Текст книги "Врач из будущего. Возвращение к свету (СИ)"

Автор книги: Андрей Корнеев

Соавторы: Федор Серегин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Глава 15
Ржавые трубы и стальные нервы

Инженерный цех Крутова жил своей, шумной, маслянистой жизнью и в полночь. Где-то стучали молотки, шипел автоген, ворчали станки. Но в дальнем углу, у верстака, заваленного хламом старых списаний, царила звенящая тишина.

Сашка стоял, упёршись руками в верстак. Перед ним лежала какая-то бесформенная железяка, часть от давно сданного в утиль сверлильного станка. Он шлифовал её напильником. Не чистил, не подгонял. Он снимал стружку яростными, короткими движениями, вкладывая в каждый взмах всю силу своего могучего тела. Его спина была напряжена, кадык ходил ходуном, а глаза, уставленные в ржавый металл, были пусты. В них не было ни мысли, ни даже злости. Было выжженное, чёрное отчаяние.

Лев подошёл тихо, но Сашка, кажется, почувствовал его ещё у входа. Он не обернулся, только движение напильника стало ещё резче, ещё злее.

– Красиво, – сказал Лев, останавливаясь рядом. – Редкой красоты железка. Музейную ценность имеет.

– Отвали, Лёва, – хрипло бросил Сашка, не глядя.

– Не могу. Заведующий хозяйством всего ВНКЦ пропадает в цеху среди ночи. Документы не подписывает, с новыми снабженцами не встречается. Бью тревогу.

Сашка с силой швырнул напильник. Тот звякнул о бетонный пол и откатился в темноту.

– Какие на хрен документы⁈ Какие снабженцы⁈ – он наконец повернулся, и в его глазах запеклась та самая ярость, которую Лев не видел со времён худших дней войны. – Ты видел этих… этих «специалистов»? Гладких, умных, с московскими манерами! Они тут ходят, всё рассматривают, в блокнотики тычут! Наш «Ковчег» для них – объект! Объект, Лёва! А не дом! Не…

Он замолчал, сглотнув ком, вставший в горле. Потом заговорил тише, сдавленно, и каждое слово было как вырванный с кровью зуб:

– Мы раньше делали вещи, Лёва. Шприц. Капельницу. Аппарат для дыхания. Я эти чертежи в металл переводил, я на заводе за каждую деталь бился, я видел, как эта железяка потом жизнь спасает. Чувствовал. А теперь? Теперь мы будем делать бумаги. Утверждать сметы. Отчитываться перед этими… Волковыми-Семёновыми. Строить не операционную, а «жилой кластер». Не аппарат, а «систему подземных коммуникаций». Где тут наша правда, а? Где тот самый «Ковчег», за который было не страшно умирать, потому что он был наш, простой и честный? Он кончается, Лёва. И начинается какая-то… контора!

Лев слушал, не двигаясь. Он смотрел на своего друга, на его сведённые от бессильной ярости плечи, и видел в нём отражение собственной, загнанной в самый дальний угол души тоски. Тоски по простоте. По ясной цели – враг, болезнь, смерть. По времени, когда главным аргументом был не административный ресурс, а личный авторитет и скальпель.

– Ты прав, – тихо сказал Лев. – Совершенно прав. «Ковчег» как братство кончается. Оно кончилось в тот момент, когда нам дали звёзды Героев и генеральские погоны. Теперь начинается «Ковчег» как государство в государстве. Со своими законами, бюрократией, контрразведкой и грандиозными, выверенными до миллиметра планами. – Он сделал шаг ближе. – И нам с тобой нужно научиться этим государством управлять. Потому что иначе его просто съедят. Творец, тот самый чудак-одиночка, системе не нужен. Ей нужен эффективный управленец. Или лояльный винтик. Мы не можем позволить себе быть винтиками. Значит, нам придётся стать управленцами. Хорошими. Лучшими.

Сашка мрачно усмехнулся, тыча пальцем в свою железяку:

– И это называется «управлять»? Подписывать бумажки, пока трубы в овощехранилище текут?

– Твоя ярость, Саш, – последнее, что осталось от того, старого «Ковчега». Не теряй её ни в коем случае. Но направь. Не на эту ржавую железку. – Лев наклонился, поднял напильник, протянул его другу. – Направь её на тех, кто будет нам мешать строить новый. На чиновника, который задерживает смету. На поставщика, который гонит брак. На московского интригана, который решит, что «Ковчегом» можно покомандовать. Вот твоя железяка сейчас. А новые вещи будут. Новые аппараты, новые лекарства. Идей у меня – вагон. Но пока… пока мы должны застолбить место под них. Построить стены, в которых их можно будет рождать, не оглядываясь. И для этого нам нужен не только Миша-химик. Нам нужен ты. Не только как кулак. Как стратег. Как хозяйственник, который знает цену каждой трубе и каждой копейке, и не даст эту копейку украсть.

Сашка медленно взял напильник. Не швырнул, а взял. Он смотрел на него, будто впервые видел.

– Управленец, говоришь? – он фыркнул, но в фырканье уже проскальзывал знакомый, едкий сарказм. – Александр Морозов, заместитель директора Всесоюзного научно-клинического центра по общим вопросам. Звучит, блин, как приговор.

– Звучит как должность, с которой можно гнуть в бараний рог любого, кто полезет в наш огород с московскими порядками, – парировал Лев. – Так возьмёшься гнуть?

Сашка замер, потом с силой выдохнул. Он бросил взгляд на свою бессмысленную железяку, затем – на сияющие огни цеха, где кипела работа.

– Ладно. Попробую «направлять». Но, Лёва… – он посмотрел на друга, и в его глазах вспыхнул старый, хищный огонёк. – Если эти твои архитекторы, Сомов с Колесниковым, хоть один дом криво поставят, хоть одну стену…

– … Ты их сам и переставишь, – закончил Лев, и на его лице впервые за этот долгий день появилось что-то отдалённо похожее на улыбку. – Лично. Без чертежей, по старинке.

– Вот именно, – буркнул Сашка, и в его тоне пробилась знакомая, грубоватая нота. Он отшвырнул железяку под верстак. – Пошли, что ли. Покажешь мне этих твоих «стратегов по снабжению». Посмотрю, из какого теста.

Маленький мостик к старой динамике был перекинут. Хрупкий, но перекинут.

Кабинет Льва на следующий день превратился в штаб совершенно иной операции. За столом, кроме него, Крутова и двух присланных Москвой инженеров из Наркомнефти, пахло не лекарствами, а махоркой и скепсисом.

Инженер Борисов (полный тёзка, но ни капли родственник) был из породы «землероев» – грузный, с обветренным лицом и руками, привыкшими не к чертежам, а к вентилям и ключам. Он смотрел на Льва как на назойливую помеху. Его коллега, Смирнов, молодой, худощавый, с горящими глазами теоретика, напротив, с интересом разглядывал схемы Крутова.

– Так и быть, товарищ Борисов, выслушаем, – бухтел старший Борисов. – Но имейте в виду: наши задачи – восстанавливать добычу на старых промыслах. Баку, Грозный. А не фантазии врачей слушать. Сталь для труб, трубы для нас – дефицит стратегический. Не на игрушки.

– Именно потому и слушайте, – Лев развернул на столе большую карту европейской части СССР. Его палец лег не на известные месторождения, а на точку под Саратовом. – Ельшанское месторождение. Газ.

В кабинете повисло молчание. Смирнов наклонился ближе. Борисов хмыкнул:

– Ельшанка? Там были разведки до войны. Ничего путного не нашли. Пустая трата времени.

– Разведки вели не там, – твёрдо сказал Лев. Он не мог сказать, что знает это из учебников будущего, где Елшанка числилась одним из первых крупных газовых кластеров страны. Он говорил, опираясь на «интуицию», подкреплённую смутными воспоминаниями Ивана Горькова о статьях по истории ТЭК. – Геологи ошиблись. Нужно бурить глубже и в другом месте. Я могу предоставить фамилии специалистов, которые будут готовы возглавить работу – Измаил Енгуразов и его группа. Но дело не только в месторождении.

Его палец пополз по карте, оставляя воображаемую линию от Саратова к Москве.

– Дело в транспортировке. Вы сейчас уголь на заводы и электростанции вокруг Москвы, в Куйбышев, везёте по железной дороге. Каждый эшелон – это паровоз, вагоны, бригада, уголь, который нужно ещё и добыть. Железная дорога забита под завязку. А газ течёт по трубе сам. Проложите нитку – и вы высвобождаете сотни эшелонов. Для хлеба, для станков, для людей.

Он посмотрел на Борисова.

– Вы говорите, сталь – дефицит. А люди? Шахтёры, которых на поверхности не хватает? Газ не требует шахт. Скважина, компрессор, труба – и энергия идёт непрерывным потоком. Для оборонных заводов, которые у вас здесь, на Безымянке, задыхаются без энергии. Газовая ТЭЦ даст в разы больше киловатт, чем ваша угольная. Без единого вагона угля.

Молодой Смирнов не выдержал, его глаза горели:

– Теоретически – верно! КПД газовой турбины… Но технология магистральной сварки труб большого диаметра…

– Вот об этом и речь, – перехватил Лев. – Мне нужно от вас две вещи. Первое – упрощённая, максимально быстрая технология сварки труб в полевых условиях. Чтобы строить могли не только монтажники-высококвалификационники, которых днём с огнём, а обычные бригады. И второе – проект ответвления от будущей магистрали сюда. В Куйбышев. С расчётом под строительство газовой ТЭЦ и городской коммунальной сети.

Борисов-инженер смотрел на карту, и его лицо медленно менялось. Цинизм отступал перед профессиональным азартом. Он видел не фантазию. Он видел гигантскую, дерзкую, но безумно логичную задачу. Ту, ради которой стоило жить инженеру.

– А приоритет? – хрипло спросил он. – Такой проект… Это ж решение уровня Совнаркома, не ниже.

– Приоритет будет, – сказал Лев, и в его голосе прозвучала та самая сталь, которую все здесь знали, но редко слышали в кабинете. – Я обеспечу письма от Ворошилова. И… внимание других заинтересованных товарищей. – Он имел в виду Берию, и все в комнате это поняли без слов. – Но для этого мне нужен не эскиз, а проработанное техническое предложение. С цифрами, сроками, калькуляцией. Чтобы, когда вопрос встанет наверху, мы могли сказать не «мы хотим», а «вот как это можно и нужно сделать».

Смирнов уже рылся в портфеле, доставая кальку и рейсфедер.

– Сварка в стык… Можно адаптировать опыт по восстановлению нефтепроводов. Простые трансформаторные аппараты, электроды с особым покрытием… Я могу набросать…

– Делайте, – кивнул Лев. – Николай Андреевич, – он повернулся к Крутову, – обеспечьте товарищей всем необходимым. Отдельный кабинет, связь, доступ в нашу техническую библиотеку. Это теперь наш общий проект.

Когда инженеры, увлечённо споря уже о деталях, вышли с Крутовым, Лев остался один. Он подошёл к окну. Внизу, на поле, уже виднелись фигурки геодезистов, выносивших первые точки по плану Сомова. Мысленный кирпич обретал координаты на местности.

Он только что совершил первый шаг за пределы медицины. Он вступил в большую, общегосударственную игру, поставив на кон не своё изобретение, а знание будущего. Знание о газовой артерии, которая должна была оживить страну. Он «продавал» это знание, предлагая инженерам славу строителей великого, а системе – стратегическое преимущество. И «покупал» их лояльность, их профессионализм, а для «Ковчега» – право на новую, чистую энергию.

И это было первым «эффектом бабочки». В его прошлом мире, мире двадцать первого века, Ельшанское месторождение было освоено уже в 1942, тем самым Измаилом Енгуразовым. Но одно или несколько решений или действий Льва, повлияли на этот исход. «Там были разведки до войны. Ничего путного не нашли. Пустая трата времени». А значит, это шанс для Льва начать выводить страну на первую строчку в мире.

* * *

Раннее утро в спортивном комплексе «Ковчега» стало ареной немого, но выразительного страдания. Сбор «ведущих светил науки» на обязательную, по личному распоряжению свыше, физподготовку напоминал сходку великомучеников.

Сергей Сергеевич Юдин, чьи руки за долгие годы провели десятки тысяч сложнейших разрезов, смотрел на гантель весом в восемь килограммов так, будто это была неразрешимая хирургическая проблема. Александр Николаевич Бакулев, мастер торакальной хирургии, пытался сделать наклон, и его лицо исказила гримаса, ясно говорившая о приступе радикулита. Зинаида Виссарионовна Ермольева в гимнастёрке и спортивных шортах выглядела хрупким, возмущённым подростком. Фёдор Григорьевич Углов, аскетичный и строгий, просто стоял по стойке «смирно», всем видом показывая, что считает происходящее недоразумением, которое вот-вот закончится.

Инструктор, бодрый дембель Сашка по кличке «Гранит» (медаль «За отвагу» сияла на его могучем торсе), был сбит с толку. Он привык командовать бойцами, а не живыми легендами. Его команды «Принять упор лёжа!» или «Выполнить двадцать приседаний!» встречались мёртвой тишиной и взглядами, от которых мог бы сгореть и не такой крепкий орешек.

Груня Ефимовна Сухарева, наблюдавшая за этим с края зала, не выдержала. Её тихий, ироничный голос прозвучал на всеобщем фоне молчаливого протеста:

– Товарищ инструктор, вынуждена вас разочаровать. Мозг – это тоже мышца. И её, насколько мне известно, не проработаешь махами ног или подъёмом туловища. Это пустая трата времени, в которое мы могли бы спасти ещё чью-то рассудочную деятельность.

«Гранит» растерялся. Он видел, что система не работает. Видел страдание в глазах этих немолодых, измождённых людей, на чьих знаниях, он это знал, держится половина медицины фронта. И тогда в нём проснулся не сержант, а бывший фронтовой разведчик, умевший находить выход из любого тупика.

Он крякнул, почесал затылок и вдруг сказал, сбросив официальный тон:

– Так, ладно. Бросаем эту ерунду. Встали в круг. Кто дальше гирю от груди выжмет? Как на привале бывало.

В зале повисло изумлённое молчание. Потом Юдин, не отрывая мрачного взгляда от гантели, медленно подошёл к блину весом в шестнадцать килограммов.

– Гиря – это конкретно, – процедил он. – В юности, в лазарете, приходилось. Давно, правда.

Он взял гирю. Неловко, неспортивно. Но взял. Поднял к груди. Лицо его побагровело, вены на лбу налились. И он выжал. Раз. Потом, с диким рычанием, который никто от него не слышал никогда, – второй. Опустил гирю с грохотом, тяжело дыша, но в его глазах вспыхнул дикий, мальчишеский азарт.

Это стало сигналом. Бакулев, забыв про радикулит, взял гирю полегче. Углов, соревнуясь с самим собой в аскезе, начал отжиматься с идеальной, солдатской выправкой. Ермольева, фыркнув, взяла маленькие гантельки и начала делать упражнения для рук, бормоча что-то про стерильность и мышечную память.

Возникла не соревновательная, а странная, братская возня. Учёные, академики, спасавшие тысячи, превратились в группу неумелых, задыхающихся, но вдруг оживших людей. Они подбадривали друг друга не научными терминами, а простонародными словами, вспоминали, как было тяжело на физкультуре в институте, как болели мышцы после первой самостоятельной операции.

Сашка, наблюдавший за этой сценой с верхнего балкона тренажёрного зала, где он проверял снаряды, сначала остолбенел. Потом его лицо, ещё недавно искажённое тоской, стало медленно расплываться в улыбке. Сначала робкой, потом всё шире. И наконец он рассмеялся. Громко, раскатисто, от всей души. Это был первый искренний, не саркастический смех, который вырвался из него за последние недели.

Лев стоял у входа, в тени. Он не участвовал, он наблюдал. И видел, как приказ, отданный где-то в высоком кабинете из лучших побуждений (или из желания держать даже гениев в тонусе), дал совершенно неожиданный результат. Он заставил этих титанов, этих «полубогов» от науки, вновь почувствовать себя просто людьми. Уязвимыми, смешными, задыхающимися, но живыми. Связанными не общей грандиозной задачей, а общей болью в мышцах пресса. В этом, в этом простом человеческом «ой, не могу!» и «давай, Сергей, ещё один!», он увидел крошечное, но самое сильное противоядие от выгорания. Не от того, что лёгкое, а от того, что тяжёлое. От одиночества на вершине.

Когда измученные, но странно оживлённые, они побрели в сторону душевых, обмениваясь уже не научными, а бытовыми репликами («У тебя тоже спина отнимается?», «Завтра вообще не встану…»), Лев понял. Гениальность распоряжения была в его жестокой простоте. Оно вернуло команде не её пафос, а её человечность. И в этом была та самая прочная скрепа, которую не дали бы никакие планерки и генпланы.

* * *

Вечер застал их на краю поля. То самое поле, где утром Сомов и Колесников слушали о «городе-саде». Теперь оно было не просто пустырём. На нём, призрачные и незыблемые, стояли первые метки.

Архитектор Сомов, согнувшись, с помощью двух рабочих-монтажников вбивал в сырую, осеннюю землю деревянные колышки. От одного к другому была натянута тонкая, белая бечёвка. Она уходила в наступающие сумерки, прямая, как стрела, отмечая ось будущей подземной «улицы здоровья». Звук молотка, глухой и твёрдый, был единственным звуком на огромном пространстве. Это был звук начала. Материального, осязаемого.

Лев и Катя стояли рядом, не мешая работе. Смотрели, как бечёвка, освещённая последним багровым лучом, дрожит на ветру, но держит линию.

– Страшно? – тихо спросила Катя, не глядя на него.

Лев долго молчал, глядя на эту тонкую нить, отделявшую идею от реальности.

– Страшно от мелких дел, – наконец сказал он. – От того, что не успеем, не найдём сталь, не уговорим какого-нибудь чиновника в Наркомфине. От бесконечного потока бумаг, от интриг, от того, что Сашка может не выдержать этой новой роли, а Юдин взбунтуется против «непрофильной активности». Это страшно. Как страх перед тысячью мелких порезов. – Он сделал паузу. – А это… это как диагноз. Ты его поставил – уже по совокупности симптомов, по данным анализов, по тому, что видишь своими глазами. И уже не можешь сделать вид, что болезни нет. Ты обязан её лечить. Даже если лечение кажется невозможным. Мы с тобой, все мы, поставили диагноз всей нашей послевоенной жизни здесь, в «Ковчеге». Диагноз – несовершенство. Хаос выживания, а не гармония жизни. И теперь мы обязаны это лечить. По кирпичику. По этой самой бечёвке. Чтобы вместо диагноза появился план лечения. План «Здравницы».

На поле Сомов выпрямился, отряхнул руки. Первая линия была обозначена. Он что-то сказал рабочим, те собрали инструмент. Архитектор посмотрел на свою разметку долгим, оценивающим взглядом, потом повернулся и пошёл в сторону корпусов, к своим чертежам, к тысячам расчётов, которые теперь обрели первую точку опоры в реальном мире.

Лев и Катя пошли обратно, к огням «Ковчега». У подъезда главного корпуса их ждала Мария Семёновна. На её лице – привычная маска служебной невозмутимости.

– Лев Борисович. Майор Волков передал отчёт по мерам безопасности в цехах ОСПТ на вашу визу. И телеграмма от Ивана Петровича Громова.

Лев взял из её рук две бумаги. Одну – толстую папку с грифом. Другую – листок телеграфной ленты, наклеенный на бланк. Он пробежал глазами по нему. Коротко, сухо, без подписи: «По вашему вопросу о газовой магистрали состоялось совещание у Маленкова. Решение положительное. Подробности позже. Г.»

Он стоял на пороге, в одном руке – груз контроля, отчётность. В другом – ключ к новой энергии, к движению вперёд, телеграмма-разрешение на мечту. Первые кирпичи будущего уже не витали в воздухе. Они лежали здесь, в его ладонях. Одни – тяжёлые, давящие. Другие – лёгкие, почти невесомые, но от этого не менее прочные.

Следующий шаг был прост и неотвратим. Нужно было войти внутрь. Подписать отчёт. Спрятать телеграмму в сейф. И завтра с утра начать класть эти кирпичи на место. Один за другим. Пока бечёвка на поле не превратилась в стальную артерию под землёй, а мечта о газе – в тепло для новых домов.

Он переступил порог, держа две эти бумаги, как держат два конца одной ноши. Тяжёлой, неудобной, своей. Ноши по имени Будущее.

Глава 16
Точка отсчета

Октябрь в Куйбышеве встретил их пронзительной синевой неба, от которой слезились глаза, и колючим ветром с Волги, пробивавшимся под пальто. Это была не осень тоски, а осень подготовки – короткая, ясная, требовательная пауза между летним напряжением и зимней спячкой. Лев чувствовал её всем существом. Война закончилась, но состояние мобилизации не отпускало; оно лишь сменило фронт. Теперь врагом была не немецкая армия, а время, инерция, бесконечная сложность мирного строительства.

Кабинет на пятнадцатом этаже, который ещё месяц назад был тихим убежищем для размышлений, теперь походил на штаб наступающей операции. Столы, сдвинутые в центре, были завалены не медицинскими журналами, а рулонами ватмана, линейками, циркулями и гранёными чернильницами, в которых уже плавала пыль. Воздух пах бумагой, клеем и лёгкой электрической гарью от плохого паяльника – Крутов что‑то чинил в углу. Здесь обосновалось проектное бюро «Здравницы».

Лев стоял у окна, глядя вниз, на жёлто‑зелёное поле, отведённое под будущий город‑сад. Там уже копошились фигурки геодезистов, выносили первые реперы. Мысленно он уже видел там не пустырь, а очертания подземной «улицы здоровья», корпусов, парка. Но между мысленным образом и первой вынутой лопатой земли лежала пропасть, которую предстояло заполнить тоннами расчётов.

– Лев Борисович, готовы, – раздался спокойный, немного усталый голос архитектора Сомова.

Лев обернулся. За главным столом, под светом мощной лампы‑«люстры», собрались Сомов, его помощник-инженер Колесников, Сашка, сдвинув брови в привычной гримасе недоверия, и два молодых инженера‑сметчика, похожие на старательных студентов. На столе был развёрнут огромный лист миллиметровки, исписанный строгими колонками цифр и диаграмм Ганта, которые Лев узнал с лёгким ударом в памяти – знание из другого века. Теперь это был календарный план грандиознейшей стройки страны.

– Итак, – Сомов взял указку. – Предварительный расчёт сроков и ресурсов. Исходим из утверждённого эскизного проекта «Здравницы» и вашего требования: максимальное качество при минимальных, простите, но неизбежных рисках. – Он ткнул указкой в первую колонку. – Полный комплект рабочей документации, включая детальные чертежи всех инженерных сетей, архитектурные разрезы, спецификации материалов и сметы… – Он сделал паузу, глядя на Льва поверх очков. – При текущем составе бюро – двадцать два человека, включая чертёжников, инженеров‑конструкторов и сметчика – займёт около восемнадцати месяцев. То есть, готовность к январю сорок шестого года.

В кабинете повисло молчание, нарушаемое только шипением паяльника. Первым взорвался Сашка.

– Восемнадцать месяцев на бумажки? – Его голос, грубый от постоянного напряжения, прозвучал как выстрел. – Да за это время, я тебя уверяю, Виктор Ильич, можно было бы пол‑Ковчега' отгрохать! Из того, что под рукой! Мы же не Эльбрус двигаем, а городок строим. Что там рисовать‑то полтора года?

Колесников, худой, с лицом аскета‑инженера, вздохнул. Он был из породы людей, для которых нетерпение – главный враг точности.

– Александр Михайлович, – заговорил он терпеливо, как объясняют ребёнку, почему нельзя трогать горячее. – Если мы за год нарисуем криво, вы будете десять лет перестраивать. И дороже выйдет. Фундамент «улицы здоровья» – это не просто траншея. Это заглублённая галерея шириной в шесть метров, с двумя уровнями коммуникаций, дренажем, вентиляцией и заделкой от грунтовых вод. Малейшая ошибка в геодезии – и через год у вас просядет пол‑клиники. Каждый узел инженерных сетей – электрика, отопление, канализация, тот же газ, если его проведут – это сотни листов спецификаций, согласований с ГОСТами, расчётов нагрузок. Без этого ни один снабженец гвоздя не отпустит. А вы говорите – грохать.

Сашка мрачно уставился на чертёж, словно пытаясь силой взгляда заставить линии сложиться быстрее. Лев наблюдал за ним, понимая его ярость. Сашка был человеком действия: увидел проблему – решил, нужна вещь – достал, сломалось – починил. Эта бумажная волокита, эта «возня с цифирью» была для него пыткой. Но Лев видел дальше. Он помнил, как в его прошлом мире спешка на стройках оборачивалась трещинами в панелях, текущими крышами, вечными переделками. Здесь, в «Ковчеге», таком хрупком и важном, подобная халтура была равносилена диверсии.

– Восемнадцать месяцев – это много, – спокойно сказал Лев, и все взгляды обратились к нему. – Но Колесников прав. Это тот случай, где семь раз отмерить – не наш принцип, нам надо семьдесят. Мы закладываем фундамент на десятилетия. Лучше потратить лишние полгода на бумаги, чем потом десять лет латать дыры. – Он подошёл к столу, положил ладонь на край ватмана. – Виктор Ильич, Павел Андреевич, ваша задача – сделать документацию безупречной. Все ресурсы, какие нужны – люди, свет, бумага, да вообще что угодно – будут. Саша. – Он повернулся к другу. – Твоя задача – к весне-лету сорок пятого подготовить строительную базу здесь, на месте. Бетонный узел, лесопилку, склады, временные общежития для будущих рабочих. И начинай растить свои кадры. Бери ребят из ремонтных цехов, учи. К маю мы должны быть готовы не просто к закладке первого камня, а к непрерывному, организованному процессу.

Сашка тяжело дышал, но кивнул. Бунт прошёл, осталась концентрация. Он уже мысленно составлял списки, искал места для бетономешалок, решал, кого поставить прорабом. Это была его стихия – организация хаоса в работающую систему.

– Понял, – буркнул он. – К весне будет. Только чтоб эти твои рисовальщики к тому времени хоть стены нам нарисовали, а не только фундамент.

– Нарисуем, – сухо пообещал Сомов, делая пометку в блокноте.

Лев снова посмотрел в окно. Мысленный кирпич, витавший в воздухе, начал обрастать первой, самой скучной и необходимой плотью – цифрами, датами, фамилиями ответственных. Гигантский маховик «Здравницы» с скрипом, но начал движение. Он отнял у этого процесса полтора года. Но в этой задержке была не медлительность, а та самая инженерная ответственность, которую он, Иван Горьков, считал утраченной в своём времени. Здесь, в сорок четвертом, её приходилось создавать заново. Ценой времени.

Вечер того же дня застал Льва и Катю в их кабинете, который давно превратился в общую жилую и рабочую территорию. На столе, заваленном бумагами, стоял недопитый чай в стаканах, уже холодный. Катя, склонившись над списками снабжения, вдруг отложила карандаш и посмотрела на мужа. Её взгляд был не деловым, а глубоко личным, слегка тревожным.

– Лёва, я хотела поговорить о Леше, – тихо сказала она. – Ноябрь‑декабрь уже скоро.

Лев оторвался от отчёта по фармакологическим испытаниям. Мысль о брате жила в нём фоном, тихим, но постоянным ожиданием. Он кивнул.

– Скоро. Надо готовиться к возвращению.

– Не только нам, – Катя провела рукой по лбу. – Всей командой. Они ждут его не меньше нашего. Для Сашки он – как младший брат, которого он не досмотрел. Для Миши – единственный друг, с которым можно было молчать о химии. Для всех нас… – Она замолчала, подбирая слова. – Он часть дома. И дом должен быть готов его принять. Не как генерала‑героя, а как нашего Лешку.

Лев почувствовал, как громада «Здравницы», газового проекта, всех этих планов и сроков, на мгновение отступила, став чем‑то далёким и абстрактным. А вот эта задача – вернуть человека в его дом – оказалась невероятно плотной, конкретной и сложной. Как сложнее всего бывает не сделать открытие, а просто поговорить с близким, которого не видел годы.

– Предлагаю устроить встречу в нашем кафе, – сказал Лев. – Не в актовом зале, не парадный ужин с речами. В столовой, в отдельном зале. Только свои. Чтобы было по‑домашнему.

– Это я уже обдумала, – Катя улыбнулась, и в её глазах вспыхнул знакомый огонёк организатора. – Еда должна быть лучшей. Что‑то настоящее, по душе. Я поговорю с Варькой и Дашей. Создадим что‑то вроде… женского совета по этому празднику. – Она произнесла это без иронии, с лёгкой улыбкой. – И есть ещё квартира. Его квартира. Она же стоит закрытая все это время. Надо не просто убрать, а обновить. Сделать обжитой. Чтобы пахло не затхлостью, а… жизнью.

– Сашка возьмётся за мужскую часть, – сказал Лев. – Проверит сантехнику, проводку. А вы с девчатами – за уют.

Они помолчали. За окном спускались синие сумерки, в которых уже зажигались первые огни «Ковчега». Лев думал о парадоксе: строительство «Здравницы» – проект на десятилетие, который изменит жизнь тысяч. Возвращение Леши – проект на месяц. И почему‑то второй сейчас казался сложнее, ответственнее и неизмеримо важнее первого. Потому что в нём не было чертежей и смет. Только живая, хрупкая человеческая материя.

На следующий день в кабинет Льва вошёл человек, которого он ждал с особым чувством – смесью делового интереса и почти мистического трепета. Измаил Ибрагимович Енгуразов, геолог, был худым, смуглым, с глазами, в которых горел не спокойный свет знания, а настоящий, фанатичный огонь первооткрывателя. Ему было около тридцати пяти, но глубокие морщины у рта и на лбу говорили о годах, проведённых не в кабинетах, а в полевых партиях.

– Товарищ Борисов, – заговорил он сразу, без преамбул, голосом, в котором слышался лёгкий волжский говорок. – Я до сих пор не вполне понимаю, почему мои старые отчёты по возможным газоносным структурам в Саратовском Поволжье вдруг вызвали интерес на таком уровне. Их в сорок первом положили под сукно. Сказали – нет там ничего, пустая трата времени и ресурсов.

Лев указал на стул. Он видел перед собой не просто специалиста. В реальной истории, Енгуразов всё‑таки добился своего, и Елшанское месторождение дало газ уже в 1942‑м. Здесь, в этой реальности, что‑то пошло иначе. Тот самый эффект бабочки, о котором не так давно думал Лев.

– Время изменилось, Измаил Ибрагимович, – сказал Лев. – Стране нужна энергия. Уголь и нефть – это хорошо, но газ – это будущее. Чище, эффективнее, его можно транспортировать по трубам прямо к заводам и котельным. Ваши расчёты… они показались мне убедительными.

– Это не просто расчёты, – оживился Енгуразов, его глаза загорелись. – Это анализ кернов, данные сейсморазведки, которые мы вели ещё до войны! Я уверен, что на глубине 800‑1200 метров в терригенных отложениях каменноугольного периода под Елшанкой лежит не просто газоносный пласт, а целая залежь! Но для подтверждения нужна глубокая разведочная скважина. А это оборудование, люди, время…

Лев слушал, кивая. И в какой‑то момент, движимый знанием, которое он не мог объяснить, задал вопрос:

– А как насчет пород‑покрышек? Вас не смущает возможное наличие там соляных куполов? Они могут создавать идеальные ловушки, но и осложнять бурение.

Енгуразов замер, уставившись на Льва с таким изумлением, будто тот только что процитировал ему личный дневник.

– Вы… откуда вы знаете про соляные купола в том районе? – спросил он почти шёпотом. – Эти данные ни в одном открытом отчёте не фигурируют. Это моя личная гипотеза, основанная на аналогиях с Уралом!

Лев внутренне сжался. Перегнул. Знание Горькова снова вылезло наружу. Пришлось отступать.

– Интуиция, основанная на общих геологических принципах, – сухо отрезал он. – Не важно. Важно вот что. Вы получите всё необходимое для экспедиции. Буровую установку «Уралмаш» прототип, еще не вошедший в серию, транспорт, горючее, пайки для команды. Ваша задача – к новому, сорок пятому году дать однозначное заключение: есть промышленный газ или нет. Остальное – не ваша забота. Трубы, сварка, согласования с наркоматами – это наш с инженерами фронт.