Текст книги "Врач из будущего. Возвращение к свету (СИ)"

Автор книги: Андрей Корнеев

Соавторы: Федор Серегин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Глава 21
Чертежи и еловые иголки ч. 2

Идеи, чертежи и планы на будущее были важны, как воздух. Но воздухом этим нужно было дышать здесь и сейчас. А сейчас приближался Новый год – первый по-настоящему мирный за долгое время. И «Ковчег», эта гигантская машина по спасению жизней и проектированию будущего, вдруг озаботился вопросом совершенно иррациональным: где взять живую, большую, пушистую ёлку.

Вопрос этот был поднят за ужином у Борисовых. Лев, отодвинув тарелку, сказал просто:

– Ёлка должна быть. Живая, большая. Чтобы в главной столовой стояла. Чтобы каждый, кто зайдёт, её видел. Чтобы дети видели.

Сашка, доедая котлету, фыркнул:

– Большую… Лесхоз тебе, Лёва, такую ёлку только по особому разрешению да под расписку о «культурно-массовой работе». И орать будет, что мы народное достояние губим. Да и кто её тащить будет? Ты знаешь, сколько она весить будет?

– Найдём, – упрямо повторил Лев, и в его тоне зазвучали те же нотки, что и при обсуждении газового проекта. – Это не прихоть. Это символ. Символ того, что мы выжили. Что у нас есть силы и право на праздник. На нормальную, человеческую радость.

Решение пришло с неожиданной стороны. Леша, молча слушавший спор, откашлялся.

– У меня есть… старые связи в местном управлении лесного хозяйства, – сказал он, избегая взглядов. Все понимали, какие это «связи». – В сорок верстах отсюда, в Заволжье, есть лесничество. Там ведут санитарную вырубку – чистку от сухостоя и больных деревьев. Среди них… могут оказаться и вполне крепкие, но мешающие росту молодняка ели. Одну такую «изъять в государственных целях» для нужд ВНКЦ… можно организовать. Без лишнего шума.

В комнате повисла пауза. Затем Сашка хмыкнул:

– Вот видишь, Лёв? Пока ты о символах, мы о практическом вопросе думаем. Леш, договорись. А вывозить… вывозить будем мы. Я, ты, Волков, если не побрезгует. На грузовой полуторке. Ночью, чтобы народ не смущать.

Так и решили. Через два дня, в глубокой темноте, полуторка с затемнёнными фарами, ведомая Сашкой, вынырнула из лесной чащи и подъехала к служебному входу столовой. На кузове, увязанная верёвками, лежала громадная, темная пирамида, пахнущая смолой и зимним лесом. Сашка, Леша и действительно пришедший помочь майор Волков молча, синхронно, как на боевой операции, сняли её, пронесли через двери и установили в углу огромного зала. Ёлка оказалась выше трёх метров, пушистой, с густыми, упругими лапами.

– Красивая, – констатировал Волков, отряхивая хвою с шинели. – Теперь надо её украсить. А это, я слышал, целая история.

История началась на следующий же день. Украшения не покупали – их делали. Всё свободное время сотрудников, их жён, детей превратилось в конвейер по производству праздника из подручного, а чаще – бросового материала.

В квартире Баженовых царил специфический хаос. Миша, у которого «чесались руки» что-нибудь смастерить, но который был отстранён от взрывоопасных химических процессов, нашёл выход. Он притащил домой коробку стреляных гильз от патронов.

– Смотри, – объяснил он Даше и маленькому Матвею, – гильза – это латунь. Она хорошо полируется. А у меня есть немного алюминиевой фольги от… э-э-э… одного секретного эксперимента. – Он ловко оборачивал гильзу блестящей фольгой, приклеивал нитку. – Получается шар. Точнее, цилиндр. Но издалека – шар. Блестящий. Идеально.

Даша качала головой, но помогала. Они сделали с десяток таких «шаров». Матвей, сидя на полу, пытался засунуть гильзу в рот, но ему вовремя подсунули безопасную деревянную кубику.

У Вари и Сашки дело пошло иначе. Варя раздобыла где-то медицинскую вату, старую марлю и краски – зелёнку, метиленовый синий, марганцовку.

– Это же прекрасные красители! – восторгалась она, разводя кристаллы марганцовки в воде и получая густой фиолетовый раствор. – А вату можно окрасить и сделать шары. Только сушить их надо подальше от Мишиных гильз, а то подумают, что мы гранаты на ёлку вешаем.

Они лепили из ваты комки, обматывали их марлей, окрашивали в разные цвета и сушили на батареях. Получались неровные, но яркие игрушки, пахнущие лекарствами и домашним уютом.

Катя организовала «конвейер» в своей квартире. Андрей и несколько детей постарше из соседних квартир под её руководством резали старые журналы и плакаты на полоски, клеили из них длинные, пёстрые гирлянды-цепочки. Работа была кропотливой, требующей терпения, и Катя использовала её как терапию – для себя и для детей. Тишина, сосредоточенное склеивание, простой, понятный результат. Это успокаивало нервы, вымывая из головы бесконечные списки, цифры и проблемы.

Самым неожиданным жестом стало появление Анны Семёновой. Она пришла в день украшения ёлки, неся аккуратную картонную коробку. Молча, под притихшие, насторожённые взгляды, она открыла её. Внутри, переложенные мягкой бумагой, лежали ёлочные бусы – не самодельные, а фабричные, стеклянные, разноцветные. И несколько хрупких, изящных стеклянных шаров с росписью.

– Это… трофей, – тихо сказала она, не глядя ни на кого. – Из Германии. Никому не нужен был, может нам пригодится.

Все молчали. Трофей из Германии… Это была не просто игрушка. Это была частица того мира, который принёс столько боли. Но здесь, в этих хрупких шариках, не было ненависти. Была лишь странная, грустная красота, спасённая от разрушения. Катя первая шагнула вперёд, взяла одну нитку бус.

– Спасибо, Анна Олеговна. Они прекрасны. – Она обернулась к другим. – Давайте украсим. Эти – в центр. А наши – вокруг. Так и должно быть. Всё вместе.

Ледяная стена недоверия дала трещину. Варя взяла ещё одну нитку бус. Потом Сашка. И процесс пошёл. Ёлка, покрытая самодельными гирляндами, ватными шарами, блестящими гильзами и вдруг вспыхнувшими среди всей этой простоты изысканными немецкими шарами, становилась не просто украшением. Она становилась метафорой их общего мира – собранного из того, что было, спаянного трудом, окрашенного памятью, но уже тянущегося к свету и красоте.

На кухне и в столовой царила своя, стратегически важная суета. Повара, жёны команды, завхоз Потапов и даже привлечённая Катей как консультант по питанию (пока не было диетолога) устроили мозговой штурм по меню. Результат был ошеломляющим для декабря 1944 года.

– Холодец! – объявил главный повар, бородатый дядька по имени Степан. – Из своих свиней. Ноги, голова, губы – всё уварим, бульон будет – палец оближешь. И хрен свой, с огорода.

– Селёдка под шубой, – предложила Варя. – Своя картошка, своя свёкла, свой лук. Сельдь – выбили в рыбном тресте, будет три бочки.

– Мясные пироги, – добавила Даша. – С капустой и с яйцом. Тесто на дрожжах наших, пищевых, не кормовых!

– Клюквенный морс, – сказала Катя. – Клюкву санитары по болотам насобирали ещё осенью, заморозили. Сахар есть.

– И… торт, – тихо, но твёрдо произнесла Варя. Все обернулись к ней. Торт в условиях послевоенного дефицита был чем-то сродни полёту на Луну. – «Наполеон» по рецепту Льва. Слоёное тесто. Масло сливочное… тоже есть. Заварной крем на молоке и яйцах.

Наступило молчание. «Наполеон»… Это было уже не про еду. Это было про победу. Про роскошь, которую они могли себе позволить. Про жизнь, которая возвращалась.

– Делай, – сказал Лев, который как раз зашёл в столовую. – Торт определенно нужен!

Последним моральным выбором стал вопрос о празднике и дежурствах. Лев собрал узкий круг.

– Все, кто будет дежурить в ночь с 31 на 1-е и 1 января, получат тройной суточный расчёт и отгул в любое удобное время, – объявил он. – Без обсуждений. Они имеют на это право больше других.

– А «бериевцы»? – спросила Катя. – Волков, Ростов, Семёнова. Приглашать?

Лев помолчал. Эти люди были частью системы контроля, давившей на них. Но в последнее время… Волков работал наравне со всеми, Ростов не лез с советами, а помогал Баженову, Семёнова… с ней было что-то непонятное, связанное с Лешей.

– Пригласить, – решил он. – Как своих сотрудников. Они часть системы. Но теперь – нашей системы. Пусть приходят.

Подготовка шла полным ходом. Ёлка была украшена. Запахи с кухни становились всё соблазнительнее. В карманах у детей уже позванивали завёрнутые в бумагу конфеты-подушечки, добытые Сашкой неизвестным путём. «Ковчег» готовился к празднику не как учреждение, а как большая, шумная, уставшая, но бесконечно дорогая друг другу семья. И в этой подготовке, в этом простом бытовом волнении, была та самая жизнь, ради которой они воевали, работали, не спали ночами. Она была здесь, сейчас, в запахе хвои и ванилина, в блеске гильз и стеклянных шаров, в серьёзных лицах детей, клеющих гирлянды. Чертежи будущего были важны. Но еловые иглы настоящего – были необходимы.

* * *

Главная столовая «Ковчега» была неузнаваема. Огромные окна, обычно пропускавшие суровый свет будней, теперь отсвечивали тёплым золотом множества лампочек, которыми обвили колонны и рамы. В центре, царила над всем та самая ёлка – гигантская, темно-зелёная, сверкающая самодельным серебром и золотом гильз, пёстрыми ватными шарами и таинственным, чужим блеском немецких стеклянных игрушек. Запах хвои смешивался с ароматами еды – густым, наваристым духом холодца, сладковатым дыханием пирогов, пряной нотой селёдки.

Люди приходили не сразу, а будто вливаясь – семьями, отделами, компаниями. Сначала зал был пуст и торжественен, потом наполнился гулом, который нарастал, как морской прилив – сначала робкий шёпот, потом оживлённые разговоры, смех, крики детей. Это был не парадный банкет с рассадкой по чинам. Это был настоящий, стихийный пир. Длинные столы, сдвинутые буквой «П», ломились от еды. В центре каждого – тот самый «Наполеон», возвышающийся, как бело-кремовая крепость, объект всеобщего восхищения и нетерпеливого ожидания.

Ядро команды собралось у одного из столов. Лев и Катя с Андрюшей, Сашка и Варя с Наташей, Миша и Даша с Матвеем на руках, Леша, стоявший чуть в стороне, но уже не отдельно. Рядом, немного нервно, держались «бериевцы»: майор Волков в парадной форме, но без фуражки, Лев Ростов, оглядывавший зал с профессиональным интересом инженера, и Анна Семёнова в тёмно-синем платье, которое удивительно шло к её строгой красоте. За другим столом расположились титаны: Юдин, Бакулев, Углов, Виноградов, Ермольева, Жданов – все в лучших, хоть и поношенных, костюмах и платьях. Родители Льва – Борис Борисович и Анна – сидели рядом с матерью Кати, Марьей Петровной, скромно, но с достоинством наблюдая за происходящим. Были и средний медперсонал, и санитары, и инженеры из цеха Крутова, и лаборанты – все, кто мог быть отпущен с дежурства.

Патефон, поставленный на сцене, играл танго. Звук был трескучим, далёким, но это была музыка. Живая, мирная музыка. Не марши, не сводки Информбюро. Дети носились вокруг ёлки, задирая головы к мерцающим огонькам и пытаясь рассмотреть игрушки на верхних ветках.

Лев поднялся. Он не стучал ножом по стеклу – просто встал, и постепенно, волной, от него во все стороны, зал начал стихать. Все обернулись к нему. Он стоял, немного сутулясь, в своём обычном кителе, но без погон, и смотрел на эти лица. На знакомые, родные, уставшие и счастливые лица. Он не видел толпы. Он видел Сашку, который вытащил его когда-то из первой паники в 1932-м. Видел Катю, которая знала о нём всё и всё равно была рядом. Видел Мишу, гения, готового взорваться ради идеи. Видел Лешу, вернувшегося из небытия. Видел Юдина, Жданова, Ермольеву – тех, кто поверил в сумасшедшего студента. Видел отца, чьи суровые уроки выживания в системе оказались бесценны. Видел мать, спасённую им же. Видел сына, ради которого всё это, может быть, и затевалось.

Он начал говорить. Тихо, без ораторских интонаций, просто разговаривая с ними.

– Не буду говорить о победах. Вы их видите на этих столах. Не буду говорить о тяготах. Вы их помните лучше меня. – Он сделал маленькую паузу, давая словам дойти. – Скажу только спасибо. За то, что в самое тёмное, самое страшное время вы не бросили скальпель. Не выбросили пробирку. Не скомкали чертёж. За то, что верили не в приказ свыше, а в простой смысл нашей работы: спасти, помочь, построить. Мы выстояли. Не я, Мы. Мы накормили себя. Мы спасли тысячи жизней. Но, может быть, самое главное – мы сохранили в себе способность создавать. Даже когда вокруг было только разрушение.

Он обвёл взглядом зал, и его голос приобрёл твёрдость, не громкую, а глубинную.

– Завтра, с первого января, мы начнём чертить новую карту. Карту не войны, а здоровья. Карту мирной жизни. Будет трудно. Будут ошибки, будут тупики, будет бюрократия, будет усталость. Но мы справимся. Потому что уже справились с худшим. А сегодня… сегодня давайте просто выпьем. Не за Родину, не за Сталина, не за победу. За нас. За «Ковчег». За наш общий дом, который мы отстроили своими руками. За то, чтобы он стоял долго. И чтобы в нём всегда пахло хвоей, пирогами и… мирным небом. За нас!

Тишина взорвалась «Ура!». Не официозным, казённым, а густым, грудным, искренним рёвом. Зазвенели стаканы. Люди пили кто что – водку, вино, морс, чай. Главное было не в напитке. Главное было в этом жесте единства.

Тосты пошли дальше, уже неформальные, перебивая друг друга.

Юдин поднялся, его саркастическое лицо смягчила редкая улыбка.

– Я всегда говорил, Лев Борисов – опасный фантазёр. Вот и сейчас: аспирин в малых дозах! Это же противоречит всем канонам! – Он сделал драматическую паузу. – Но если этот фантазёр говорит – надо проверять. Потому что из его фантазий почему-то всегда получается что-то работающее. Так что выпьем за науку! За ту, что не боится казаться глупой! И за терпение тех, кто слушает этих фантазёров!

Все засмеялись, зааплодировали. Сергей Сергеевич умел, когда хотел, быть душой компании.

Сашка встал, не выпуская из руки стакан.

– Моё пожелание простое. Во-первых, чтобы щуки в Волге не перевелись. А во-вторых, чтобы наш новоиспечённый генерал-лейтенант, – он кивнул на Лешу, – наконец-то в следующем году поймал щуку больше, чем я! А то всё про войну рассказывает, а на рыбалке – нуль! И третье… чтобы краны не текли, трубы не ржавели, а электричество било током, а не искрами! За хозяйственников!

– Ура хозяйственникам! – подхватили со стола инженеров.

Леша встал медленно. Все смолкли, смотря на него. Он был бледен, но собран. Его глаза на секунду встретились с Анной Семёновой, сидевшей рядом с Волковым.

– За возвращение… За возвращение к свету! – сказал он коротко и ясно. – И за тех, кто ждал. Спасибо вам, мои дорогие.

Он сел. Этих немногих слов было достаточно. В них была целая история.

Профессор Жданов, уже изрядно весёлый, поднял бокал.

– Коллеги! Я всю жизнь изучаю организм. И вот я вижу перед собой уникальный организм под названием «Ковчег». Он состоит из титанов, которые не подозревают, что они титаны. И из их терпеливых жён, которые знают это, но молчат. Выпьем за этот организм! И за то, чтобы он не страдал атеросклерозом, который ему сейчас собираются лечить!

Смех и аплодисменты были всеобщими.

Потом тосты стали совсем стихийными – за здоровье, за детей, за мир, за то, чтобы хватило реактивов, за удачные операции. Патефон снова заиграл – теперь вальс. Пары потянулись в центр зала, освободившийся от столов.

Лев, отпив чаю, почувствовал прикосновение к плечу. Это был отец. Борис Борисович, в строгом костюме, смотрел на зал своим пронзительным, всё видящим взглядом.

– Построил, сынок, – тихо сказал он, безо всякой иронии. – Не институт, а целое государство в государстве. Со своими законами, своей армией, своей кухней и… своей ёлкой. Держи это крепко, не расплескай на виражах.

– Стараюсь, батя, – так же тихо ответил Лев. – А у тебя на работе как?

– Пожалели старика, – усмехнулся Борис Борисович. – Я просил не говорить, но меня хотели в Москву в новый отдел начальником перевести, я с твоим куратором это обсуждал… Да, Артемьев… он, оказывается, слово держит. Перевод отменили, куда я теперь от внука денусь? – устало подмигнул Борисов-старший.

Они помолчали, наблюдая, как Катя танцует с Андреем, серьезно вышагивающим под звуки вальса.

– Она – твоя главная удача, – неожиданно сказал отец. – Крепче любой брони. Береги.

– Знаю, – кивнул Лев.

В другом углу зала Катя, отпустив Андрея к другим детям, села рядом с матерью. Марья Петровна, постаревшая, но с неизменной прямотой во взгляде, взяла её руку в свои, узловатые, но тёплые пальцы.

– Я тобой горжусь, дочка, – сказала она просто. – И им горжусь. Вижу, как люди на него смотрят. Не со страхом, с надеждой. Это дорогого стоит. Живите. Растите Андрюшу. Всё остальное – ерунда.

Катя прижала материнскую руку к щеке, не в силах вымолвить ни слова. Все слова уже были сказаны жизнью.

На танцплощадке царила своя атмосфера. Леша и Анна Семёнова кружились в медленном, неловком танце. Он держался жёстко, по-военному, она – скованно, словно боялась сделать лишнее движение.

– Я плохо танцую, – пробормотал он, наступив ей на ногу.

– Ничего, – ответила она, и в углу её рта дрогнула улыбка. – Я тоже. Мы просто… двигаемся в такт.

Это было неловко, немного смешно, но невероятно искренне. Они не говорили ни о работе, ни о прошлом. Просто танцевали, находя общий язык в ритме и в этом странном, новом для обоих чувстве – возможности быть просто мужчиной и женщиной, а не бойцом и надзирателем.

Миша и Даша сидели за столом. Матвей, наевшись сладкого, спал, уткнувшись лицом в плечо отца. Миша, осторожно, чтобы не разбудить сына, показывал пальцем на толпу.

– Видишь, Матвейка? – шептал он спящему ребёнку. – Вот это и есть моя самая сложная и удачная формула. Не пентамин, не ниацин. А вот это: люди. Разные. Сложные. Иногда взрывоопасные. Но когда они вместе… получается что-то прочное. Как хороший сплав.

Даша смотрела на него с нежностью и лёгкой усталой улыбкой.

– Ты сегодня поэт, мой химик.

– Новый год же, – оправдался Миша. – Можно.

За столом, где сидели «бериевцы», царила сдержанная, но не напряжённая атмосфера. Волков налил Ростову и себе по рюмке.

– Интересное учреждение, – констатировал Волков, глядя на праздник. – Не похоже ни на что.

– Эффективное, – добавил Ростов, прихлёбывая. – И люди… нестандартные. Работать можно, да и я бы добавил: нужно! Знаешь, майор, а мне даже нравится эта их сплоченность… Знаешь, не показная, а живая, настоящая! Хочется быть частью этого.

Волков кивнул, его взгляд скользнул по танцующей паре Леша-Анна, по смеющемуся Сашке, по Льву, разговаривающему с отцом.

– Да, – согласился он. – Поддерживаю. Давай еще по одной.

Кульминацией вечера, конечно, стал торт. Когда их начали разрезать на десятки маленьких кусочков, воцарилась почти религиозная тишина. Каждый, получая свой кусочек на блюдце, смотрел на него с благоговением. Это был не просто десерт. Это был вкус мира. Сладкий, нежный, хрупкий. Его ели медленно, смакуя, стараясь растянуть удовольствие. Дети облизывали пальцы. Взрослые молчали, закрывая глаза. В этот момент не было ни генералов, ни санитаров, ни профессоров, ни лаборантов. Были просто люди, вкушавшие плоды своей невероятной, чудовищно трудной победы.

Ближе к полуночи радио включили на полную. Голос Левитана, торжественный и величавый, начал отсчёт последних минут уходящего года. Все встали, сгрудились вокруг ёлки, вокруг столов. Дети зажмурились в ожидании чуда. Взрослые взялись за руки – кто с кем стоял рядом.

– Пять… четыре… три… две… одна… С Новым, 1945-ым годом товарищи!

Зал взорвался. «Ура-а-а!» Захлопали пробки от шампанского, которого, конечно, было не очень много. Сашка вытащил из-за пазухи пачку бенгальских огней – настоящее волшебство, добытое неведомыми путями. Их зажгли, и над головами заплясали, шипя и рассыпая искры, десятки маленьких, ослепительно белых солнц. Дети визжали от восторга, взрослые поднимали их на руки, чтобы лучше было видно.

Были объятия, поцелуи, рукопожатия. Леша, стоя рядом с Анной, вдруг почувствовал, как она берёт его за руку. Он не отнял её. Они стояли так, смотря на искры, падающие с бенгальских огней, как на снег из света.

Постепенно, очень медленно, праздник начал стихать. Уставшие дети засыпали на стульях, укутанные в материнские кофты. Пары разошлись. Пожилые учёные, счастливые и утомлённые, стали прощаться. Уборщицы, которым тоже достался свой кусочек торта и праздника, уже тихо начинали собирать пустую посуду.

Ядро команды осталось сидеть за своим столом. Ёлка, теперь уже без подсветки бенгальских огней, стояла в темноте, лишь изредка вспыхивая отблеском от лампочек. Было тихо. Патефон смолк. Они сидели, пили остывший чай, молчали. Усталость, приятная и глубокая, как после долгой, успешной операции, накрывала их.

Лев обнял Катю за плечи, чувствуя, как она прижимается к нему. Он смотрел на спящего на двух сдвинутых стульях Андрея, на Сашку, что-то тихо рассказывающего Варе, на Мишу, бережно несущего на руках Матвея домой, на Лешу, задумчиво смотрящего в темноту за окном. Мысль пришла сама собой, ясная и простая, как формула: «Иван Горьков боялся этого мира. До дрожи. Лев Борисов… отстроил в нём крепость. Не всё, что хотел. Не так, как мечтал. Но достаточно крепкую, достаточно тёплую. Достаточную, чтобы захотеть защищать её».

Это была не мысль о подвиге. Это была мысль о доме. И в этой мысли не было страха. Была лишь усталая, бесконечно прочная уверенность. Глава в их жизни заканчивалась. Но книга – нет.

1 января 1945 года, 6:30 утра. Балкон квартиры Льва и Кати.

Воздух был холодным, игольчатым, таким чистым, что им было почти больно дышать. Ночь отступила, уступая место не свету, а серому, медленному рассвету. На востоке, над плоской линией волжского берега, небо лишь чуть побелело, обозначив грядущее солнце. Весь «Ковчег» внизу спал – тёмный, молчаливый, лишь в редких окнах дежурных отделений горел жёлтый свет. Из трубы котельной, расположенной в дальнем конце территории, валил густой, неподвижный в безветрии столб белого дыма. У подъезда главного корпуса, прислонившись к стене, курил дежурный санитар, время от времени похлопывая себя руками по бокам, чтобы согреться.

Лев стоял, опершись локтями на холодный бетон парапета. За его спиной, в комнате, тихо спали Катя и Андрей. Он вышел сюда один, не в силах заснуть, ведомый внутренней потребностью встретить этот первый, такой непохожий на все предыдущие, день.

Дверь на балкон скрипнула. Он обернулся. Катя, накинув на плечи его шинель, вышла наружу, плотно прикрыв за собой дверь, чтобы не впустить холод.

– Не спится? – тихо спросила она, подходя и вставая рядом.

– Неа. А ты чего?

– Я уснула, а потом проснулась. И поняла, что ты здесь.

Они помолчали, глядя на просыпающийся мир. Где-то далеко, за пределами их городка, прогромыхал поезд. Звук был приглушённым, мирным.

– Что дальше, Лёва? – спросила Катя, не глядя на него.

Вопрос висел в морозном воздухе. Не как тревога, а как констатация. Как точка отсчёта.

Лев долго молчал, его взгляд блуждал по силуэтам корпусов, по тёмным квадратам окон, по тонкой линии дыма.

– Кардиоцентр, – наконец сказал он. – Если Мясников согласится – организация отдела с нуля. Подбор кадров, клинические испытания аспирина, работа над пентамином и ниацином. Если не согласится – будем искать другого. Но направление задано. Параллельно – масштабирование «Здравницы». К весне должны быть готовы первые, черновые рабочие чертежи, нужно запускать земляные работы, заказывать материалы. Борьба с бюрократией за каждый кирпич, каждую тонну цемента. Подготовка своих строительных кадров, чтобы не зависеть от трестов. Координация с газовиками – к лету должны быть первые результаты разведки. Обычная работа. На десятилетие вперёд. Да и еще много всего в голове…

Он говорил ровно, без пафоса, просто перечисляя фронты будущей, мирной войны. Войны созидания, которая, он знал, будет ничуть не легче войны с врагом.

– Справимся? – спросила Катя, и в её голосе тоже не было сомнения. Был лишь вопрос к реальности, как к равному партнёру.

Лев повернулся к ней. Первый, робкий луч солнца, пробившись из-за горизонта, упал на стёкла гигантских окон их главного корпуса, и они вспыхнули на мгновение ослепительным, холодным огнём. Он смотрел на это отражённое пламя, на этот символ того, что они построили из ничего, из страха, из отчаяния, из веры.

– Справимся, – сказал он тихо, но так, что в этих двух словах была вся его уверенность. – Потому что иначе нельзя. И потому что нас много.

Он обнял её, притянул к себе, чувствуя под грубой шинелью тепло её тела. Они стояли так, два силуэта на фоне медленно светлеющего неба, над своим спящим, выстраданным, живым городом. Война с её грохотом, болью и смертью осталась в прошлом. Там, за толстой, прочной стеной памяти. Впереди была гигантская, титаническая, мирная работа. Со своими битвами, поражениями и победами. Со своими чертежами и своими ёлками.

И первый её день, тихий, морозный, пахнущий дымом и надеждой, уже наступил.

Конец 4 тома.