Текст книги "С добрым утром, Марина"
Автор книги: Андрей Фесенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
– Это все напраслина, наветы! Почему товарищу Ведерникову позволяется такое? Нехорош я как председатель колхоза? Так давайте разберитесь в моей хозяйственной деятельности. А собирать кривотолки, слухи, настоящие и мнимые промашки в работе и жизни и плести из этого дело недостойно коммуниста!..
В кабинете, казалось, все замерло, гремел лишь его, Павла Николаевича, хрипловатый голос. Он обрушился на Ведерникова, как ливень, обвинил его в сведении личных счетов из-за памятной давней истории, когда тот был выпровожен из Гремякина. А потом, уже осипший, он стал упрекать членов бюро в том, что они позволили развернуться этому судилищу. Были сказаны и еще какие-то запальчивые слова, был ослепляющий душу гнев, дрожали колени, во рту пересохло.
Павел Николаевич налил стакан воды и шумно выпил. Тогда секретарь сказал очень резко и сухо:
– Обсуждаем мы сегодня тебя, товарищ Говорун, а не Ведерникова.
– А надо бы его! – воскликнул он негодующе. – Такие и портят кровь, тормозят ход жизни. Их еще немало у нас, они повсюду, себялюбцы, бюрократы, чинодралы… Товарищ Ведерников – из их числа, прямо говорю об этом…
– Ну, знаешь!.. Так обобщать… Не забывай, где ты находишься и о чем идет речь. Ругань – не есть аргумент.
Все разом заговорили, зашумели, почувствовав, что Говорун, разволновавшись, потерял нить логического мышления. Денис Михайлович настойчиво постучал карандашом о графин, потом, после некоторого раздумья, вдруг предложил гремякинскому председателю высказаться до конца. Зачем коммунисту носить наболевшее на душе? Пусть поделится с товарищами своими мыслями…
И он, Павел Николаевич Говорун, опять оперся кулаками о стол. История с домом уже не очень-то волновала его, он принялся рассуждать вслух о том, отчего порой бывает сложно работать колхозному председателю. Причин много, но главное – это все-таки существующая еще необходимость многие вопросы согласовывать с вышестоящими организациями. Не перевелись, к сожалению, еще шумиха и показуха. Не везде прегражден путь бюрократизму, казенщине, губящим все живое, как суховей…
Когда он кончил и сел, Аржанов, все время молчавший, протестующе произнес на весь кабинет:
– Выходит, это мы, сидящие здесь, виноваты в многочисленных земных грехах? Нет, товарищ Говорун, занесло тебя, честное слово, занесло!
И он посмотрел вокруг, ожидая поддержки. Но члены бюро обдумывали. Наконец суслонский председатель, навалясь грудью на край стола, сказал:
– А что? Я кое в чем согласен с Говоруном. Надо совершенствовать стиль районного руководства.
Закусив губу, он выждал, как будет воспринято его короткое замечание. Аржанов метнул было в него недовольно-осуждающий взгляд, но тут поднялась Евгения Ивановна, которую тоже пригласили на бюро. Белизной своего воротничка, аккуратностью и опрятностью она как бы заставила всех поднять на нее глаза.
Очень просто, с украинской певучестью в голосе она заговорила:
– Да шо ж це таке, товарищи? Яки обидные слова тут сегодня прозвучали? И близорукость, и обогащение, и прокуратура… Аж мороз по коже берет. Як секретарь парторганизации, не могу я согласиться с тем, в чем обвиняется Павел Николаевич Говорун.
Евгения Ивановна сделала паузу, как бы проверяя, попадают ли в цель ее слова. Потом, полуоборотясь лицом к Ведерникову, она принялась рассказывать, как тот странно вел себя во время недавнего приезда в Гремякино. С кем-то беседовал, у кого-то побывал в доме, а с коммунистами как следует не поговорил. Вот и отразилась в его материалах, мягко говоря, односторонняя информация. Разве ж так можно изучать серьезный вопрос?..
Пока она говорила, настроение у некоторых членов бюро все более менялось – это было заметно. Даже второй секретарь Аржанов, относившийся к Ведерникову с явным сочувствием, стал реже поглядывать на него.
Сам же Ведерников сидел мрачный, пальцы рук сцепил так крепко, что они побелели. Должно быть, он страдал оттого, что не смог сразу всех убедить. Аржанов попробовал поддержать его, но был очень осторожен.
Денис Михайлович никого не прерывал репликами. Все слушал, все думал, тихонько постукивая карандашом о стол, – это тоже было его привычкой. Наконец, он переставил чернильный прибор и сказал, как бы взвешивая каждое слово:
– Что ж, подведем некоторые итоги. Говоруну надо сказать следующее: расплылся тут мыслею по древу. Какая неверная нотка у него прозвучала? На бюро сидят коммунисты, которым вручена судьба района. Это факт неопровержимый, объективный, что бы ни говорил человек в запальчивости. И с этим фактом должен считаться каждый, в том числе и гремякинский председатель. Поэтому рассуждения насчет засилия бюрократизма просто нелепы, смешны. Что же касается стиля нашей работы, то это разговор особый, к нему мы не раз вернемся. А вот вопрос о самом Говоруне, о его доме… Слушал я внимательно, но ясности не получил. Видно, товарищ Ведерников все-таки сделал недозволенные натяжки. Гремякинский секретарь парторганизации, думается, ближе к истине. А если это так, если товарищи из народного контроля перегнули палку, то надо призвать их к порядку. И решительно призвать. Использовать права контроля неверно, корыстно… Да за это, товарищи, пощады никому нельзя давать.
Ведерников никак не мог согласиться с тем, что происходило на бюро. Он несколько раз брал слово, спорил, возмущался, а под конец заявил решительно и воинственно:
– Я буду отстаивать свою точку зрения!
– Право каждого коммуниста, пользуйся им, – заметил ему Денис Михайлович. – А решать будем сообща…
В перерыве, когда члены бюро вышли покурить и поразмяться в коридор, Павел Николаевич стоял у окна и думал. Он смотрел на улицу, где под старым кленом голубел его «Москвич», а чуть подальше отмахивались хвостами от мух залетные суслонского председателя. Правильно ли он вел себя на бюро? Кажется, сделал ошибку, слишком волновался и в своем выступлении все свалил в кучу: и свои раздумья над делами в районе, и отпор Ведерникову, и обиду на товарищей. Нехорошо так, не по-мужски.
Мимо прошел, нервно закуривая, Ведерников. Похоже, он хотел заговорить, но Павел Николаевич отвернулся.
Закончилось бюро райкома к обеду.
Теперь, перебирая в памяти все происшедшее во время этой поездки в район, Павел Николаевич ругал себя за то, что о многом сказал не так, да и держался он неуверенно. Может, оттого история со строительством его дома повисла в воздухе: было решено послать в Гремякино после окончания уборочной страды объективных товарищей, вроде комиссии, которая и должна во всем разобраться. Денис Михайлович сказал, что разговор на бюро был полезен, но нельзя рубить сплеча, и с этим все согласились, кроме Ведерникова. И еще секретарь заметил, уже прощаясь за руку с каждым:
– Я доволен сегодняшним днем. Очень доволен!
«А я доволен?» – спросил себя Павел Николаевич.
Он понимал, что впереди у него будут новые треволнения. И хоть комиссия конечно же ничего вопиющего, противозаконного не установит, как это пытался сделать Ведерников, но ведь сколько на это уйдет дней, сколько душевных сил, волнений! Ах, черт, до чего же иногда усложняется наша жизнь! Разве можно было подумать, что выстроенный дом явится камнем преткновения? Забыл про зависть, про ограниченность, про недоброжелательство, ведь всего этого хватает еще, и это разжигается такими людьми, как Ведерников. Ну ничего, ничего. Поживем – увидим…
2
У Павла Николаевича была привычка – возвращаясь из района, обязательно заезжать во вторую бригаду, чтобы походить там по двору, вокруг амбаров, отведать в бригадной столовой борща. Но сегодня он проскочил эту деревню без остановки. Только дорожная пыль долго клубилась вслед умчавшейся машине. До самого горизонта желтела, переливалась волнами еще нескошенная пшеница, поблескивала впереди Лузьва с ивами на берегу. В другой раз вот тут, среди волнующихся под ветерком колосьев, председатель остановил бы машину, забрался бы по пояс в желтеющее море и простоял бы так сколько душе угодно. Рука сорвала бы колос, старательно растерла бы его, а губы потянулись бы к ладони, он попробовал бы зерно на зуб – затвердело ли, не пора ли убирать?
Поля второй бригады, всегда начинавшей жатву первой, слегка холмились. Пшеница казалась такой густоты и плотности, что кинь, к примеру, доску в это живое, волнующееся золото – она так и будет лежать, покачиваться на волнах… Он не заметил, как дорога приблизилась к самой реке, потянулась под старыми корявыми ивами. Важно и величаво дорогу пересекали гуси; вожак, угрожающе задрав голову, будто предупреждал человека в машине: «Куда торопишься, товарищ? Дай-ка нам пройти, потом уж твоя будет очередь!»
Притормозив, Павел Николаевич пропустил гусиную семью и поехал дальше, а за бугром с грустью подумал, как бы с запозданием отвечая на вопрос вожака гусей: «Мы, люди, действительно все куда-то спешим, вечно заняты, всегда нас ждут дела. А вот сегодня я не буду спешить, и дела – побоку. Сверну вон к той копенке и посплю. Думать тоже ни о чем не буду. Разве их передумаешь, эти думы?»
Но на луговину, к копенке, он так-таки и не свернул, а погнал машину быстрей. Лишь в самом Гремякине «Москвич» поубавил скорость. Ни в контору, ни домой Павлу Николаевичу идти не хотелось, к людям его не тянуло. Он остановил машину под окнами клуба, прямо в густом бурьяне. Запасная клубная дверь, выходившая во двор, не замыкалась, вместо замка торчал болт. Он открутил гайку, вошел в полутемный зал и, пройдя между рядами стульев, присел в середине. Ставни на окнах были закрыты, только в одно свет снаружи пробивался косым пучком.
Павел Николаевич сидел в пустом, полутемном зале, один, запрокинув голову, смотрел на белевшее перед глазами полотно экрана и в тишине вспоминал свою жизнь…
Разве мог десятилетний паренек знать в те далекие довоенные годы, когда очень часто приходил с матерью на Лузьву – она приносила белье стирать на плоских речных камнях, – что через четверть века станет председателем колхоза? Более всего на свете его тогда занимали носившиеся над рекой ласточки в небе, да было чертовски хорошо кувыркаться в траве, взбираться на деревья. А потом, в тяжкую годину войны, когда отправлялся вместе с матерью собирать по деревням теплые вещи для фронтовиков – чулки, варежки, шарфы, – ведь и тогда не думалось, не гадалось, что наступит время и придется руководить сложным колхозным хозяйством. Да еще где? В родной деревне Чертановке, раскинувшейся тоже на берегу Лузьвы, только в самом верховье.
Как же это началось?
Павел Говорун закончил школу сельских механизаторов, вернулся домой комбайнером, а через несколько лет уже стал в колхозе бригадиром. Он был молод, неутомим, потому-то с большой охотой, со всем душевным рвением взялся за работу, познавал законы руководства хозяйством и людьми. Но, честно говоря, в годы бригадирства, обогатившего его опытом и умением, тоже не возникало мысли, что приближаются сроки, когда ему придется сесть за председательский стол. Нет, тогда и зимой и летом, чуть ли не до рассвета, приходилось просиживать за учебниками, выполнять контрольные задания, а потом отсылать их в сельскохозяйственный техникум.
И вот наступил тот день. Его, Павла Николаевича Говоруна, уроженца Чертановки, молодого коммуниста, рекомендовали в колхозные председатели. Это произошло в пору памятных реформ, преобразований и экспериментов в деревне, когда создавались территориальные производственные управления. А потом, уже после восстановления района в прежних границах, его направили в Гремякино. Бывший гремякинский председатель, престарелый и больной Шульпин, вдруг запросился на покой, ему трудно стало справляться со своими обязанностями. Павел Николаевич приехал к началу колхозного собрания, его представили, познакомили, гремякинцы проголосовали, а через три дня он привез из Чертановки свою семью.
Ну, а дальше так и пошло, так и пошло.
Его предшественник, состарившийся Шульпин, председательствовал в Гремякине довольно долго, чуть ли не с того самого года, когда в стране был провозглашен курс на крутой подъем сельского хозяйства. Шульпин был человеком деятельным, непоседливым, он часто ездил по соседним колхозам, изучал опыт, присматривался, прикидывал в уме, как и что применить в своем колхозе. Он тоже провозгласил курс на крутой подъем Гремякина, разумеется, при содействии и полной поддержке областных и районных властей. Кое-что ему, смекалистому и напористому, удалось сделать: в колхозе стали заниматься кукурузой, построили новый хозяйственный двор, завели породистых коров. С кормами было относительно благополучно – выручала великолепная пойма, да и район оказывал помощь. И вскоре Гремякино стали называть в газетах «молочным островком», потому что тут надаивали «реки молока», ставили рекорды по примеру других хозяйств, появилось несколько доярок с орденами, а у Чугунковой даже заблестела на груди Золотая Звезда…
Но странное дело, молодежь в Гремякине почему-то не задерживалась; парни и девушки, окончив школу, уезжали под различными предлогами в город – их отпускали потому, что не было недостатка в рабочей силе.
Ради справедливости надо сказать, что Гремякино в самом деле поднималось в гору, гремело чуть ли не на всю область, жить людям становилось год от года лучше, росли новые дома, кое-кто уже тогда обзаводился велосипедами, мотоциклами, радиоприемниками. Однако лишь немногие задумывались над тем, какие же силы поднимали деревню, толкали ее все вперед и вперед. Кому-кому, а уж Павлу Николаевичу было ясно, что крепчало Гремякино не за счет земли, урожаев, роста производительности труда, животноводства, а на торговле огурцами и капустой и даже метелками, которыми городские дворники подметают улицы. Расчетливый, хитрый Шульпин любил в ту пору повторять на всех собраниях и совещаниях им же самим провозглашенный лозунг: «Все хорошо, что умножает копеечку в колхозном кармане!» И во имя этой копеечки гремякинцы круглый год отправляли в крупные города грузовики с метелками, а капусту и огурцы ухитрялись доставлять аж на Урал. Это действительно давало немалые деньги…
Заменив Шульпина на председательском посту, Павел Николаевич не почувствовал особой трудности в ведении хозяйства потому, что оно как-никак сложилось, набрало силу, все в нем сработалось, как в хорошем комбайне. От метелок он не отказался, да и нелепо было отказываться, но вместе с тем начал, как он любил говорить, налегать плечом на матушку-землю, удобрять ее всем, чем только можно – навозом, торфом, минеральными удобрениями, вводил новые сорта культур, здорово стала выручать в последние годы Мироновская-808, укрепил бригады толковыми людьми. Урожаи хоть и медленно, но поползли вверх; с кормами в колхозе по-прежнему обходились без особого напряжения. Ну, а про технику нечего и говорить: всякая машинная новинка появлялась прежде всего не где-нибудь, а в Гремякине.
Правда, молодежь после окончания школы и сейчас старается уехать на стройку, в дальние края, хоть к черту на кулички, лишь бы не жить в деревне. Что там чужие дети – собственный сын отказался от колхоза! Как ни ломал голову Павел Николаевич, так и не смог найти путей, чтобы приостановить этот процесс…
«Постой, как же не нашел? – прервал он свои раздумья, меняя позу. – Вот перестроим Гремякино, будут у нас баня, ателье, Дом культуры, проложим шоссе до автобусной остановки, соорудим водопровод, настоящие артисты к нам будут заглядывать, тогда и посмотрим. Посмотрим, как она закрутится, жизнь-то наша колхозная, деревенская!»
В последние два года Павел Николаевич не переставал доказывать гремякинцам, что помимо обычных дел – проведение сева, жатва, уборка урожая – у них должна быть и другая цель, которая направляла бы их усилия по определенному руслу. Ну вроде программа-минимум по обновлению Гремякина, застройке его новыми домами, улицами – нынче-то такая перестройка вполне возможна, позволяет экономика, лишь бы вдоволь было строительных материалов. Убеждал, убеждал и убедил-таки. Теперь-та его задумка не только на бумаге; теперь вон с утра, под дружный петушиный переклик, начинают работать строители из райцентра, возводят кирпичные стены бани и дома для специалистов…
«И ты думаешь, из благоустроенного Гремякина молодежь не побежит, останется в деревне? – спросил себя Павел Николаевич и тут же ответил, как уже отвечал не раз на такой вопрос: – Естественный отсев неизбежен, города и стройки растут, им нужны люди. А где их взять? Конечно, в колхозах. Но все-таки в хорошей, благоустроенной деревне осядут многие, в вынужденные бега не бросятся. Чего искать на стороне, если в родной деревне почти такие же бытовые условия, как и в городе? Да и труд колхозника облегчается, механизация заведена вовсю… А как же – к тому идет дело! Идет-то оно идет, только… Только кадры в Гремякине стареют, нехватка молодежи большая… Раньше как бывало? Казалось, дай вволю колхознику хлеба, молока, мяса, и деревня войдет в норму. Дали, а из нее все равно убегали. Потом решили сельского человека, особенно молодежь, техникой привлечь, хорошей специальностью. Тоже кадры уплывали, как только попадалась лучшая работа в городе. А теперь вот новая задача – быт, благоустройство, культура. Ну, перестроим Гремякино, поставим в каждом доме стиральную машину и холодильник, неужто молодые не будут покидать деревню?..»
Луч из щели окна вдруг погас, должно быть, облако закрыло солнце, полумрак в зале стал плотнее. Павел Николаевич откинулся на спинку стула, пошел глухой шумок, и опять наступила немая тишина. Вспомнив свою сегодняшнюю поездку в район, он криво усмехнулся, хотел было закурить, но не оказалось папирос. А мысли не обрывались, накатывали волна за волной:
«Да ты доживи, доживи до той поры, до того гремякинского рая! А куда ж я денусь? Куда?.. Ведерниковых на наш век хватит, многолики они. Да и недовольные тобой есть в колхозе, кому не угодил, отказал в чем-то, задел критикой… Вот и выходит, брат, что нетрудно сбить с копыток… Хотя дом, конечно, у меня от лукавого, пожить захотелось вольготно, а жить-то широко, с комфортом вроде бы рановато. Ты сначала людям дай возможность построиться, обзавестись всем необходимым, а потом можешь и о себе подумать. Сначала людям, затем себе. Это, брат, закон, а ты с ним не посчитался – вот и попал впросак».
Павел Николаевич так задумался, что не смог сообразить, сколько же прошло с той минуты, как он отвинтил болт на запасных клубных дверях и вошел в этот полумрачный зал. Час, два или больше?
Внезапно в будке киномеханика зажегся свет; яркий, стремительный поток лучей рванулся на сцену, осветил экран. Павел Николаевич догадался, что пришла Марина Звонцова и проверяет аппаратуру перед началом сеанса. Пожалуй, надо было уйти незамеченным, но девушка уже увидела через окошко одиноко сидящего человека, испуганно крикнула:
– Кто там? Как пробрались в зал?
Павел Николаевич не отозвался. Тогда Марина, покинув аппаратную, отомкнула дверь и, входя, потребовала строгим голосом клубного распорядителя:
– А ну-ка, товарищ, освободите зал! Кому говорят?
Он повернулся к ней лицом; в полусумраке оно выглядело серым, осунувшимся, как у больного. Марине даже показалось, что председатель вот-вот застонет.
– Ой, Павел Николаевич, а я подумала!..
Она так и не досказала своей мысли. Он поднял на нее глаза, спросил:
– Какую картину будешь сегодня показывать?
– Называется «Женщины», а в общем, о том, как у нас люди живут и работают, – сказала она, довольная, что председатель поинтересовался ее делами.
– Значит, говоришь, стоящий кинофильм?
– Очень! Там показана одна тетечка, прямо как Татьяна Ильинична Чугункова. Только не деревенская, а городская, на мебельной фабрике работает, всем помогает. Сын у нее полюбил молоденькую с ребенком, и они счастливы.
Павел Николаевич поудобнее уселся, приказал девушке:
– Тогда иди и начинай.
Марина изумилась:
– Как это – начинай! Первый сеанс у нас в семь, а второй – в девять вечера. Я и билеты еще не продавала.
– Понимаешь, а мне сейчас охота посмотреть… Ну, побывать в другом месте где-нибудь, что ли. Можешь ты для меня такое сделать одолжение?
– Не могу.
– Почему? Что тут особенного?
– Не положено одному человеку. Да и не успеем к семи часам. Соберутся люди и будут ждать. Нехорошо так.
Председатель вдруг озлился:
– Ладно, не рассуждай! Иди, кому сказано?
Не переставая дивиться странному поведению Павла Николаевича, Марина молчала. Он встал и повел ее под руку к выходу, в дверях легонько толкнул в спину:
– Делай, что приказывают тебе! Пока я председатель колхоза в Гремякине, а не Александр Македонский…
Синева его глаз казалась льдистой, холодной. Большим усилием воли он сдерживал раздражение и гнев, копившиеся в нем в течение трудного, сложного дня. Марина повиновалась, поднялась в будку, хоть и считала, что права она в своих возражениях, а не председатель колхоза. Конечно, она не могла ослушаться, не имеет права, но что ей делать?..
Марина стала наблюдать за Павлом Николаевичем в окошко. Было странно видеть одиноко сидящего человека в пустом зале. С таким случаем ей еще не доводилось сталкиваться. Чего ради человек, которого в Гремякине считали самым нужным, влиятельным, вздумал перед ней, девушкой, сельским киномехаником, показывать свою власть, свой крутой, повелительный характер? Как это раньше, в старые времена, называлось? Кажется, самодурство…
Павел Николаевич сидел, как бы застыв, не шевелясь, захваченный развивавшимися на экране событиями, и Марина, подумав о своеволии председателя, никак не могла подавить в себе чувство обиды на него. Она решила, что ошиблась в этом человеке.
А тем временем у клуба уже начали собираться люди, ждали на скамейках под молодыми деревцами. Мариной завладела досада, она нервничала, хоть и успокаивала себя, что тут ее вины нет, пусть спрашивают с председателя. Кто-то заколотил кулаком в клубную дверь, а потом двое парней на велосипедах, приложив ко рту ладони рупором, прокричали в будку:
– Эй, богиня экрана! Кому преждевременно показываешь картину? Пустила бы и нас…
– Председатель колхоза смотрит! – бросила она сверху, в дверь.
– Ого! Как для министра, личный просмотр…
Парни посмеялись, позубоскалили и укатили.
Картина подходила к концу. Марина опять взглянула в окошко – крупная красивая голова председателя была все так же напряженно вскинута. Поза человека, полностью поглощенного экраном. Ей вспомнилось усталое, посеревшее лицо Павла Николаевича, его фраза о том, что хочется побывать где-нибудь в другом месте. Как же она сразу не сообразила? Ведь у него просто-напросто сегодня нехорошо на душе, горе какое-то, которое он пытается скрыть от себя и от других. Бывает так с человеком?. Бывает. Мало ли у председателя колхоза забот!..
«Да-да, с ним что-то неладное!» – подумала Марина как раз в тот момент, когда картина кончилась.
Свет в зале она не зажгла. Павел Николаевич покинул зал не сразу, прошелся в конец, постоял, оглядываясь, на том месте, где были скамейки, лишь после этого поднялся к Марине в кинобудку. Он был явно доволен картиной, глаза его обрели обычную синеву.
– Спасибо, – сказал председатель, оглядывая аппаратную и слегка сутулясь от тесноты.
Марина прилаживалась перематывать киноленту. Он подумал и добавил:
– Душно у тебя тут. Запах какой-то особенный.
– Я привыкла к аппаратной, – промолвила она, не зная, как же теперь держаться с председателем.
– А хороши в нашей стране женщины! – произнес он, качнув головой. – Ишь героиня – отзывчивая, добрая. Мать! А все ж таки, когда сын решил жениться на той, с ребенком, своя рубашка оказалась ближе к телу. Не на высоте, выходит, была в то время. Оно конечно, трудное это дело – всегда быть на высоте. Ох и трудно же! Но надо стремиться в высоту, если хочешь стать настоящим человеком…
Он подождал, не возразит ли девушка, потому что говорил не столько о кинокартине, сколько о себе. Но Марина продолжала перематывать ленту. Вдруг она выпрямилась, устремив взгляд в дверь на сидевших в ожидании людей на скамейках. Надо было поторопиться с продажей билетов. Киносеансы по вине председателя колхоза, конечно, передвинутся на час позже, многим это будет несподручно, начнут еще упрекать ее, киномеханика.
– Все-таки это не дело, Павел Николаевич, – сказала Марина, не поднимая глаз. – Непорядок.
Председатель хотел было уже выйти из аппаратной, но быстро повернулся, произнес негромко:
– Эх, Марина Сергеевна, Марина Сергеевна!.. Молода ты очень, многое тебе неведомо…
Что-то в его голосе смутило ее, она пробормотала:
– Каждый захочет, чтобы ему показывали отдельно кинофильм… Что тогда получится?
Павел Николаевич спустился еще ниже на несколько ступенек. Теперь Марине была видна лишь его голова с пепельным виском, с нахмуренной бровью.
– Запомни, Звонцова, простую истину: ничто так не оскорбляет, как людская несправедливость. Что человек? Иной со всех сторон открыт для ударов, как под ветром дерево на пригорке… Ты будь справедливой, но не жестокой. Жестокость – от скудости ума и души… И к людям относись по-человечески. Главное тут – чтобы делу приносился не вред, а была бы польза. Человек и дело должны быть слиты. Вот тогда ты меньше будешь ошибаться в своих действиях…
Марина молчала, не все уловив в его словах. Он подумал, спросил деловито:
– В клубе, я заметил, скамеек нет. Куда делись?
– Выбросила их, – сказала она, пугаясь чего-то. – Вы ж обещали стулья купить, чтоб вид зала не портился!
– Ничего я не обещал!
– Да как же не обещали? Помните разговор наш?
Уже спустившись с лестнички, Павел Николаевич бросил Марине, выглядывавшей в дверь:
– Скамейки поставь на место! Они колхозные, артельное добро. Не имеешь права выбрасывать. Понятно?.. А что кинокартину показала мне, за это спасибо. Уважила. Будь здорова!..
Марина не отозвалась, скрылась за дверью. Председатель в этот день был не понятен ей, в душу вселилась какая-то тревога. Было неприятно, что он не одобрил ее затею со скамейками, даже как будто разозлился. Лишь когда начала продавать билеты в кино, она перестала думать о Павле Николаевиче…
3
Возле ворот дома Татьяны Ильиничны Чугунковой двое мальцов в одинаковых красных рубашках катались на трехколесном велосипеде. Оба были белобрысые, конопатенькие, курносые. На велосипед они усаживались поочередно: один ехал, другой бежал следом. Но вот они почему-то не поладили, заспорили, принялись тузить друг друга, крича на всю улицу.
– Эй, агрессоры, из-за чего война? – подойдя, спросил Павел Николаевич и принялся разнимать драчунов. Они пыхтели, прыгали, как неоперившиеся петушки, но не плакали.
– Моя очередь кататься, а ему бежать! – сказал один.
– Нет, моя! – возразил другой. – Я не доехал до столба, а он – вырывать велосипед. Это нечестно!
Конопатенькие вдруг умолкли, узнав председателя колхоза.
– Фу ты, господи, и как вас мать различает? – удивился Павел Николаевич, глядя то на одного, то на другого, как он удивлялся каждый раз, когда приходил к Чугунковой и видел этих пареньков.
– Да я ж Федя! – сказал один, запрокинув белобрысую головенку.
– А я Петя! – поспешил добавить другой, повторяя жест брата.
– Ну вот что, мужички, помиритесь и ведите меня во двор, – сказал Павел Николаевич и сам принялся открывать калитку.
Под тенистым навесом, где дымилась летняя плита, Чугункова готовила ужин. На сковородке шипело и урчало, позванивал крышкой пузатый чайник. Сама хозяйка, раскрасневшаяся, с голыми по плечи руками, увидев во дворе председателя, засуетилась, пригласила его пройти на крыльцо, где белел скатертью стол.
– Стопка водки, Ильинична, найдется? – спросил он, опускаясь на табуретку.
Она бросила на него настороженный взгляд:
– Иль на душе муторно?
Председатель обычно заходил к Чугунковой в те дни, когда ему было не по себе, не ладилось что-либо по работе или получал взбучку в районе. Сейчас он не ответил на вопрос хозяйки, лишь вздохнул. Она поняла его:
– Что ж, для бодрости духа, как всегда, найдется. Выпей уж, чего там!..
Конопатенькие близнецы опять затеяли спор из-за какой-то игрушки. Чугункова сгребла их и, притихнувших, покорных, потащила к калитке.
– Идите-ка мамку встречайте! Должна сейчас прийти. Ждите ее на улице.
Мальчишки пустились наперегонки, а сама хозяйка, возвратясь, вынесла из дома графин с водкой и поставила перед Павлом Николаевичем. Он молча налил стопку, выпил и, облокотясь, задумался. Татьяна Ильинична ни о чем у него не расспрашивала, да он, пока не посидит, не обдумает всего, и не стал бы отвечать на вопросы. Неслышно она скрылась за дверью и опять появилась на крыльце минут через десять, принаряженная, праздничная, помолодевшая. Павел Николаевич выпил еще стопку и спросил:
– К чему такая торжественность, Ильинична?
Она заулыбалась тепло и мягко, и только теперь он заметил, что ее переполняло какой-то радостью – так, наверное, чувствует себя каждый человек накануне свершения своих задумок.
– Ну, слава богу, кажись, устраивается личная жизнь моей племянницы, Шуры-то!
– Замуж выходит, что ли? – поинтересовался Павел Николаевич и вдруг представил себе тихую, молчаливую, ничем не примечательную молодую женщину, которая почему-то тотчас же куда-то скрывалась со своими двойняшками, когда он вот так заходил посидеть к Чугунковой.
Хозяйка что-то переставила на плите, что-то сняла и поставила наземь, потом с облегчением проговорила:
– Вот теперь все готово! Пущай приводит его, избранника-то своего. Угощу на славу, ужин получился царский.
– Да кто он, жених-то?
– Человек отыскался положительный. Вдовец, девочка у него. Приводил, показывал. Настрадалась она, Шура-то. Может, хоть теперь узнает счастье. А избранник ее – не нашенский, не гремякинский, речник он. В кино познакомились, да так у них все ладно с самого первоначалу пошло! Гляди, через недельку-другую и поженятся, семья будет новая…
Павел Николаевич взялся было снова за графин, но хозяйка больше выпить ему не позволила. Он покорился, сидел, посматривая на нее исподлобья. Она задумчиво покачала головой:
– Видать, досталось тебе в районе?
– Было, не скрываю. Ведерников постарался нервы попортить.
– И у меня состоялся разговор с Денисовым про нашу ферму. Трубин-то по-своему осветил факты.
– Ну, и чего ж решили?
– Доказала-таки секретарю, что затея с образцовой фермой никудышная. Сказал, что я права по существу, хотя по форме… Надо было не срывать плакаты партизанским методом, а сказать тебе и нашему секретарю парторганизации. Тут я, конечно, погорячилась… Так что ты меня уж извини, Павел Николаевич, что с фермой так получилось, тебе лишний упрек доставила. Однако же Трубин не может пользоваться уважением среди доярок. Пустой орех!
