Текст книги "Врач из будущего. Возвращение к свету (СИ)"

Автор книги: Андрей Корнеев

Соавторы: Федор Серегин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Глава 10
Гонка

Воздух в инженерном цеху был составлен множества ароматов. В нём плавали запахи машинного масла, раскалённого металла и пота. В центре, под слепящим светом нескольких перенапряжённых ламп, стоял аппарат «Волна-Э1». Николай Андреевич Крутов, главный инженер «Ковчега», с лицом, заострившимся от бессонницы, водил по его стальным бокам ладонью, обёрнутой чистой ветошью.

– Задир, – сквозь зубы процедил он, показывая Льву едва заметную царапину на свежеокрашенном корпусе. – Видишь? Порошковая краска легла неровно. На «Красногвардейце» такой брак в серию не пустят. Нужно перекрашивать.

Лев, ощущая, как затекшая шея отзывается тупой болью, молча наблюдал. Он видел не царапину. Он видел три сотни таких аппаратов на заводах, пять тысяч – в военных госпиталях, десятки тысяч спасённых лёгких. Он видел будущее, упирающееся в перфекционизм измученного гения.

– Николай Андреевич, – голос Льва звучал тише обычного, отчего в цеху вдруг притихли два подмастерья. – Через неделю сюда может войти человек, который спросит: «А эта ваша „Волна“ будет работать, если его привезти на телеге по разбитой дороге? Если вокруг него будет пыль и грязь фронтового эвакопункта? Если его будет обслуживать не высококлассный инженер, а уставшая медсестра, которая видела такой аппарат только на картинке?». Что мы ему ответим?

Крутов оторвал взгляд от аппарата. В его глазах, красных от бессонницы, плескалась обида художника.

– Я отвечу, что аппарат собран по всем канонам инженерной мысли. Что каждый винтик…

– Он спросит не о винтиках, – мягко, но неумолимо перебил Лев. – Он спросит о жизнях. Красота инженерной мысли, Коля, не в блеске. Она в надёжности, в живучести! В способности работать не в стерильной операционной, а в аду. Доведи до идеала механику. Проверь тысячу циклов. А эту царапину… – Лев шагнул вперёд, достал из кармана халата складной нож, и прежде чем Крутов успел вскрикнуть, провёл остриём по корпусу, оставив рядом с «задиром» ещё одну, уже глубокую и явную черту. – Вот. Теперь это не брак, это след эксплуатации. Покажи, как легко эта «царапина» замазывается обычной краской из хозяйственного отдела. Покажи, что аппарат живёт, а не стоит на пьедестале.

В цехе повисла тишина. Крутов смотрел на свежий шрам, и в его взгляде медленно, преодолевая усталость и обиду, проступало понимание. Он кивнул, коротко, без слов. И снова склонился над аппаратом, но теперь его движения изменились – он проверял не блеск, а люфт рукояток, прочность сварных швов, доступность узлов для быстрого ремонта. Лев отвернулся, чувствуя знакомый, тошнотворный привкус ответственности на языке. Он только что приказал своему товарищу и подчиненному сознательно сделать вещь хуже, чтобы она стала лучше. Такова была цена их новой реальности.

На третьем этаже, в хирургическом коридоре, пахло антисептиком и свежей краской, чувствовалось напряжение. Катя, с твёрдой, как у полководца, выправкой, вела за собой Сашку, который вёл пальцем по длинному списку в блокноте.

– Здесь, в палате №314, – Сашка понизил голос, – сейчас койки стоят вплотную. Проход только для кресла-каталки. Вид, прямо скажем, не парадный. Можно временно перевести троих выздоравливающих в корпус Б, освободить пространство. Будет просторно, светло…

– Нет, – ответила Катя, не замедляя шага. Её взгляд скользнул по открытой двери палаты, где в тесноте, но в идеальной чистоте лежали бойцы с ампутированными конечностями. Один из них, молодой парень с пустым рукавом, ловил солнечный зайчик на стене. – Мы не будем ничего прятать, Александр Михайлович.

Сашка вздохнул, привычно готовясь к спору.

– Катюш, пойми. Они приедут смотреть на образцовое учреждение. На триумф. А у нас… у нас всё ещё война. Очереди в столовой, переполненные палаты, усталые лица. Это слабые места.

Катя резко остановилась и повернулась к нему. В её глазах, обычно таких тёплых, горел холодный, стальной огонь.

– Именно поэтому и не будем. Если мы покажем им музей, они и оценят нас как музейный экспонат – красивый, но не нужный в ежедневной работе. Они должны увидеть правду. Увидеть работающий механизм под максимальной нагрузкой. Увидеть, как в этих условиях мы не просто выживаем, а лечим, оперируем, возвращаем к жизни. Наша сила – не в отсутствии проблем, Саш. Наша сила – в том, как мы их решаем. Пусть видят эти сдвинутые койки. И видят, что между ними не сырость и отчаяние, а чистое бельё, графики процедур и наш медперсонал, который не спит сутками. Это и есть наш отчёт. Правдивый и страшный, и поэтому – бесценный.

Она говорила тихо, но каждое слово падало, как гиря. Сашка молча смотрел на неё, потом медленно, с пониманием, кивнул. Он не просто соглашался с женой друга. Он соглашался со стратегом. Он свернул свой блокнот и сунул его в карман.

– Ладно. Тогда покажем им и нашу систему раздачи питания. С очередью, но без давки. С нормированием, но без ворчания. Это… даже нагляднее будет.

Уголок рта Кати дрогнул в подобии улыбки.

– Вот и хорошо. А теперь пройдём по маршруту ещё раз. От входа до подвала. Я должна помнить каждую ступеньку, каждый возможный вопрос.

Они пошли дальше, двое уставших людей, прочерчивающих путь для самых важных в их жизни гостей. По пути они обгоняли санитарок, отдраивавших полы, электриков, укреплявших плафоны, – весь «Ковчег» напрягся, как гигантская мышца перед рывком.

В помещении ОСПТ, в подвале, царил свой, особый ад. Воздух был влажным, тёплым и густым от сладковато-гнилостного запаха дрожжей и зелени. Михаил Баженов, в пропитанном кислотой халате, стоял перед бурлящим чаном и смотрел на термометр, как на личного врага.

– Не могу я больше ускорять цикл! – его голос, обычно тихий и задумчивый, сейчас визжал от натуги. – Это же не суп варить! Candida tropicalis – живой организм! Ей нужны определённые условия, время на рост! Мы и так выжимаем из неё всё, на что она способна! А теперь вы хотите, чтобы она ещё и плясала для высокого начальства?

Агроном Виктор, худой и вечно сосредоточенный, молча регулировал краны над гидропонными столами. Под фиолетоватым светом специальных ламп со «Светланы», чахлая, но упрямая зелень кучерявилась в длинных желобах.

– Михаил Анатольевич, никто не требует пляски, – сказал он, не оборачиваясь. – Требуют результата. К двадцатым числам нам нужен не просто урожай. Нужна демонстрация цикла. От споры до тарелки.

– Мы учёные! – Миша с отчаянием швырнул в чан щуп для замера pH. – Химики! Биологи! Нас учили синтезировать лекарства, разгадывать формулы, а не… не играть в огородников! Над нами же будут смеяться! Скажут: «Борисов своих академиков на грядки поставил»!

– Пусть смеются, – раздался с порога голос Льва. Он вошёл в подвал, и его фигура в свете дрожжевых ламп отбрасывала на стены длинную, усталую тень. – Лишь бы поняли. Поняли, что эта «игра в огородников» спасла десять тысяч человек от голодной смерти этой весной. Что эти чаны и эти лампы – такой же стратегический ресурс, как танки или патроны. Только они борются не за территории, а за жизни. За внутренний фронт.

Лев подошёл к гидропонному столу, провёл рукой над листьями салата, уже набравшими сочность.

– Вы не огородники, Миша. Вы – стратеги продовольственной безопасности. И то, что вы создали здесь, в этом подвале, – это прообраз будущего. Завода, который работает в любую погоду, в любой блокаде. Это нужно показать. Даже если для этого придётся заставить дрожжи «поплясать». – Он посмотрел на Баженова, и в его взгляде не было приказа. Была просьба. И общая, страшная усталость. – Сможешь?

Миша долго смотрел на пенящийся чан, потом вытер лицо грязным рукавом и глухо хмыкнул.

– Заставлю. Но потом, Лёва, я потребую у тебя отпуск. Месяц. Чтобы ни о каких дрожжах не слышать. Чтобы только тишина и… и нормальная, земляная картошка.

– Договорились, – кивнул Лев. Он уже знал, что отпуска не будет. Ни через месяц, ни через год. Но эта маленькая, бессмысленная ложь была сейчас необходима, как глоток воздуха в душном подвале.

Кабинет Льва в этот день напоминал штаб перед решающим сражением. За столом, кроме него, сидели двое – полковник Громов, Иван Петрович, и полковник Артемьев, Алексей Алексеевич. Оба в парадной форме, оба с бесстрастными лицами, но атмосфера вокруг них была разной. От Громова веяло напряжённой готовностью, от Артемьева – ледяной, безличной точностью.

– График охраны согласован, – Артемьев положил перед Львом листок с плотными колонками времени и фамилий. – Внешний периметр будут держать войска НКВД. Внутри здания – смешанные наряды из наших людей и вашей собственной службы безопасности под руководством товарища Морозова. Все чердаки, подвалы, технические помещения будут перекрыты за двенадцать часов до визита и останутся под наблюдением.

– А сотрудники? – спросил Лев, пробегая глазами по графику. – Как они будут попадать на рабочие места?

– По пропускам усиленного образца, которые мы выдадим за сутки, – ответил Громов. Его голос был хрипловатым, усталым. – Списки уже готовы. Но, Лев Борисович, есть… есть сложный момент.

Артемьев беззвучно пододвинул ещё один листок. На нём, под грифом «Для служебного пользования», были напечатаны два десятка фамилий. Лев узнал некоторых – техник из дрожжевого цеха Владимир Семёнов, повариха из детсада Анна Гордеева, лаборант из отдела Ермольевой…

– Что это? – тихо спросил Лев, хотя уже догадывался.

– Лица, вызывающие оперативные сомнения, – голос Артемьева был ровным, как дикторское объявление. – На период визита их необходимо отстранить от работы без объяснения причин. Они получат оплачиваемый выходной и будут обязаны не покидать свои дома в городке.

Лев почувствовал, как холодная волна подкатила к горлу. Владимир Семёнов… Он работал в том самом цеху, где была диверсия. Подозрения были. Но доказательств – ноль.

– На каком основании? – спросил он, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

– На основании профилактики, – отрезал Артемьев. – Мы не можем рисковать. Ничем. Один неверный шаг, одно случайно оброненное слово, одна вспышка недовольства – и многомесячная работа пойдёт прахом. Вы понимаете масштаб.

– Я понимаю, что вы предлагаю меня осудить людей без суда, – сказал Лев, глядя теперь на Громова. – Ивану Петровичу известны эти люди. Он знает, что они прошли с нами всю войну.

Громов тяжело перевёл дух. Он не смотрел на Льва, его взгляд был прикован к потёртой коже портфеля на коленях.

– Известны, – глухо подтвердил он. – И расследование по делу о диверсии продолжается. Но пока улик нет, а риск есть… Приказ о временном отстранении исходит от меня. Как от начальника охраны объекта. Ты, Лёва, можешь с ним не соглашаться. Но тогда я буду вынужден доложить наверх, что директор «Ковчега» препятствует проведению мер безопасности визита высшего руководства страны.

Это был не ультиматум. Это была констатация. Артемьев молча наблюдал за этой немой сценой, и в его глазах не было ни злорадства, ни сочувствия. Была лишь констатация эффективности системы. Лев откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Перед ним всплыли лица – Владимир, тихий, исполнительный техник, который как раз на прошлой неделе приносил ему образец новой питательной среды. Анна Гордеева, взрослая женщина, работающая с самых первых дней Ковчега. Эти люди были винтиками в его системе. И сейчас систему требовалось очистить от потенциально нестабильных винтиков. Ради её же сохранности.

– Хорошо, – выдохнул он, не открывая глаз. – Отстраните. Но я требую одного: с каждым из них должен лично поговорить Иван Петрович. Объяснить, что это – не опала. Что это – мера на несколько дней. Что их работа ценится.

– Это будет сделано, – немедленно ответил Громов, и в его голосе послышалось слабое, едва уловимое облегчение.

Артемьев кивнул, удовлетворённый. Он собрал свои бумаги.

– Тогда всё. График вступает в силу с завтрашнего утра. Всем остальным – работать в авральном режиме. Показывать Чудо. – Он произнёс последнее слово без тени иронии, с холодной серьёзностью.

Когда они ушли, Лев долго сидел в пустом кабинете. Сумерки за окном густели, окрашивая Волгу в свинцовый цвет. Он подошёл к окну, положил лоб на прохладное стекло. Где-то там, в маленьких домиках городка, двадцать человек сейчас получат известие, что они «нежелательны» в день самого большого триумфа своего института. Ради высшего блага. Ради «Ковчега». Он чувствовал горечь, густую и едкую, как желчь. Это была цена доверия. Чем выше взлетал его «Ковчег», тем жёстче и безжалостнее приходилось быть ему самому. Чтобы удержать его в полёте.

Тишина ночного «Ковчега» была иной, нежели днём. Она не была пустотой – она была густой, насыщенной звуками: гудящими где-то в стенах инженерными системами, щелчком реле на посту дежурной медсестры, скрипом половицы под шагом. Воздух, днём пропитанный антисептиками и человеческим дыханием, теперь отдавал холодным камнем, пылью архивов и металлом.

Александр Михайлович Морозов совершал свой обычный ночной обход. Это не была обязанность – это был ритуал, унаследованный ещё со времён СНПЛ-1, когда он лично проверял каждый замок, каждый тумблер. Его шаги были мягкими, бесшумными, а глаза, усталые за день, теперь впитывали каждую деталь: неровно положенную ветошь, каплю масла на полу возле лифта, приоткрытую настежь форточку в пустой палате. Хозяйский глаз. Он шёл не как охранник, а как управляющий гигантским, уснувшим хозяйством.

Маршрут его в эту ночь лежал через служебные подвалы – лабиринт трубопроводов, складов старого оборудования и архивных комнат, забитых папками с документами предвоенных лет. Здесь пахло сыростью, бумажной пылью и мышами. Сашка шёл, почти не глядя под ноги, мысленно сверяя внутреннюю карту: слева – кладовая списанного рентгеновского оборудования, справа – дверь в старый вентканал, ныне запертая на амбарный замок… Замок.

Он остановился. В тусклом свете голой лампочки висячий амбарный замок на двери вентканала был застёгнут. Но дверь, тяжелая, обитая клеёнкой, стояла неплотно. Между косяком и полотном виднелась щель в палец толщиной. Не ветер – дверь была тяжелее. Сашка наклонился, не касаясь ничего. У самого порога, в серой пыли, отчётливо виднелся свежий, чёткий след подошвы. Не сапога – лёгкого рабочего ботинка. След вёл внутрь.

Сашка не стал звать охрану. Он медленно, без единого звука, приоткрыл дверь и скользнул в чёрный прямоугольник проёма. Внутри было тесно и душно. Воздух стоял неподвижный, пахнущий старой штукатуркой и чем-то ещё… сладковатым, приторным. Он знал этот запах. Сахар. Тот самый, который три недели назад внезапно начал пропадать со склада малыми порциями.

Сашка замер, давая глазам привыкнуть к темноте. Где-то впереди, в глубине канала, послышался сдержанный шорох, затем приглушённый стук – будто что-то тяжёлое и мягкое упало на землю. Потом шаги. Они шли к нему.

Когда силуэт появился из темноты, Сашка не двинулся с места. Он просто встал, перекрыв узкий проход. Человек, тащивший на плече небольшой, туго набитый мешок, поднял голову и ахнул от неожиданности. В тусклом свете, падавшем из открытой двери, Сашка узнал Владимира Семёнова, техника из дрожжевого цеха. Лицо его было бледным, испарина блестела на висках.

– Владимир, – тихо, почти по-домашнему сказал Сашка. – Поздно гуляешь. И не в ту сторону. Выход к Волге – в другом конце канала. Заблудился?

Техник замер, его глаза метались, ища выход. Мешок на его плече казался неподъёмным.

– Александр… Александр Михайлович… Я… это…

– Мешок-то что в себе прячет? – Сашка сделал шаг вперёд. Он не повышал голос. Его спокойствие было страшнее любой ярости. – Небось, сахарок наш, пропавший? Которым ты, выходит, не дрожжи кормил, а в чаны подсыпал, чтобы они, бедные, от переизбытка лопнули?

Владимир отступил на шаг, прижимаясь спиной к холодной стене.

– Я не хотел… Я не шпион! Клянусь!

– Я и не думал, что ты шпион, – отозвался Сашка. Его голос стал твёрже. – Шпион работал бы тоньше. И цель бы имел другую. А ты… ты просто хотел насолить. Остановить «странные опыты», чтобы, значит, ресурсы на людей пошли. Так? Особенно – на своего малыша в детском саду. Которому, после того как нормы ужесточили, молока стало не хватать. Так?

Владимир Семёнов словно обрушился. Он выпустил мешок из рук, тот с глухим стуком упал к его ногам. Он не плакал. Он просто стоял, сгорбившись, и его плечи мелко, часто тряслись.

– Он же… он же совсем кроха… – выдавил он шёпотом. – И кашляет… А им сказали – норма есть норма. Для всех. А я видел, как эта… эта ваша Борисова… она там, в саду, строгая такая… будто чужая…

– Замолчи, – тихо, но с такой силой сказал Сашка, что Владимир вздрогнул и замолчал. – Ты хоть раз видел, что у неё в тарелке? Или у меня? Или у Льва Борисовича? Мы едим то же, что и ты. Ровно по тем же нормам. Катя Михайловна строгая, потому что если дать слабину одному, завтра десять придут, а послезавтра – тысяча. И тогда умрёт с голоду не один твой сын, а десятки таких же. Ты свою семью защищал? А она – десять тысяч семей. Понял разницу? Иди. – Сашка отступил, показывая рукой на выход из канала. – Сам пойдёшь, или охрану позвать?

Техник, не поднимая глаз, поплёлся вперёд. Сашка поднял мешок – тяжёлый, с предательски белеющими в швах крупинками сахара – и пошёл следом.

Льва разбудил не звонок, а тихий, но настойчивый стук в дверь квартиры. Он взглянул на часы – половина четвёртого. За окном – густая, предрассветная тьма. Катя спала, плотно сдвинув брови даже во сне. Лев накинул халат и вышел в прихожую.

В слабом свете лампы подъезда стояли Сашка и Громов. Между ними – бледный, опустошённый Владимир Семёнов.

– Поймал, – коротко сказал Сашка, кивнув на мешок у своих ног. – Не шпион. Самодур с перепугу.

Громов молчал, его лицо было каменным. Лев посмотрел на техника. Тот не смотрел на него, уставившись в пол.

– В кабинет, – тихо сказал Лев. – Только мы.

Через пять минут они сидели в его кабинете. Владимир – на краешке стула, Лев – напротив, Сашка и Громов стояли у двери. На столе лежал тот самый мешок.

– Рассказывай, – сказал Лев. Без гнева, без угрозы. С бесконечной, смертельной усталостью.

И Владимир рассказал. Всё, как предполагал Сашка, но со страшными, бытовыми подробностями. Про кашель сына. Про его, Владимира, ночные смены в цеху, где он видел, как тонны опилок и картофельных очистков превращаются в какую-то пахнущую странно пасту, в то время как в детском саду считают граммы масла. Про своё растущее, ядовитое чувство несправедливости. «Я думал, если эти опыты остановить, всё пойдёт на людей… На детей…» – повторял он, уже не веря собственным словам.

Лев слушал, глядя мимо него, в тёмное окно. Когда техник замолчал, в кабинете повисла тишина.

– Ты знаешь, что из-за твоего «сахара» мы потеряли неделю производства? – наконец спросил Лев. Его голос был тихим и очень далёким. – Знаешь, сколько это белка? Сколько это калорий для тех самых десяти тысяч? Ты думал о них? Или только о своём?

– Я… я не думал…

– Вот в этом и есть вся разница, – Лев перевёл на него взгляд. Во взгляде этом не было ненависти. Была усталая, беспощадная ясность. – Ты видел проблему размером с тарелку своего сына. И решил её, создав проблему размером с целый городок. Ты свою семью защищал? А я – свою. Всю. Вот этих десять тысяч. И для этого мне иногда приходится быть тем самым «чужим» и «строгим», на которого ты обижался. Потому что иначе всё рухнет. Понял?

Владимир молча кивнул, по его щекам текли слёзы, но он, казалось, их не замечал.

– Что теперь со мной будет? – прошептал он.

Лев посмотрел на Громова. Тот понимающе кивнул.

– Расстрел тебе не грозит, – сказал Лев. – Ты не враг. Ты – глупец, нанёсший ущерб. И твои химические навыки государству ещё могут пригодиться. Ты поедешь в один из закрытых НИИ. Будешь работать. Условия будут строгие, но жить будешь. Сын твой останется с матерью, о нём позаботятся. Это – милосердие. Которого ты не проявил к другим.

Когда Громов увёл Владимира, в кабинете остались Лев и Сашка. Рассвет уже серебрил край неба над Волгой.

– Жертвами становятся не только от врага, – глухо сказал Сашка, глядя в окно. – Но и от слепоты своих. Страшновато выходит, Лёва.

– Да, – коротко ответил Лев. – Но иначе нельзя. Иди, поспи хоть пару часов.

Оставшись один, Лев подошёл к окну. Где-то там, в наступающем утре, машина Громова уже везла Владимира Семёнова на вокзал, а оттуда – в «шарашку». Одна тень в коридорах «Ковчега» исчезла. Но Лев знал – цена этой чистоты была высока. Он только что отправил на перевоспитание не шпиона, а своего, сломленного обстоятельствами человека. И часть этой вины навсегда останется с ним. Это был ещё один кирпич в той невидимой стене, которая медленно, но верно росла между ним и миром простых человеческих слабостей. Стена, за которой отныне мог жить только архитектор «Ковчега».