Текст книги "Врач из будущего. Возвращение к свету (СИ)"

Автор книги: Андрей Корнеев

Соавторы: Федор Серегин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Глава 2
Золотые звезды

Утро двадцать восьмого мая выдалось прохладным, ясным, с тем особенным московским светом, который кажется был одновременно плотным и прозрачным. Лев стоял у окна номера гостиницы «Москва», поправляя воротник своего парадного кителя. Ткань, темно-серого цвета с бархатными кантами, была непривычно грубой на ощупь, пахла нафталином и ощущалась чужой, казённой. Он смотрел на просыпающуюся Манежную площадь, на первые троллейбусы, на бойцов, подметающих брусчатку перед Кремлём.

За его спиной в номере царила сдержанная суета. Катя закрепляла в волосах скромную заколку, проверяя своё отражение в зеркале. Её платье, тоже парадное, тёмно-синее, было лишено каких-либо украшений, кроме маленького значка «Отличник здравоохранения». Сашка, уже облачённый в свой китель, нервно проверял, ровно ли пришиты пуговицы. Лицо его было сосредоточено и бледно.

– Успокойся, – сказал Лев, не оборачиваясь. – Никто твой шов проверять не будет. Ты хорошо выглядишь.

– Знаю, знаю, – проворчал Сашка. – Просто непривычно в этой одежде, как на свадьбу, блин.

– По сути, оно так и есть, – тихо сказала Катя, поправляя воротник Льва. – Обряд бракосочетания с Государством. Со всеми вытекающими обязательствами.

Дверь в номер постучали, вошёл Громов. Он был в новой, идеально сидящей форме государственной безопасности, его лицо было выбрито до основания, а сапоги сверкали, как два куска антрацита. Взгляд его, привычно оценивающий, скользнул по всем троим, будто проверяя готовность к операции.

– Машины поданы, – отчеканил он. – Колонна тронется через пятнадцать минут. Протокол требует нашего прибытия к девяти сорока пяти. Всё в порядке?

– В порядке, Иван Петрович, – ответил Лев. – А остальные?

– Уже внизу. Жданов нервничает, говорит, забыл подготовить речь. Я сказал, что если и потребуется, то сможет и без подготовки сказать правильно. Юдин, как и полагается его статусу, читает лекцию ораторам из Совнаркома о важности асептики в государственных масштабах. Баженов… – Громов чуть дрогнул уголком рта, – Баженов пытался прикрепить к лацкану пробирку с чем-то зелёным. Супруга его, Дарья Сергеевна, пресекла.

Лев кивнул, узнавая своих ребят, ухмыльнулся.

– Тогда поехали. Негоже, чтобы наша делегация опоздала.

Колонна из четырёх чёрных «ЗИСов» плавно тронулась от подъезда гостиницы. В первой машине ехали Лев, Катя, Сашка и Громов. За ними – остальные ведущие сотрудники «Ковчега»: Жданов, Юдин, Ермольева, Баженов, Неговский, Углов. Окна были приоткрыты, и в салон врывался свежий, ещё не успевший нагреться воздух московского утра, смешанный с запахом бензина и асфальта.

Лев молча смотрел в окно. Проплывали знакомые, но изменившиеся улицы. Следы войны здесь, в центре, были тщательно залатаны: застеклённые окна, отреставрированные фасады. Но в глаз цеплялись детали: где-то ещё висела защитная сетка на балконах, где-то на стене зиял свежий, недавно заложенный кирпичом проём. Страна залечивала раны, как большой организм после тяжёлой операции. И он, Лев Борисов, был одним из тех, кто накладывал швы.

Машина медленно свернула к Боровицким воротам. Высокие, тёмно-красные стены Кремля, увенчанные мерцающими на солнце рубиновыми звёздами, нависли над ними. Часовой у ворот, бравый, под два метра ростом, в парадной форме, откозырял. Колонна, не останавливаясь, проехала под аркой. В этот момент Лев почувствовал, как у него внутри что-то тихо и окончательно щёлкнуло. Как защёлкнулся замок. Въезд в Кремль на частной машине – это был не просто протокол. Это был знак. Знак высшего доверия и высшей несвободы одновременно. Цена этого въезда измерялась не в рублях, а в судьбах, в бессонных ночах, в этических компромиссах, в горечи от потерянных пациентов и в радости от спасённых. Он заплатил ее сполна.

– Ничего, скоро выйдем, – тихо, будто угадав его мысли, сказала Катя, положив свою руку поверх его. Её пальцы были холодны.

– Не в этом дело, – так же тихо ответил он. – Просто осознал, что операция прошла успешно. Теперь – долгая и нудная реабилитация.

Сашка, сидевший рядом, фыркнул. Громов не изменился в лице.

Машины остановились у подъезда Большого Кремлёвского дворца, их уже ждали. К дверям подошёл молодой, но с не по годам серьёзным лицом адъютант в безупречной форме.

– Товарищи, прошу за мной. Церемония начнётся в Георгиевском зале. Вам нужно занять свои места в строю.

Они вышли из машин. Воздух здесь, внутри кремлёвских стен, казался иным – более разрежённым, тихим, наполненным запахом старого камня, воска и с ощущением величия власти. Лев расправил плечи, почувствовав, как тяжёлый китель лёг на них уже привычнее. Он шёл за адъютантом, сознательно замедляя шаг, чтобы не обгонять Катю на её невысоких каблуках. Сашка и Громов шли чуть сзади.

Их провели через огромные, высоченные двери, обшитые дубом, в длинный, слабо освещённый коридор. Паркет под ногами гулко отзывался на каждый шаг. По стенам висели огромные полотна – батальные сцены, портреты полководцев. Сквозь высокие стрельчатые окна лился свет, в котором кружилась пыль, и было видно гладь Москвы-реки и дальние московские холмы.

Наконец, они подошли к ещё одним, ещё более величественным дверям. За ними слышался сдержанный гул голосов. Адъютант отворил одну из створок и пропустил их внутрь.

Георгиевский зал. Даже подготовленного человека он поражал масштабом и холодным величием. Шесть рядов золочёных люстр под белоснежным потолком с лепниной. Длинные, в два яруса, окна. Стены, облицованные белым каррарским мрамором, украшенные пилястрами и барельефами. Но главное – это были мраморные доски. Они тянулись вдоль всех стен, от пола до потолка, и на них золотыми буквами были выбиты имена – тысячи имён. Кавалеры ордена Святого Георгия. Герои другой эпохи, другой войны, другого государства. Ирония истории витала в воздухе этого зала, как запах ладана в опустевшем храме.

В центре зала уже строились шеренги награждаемых. Лев увидел знакомые и незнакомые лица. Генералы с грудами орденов на груди, их лица – жёсткие, высеченные из гранита усталости и воли. Гражданские в строгих костюмах – конструкторы, учёные, директора заводов. Было много военных медиков, но их награды скромно терялись на фоне боевых офицеров.

– Товарищ Борисов, вас с супругой – в центр первой шеренги, – тихо сказал адъютант. – Остальных – по списку, рядом.

Их группа растворилась, встраиваясь в общий строй. Лев встал, выпрямив спину. Катя – рядом, её плечо почти касалось его руки. Слева от неё встал Сашка, справа от Льва – Жданов. Чуть дальше Лев видел, как Ермольева, уже заняв своё место, что-то быстро и тихо говорила стоявшему рядом Гаузе, жестикулируя пальцами, будто показывая размеры колонии. Миша Баженов пытался поймать взгляд Льва, явно растерянный и подавленный масштабами происходящего. Юдин стоял, как памятник, лишь его пальцы слегка постукивали по шву брюк, повторяя, как показалось Льву, ритм какого-то хирургического узла.

Лев перевёл дыхание и начал делать то, что умел лучше всего в стрессовых ситуациях: анализировать обстановку как операционную. Выходы – две большие двери в торцах зала, несколько боковых. Освещение – яркое, но без бликов, идеальное для работы. «Проходимость» – плохая, в случае чего давка гарантирована. «Инструментарий» – члены правительства, которые вот-вот появятся. «Пациент» – он сам, его команда, вся эта шеренга. «Диагноз» – государственное признание. «Прогноз»… прогноз был благоприятен.

Его взгляд скользнул по стенам, по золотым именам, и наконец упёрся в большой, во весь рост, портрет, висевший в торце зала. Суровое, знакомое каждому в стране лицо с усами и тяжёлым, непроницаемым взглядом. Сталин.

«Ну что ж, – подумал Лев с той самой, ставшей уже органичной, смесью уважения, отстранённости и цинизма. – Начинается обход. Главный хирург страны выходит на консилиум. Посмотрим, какой вердикт вынесет».

Он почувствовал, как Сашка слева от него незаметно, но сильно сжимает и разжимает кулак. Старая привычка сбрасывать мышечное напряжение. Лев сам сделал глубокий, медленный вдох, задержал воздух и так же медленно выдохнул, чувствуя, как лёгкий туман волнения рассеивается, уступая место собранной, холодной ясности. Он был готов.

Внезапно гул голосов стих, как будто кто-то выключил звук. Все головы повернулись к главным дверям. Первыми вошли несколько офицеров в форме НКВД и партийных работников в тёмных костюмах. Они расступились, образовав живой коридор.

И вошёл он.

Сталин. Невысокий, казавшийся приземистым в простом, защитного цвета кителе без каких-либо регалий, кроме золотой звезды Героя Социалистического Труда на левой стороне груди. Он шёл не спеша, слегка раскачиваясь, держа руки сцепленными перед собой. Его лицо под знаменитыми усами было спокойно, почти умиротворённо, но глаза, маленькие, желтовато-карие, медленно скользили по шеренгам, останавливаясь на каждом лице на долю секунды. За ним, чуть сзади и сбоку, следовали члены Политбюро – Молотов, Берия, Микоян, Ворошилов. Последний, проходя, на мгновение встретился взглядом с Львом и едва заметно кивнул.

Тишина в зале стала абсолютной. Слышен был только мягкий скрип подошв Сталина по паркету. Он начал медленный обход вдоль первой шеренги. Останавливался, пожимал руку, говорил несколько слов. Лев видел, как у седого генерала, стоявшего через несколько человек, задрожала щека. Видел, как молодой конструктор, получив рукопожатие, покраснел до корней волос.

И вот он оказался перед ними. Остановился. Сначала его взгляд упал на Катю. Он кивнул, не улыбаясь.

– Товарищ Борисова, – сказал он тихо, голос его был негромким, хрипловатым, с сильным грузинским акцентом, который не передавала ни одна радиоаппаратура. – Спасибо за вашу работу. За ваших медсестёр. Вы – совесть «Ковчега».

Катя, побледнев, но держась идеально прямо, тихо ответила:

– Они выполняли свой долг, товарищ Сталин. Как и все мы.

Сталин кивнул, как будто подтверждая известную истину, и перевёл взгляд на Льва. Глаза их встретились. Лев не опустил взгляд, но и не уставился в лицо. Он смотрел чуть выше плеча, как учили в своё время при докладах. В этих близко поставленных глазах он не увидел ни гнева, ни одобрения. Увидел тяжёлую, усталую, бесконечно далёкую от них всех работу мысли. Увидел расчёт.

– Товарищ Борисов, – произнёс Сталин. Голос прозвучал чуть громче. – Ваш «Ковчег»… – он сделал маленькую паузу, подбирая слово, – сберёг нам целую армию. Спасибо.

В тишине зала эти слова прозвучали, как приговор, от которого мурашки побежали по спине. Не «спасли жизни», не «помогли раненым». «Сберёг целую армию». Армия – это стратегический ресурс, единица исчисления в балансе военных сил. И его «Ковчег» эту единицу сохранил. Оценка была дана на языке, который понимали здесь все.

Лев почувствовал, как по спине пробежал холодный пот, но голос его прозвучал ровно, чётко, без тени дрожи:

– Служу Советскому Союзу, товарищ Сталин. Это заслуга коллектива. Каждого врача, каждой санитарки, каждого учёного. И системы, которую создала партия.

Он не знал, откуда взялись эти последние слова. Они вырвались сами, из какого-то глубокого, уже инстинктивного понимания. Сталин слушал, не моргая. Потом кивнул, один раз, резко. И двинулся дальше, к Сашке. Лев почувствовал, как из его лёгких вырывается сдавленный, неконтролируемый выдох.

Церемония началась. На трибуну поднялся председатель Президиума Верховного Совета. Зазвучали торжественные, гулкие под сводами слова Указа. Перечислялись имена. Формулировки были краткими, как выстрелы: «За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом отвагу и героизм…» «За выдающиеся заслуги в области развития медицинской науки, создание новых видов лекарственных препаратов и спасение тысяч жизней бойцов и командиров Красной Армии…»

Лев стоял, слушая, как звучит его фамилия. Слов было много. Про Халхин-Гол, про организацию медицинского обеспечения, про личное мужество, про научные открытия. Ему казалось, что речь идёт о каком-то другом человеке, мифическом герое. О том Льве Борисове, которым он должен был стать, когда только очнулся в 1932 году. А он-то был просто Иваном Горьковым, который очень боялся и очень хотел выжить. И делал для этого всё, что мог.

– … вручить медаль «Золотая Звезда» и присвоить звание Героя Советского Союза!

Это был первый пункт. Второй следовал почти сразу:

– … вручить золотую медаль «Серп и Молот» и присвоить звание Героя Социалистического Труда!

В зале раздались негромкие, но искренние аплодисменты. Дважды Герой. Таких в стране были единицы. Лев сделал шаг вперёд, пошёл к трибуне. Его ноги были ватными, но несли его сами. Он видел перед собой лицо Сталина, спокойное, внимательное.

Первую медаль, «Золотую Звезду», вручал сам Верховный. Тяжёлый, холодный пятиугольник звезды лёг Льву на ладонь, а затем был прикреплён к кителю слева, над планкой с орденами. Сталин сделал это сам, его пальцы были удивительно ловкими и быстрыми. Вторую медаль, «Серп и Молот», вручал Молотов. Потом из рук Калинина Лев получил второй орден Ленина. И наконец, из рук Ворошилова – тяжёлый, массивный орден в форме звезды с профилем Сталина в центре. Орден Сталина. Высочайшая награда, но в этом зале, в этот миг, она была абсолютно реальной и означала лишь одно: высочайшее, личное признание.

И под конец к Льву подошёл адъютант, неся на бархатной подушке погоны. Погоны генерал-лейтенанта медицинской службы. Две большие звезды вытканные золотом, и над ними – та самая эмблема: змея, обвивающая чашу. Сталин взял один погон, Лев, не глядя, подставил плечо. Холодная ладонь с тяжёлой тканью легла на его ключицу, пальцы поправили положение. Потом второй. Процедура заняла секунды.

Сталин отступил на шаг, окинул Льва взглядом с ног до головы. Потом протянул руку для рукопожатия. Ладонь была сухой, сильной, с твёрдыми пальцами. Рукопожатие было коротким, крепким.

– Ждём вас после церемонии, товарищ генерал, – сказал Сталин почти беззвучно, так что услышал только Лев. И отошёл.

Лев, автоматически отдав честь, повернулся и пошёл назад, в строй. Его китель теперь оттягивало вперёд неподъёмной тяжестью металла. Он чувствовал каждую медаль, каждый орден, как отдельную гирю. Но самое странное – он чувствовал погоны. Они лежали на плечах не как знак отличия, а как ярмо. Как якорь, навсегда приковавший его к этому месту, к этой системе, к этой эпохе.

Он занял своё место, увидел сияющее от счастья и волнения лицо Кати, которая только что получила свою «Серп и Молот» и орден Ленина из рук Сталина. Услышал, как Сталин, вручая ей награду, сказал чуть громче: «Слышал, вы не только спасали, но и учили спасать. Это правильно. Настоящее отношение к делу». Катя, побледнев ещё сильнее, лишь кивнула, не в силах вымолвить слова.

Потом был Сашка. Когда Сталин вручал ему медаль Героя Соцтруда, у Александра Михайловича при взмахе для чести дрогнула рука. Он сжал челюсти, в его глазах мелькнула ярость на собственную слабость. Сталин, кажется, заметил это. Он на секунду задержал взгляд на лице Сашки, и в его глазах промелькнуло нечто, отдалённо напоминающее понимание. Не сочувствие, нет. Скорее признание того, что и у этого стального организатора есть свои, не до конца зажившие раны.

Профессор Юдин принимал награду, стоя по стойке «смирно», как молодой курсант. Когда тяжёлая медаль легла ему на грудь, по его суровому, иссечённому морщинами лицу скатилась одна-единственная, быстрая, как молния, слеза. Он даже не попытался её смахнуть.

Михаил Баженов едва не уронил свою награду, запутавшись в собственных ногах, когда отходил от трибуны. Рядом тихо рассмеялись, но смех был тёплым, беззлобным. Даже Сталин чуть дрогнул уголком губ.

И вот наступил момент, которого Лев неосознанно боялся больше всего. Его снова вызвали к трибуне. Для ответного слова.

Он шёл, чувствуя, как каждый шаг отдаётся в висках. Тяжесть на груди мешала дышать. Он поднялся на невысокий помост, обернулся к залу. Перед ним море лиц. Суровых, уставших, ожидающих. Генералы, учёные, рабочие. Люди, прошедшие через ад и вынесшие на своих плечах Победу. Что он мог сказать им? Человек, который не был на передовой, который прятался за спины этих людей в своём безопасном «Ковчеге»?

Он взялся за края трибуны, почувствовав под пальцами холодный, отполированный до зеркального блеска дуб. Сделал паузу, в зале замерли.

– Товарищ Сталин! – начал он, и его голос, к его собственному удивлению, прозвучал ровно, гулко, заполнив пространство. – Товарищи!

Он посмотрел не на правительство, а туда, где стояли его люди. На Катю, на Сашку, на Юдина, на всех остальных.

– Мы не делали ничего особенного. Мы просто делали свою работу. Ту, которой нас научила страна и партия. Врач у операционного стола, медсестра у постели раненого, учёный у микроскопа – они такие же бойцы и командиры, как и те, кто шёл в атаку с винтовкой. Только их оружие – знание. Их фронт – человеческое тело. Их победа – возвращённый к жизни боец, который снова может встать в строй или вернуться к своей семье.

Он видел, как кивают головы у пожилых генералов. Видел, как Жданов одобрительно сжимает губы.

– Война показала нам многое. Она показала, что можно защитить рубежи Родины сталью и огнём. Но она же показала, что Родину делают не только рубежи. Её делают люди. Люди, которые пашут, строят, учат, лечат. И жизнь, здоровье этих людей – такой же стратегический ресурс, как танки, самолёты, пушки. Их нельзя списать в утиль, их нельзя считать расходным материалом. Каждый спасённый – это не просто статистическая единица. Это – будущее. Будущее заводов, полей, лабораторий, будущее наших детей.

В зале воцарилась полнейшая тишина. Его слова, простые, лишённые пафоса, падали, как капли, в эту тишину.

– Победа дала нам шанс. Сейчас, когда отгремели пушки, наша главная задача – сделать так, чтобы жизнь каждого гражданина, каждого ребёнка, каждой матери в нашей стране была такой же защищённой, надёжной и крепкой, как и границы нашей Родины. Чтобы больше никогда матери не получали похоронки, а дети не оставались сиротами из-за болезней, которые мы уже умеем лечить. Чтобы инвалиды войны не чувствовали себя обузой, а становились опорой, примером силы духа.

Он снова перевёл взгляд на Сталина. Тот слушал, не двигаясь, прикрыв глаза, так что были видны только щёлочки. Курил свою вечную трубку, выпуская струйки дыма.

– Сегодняшние награды – это не нам лично. Это – всему коллективу «Ковчега», каждому хирургу и терапевту, каждой медсестре и санитарке, каждому учёному и лаборанту, которые сутками, без сна и отдыха, не отходили от операционного стола, от лабораторного столика, от постели больного. Кто делал свою работу, не ожидая наград, а потому что иначе нельзя. Кто верил, что своим трудом он приближает тот день, когда слово «война» станет просто страницей в учебнике истории, а не кошмаром наяву.

Он сделал последнюю паузу, собрался с мыслями, с силами.

– Спасибо партии, правительству, лично товарищу Сталину за высокую оценку нашего труда. Но главная наша награда – это доверие. Доверие страны, доверие тех, кого мы лечили. И мы обещаем: мы это доверие оправдаем. Мы будем работать так же честно, так же самоотверженно и так же эффективно, как работали все эти годы. Потому что наш фронт – фронт жизни – никогда не закроется. Спасибо.

Он отступил от трибуны. На секунду в зале повисла тишина, а затем её разорвали аплодисменты. Не бурные, не истеричные, а солидные, весомые. Генералы хлопали, не разжимая серьёзных лиц. Учёные кивали. Его собственная команда смотрела на него с таким обожанием и гордостью, что у Льва на мгновение перехватило дыхание. Он коротко кивнул им и спустился с трибуны, возвращаясь на своё место. Его речь заняла меньше трёх минут.

Церемония продолжалась, но для Льва она уже закончилась. Он стоял, чувствуя, как тяжесть на груди постепенно превращается из физической в моральную. Он сказал то, что думал. Но понимал ли он сам всю меру ответственности, которую только что на себя взвалил? «Фронт жизни». Красивые слова. А за ними – годы борьбы с бюрократией, с дефицитом, с косностью, с самими собой. И теперь ещё – с высочайшими ожиданиями.

Наконец, последние награды были вручены, последние рукопожатия отданы. Сталин и члены Политбюро стали покидать зал. Церемониальная часть была окончена. Но Лев знал, что для него всё только начинается.

К нему подошёл тот же адъютант, что встречал их утром.

– Товарищ генерал-лейтенант Борисов, прошу за мной. Вас ждут.

Лев кивнул, обменялся быстрыми взглядами с Катей («Всё в порядке», – сказал её взгляд) и с Сашкой («Держись, начальник», – читалось в его напряжённых глазах). И пошёл за адъютантом, оставляя за спиной гул постепенно расходящегося зала, смех своих ребят и тяжесть золотых звёзд на груди.