волков – «проверить объект на предмет безопасности».

Первые минуты были напряжёнными. Сашка, проверяя краны на кухне, бросил через плечо:

– Что, майор, ищете? Шпиона в унитазе?

Волков, не обращая внимания на колкость, методично осматривал рамы окон, проверяя уплотнители.

– Ищу, откуда зимой дуть будет. И проверяю, выдержит ли балконная плитка, если он, не дай бог, решит на ней курить, – ответил он спокойно. – Ваш друг прошёл войну и… другую службу. У него могут быть привычки, о которых вы не знаете. И нервы. Моя задача – чтобы здесь было безопасно. В том числе и для него самого.

Сашка хмыкнул, но ничего не сказал. Он полез под раковину, чтобы проверить сложный вентиль на трубе. Вентиль был старый, прикипел, и стандартный ключ не подходил. Сашка порылся в своём ящике, пробуя разные головки, но ни одна не садилась как надо. Он уже начал раздражаться, когда рядом раздался спокойный голос:

– Попробуйте этот.

Сашка выглянул. Волков держал в руке необычный, массивный многофункциональный ключ, явно трофейный, с немецким клеймом.

– Берлинский трофей, – пояснил Волков. – Лучше наших, универсальный.

Сашка, поражённый, взял ключ. Он идеально подошёл. Через несколько оборотов вентиль поддался.

– Вы всегда с таким ходите? – не удержался Сашка.

– Всегда, – кивнул Волков, уже проверяя замок на входной двери. – Никогда не знаешь, что где сломается. Или взорвётся. Привычка.

В этой фразе, в этом простом действии, вдруг проступила их общность. Не идеологическая, не по должности. А профессиональная. Оба были людьми, которые отвечали за то, чтобы система работала и не ломалась. Оба привыкли полагаться не на слова, а на инструменты и конкретные действия.

Работа была закончена. Квартира проветрена, пыль вытерта, всё проверено. Сашка, укладывая инструменты, не глядя на Волкова, буркнул:

– Как Леха приедет, если что… ты тоже приходи. На тот… праздник. В столовой.

Волков, стоявший у окна, кивнул.

– Если не будет помех по службе. Спасибо.

Барьер, если и не рухнул полностью, то дал первую трещину. Сквозь неё проглядывало нечто, похожее на уважение, а возможно, и на начало товарищества.

* * *

Поздний вечер. Лев один в своём кабинете. Бумаги разобраны, планы на завтра составлены. Гигантские проекты – «Здравница», газ, интеграция новых людей, борьба с выгоранием – продолжали свой бег, но сейчас, в тишине, они отступили на второй план. Всё пространство сознания занимало одно слово: ожидание.

Дверь тихо открылась. Вошла Мария Семёновна. Её лицо, как всегда, было маской служебной невозмутимости, но Лев, научившийся читать микродвижения за годы работы с людьми, уловил в её глазах лёгкий, почти неуловимый блеск. Она молча протянула ему листок телеграфной ленты, наклеенный на бланк.

Лев взял его. Бумага была шершавой, текст отпечатан неровными синими буквами телеграфного аппарата.

«ВЫЕХАЛ СТОП ОРИЕНТИРОВОЧНОЕ ВРЕМЯ ПРИБЫТИЯ СТАНЦИЯ БЕЗЫМЯНКА 18 НОЯБРЯ СТОП ВСТРЕЧАТЬ НЕ НУЖНО ИМЕЮ ТРАНСПОРТ СТОП ЛЕША»

Он прочитал. Перечитал. Цифры. Дата. «18 НОЯБРЯ». Война, тайные задания, неопределённость – всё это закончилось. Теперь жизнь, даже такая сложная, входила в колею расписаний, станций, конкретных чисел. Леша выехал. Он будет здесь через три с небольшим недели.

Лев положил телеграмму на стол, прижал ладонью, как будто проверяя её реальность. Потом подошёл к телефону, снял трубку, набрал номер домашнего.

Трубку сняли почти мгновенно.

– Кать, – сказал Лев, и его голос прозвучал странно громко в тишине кабинета. – Он выехал, Катюш. Восемнадцатого приедет.

В трубке была долгая пауза. Он слышал лишь её дыхание. Потом голос Кати, сдавленный, но абсолютно ясный:

– Значит, у нас есть три недели. Теперь мы точно знаем.

Они повесили трубки почти одновременно. Лев остался стоять посреди кабинета. Все процессы – грандиозные и мелкие, государственные и личные – не отменялись. «Здравницу» нужно было проектировать, газ – искать, команду – сплачивать, бумаги – подписывать. Но теперь у всех этих процессов появился главный, неоспоримый дедлайн. Точка отсчёта, от которой теперь будет отмеряться всё остальное. Она называлась «18 ноября». И за этой датой стояло не просто возвращение человека. Возвращалась часть их дома, часть их самих. И дом теперь должен был быть достоин этой встречи.

Лев погасил свет на столе и вышел в тёмный коридор, направляясь домой, к Кате, к Андрею, к тихому гулу спящего «Ковчега». За окнами октябрьская ночь была холодна и звёздна. Но где‑то там, по железной дороге, навстречу этой ночи, уже двигался поезд.

Глава 17
Демаркация

Утро первого ноября в Куйбышеве выдалось серым и промозглым, но Лев Борисов, стоя у окна своего кабинета, видел не низкую облачность над Волгой. Он видел невидимые контуры следующей битвы – битвы за мирное сознание двух тысяч человек, которые внизу, в гигантском организме «Ковчега», только начинали свой рабочий день. Война отгремела, но её эхо продолжало жить в сжатых челюстях хирургов за операционным столом, в бессознательном напряжении спины у лаборантов, в вздрагивании от неожиданного гула в коридорах. Мир не наступал сам собой, его нужно было сознательно строить, прокладывая демаркационные линии между «тогда» и «теперь». И для этого Лев выбрал самый простой и самый сложный инструмент – движение.

На столе лежали два почти идентичных документа. Первый – внутренний приказ по Всесоюзному научно-клиническому центру «Ковчег». Второй – для отправки в Наркомздрав как «методическая рекомендация передового опыта». Лев взял перьевую ручку, обмакнул её в чернильницу и твёрдым, чётким почерком вывел: «ПРИКАЗ № 1/СП. О введении ежедневной обязательной физкультурной зарядки и программы подготовки к сдаче норм специального комплекса ГТО „Ковчег“ для всего персонала центра…» Он ставил подпись не как главный врач, а как командующий, начинающий новую кампанию.

Дверь открылась, впустив Сашку и Катю. Сашка, едва взглянув на бумагу, фыркнул:

– Физкультурная повинность? Серьёзно, Лев? Они и так на ногах по двенадцать часов. Юдин, я уверен, предпочтёт эти полчаса потратить на то, чтобы пальцы размять, а не на брусьях висеть. Он тебя научно обоснует, с цитатами Бехтерева.

– Именно поэтому, – не отрываясь от подписи, сказал Лев. – Его пальцам нужна не только мелкая моторика, но и прилив крови, который смоет мышечные зажимы от постоянного статичного напряжения. А мозгу – порция эндорфинов вместо адреналина. Это не каприз, Саш. Это клиническая профилактика профессионального выгорания и ошибок.

Катя, опершись о край стола, внимательно читала текст. Её практичный ум сразу выхватил суть:

– Санкции? «Не прошедший курс…» – начала она.

– Не санкции, – перебил Лев, откладывая ручку. – Условие. Сдавший нормы нашего, «ковчеговского» ГТО к Новому году – получает пятнадцать процентов к квартальной премии. Не сдавший – работает над собой с инструктором. Мы не наказываем за слабость. Мы инвестируем в силу. Сила – не для войны теперь. Сила, выносливость, устойчивая психика – наш главный ресурс на ближайшие десятилетия. И личный, и государственный.

Он встал и подошёл к окну, глядя, как внизу, между корпусами, снуют люди. Внутренний голос, холодный и точный, подводил итог: «Мы отвоевали право на жизнь. Теперь нужно отвоевать право на качество этой жизни. У здорового, не выгоревшего врача – на тридцать процентов меньше диагностических ошибок и послеоперационных осложнений. Это не прихоть. Это статистика из будущего, которую я не могу никому показать. Но я могу построить систему, которая даст тот же результат».

Сашка, помолчав, тяжко вздохнул:

– Ладно, генерал. Командуй. Но если Жданов на стрельбище глаз себе выбьет – это на твоей совести.

– Жданов, – парировал Лев, – в юности, наверняка, в «Ворошиловском стрелке» отличился. С пятого ноября начинаем.

* * *

Три дня, с пятого по седьмое ноября, спортивный комплекс «Ковчега» напоминал странный, шумный и кипящий эмоциями гибрид полигона, цирка и научного симпозиума.

Первый день, гимнастика и плавание, прошёл под знаком всеобщего, почти ритуального ворчания. Сергей Сергеевич Юдин, облачённый в неизменный костюм, но без пиджака, на брусьях выглядел трагикомическим памятником самому себе: могучий интеллект, столкнувшийся с необходимостью простого подъёма тела. Он выполнял программу с тем же сосредоточенным упрямством, с каким брался за безнадёжного пациента.

– Идея, несомненно, имеет право на существование, – процедил он, сползая с брусьев, – но её реализация, по-видимому, требует отдельных, не задействованных в клинической практике групп мышц. Больше похоже на пытку для поясничного отдела.

В бассейне царила Зинаида Виссарионовна Ермольева. Она плыла стилем, который Миша Баженов, наблюдавший с бортика, тут же окрестил «научным брассом»: жёстко, рационально, без намёка на излишества, точно отмеряя гребки. Неожиданным триумфатором стал тихий, сутулый патологоанатом Игорь Васильевич, о котором все думали, что он лишь и способен, что резать мёртвую ткань. Он прошёл всю дистанцию кролем с такой отточенной скоростью, что инструктор свистнул от удивления. Оказалось, в тридцатые он был чемпионом своего вуза. На его осунувшемся лице впервые за многие месяцы появилась смущённая, мальчишеская ухмылка.

Второй день – стрельба в тире и лёгкая атлетика – выявил раскол. «Фронтовики»: медсёстры, прошедшие Сталинград, санитары-мужчины – безоговорочно царствовали на огневом рубеже. Их движения были экономны, глаза сужены, привыкшие высматривать цель в дыму. «Кабинетные» учёные брали реванш в шахматах, разыгрываемых тут же, в спортзале, и в метании… учебной гранаты. Тут выяснилось, что профессор-биохимик, годами бравший точные веса реактивов, обладает идеальным глазомером.

Сашка, участвовавший из солидарности, к собственному изумлению, выиграл стометровку у молодого, поджарого ординатора. Пересекая финишную черту, он не закричал от восторга, а лишь тяжело упёрся руками в колени, и Лев увидел на лице друга не спортивный азарт, а нечто иное – удивление от того, что тело, зажатое годами административной войны, ещё способно на такой взрыв. Потихоньку, через ворчание и пот, азарт становился общим.

Кульминацией стал третий день. Ночью выпал первый настоящий снег, и соревнования перенесли на лыжную базу за территорией. Морозный воздух, хруст снега, пар от дыхания – это была уже не физкультура, а возвращение к чему-то первозданному, простому и чистому. Формировались смешанные команды для эстафеты: «хирурги + лаборанты», «администрация + санитары». Главный инженер Крутов, неловко разогнавшись на повороте, шлёпнулся в сугроб. Его мгновенно поднял за локоть и, не сбавляя хода, потащил за собой молодой слесарь из его же цеха. Никто не сказал ни слова. Сказать было нечего.

Майор Волков, которого Сашка едва ли не силком загнал на стрельбище, показал результат, заставивший замолчать даже бывалых фронтовиков. Не стрелял – работал. Спокойно, методично, без суеты. Его профессиональная холодность здесь обрела иное, уважительное звучание.

Вечером того же дня в спортзале, пахнущем потом, снегом и мазью для разогрева мышц, состоялось не парадное награждение, а шумное, демократичное собрание. Лев, в гимнастёрке без погон, вручал самодельные, вырезанные Крутовым из жести значки «Отличник ГТО „Ковчега“». Потом он отдаст распоряжение запустить их в серийное производство – первый шаг к созданию собственной, местной традиции.

Когда шум немного стих, Лев поднялся на низкий помост. Он не кричал, говорил ровно, но голос был слышен в самых дальних углах.

– Мы сегодня не ставили всесоюзных рекордов, – начал он. – Мы ставили границу. Между войной, где физкультура была подготовкой к смерти, где каждый рывок, каждый вдох считался с прицелом на окоп или атаку. И миром. Где она – подготовка к жизни. К долгой, продуктивной, здоровой жизни. Граница, которую мы провели сегодня лыжней, чертой на стрельбище, даже этим вашим ворчанием на брусьях – она пройдена. Спасибо.

Молчание, длившееся несколько секунд, было красноречивее любых аплодисментов. Потом кто-то хлопнул, за ним другой – и зал взорвался нестройными, но искренними овациями. Демаркационная линия была проведена.

Пока одни ставили границы на спортивных площадках, другие вели свою, невидимую войну на фронте снабжения. Его штаб разместился в тесном кабинете завхоза Ивана Семёновича Потапова, где пахло старыми сметами, махоркой и вечной тревогой.

За столом, заваленным бумагами, сидели Катя, Варя, Даша и сам Потапов, потиравший лоб так, будто пытался стереть с него глубокую борозду озабоченности.

– Это должен быть не банкет, – чётко говорила Катя, водя пальцем по списку. – И не официальный приём. Пир. Пир возвращения. Всё, что олицетворяет мир, дом, сытость. Не показуха из дефицита, а щедрость из того, что есть и что можно достать.

Потапов стукнул кулаком по столу, зазвенели стаканы.

– Катерина Михайловна, да вы с ума посходили! Сёмга, икра, шоколад… Это ж Москву, Кремль и иностранных гостей снабжать! У нас масло-то выдают, как на фронте, по норме! Я не волшебник!

– Вы – снабженец, Иван Семёнович, – не моргнув глазом, парировала Катя. – А волшебников позовём мы.

Волшебниками оказались Сашка и Миша. Сашка, подключив свои «чёрные» каналы через Громова, выбил дополнительный паёк из спецраспределителя НКВД, оформленный как «продукты для приёма высокого гостя с фронта». Миша, чей химический гений простирался и в область человеческих отношений, договорился с артелью волжских рыбаков: в обмен на несколько упаковок новейшего сульфаниламида для их посёлка они пообещали к семнадцатому числу доставить свежего судака и стерляди.

На кухне царил ад, но ад благотворный. Гигантские котлы булькали, повара и приставленные к ним студенты-медики на подхвате лепили пельмени размером с ладонь. В отдельном углу Варя, отгородившись от суеты, как жрица у алтаря, вымешивала тесто для своего знаменитого яблочного штруделя – по довоенному, венскому рецепту. Запахи – тушёного мяса, свежего хлеба, корицы – были густы и материальны, как обещание. Здесь не было карточек. Здесь была щедрость, собранная по крохам, выстраданная, выторгованная.

Катя, закончив с Потаповым, взяла чистый лист. Список гостей. Ядро команды, конечно. Волков – посадить рядом с Сашкой. Пусть привыкают не к протоколу, а к общему столу. Юдин, Жданов с женой, Крутов. И новые – Лев Ростов и Анна Семёнова из тройки «бериевцев». Лев специально велел их позвать. «Нужно, чтобы они увидели не отлаженный механизм, а семью. Чтобы поняли, что здесь охраняют не секреты, а живых людей», – сказал он. Катя аккуратно вывела имена. Каждое – кирпичик в стене будущего общего дома.

Вечер накануне приезда. В кабинете Льва, заваленном уже другими, стратегическими планами «Здравницы», собрались, чтобы обсудить будущее человека, а не института.

Лев, Катя, Сашка и Дмитрий Аркадьевич Жданов. Чай в стаканах остывал, дым от папирос Сашки висел сизой пеленой.

– Его опыт, знания, полученные в… специфических условиях, бесценны, – осторожно начал Жданов. – Я бы предложил создать и возглавить ему теоретический отдел военно-полевой медицины. Систематизировать всё, что мы наработали, поднять на новый уровень.

– Теория – это хорошо, – хрипло возразил Сашка. – Но Леха – практик до мозга костей. Ему дело в руки надо. Организация медслужбы на тех же новых стройках, газопроводе, о котором ты говоришь. Там логистика, там люди, там результат виден сразу.

Катя, молча слушавшая, наконец встряла, и её голос прозвучал резковато:

– А вы его спросили? Все вы решаете, куда его вписать, как ценный ресурс. Он прошёл ад, а вы его в планы засовываете, будто он станок, а не человек. Он вернулся домой. Сначала пусть поймёт, что это до сих пор дом.

Лев смотрел в окно на тёмные очертания «Ковчега», усыпанные точками окон. Он резюмировал, обрывая спор:

– Катя права. Все вы правы. Поэтому мы не можем решить за него. Мы можем только предложить. Должность… пусть он сам её для себя придумает. Пройдётся по этажам, посмотрит на всё новыми глазами. У него отпуск на три месяца. А потом… – Лев сделал паузу, выбирая слова. – «Начальник управления стратегической реабилитации и новых угроз». Что-то вроде того. Будем думать.

В комнате повисло понимающее молчание. Все услышали не название должности, а миссию. Речь шла не о прошлой войне, а о будущих: с радиацией, с психологическими травмами, с невидимыми последствиями видимых побед. Решение было принято без слов: не давить. Ждать. Дом должен был принять своего жильца сам.

* * *

Станция «Безымянка» в семь утра восемнадцатого ноября была ледяным чистилищем. Ранний мороз сковал всё: перроны, рельсы, воздух, который резал лёгкие. Из трубы одиноко стоящего паровоза валил густой белый дым, медленно тая в сером свете.

На перроне стояли взрослые и дети. Андрей, сжимавший в руках самодельный плакат «ДЯДЯ ЛЕША, МЫ ТЕБЯ ЖДАЛИ!», Наташа с рисунком, где палка-стрелка колола танк, и маленький Матвей, спрятавшийся за мамину, Дашину, шубу. Дети молчали, подавленные серьёзностью момента и холодом.

Из тамбура вагона вышел человек. Он не вышел – появился, чётким, отлаженным движением, мгновенно оценив пространство. Не тот долговязый пацан. Плечи, расправленные шинелью генерал-лейтенанта, короткая, жёсткая щетина с густой проседью у висков, прямой, глубокий шрам, пересекающий правую бровь и уходящий под волосы. Глаза, серые и холодные, за секунду просканировали перрон, отметили тени, выходы, замерли на группе. Потом нашли свои лица. И остановились.

Сначала двинулись дети. Андрей не выдержал, сорвался с места и, поскользнувшись, врезался в Лешу, обхватив его за ноги в толстых валенках. Леша замер. Потом медленно, будто преодолевая сопротивление невидимой пружины, опустил руку в кожаной перчатке и положил ладонь на детскую шапку-ушанку. Жест был невероятно бережным, почти невесомым, контрастируя с его собранной, стальной фигурой.

Потом он поднял глаза. Взгляд скользнул по Кате, задержался на Сашке и упёрся в Льва. И только тогда, с опозданием, словно сигнал шёл издалека, в уголках его глаз обозначились морщинки, а губы дрогнули, наметив улыбку. Не широкую, не мальчишескую. Внутреннюю, доходящую до поверхности с трудом.

Мужики сошлись. Объятия были крепкие, молчаливые, с хрустом шинельного сукна. Сашка, хрипя, выдохнул ему в ухо:

– Ну ты, блин… Генерал. Рад тебя видеть, брат.

Леша ответил, и его голос, охрипший, прозвучал тихо:

– Сам такой.

Катя подошла, не плача. Её лицо было искажено не рыданием, а таким напряжением, будто она сдерживала стон. Она обняла его, прижалась щекой к холодной шинели и что-то быстро-быстро прошептала на ухо. Он кивнул, закрыв глаза на мгновение.

Потом Леша осторожно отцепил от себя Андрея, подошёл к Наташе, взял у неё из рук рисунок. Рассмотрел.