Текст книги "Врач из будущего. Возвращение к свету (СИ)"

Автор книги: Андрей Корнеев

Соавторы: Федор Серегин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Сталин наблюдал за мальчиком, который наконец улыбнулся, поставив кубик на место.

– Это тоже ваш фронт? – спросил он.

– Самый важный, товарищ Сталин, – твёрдо сказала Катя, сопровождавшая группу здесь. – Фронт возвращения души. Без этого любая, самая совершенная физическая реабилитация бессмысленна.

В следующем зале, физиотерапевтического отделения Валентина Николаевича Мошкова, гудели самодельные аппараты для УВЧ-терапии, в другом стоял гул станков и пахло деревом и кожей. Мошков демонстрировал тренажёры для разработки суставов. Но главное впечатление произвела мастерская.

Ефремов, сам без одной руки, ловко управляясь протезом собственной конструкции, показывал механическую кисть с системой тросиков. Кононов, тихий гений-расчётчик, объяснял основы миографии – улавливания сигналов от культи для управления протезом.

– Это будущее, – сказал Лев, когда лейтенант Васильев, ампутант, чью историю все помнили, сделал несколько уверенных шагов на новом, лёгком протезе ноги с коленным шарниром. – Возвращение не просто к жизни, а к полноценному труду.

Ворошилов ахнул. Берия прищурился, оценивая оборонный потенциал. Сталин спросил Васильева:

– Сможешь на станок встать?

– Уже пробую, товарищ Сталин! – бодро, по-военному выкрикнул лейтенант. Это был один из немногих моментов, когда на лицах гостей мелькнуло нечто, похожее на надежду.

Верхние этажи встретили делегацию уже другой атмосферой.

8-й этаж. Антибиотики (З. В. Ермольева, Г. Ф. Гаузе) и Сульфаниламиды (И. Я. Постовский). Здесь царил дух высокой науки. В колбах и чашках Петри кипела невидимая война. Ермольева, энергичная и страстная, показывала линии высокопродуктивных штаммов пенициллина. Гаузе, сдержанный, докладывал о грамицидине С. Постовский демонстрировал схемы синтеза новых сульфаниламидов.

– Это наша артиллерия, – сказал Лев. – Без этого фундамента все хирургические победы были бы напрасны.

Сталин взял пробирку с желтоватым порошком – это был «Крустозин», первый советский пенициллин. Подержал в руках, будто взвешивая его стратегический вес, и молча вернул на место.

11-й этаж. Иммунология (Вороной, Алексей Васильевич Пшеничнов). Зарождающийся, почти пустой отдел с немногими сотрудниками. На стенах – сложные схемы взаимодействия клеток, нарисованные рукой Льва со слов его памяти.

– Самое тёмное, самое важное поле, – объяснял Пшеничнов, всё ещё слегка бледный после своего добровольного заражения тифом. – Здесь мы ищем ключи к вакцинам будущего, к пониманию отторжения тканей, к победе над раком.

Это была демонстрация не результата, а вектора. Берия, просмотрев отчёт о работах, спросил:

– Практическая отдача?

– Через годы, – честно сказал Лев. – Но без этого шага мы упрёмся в потолок'. Сталин кивнул, давая понять, что долгосрочные инвестиции в науку ему понятны.

После душных корпусов и лабораторий простор спортивного комплекса с его бассейном, залами для гимнастики и борьбы, беговыми дорожками, поражал. Воздух был свеж, пахло хлоркой и деревом. Но комплекс… был пуст. Работало несколько человек – инструктор ЛФК занимался с группой выздоравливающих, пара медсестёр делала круги по беговой дорожке.

Сталин, обойдя почти безлюдные залы, остановился, засунув руки в карманы.

– Отгрохали, – произнёс он без эмоций, но в тишине зала это прозвучало громовым укором. – Дворец. А пользуется им, я вижу, от силы пятьдесят человек. В чём смысл, товарищ Борисов? Для отчётной картинки?

Лев почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это был опасный поворот.

– Комплекс построен как часть реабилитационной инфраструктуры, товарищ Сталин. И как элемент будущей модели. Сейчас основные силы брошены на срочное лечение. Но принцип «Ковчега» – не только лечить, но и укреплять. Чтобы не допустить болезни.

Сталин медленно покачал головой.

– Принцип правильный. А исполнение – формальное. Если построили, значит, должны пользоваться. Все. От уборщицы до главного хирурга. Устали? Идите не курить в тамбур, а размяться на тренажёр. – Он повернулся к Маленкову. – Внесите в решение: для всех сотрудников НИИ Ковчег ввести обязательные, нормированные занятия физподготовкой. По часам, с контролем. Здоровый врач – здоровый пациент. Логично?

– Абсолютно логично, товарищ Сталин, – бойко ответил Маленков, делая пометку.

Это было не предложение, а приказ. «Ковчег» получал не только статус, но и новую, обязательную для всех процедуру. Лев понял – теперь ему придётся заставлять выгоревших хирургов и засыпающих на ходу лаборантов заниматься зарядкой. Ради их же блага. Такова была ирония системы.

Финал экскурсии был перенесён в главную столовую. Не в парадный кабинет с банкетом, а в шумный, пропахший пищей зал, где только что отобедали несколько сотен человек. Столы были вымыты, но на них ещё стояли пустые миски из-под щей, крошки хлеба. Делегации подали тот же самый обед, что ели все: постные щи с капустой и крупой, порцию перловой каши с мясной подливкой, компот и кусок чёрного хлеба. Просто, скромно, но сытно.

Сталин ел медленно, тщательно пережёвывая. Он оглядывал зал, смотрел на довольные, усталые лица санитарок и медсестёр, доедавших свой паёк. Берия ел мало, в основном пил компот. Ворошилов, напротив, уплетал за обе щеки, причмокивая:

– Здорово! По-фронтовому!

– Нормы соблюдаются? – спросил Сталин у Льва, отодвинув тарелку.

– Строго. Бригада Екатерины Михайловны контролирует. – Лев не стал упоминать о недавнем конфликте, который привёл к диверсии.

– И хватает? На таких гигантов? – кивнул Сталин в сторону спорткомплекса.

– Благодаря собственным ресурсам ОСПТ и… помощи областного совета – хватает, – дипломатично ответил Лев.

Сталин кивнул, встал.

– Хорошо. Организация чувствуется. И в операционной, и в столовой. Это правильно.

Экскурсия была завершена. Они прошли через всё: от приёмного покоя до лабораторий будущего, от спортивного дворца до солдатской столовой. Они увидели «Ковчег» целиком – как лечащий организм, как научную фабрику, как попытку построить новый быт. И теперь предстояло вынести вердикт. Лев, провожая гостей обратно в административный корпус, чувствовал не облегчение, а пустоту, будто из него за эти три часа выкачали всю энергию, всю волю. Он видел не восхищение в глазах гостей. Он видел холодную, расчётливую оценку. Они смотрели на «Ковчег» не как на чудо, а как на сложный, дорогой, но чертовски полезный механизм. И теперь решали, как его лучше использовать, как подключить к общему валу государственной машины.

После экскурсии по корпусам, после всех показательных операций и демонстраций, группа вернулась в главный административный корпус. Но их повели не в парадный зал заседаний, а в небольшое, уютное помещение на втором этаже, которое обычно использовалось для консилиумов или бесед с родственниками тяжёлых больных. Здесь было тихо, пахло свежей краской и воском, а на столе уже стоял самовар и несколько скромных фарфоровых чашек. Комната, однако, была подготовлена иначе: у стены стояла кушетка, покрытая свежей простынёй, на небольшом столике лежали стерильные инструменты, фонендоскоп и аппарат для измерения давления.

Сталин, сняв китель и оставшись в рубашке, первым вошёл в комнату и окинул её оценивающим взглядом. Он подошёл к столу с инструментами, взял в руки фонендоскоп, повертел его, будто изучая незнакомое оружие, и положил обратно.

– Вы провели для нас экскурсию по своему хозяйству, товарищ Борисов, – сказал он, не глядя на Льва. – Показали, как лечите страну. Теперь предлагаю посмотреть на нас, на её… текущее руководство. Оцените ресурс.

Это не был приказ. Это было предложение, от которого невозможно отказаться. Полу-предложение, полу-испытание. Ворошилов тут же, почти по-детски обрадовавшись, снял китель.

– А мне, Лев Борисович, поясницу бы посмотреть! После вашего прошлого раза полегчало, а вот сейчас, с дороги, опять заныло…

Берия и Маленков переглянулись. Отказаться было бы проявлением слабости или, что хуже, недоверия. Они молча кивнули.

Лев почувствовал, как внутри всё сжимается в холодный, твёрдый ком. Он перестал быть директором института. Он снова стал врачом. Но врачом, чья аудитория была смертельно опасна, а каждое слово должно было быть взвешено на аптечных весах. Он кивнул дежурной медсестре, та, бледная как мел, выскользнула из комнаты, закрыв дверь. Присутствовали только они шестеро: четверо пациентов и двое врачей – Лев и его молчаливая, страшная тень – знание будущего.

– Прошу, Климент Ефремович, – Лев показал на кушетку.

Осмотр был, с одной стороны, предельно простым по методикам 1944 года. С другой – невероятно сложным из-за контекста. Лев работал молча, сосредоточенно, его лицо было маской профессиональной отстранённости. Но внутри бушевала буря.

Ворошилов. Твёрдые, как камень, мышцы вдоль поясничного отдела позвоночника – следствие старых контузий и постоянного перенапряжения. Ограничение подвижности в тазобедренных суставах, начинающийся артроз. При пальпации маршал покряхтывал, но добродушно:

– Ты жми, доктор, я видал всякое!

Лев, применяя приёмы миофасциального релиза, замаскированные под «специальный массаж», чувствовал, как под его пальцами постепенно отпускают глубокие спазмы. Проживёт долго, умрёт своей смертью от обычного старения, – холодно констатировала часть его мозга, принадлежащая Ивану Горькову. Хороший, прочный организм, изношенный, но не убитый.

Берия. Кожа лица с лёгкой желтизной, особенно заметной под глазами. При опросе – жалобы на «тяжесть в правом боку» после еды, периодическую горечь во рту, изжогу. Пульс учащённый, неровный. При пальпации области печени – кратковременная, но отчётливая гримаса болезненности промелькнула на всегда контролируемом лице. Хронический гастрит, перегруженная печень, вероятно, начальные признаки дискинезии желчевыводящих путей. Следствие стресса, нерегулярного питания и, возможно, неумеренности в некоторых вещах, – думал Лев, моя руки после осмотра. Организм с сильным запасом прочности, но ведущий рискованный образ жизни. Причина смерти в будущем… будет не медицинской.

Маленков. Самый «здоровый» на первый взгляд. Крепкое телосложение, но уже с заметным рыхловатым жирком на животе и боках. Давление на верхней границе нормы. Дыхание немного учащённое. Признаки начинающегося ожирения и малоподвижного образа жизни. Сердечно-сосудистый риск на среднесрочную перспективу. Типичный чиновничий синдром, – отметил про себя Лев. Не он будет принимать главные решения в критический момент.

И наконец… Сталин.

Лев подошёл к нему, чувствуя, как тишина в комнате становится абсолютной, давящей. Даже Ворошилов перестал шуршать, устроившись на стуле. Берия наблюдал, не сводя глаз, его пальцы тихо барабанили по колену.

– Разрешите, товарищ Сталин.

Тот кивнул, расстегнул ворот кителя. Лев наложил манжету аппарата на плечо, накачал грушу, приложил фонендоскоп к локтевой ямке. В тишине были слышны только шипение выпускаемого воздуха и, наконец, глухие, напряжённые удары пульса. Столбик ртути остановился на отметке 190, затем медленно пополз вниз, и последний удар прослушался на 110. 190/110. Ярко выраженная артериальная гипертензия. Лев, не меняя выражения лица, сделал вид, что записывает цифры в блокнот. Внутри же всё оборвалось. Гипертоническая болезнь. Степень II, риск 3. Бомба замедленного действия.

Он продолжил осмотр. Аускультация сердца – приглушённые тоны, небольшой систолический шум на верхушке. Лёгкие – чистые, но дыхание несколько жёстковатое (многолетнее курение). Затем он попросил Сталина слегка повернуть голову и приложил раструб фонендоскопа к боковой поверхности шеи, к проекции сонной артерии. И услышал его. Слабый, едва уловимый, свистящий шум, похожий на далёкий ветер в узком ущелье. Шум турбулентного тока крови через суженный просвет сосуда. Атеросклероз сонных артерий. Прямой предшественник ишемического инсульта.

Лев отстранился, собираясь с мыслями. Перед ним сидел человек, чья смерть в 1953 году от геморрагического инсульта была историческим фактом. Фактом из другого времени, другой реальности. А здесь, сейчас, под его пальцами и фонендоскопом, была живая, грубая плоть, в которой эта смерть уже тикала, как часовой механизм в бомбе. Он знал диагноз. Он знал исход. Он представлял себе схемы лечения: гипотензивные препараты, статины, антиагреганты… целый арсенал второй половины XX века, который сейчас был фантастикой. Всё, что он мог предложить, – это диета и режим. Капля в море.

Он закончил осмотр, помог Сталину застегнуть гимнастёрку.

– Спасибо, товарищ Борисов, – сказал Сталин, его тяжёлый взгляд изучал лицо Льва. – Ваше заключение?

– Если можно, товарищ Сталин, несколько общих рекомендаций, – начал Лев, выбирая слова с ювелирной точностью. – Они касаются не только вас, но и всех, чья работа связана с высочайшим нервным и умственным напряжением.

Сталин кивнул, разрешая продолжать.

– Первое и главное – режим труда и отдыха. Мотор, даже самый мощный, не может работать на пределе оборотов постоянно. Ему требуются периоды охлаждения. Это – не слабость. Это – необходимость для долговечности системы. Полноценный сон, хотя бы шесть-семь часов, не подменяемый короткой дремой, – это техническое обслуживание.

– Второе – питание. Меньше острого, солёного, копчёного. Меньше животного жира. Больше простой, отварной пищи, овощей. Это снижает нагрузку на печень и сосуды.

– Третье – контроль. Желательно регулярно, хотя бы раз в месяц, измерять артериальное давление. Знать его рабочие цифры. Сердце – мотор страны, – Лев сделал крошечную, почти неуловимую паузу, – а сосуды – её магистрали. За состоянием магистралей нужно следить постоянно, чтобы вовремя заметить сужение или повреждение. Качество бензина и своевременный техосмотр – залог долгой и бесперебойной работы.

Он говорил общими фразами, но каждое слово было направлено точно в цель. Он не сказал «гипертония» или «атеросклероз». Он сказал «нагрузка на сосуды», «сужение магистралей». Он не прописал лекарств – их не существовало. Он прописал образ жизни, который был почти так же невозможен для этого человека, как полёт на Луну.

Сталин слушал внимательно, не перебивая. Когда Лев закончил, в комнате снова повисла тишина. Потом Сталин медленно поднялся с кушетки, поправил гимнастёрку.

– Ты прямолинейный, Борисов, – произнёс он наконец, и в его голосе, казалось, промелькнула тень чего-то, отдалённо напоминающего уважение. – Не льстишь, не увиливаешь. Говоришь как инженер о машине. Это… хорошо. Буду иметь в виду. А теперь, – он повернулся к остальным, – думаю, нам с товарищами есть что обсудить. О твоём «Ковчеге».

Он вышел из комнаты первым, за ним – Берия и Маленков. Ворошилов, уже заметно размягчённый после процедуры, хлопнул Льва по плечу.

– Спасибо, доктор! Как рукой сняло! Молодец!

Когда дверь закрылась, Лев остался один. Он подошёл к раковине, снова стал мыть руки, хотя они были чистыми. Он смотрел на струю воды и видел не её, а цифры: 190/110. Свистящий шум в сонной артерии. 1953 год. Он только что провёл консультацию века и был абсолютно бессилен. Он поставил диагноз, который нельзя было озвучить, и назначил лечение, которое не могло быть выполнено. Он сказал максимум из возможного и получил вежливый кивок. Это была не победа. Это была констатация. Констатация пределов его власти, пределов его знаний в этом мире. Он мог изменить медицину, но не мог изменить историю. Или мог? Сказав эти общие слова о режиме и диете, посеял ли он хоть крошечное зерно сомнения? Может быть. Но Лев твердо решил, заняться здоровьем Сталина, и заодно создать парочку новых, для этой эпохи, препаратов.

Он вытер руки, поправил китель. Самое страшное было позади. Теперь предстояло выслушать вердикт. И этот вердикт будет определять судьбу всего, что он построил. Он глубоко вдохнул, выпрямил спину и направился к двери. Врач закончил приём. Теперь снова вступал в должность директор и генерал.

Глава 13
Вердикт

Малый зал Учёного совета, куда их проводили, был не таким, как прежде. За считанные часы его подготовили к приёму высочайших гостей: тяжёлый дубовый стол накрыт зелёным сукном, расставлены графины с водой, лежат отточенные карандаши и чистые листы бумаги. Но атмосфера была не рабочей, а судебной. С одной стороны стола сели Лев, Катя, Юдин, Жданов и Неговский – как подсудимые, ожидающие приговора. С другой, после короткого перерыва, вошли Сталин, Берия, Маленков и Ворошилов. Они сели, не глядя на «команду Ковчега», и это молчаливое игнорирование было страшнее любых вопросов.

Сталин занял место в центре. Он не спешил. Достал трубку, не торопясь набил её табаком, прикурил. Дымок, едкий и густой, медленно пополз к потолку. Все ждали. Тишину нарушало лишь сухое потрескивание табака и мерное тиканье настенных часов. Лев сидел, положив ладони на колени, стараясь дышать ровно. Он анализировал каждую деталь: слегка прищуренный взгляд Сталина, быстрые, как у ящерицы, движения глаз Берии, который изучал бумагу перед Маленковым, довольную, румяную невозмутимость Ворошилова. Его собственное сердце билось медленно и гулко, как молот в наковальне.

Наконец, Сталин отложил трубку в сторону. Его взгляд, тяжёлый и влажный, обвёл присутствующих и остановился на Льве.

– Ваш «Ковчег» – правильное дело. – Голос был тихим, чуть хриплым, но каждое слово звучало отчётливо, будто высекалось на камне. – Нужное. Я видел не просто больницу. Я видел умную организацию, дисциплину. Преданных своему делу людей, которые понимают государственную важность своей работы. – Он сделал паузу, дав этим словам прочно лечь в тишину. – Такие кадры и такие институты – золотой фонд страны. В войне они спасали армию. В мирное время они будут ковать здоровье народа. Это – стратегически верно.

Он кивнул Маленкову. Тот, поправив очки, взял со стола небольшой, уже подготовленный лист с тезисами.

– По итогам ознакомления и на основании указаний товарища Сталина, принимаются следующие решения, – начал Маленков своим ровным, бесцветным голосом чиновника-исполнителя. Он говорил, не глядя в глаза собеседникам, скользя взглядом по строчкам. – Первое. Аппарат искусственной вентиляции лёгких «Волна-Э1» и наборы для эндоскопических исследований принимаются на вооружение военно-медицинской службы Красной Армии. Государственному комитету обороны поручается в месячный срок рассмотреть вопрос о развёртывании их серийного производства на мощностях завода «Красногвардеец» в Ленинграде.

Лев почувствовал, как где-то глубоко внутри, сквозь ледяную скорлупу сосредоточенности, пробивается первый, слабый росток невероятного облегчения. Они приняли. Значит, всё было не зря. Он видел, как Неговский, сидящий рядом, чуть заметно вздрогнул и сжал кулаки на коленях, чтобы не выдать эмоций. Крутов где-то в углу зала, вероятно, сейчас переживает тихий восторг и тут же начинает подсчитывать, сколько станков потребуется для конвейера.

– Второе, – продолжал Маленков. – Научно-исследовательскому институту «Ковчег» присваивается статус Всесоюзного научно-клинического центра по проблемам травмы, реаниматологии и военно-полевой медицины. Соответствующее постановление СНК будет выпущено в течение десяти дней. За центром закрепляется функция головной организации по разработке и внедрению соответствующих стандартов лечения и подготовки кадров для всей страны.

Всесоюзный центр. Эти два слова означали не просто смену вывески. Это был мандат на власть в своей области. Право диктовать методики, обучать, инспектировать. Это была огромная сила. И огромная ответственность, которая ляжет на них новым, неподъёмным грузом. Лев встретился взглядом с Катей. В её глазах, помимо усталости, он прочёл то же самое: «Нас официально назначили ответственными за всё».

– Третье. Для обеспечения деятельности центра и реализации его исследовательских программ выделяется дополнительное бюджетное финансирование в размере, который будет определён Госпланом отдельно. А также предоставляется право первоочерёдного обеспечения материально-техническими ресурсами через соответствующие наркоматы.

Ворошилов согласно кивнул, будто говоря: «Видите, вас ценят!». Но Лев понимал подтекст. «Первоочередное обеспечение» – это не только привилегия, но и новая точка напряжения в отношениях с другими ведомствами, чьи ресурсы теперь могут уйти к ним. Новые завистники, новые враги.

Маленков отложил листок и посмотрел на Берию. Тот, не меняя выражения своего бледного, интеллигентного лица, взял слово. Его голос был тише, чем у Маленкова, но от этого ещё более пронзительным.

– И четвёртое. Работы Отдела стратегических продовольственных технологий, продемонстрированные в подвальных помещениях, представляют существенный интерес не только в гражданском, но и в специальном аспекте. В связи с их стратегической значимостью для обороноспособности государства, данным работам присваивается гриф «совершенно секретно». Их дальнейшее развитие будет курироваться в рамках специальной программы Государственного комитета обороны. Координатором программы с нашей стороны назначен я. – Берия на секунду снял пенсне, протёр стекла платком, медленно водрузил обратно на переносицу и уставился на Льва. Его взгляд был абсолютно пустым, как у вычислительной машины, готовой обработать любые входные данные. – С вами, товарищ Борисов, свяжутся сотрудники моего ведомства для уточнения деталей и организации режима секретности. Вам следует подготовить полный отчёт по технологиям и списки персонала, имеющего к ним доступ.

В воздухе повисла тяжёлая, свинцовая тишина. Это был не просто вердикт. Это было поглощение. Самые многообещающие, самые «прорывные» с точки зрения автономии «Ковчега» разработки – его битва с голодом – теперь изымались из его полного контроля и переходили в ведение человека, чьё имя было синонимом всевидящего ока и беспощадной системы. Лев чувствовал, как вселенная «Ковчега» одновременно безмерно расширяется, получая всесоюзный статус и финансирование, и сжимается до размеров секретной лаборатории под колпаком Лубянки.

Сталин, наблюдавший эту сцену, медленно поднялся. Все, как по команде, встали следом. Он обошёл стол и остановился перед Львом. Протянул руку. Рукопожатие было не сильным, но твёрдым, сухим и холодным.

– Поздравляю, товарищ Борисов. Работайте. Страна на вас рассчитывает.

– Служу Советскому Союзу, – автоматически, чётко ответил Лев, глядя прямо перед собой, в складки кителя на груди Сталина.

Тот кивнул, повернулся и, не оглядываясь, вышел из зала. За ним последовали остальные. Берия, проходя мимо, на секунду задержал на Льве свой безжизненный взгляд, чуть кивнул, как бы подтверждая сказанное: «Свяжемся». И скрылся за дверью.

Дверь закрылась. В зале остались только они. Пятеро людей, только что получивших всё, о чём могли мечтать, и потерявших нечто гораздо большее – остатки своей свободы. Тишина длилась несколько секунд, пока не был слышен даже отдалённый звук удаляющихся шагов в коридоре.

Первым нарушил молчание Юдин. Он тяжело опустился на стул, с силой выдохнул воздух, который, казалось, держал в груди весь этот час.

– Ну что ж, поздравляю нас, коллеги, – произнёс он с горькой иронией в голосе. – Только что нас официально признали национальным достоянием и… посадили на цепь. Особенно тебя, Лев. Но, так или иначе, это достижение!

Жданов, напротив, казался взволнованным и даже воодушевлённым. Его ум учёного уже обрабатывал новые возможности.

– Всесоюзный центр, Дмитрий Аркадьевич! Представляете масштаб? Мы сможем влиять на медицинскую политику в масштабе всей страны! Внедрять наши стандарты! Это же…

– Это же означает, что отныне за каждый наш чих будем отчитываться перед полдюжиной надзирателей, – мрачно завершил мысль Сашка, который стоял у стены, наблюдая за всем происходящим. – И что наши подвалы теперь будут патрулировать не только наши охранники, но и «особисты» Берии. Засекречивание – это гроб для инициативы. Попробуй теперь что-то улучшить в технологии без двадцати разрешительных виз.

Катя положила руку на руку Льва. Её пальцы были ледяными.

– Мы справимся, – тихо сказала она, но в её голосе не было прежней, железной уверенности. Была лишь усталая решимость идти дальше, потому что отступать некуда. – У нас нет выбора. Только вперёд.

Лев смотрел на пустое место за столом, где только что сидел Сталин. Он чувствовал тяжесть новых погон, тяжесть нового статуса и несравненно большую тяжесть – пристального, недремлющего внимания системы, которое теперь будет следовать за ним и его детищем неотступно, как тень. Они выиграли «экзамен» с высшим баллом. Но наградой стала не свобода, а золотая клетка всесоюзного значения. И ключ от этой клетки теперь лежал не в его кармане.

– Собирайте расширенный Учёный совет, – сказал он наконец, и его голос прозвучал хрипло от натуги. – На завтра. Придёт время обсудить, как мы будем жить в новых… реалиях. И строить наш «Всесоюзный центр». – Он произнёс последние слова без тени энтузиазма, как приговор. – А сейчас… всем отдыхать.

Он вышел из зала первым, оставляя за собой тяжёлую, невысказанную тревогу своих соратников. Путь вперёд был определён. Он вёл на самый верх. Но Лев теперь знал, что чем выше поднимаешься, тем тоньше лёд и тем страшнее выглядит пропасть внизу. И что с этой высоты падение бывает уже окончательным.

Большой зал Учёного совета на шестнадцатом этаже на следующий день после визита был полон, как никогда. Собралось не только ядро руководства – здесь сидели заведующие всеми этажами и лабораториями, ведущие хирурги, терапевты, микробиологи, инженеры. Более семидесяти человек, цвет «Ковчега». Воздух был густ от табачного дыма, приглушённого говора и того особого, электрического напряжения, которое возникает, когда люди чувствуют, что стоят на пороге чего-то огромного и необратимого.

Лев стоял у длинного стола президиума, опираясь ладонями о его полированную поверхность. За его спиной на стене висела не карта госпитальных корпусов, а большой, свежеотпечатанный на ватмане генплан. Это была не схема «Ковчега», а проект целого городского района с непривычными очертаниями, зелёными зонами, новыми корпусами, обозначениями «очистные сооружения», «пищевой комбинат», «школа-интернат». Название в верхнем углу гласило: «Генеральный план Всесоюзного научно-клинического центра „ЗДРАВНИЦА“. Проект перспективного развития на 1945–1955 гг.»

Шум в зале постепенно стих, все взгляды притянулись к схеме, а затем к Льву. Он выглядел измождённым, но его глаза горели тем самым холодным, стратегическим огнём, который они помнили ещё со времён СНПЛ-1.

– Коллеги, – начал он без преамбулы, и его голос, слегка хриплый, легко заполнил тишину. – Вчера нам вручили аттестат зрелости. И с ним – новую задачу. Нас признали не просто институтом. Нас признали системой, способной решать проблемы государственного масштаба. Теперь наша задача – доказать, что эта система может не только лечить последствия, но и предотвращать причины. Что мы можем строить не просто больницы, а среду, в которой болезням просто нет места.

Он обернулся, взял указку и ткнул ею в центр схемы – знакомый силуэт главного корпуса.

– «Ковчег» сегодня – это гигантская репарационная мастерская. Мы принимаем сломанных войной людей и пытаемся вернуть их к жизни. Это необходимо. Это наша святая обязанность. Но что дальше? Мы вылечим этого бойца, протезируем ему ногу, вернём дыхание… А потом отправим его назад – в бараки без канализации? На работу на вредном производстве? В город с воздухом, отравленным дымом заводских труб, и водой из загрязнённой реки? И тогда через пять лет он вернётся к нам – с язвой желудка, с хроническим бронхитом, с отравленной печенью. Мы будем снова и снова латать пробоины в тонущем корабле, вместо того чтобы не допустить его потопления.

Он отложил указку и начал медленно обходить стол, глядя в лица своих соратников.

– Поэтому наш новый статус – Всесоюзного центра – это не просто повод для гордости. Это инструмент. Инструмент для создания принципиально иной модели. Модели «Здравницы». Суть её проста: чтобы лечить человека, нужно вылечить среду, в которой он живёт. Здоровье – это не просто отсутствие болезни. Это качество воздуха, которым он дышит. Воды, которую он пьёт. Пищи, которую он ест. Пространства, в котором он двигается и отдыхает. Социальных связей, которые его поддерживают.

Лев вернулся к схеме, указка заскользила по новым контурам.

– Значит, наша работа теперь выходит за стены операционных и лабораторий. Вот здесь, к северу от существующих корпусов, – проектируем и строим кардиологический и неврологический институты. Не просто отделения – исследовательские клиники, где лечение и наука будут единым целым. Здесь, на берегу, – собственные очистные сооружения замкнутого цикла. Чтобы вода, которую пьют наши пациенты и сотрудники, была эталонной чистоты. Здесь – продовольственный комбинат нового типа. Он будет использовать не только традиционное сельское хозяйство, но и технологии нашего ОСПТ – гидропонику, биосинтез белка. Чтобы контроль над качеством пищи начинался не на кухне, а на стадии сырья.

Он переводил указку дальше, на зоны, обозначенные зелёным.

– Жилые кварталы для сотрудников и длительно лечащихся пациентов с обязательными зелёными зонами, спортивными площадками, местами для отдыха. Школа-интернат для одарённых детей, в первую очередь – детей наших сотрудников и тех, кого мы возвращаем к жизни. Чтобы талант не угасал. Мы строим не министерство здравоохранения в миниатюре. Мы строим экосистему. Экосистему здоровья. Где каждый элемент – от работы инженера на очистных до урока в школе – работает на одну цель: создание здорового, сильного, продуктивного человека.

Зал замер. Затем поднялся гул – сначала изумлённый, потом нарастающий, переходящий в шум обсуждения. Первым поднялся Юдин. Его лицо, обычно выражающее скептицизм или ярость, сейчас отражало недоумение и даже некоторую обиду.

– Лев Борисович… я прошу прощения, – начал он, и его громовой голос перекрыл гул. – Я, как и все, преклоняюсь перед тем, что вы сделали. Но позвольте спросить, как хирург, который тридцать лет держит в руках скальпель, а не чертёжную линейку: мы кто? Мы – врачи. Физиологи. Химики. Микробиологи. Нас учили оперировать, ставить диагнозы, синтезировать лекарства. А вы сейчас предлагаете нам стать… кем? Прорабами? Агрономами? Градостроителями? Где, скажите на милость, мы возьмём на это силы? У нас уже сейчас персонал работает на износ, а вы говорите о каких-то школах и очистных! И где ресурсы? Финансирование, которое нам пообещали, – это капля в море для таких фантазий!