Текст книги "С добрым утром, Марина"

Автор книги: Андрей Фесенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Самовар поблескивал крутыми боками, звенели ложечки в стаканах. Сторож раскраснелся, расстегнул ворот рубашки, а тетка Лопатиха принялась обмахиваться платочком. Они стали вспоминать о своей молодости, о том, как создавался в Гремякине колхоз, как пахали на коровах во время войны, а потом возвращавшиеся с фронта мужчины отстраивали дома, городили заборы, копали колодцы.

Марине все это казалось далекой историей, даже как-то не верилось, что она сидела рядом с людьми, которые так много пережили. Она пила с блюдца горячий чай, а думала о том, что когда-нибудь, лет через пятьдесят, может, тоже будет вспоминать вот так же за столом, накрытым скатертью, свои первые дни в Гремякине…

3

В воскресенье вечером люди потянулись со своих дворов в клуб. Шли принаряженные, веселые, свободные от обычных будничных забот. Гремякино золотилось в лучах закатного солнца, пыль на улицах давно улеглась, воздух посвежел, дышалось легко…

Марина чуть ли не с утра все подготовила к началу сеанса – и в кинобудке, и в клубном зале. Она была в приподнятом настроении, двигалась легко и быстро, расставляя стулья и скамейки, закрывая ставни окон. А потом она сидела за крохотной дощатой перегородкой, снаружи которой было написано красными буквами: «Касса», и продавала билеты. Томилась, шумела очередь у окошка, подходили люди, звенели монеты в тарелке на столике. И почти каждого гремякинца она предупреждала с полушутливой улыбкой:

– Пожалуйста, не запаздывайте! Начало сеанса ровно в девять вечера. Кинофильм очень интересный.

– А про что, скажи, картина? – спрашивали иные, задерживаясь у окошка.

– Про то, кого называть настоящим отцом, – отвечала скороговоркой Марина. – Все жизненно и правдиво. Один человек воспитал чужих детей, полюбив их мать, а потом появился родной отец. Как быть? Что делать?.. Прямо за душу берет!..

– Эге, надо обязательно посмотреть!

А когда билеты были проданы, Марина стояла в дверях и пропускала людей в зал. Сначала она делала это одна, затем ей стал помогать дед Блажов. Он пришел в клуб в военной фуражке; сивая, хорошо приглаженная борода придавала ему вид важный и строгий.

Зрители занимали свои места, в зале становилось людно, гудели голоса, раздавались возгласы, смех. Мальчишки-безбилетники норовили прошмыгнуть в дверь незамеченными, просились пропустить их, но Марина и сторож отгоняли настырных, как цыплят.

До начала сеанса оставалось десять минут. Ни одного свободного места уже не было, зал терпеливо ждал. Марина оглядывалась на собравшихся в клубе гремякинцев с тем чувством радости и удовлетворения, с каким смотрит, например, плотник на выстроенный им дом. Да и как было ей не волноваться? Собралось почти все взрослое Гремякино. Вот сейчас она запустит киноленту, и полтора часа люди будут жить той чужой жизнью, что развернется перед ними на экране. Будут следить за поступками героев картины, печалиться вместе с ними, радоваться, пока не вспыхнет на экране надпись: «Конец фильма».

В середине зала, припав крупной фигурой к спинке стула, выделялся Павел Николаевич Говорун; рядом с ним сидела его красивая жена с тугой короной волос на голове. Он со многими заговаривал, казался не замкнуто-озабоченным, как в конторе, а добродушным. Она держалась несколько горделиво и чинно, но, когда муж, чуть наклонясь, обращался к ней, лицо ее озарялось мягкой улыбкой и весь ее приветливо-строгий вид как бы говорил: «Да-да, люди добрые! Мы счастливы и не скрываем этого!»

Люся Веревкина, нарядная, в голубой косынке, шепталась в третьем ряду с молодой женщиной, сидевшей тяжело и неподвижно, оберегая руками свой круглый живот. Их привез на мотоцикле долговязый мужчина, неловкий и суетливый; он бережно провел беременную жену между рядами, усадил и принялся угощать вишнями из газетного кулька.

Евгения Ивановна увлеченно объясняла что-то худенькой, очень похожей на нее девушке, должно быть дочери. Обе были в клетчатых платьях. За ними сутулился, как бы от кого-то прячась, Илья Чудинов; белела нейлоновая рубашка Трубина, заведующего фермой, которого Марина заприметила еще в тот день, когда навещала Татьяну Ильиничну. Сама же Чугункова расположилась с другими женщинами на скамейке почти в конце зала; лишь один пожилой коренастый мужчина был среди них – пастух Огурцов. Большинство гремякинцев, заполнивших ряды, были Марине незнакомы, хоть лица иных уже и пригляделись за эти дни.

Шумно, с громким топаньем в зале появилась дородная, тяжелая бабка в старинном плисовом жакете. Свободных стульев не оказалось, и Марине пришлось усадить ее на скамейке, занятой доярками во главе с Чугунковой. Бабка кряхтела, отдувалась, женщины безобидно посмеивались над ней.

– Она у нас киношница, ни одной картины не пропускает, – пояснила Марине улыбавшаяся Чугункова.

– А чего ж, хоть тут, в клубе-то, посмотришь на людскую радость! – запыхтела бабка. – Живешь, работаешь, а для чего – не знаешь…

– Ну, опять заныла Шаталиха! – урезонили ее доярки.

Бабка заспорила, замахала руками. Чугункова утихомирила женщин и миролюбиво сказала Марине:

– Ишь набилось людей! Соскучились по кино.

Можно было начинать сеанс. Но что-то в зале насторожило Марину, что-то происходило неположенное. Она прошлась по проходу, посматривая на сидевших в ожидании людей. Так и есть! Многие лузгали семечки, шелуху сплевывали на пол; кое-кто украдкой курил. Будто волной, Марину подбросило на сцену, звонким от волнения голосом она объявила, что сорить и курить в зале нельзя. Глотнув воздуха, немного успокаиваясь, она добавила уже как-то просяще:

– Это же клуб, товарищи! Надо вести себя культурно. Мужчины могут снять головные уборы, чтобы лучше было видно сидящим позади.

Между рядами пронесся шумок; головы повернулись, несколько мужчин сняли кепки. А сторож Блажов крикнул от дверей:

– Правильно! Не на рынок пришли…

Марина уже спустилась со сцены, как вдруг увидела, что Илья Чудинов продолжает дымить в руку. Она быстро подошла к нему и потребовала прекратить курение. Он сделал несколько затяжек и только тогда бросил к ногам окурок. А бесцеремонная ухмылка так и не исчезла с его лица. Марину словно обдало жаром, она громко сказала:

– Лучше бы извинились перед товарищем Огурцовым! Как раз подходящий случай – весь наш народ тут.

Эти слова у нее вырвались неожиданно – просто немало наслышалась о поступке шофера. Чудинов побледнел, но Марина не смутилась, не отошла. В зале стало тихо, все смотрели на них. И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не Евгения Ивановна. Она пробралась к шоферу, положила руку ему на плечо и увещевательно, словно мать, проговорила:

– А шо ж, верно! Ты, Илья, так и сделай, як советует дивчина. Извинись, и точка. И Огурцов успокоится, и тебя беда минует, и гремякинцы вздохнут с облегчением.

Сконфуженный Чудинов что-то возражал, упирался, а Евгения Ивановна уже тянула его к сцене, где стоял, поджидая, только что поднявшийся по ступенькам Огурцов.

Пастух был уважаемым человеком в Гремякине, отцом большого семейства; нанесенная шофером обида жгла его душу, и теперь он был доволен, что все кончалось, как ему и хотелось. Взглядывая из-под густых бровей в зал, он говорил надтреснутым басом:

– Я – что? Я готов, ежели на миру человек извиняется. На добро и я добрый, а на злое… Ни к чему оно гремякинцам, злое-то. В нетрезвости, конечно, было дело. Но личность унижать никому не позволено. Разве тогда он только на меня замахнулся ножом? На всех нас. Стало быть, и прощения пущай просит при всех.

В зале не шевелились, все будто застыли. Лишь Евгения Ивановна, стоя перед сценой, оглядывалась по сторонам, мяла в руке носовой платочек. Она тревожилась за Чудинова, за исход этой необычной истории. Хоть Марина не посоветовалась с ней, все произошло само собой, но случай был подходящий, чтобы сломить упорство Чудинова. Павел Николаевич тоже вначале забеспокоился, а увидев на сцене пастуха и шофера, готовых примириться, даже заулыбался…

Марина была взволнована случившимся, так и стояла в проходе, ожидая, как и все, чем же это закончится. Она заметила сконфуженность Чудинова, его нетвердые шаги, будто он шел по болоту. Пастух повернулся всей своей коренастой фигурой к подошедшему и засверлил его колючим, настороженно-ждущим взглядом. Илья стоял перед ним неловкий, долговязый, остроплечий, ни на кого не глядел, потому что все смотрели на него, и это было мучительно. Пауза длилась несколько секунд. Наконец, сдавленным голосом парень сказал, что тогда, в доме комбайнера Белова, вел себя как последний дурак, больше такое не повторится. Пастух, внимательно выслушав, принял раскаяние шофера, покачал головой и протянул руку.

– Вот так бы давно за ум взялся, а то гонор показывал! – пробасил он и торжествующе посмотрел на тот ряд, где сидели доярки вместе с Чугунковой.

Со сцены они сошли под одобрительные взгляды гремякинцев. Даже кто-то громко захлопал, шум пронесся по залу. Когда поутихло, Павел Николаевич через головы сидящих кивнул Евгении Ивановне:

– Смотри-ка, здорово удалось! И где? В клубе, в кино…

– А шо я казала? Я ж верила в успех задумки? – весело отозвалась та и поискала глазами Марину в зале.

А Марина уже была в кинобудке. Свет погас, и тут же из окошка устремился упругий белесый луч, ровное гудение поплыло над головами людей. Экран ожил, засветился, замелькал.

По привычке слегка щурясь, Марина поглядывала в смотровое окошко, легонько бралась за ручку установки резкости. Фильм ей был знаком, и она больше наблюдала за тем, как вели себя в зале гремякинцы. Теперь она уже не думала о только что происшедшем в клубе. Один раз лента оборвалась. Марина испугалась не этого обрыва, а того, что вдруг раздадутся свист, топот, выкрики: «Сапожник, бракодел!» Так не раз бывало во время практики в клубах, когда набивалось много озорной молодежи, а картина брала за душу каждого. Но все обошлось хорошо. Вспыхнувший на две-три минуты свет в зале выхватил из полумрака крепкую фигуру председателя, склоненные головы молодой беременной женщины и ее мужа. Марина все это увидела в окошко как бы вскользь, быстро склеила ленту и совершенно успокоилась, как только снова замелькали на экране кадры.

Зал опять покорился ее воле, ее рукам. В будке стало душно, лицо девушки раскраснелось, покрылось испариной, она открыла дверь, в которую хлынула густая синева вечера. Яркая звездочка мигала в вышине над Гремякином. Заметив ее, Марина улыбнулась. Девичью душу переполняло гордостью от сознания, что она может дать сидевшим в зале радость, помочь им узнать то, чего они до сегодняшнего вечера не знали.

«Хорошая у меня специальность, очень нужная! И вообще здорово жить на белом свете!» – думала она под мерный гул аппарата.

Но вот фильм закончился, в зале зашумели, зашаркали ногами; люди, еще полностью во власти виденного, еще не придя в себя, устремились к выходу. Марина услышала, как кто-то, покрывая шум, прокричал ей в сторону окошка:

– Спасибо, дочка! Порадовала сегодня людскую душу!..

Это стояла между скамейками, запрокинув голову, приложив рупором ладони ко рту, Чугункова; рядом теснились задумчивые доярки. Марина помахала им рукой, как из окна вагона. А через некоторое время тот же чугунковский голос раздался уже на улице, внизу, перед ступеньками деревянной лесенки:

– Дочка, вылезай-ка из скворечника! Нам ведь по дороге.

– Мне ленту надо перемотать! – отозвалась сверху Марина, довольная, что сеанс прошел удачно и при всем народе ее похвалила сама Чугункова.

– Ну-ну, делай свое дело… Ишь как сегодня помирила пастуха и шофера! Ловко ты их свела. Да и картину поучительную показала про двух отцов. Весь наш ряд всплакнул, а Шаталиха так со слезами и ушла… Слыхала, живете с Лопатихой душа в душу, как родные.

– Привыкаю. Мне все интересно в Гремякине.

– Чего ж ко мне домой не наведываешься?

– Так вас же не застанешь! То вы на ферме, то в районе.

– А ты попозже заходи. Помощь какая нужна – помогу.

– Ладно, зайду обязательно.

Чугункова еще что-то сказала и скрылась за углом клуба, а Марина принялась перематывать ленту. Синий полог неба над Гремякином еще больше загустел, весь покрылся горошинами звезд. Но та, которую заприметила Марина, горела ярче других.

«Моя звезда, буду каждый раз из будки переглядываться с ней!» – думала она, улыбаясь.

Вскоре Марина погасила свет, закрыла дверь, спустилась по крутой лесенке наземь. И тут она неожиданно увидела возле уличного фонаря знакомую линейку; кони потряхивали гривами, отфыркивались.

Виктор Шубейкин появился из синевы как-то сразу, будто его вытолкнули на свет. Марина кинулась ему навстречу, протягивая руку для приветствия.

– А вот и я! – воскликнул он громко и радостно и засуетился, затоптался возле Марины.

– Ой, Виктор, какой ты молодец! – сказала она, тоже смеясь. – Давно приехал?

– Целый час жду!

Они выбежали из клубного двора на улицу, под свет фонаря. Виктор показался Марине в этот раз и выше ростом и стройнее. Он был не в сапогах, как тогда на пристани, а в туфлях, в белой рубашке, без клетчатой кепки – совсем как городской парень, может, только менее ловкий, гибкий, подвижной.

– Тебя и узнать нельзя, уж очень ты модный сегодня, – проговорила она, оглядывая его с ног до головы, всматриваясь в его розоватое, с белесыми бровями лицо.

– А чего ж тут особенного! – отмахнулся он, не придавая никакого значения ее намеку. – Не отстаем от века. У нас в Суслони цивилизация действует покрепче, чем в Гремякине… Вот в кино, жалко, не попал. Дед-контролер без билета не пропустил, как ни упрашивал его. Не дед, а буква закона. Я ему и так и этак: мол, председателя из Суслони отвозил к теплоходу, а в Гремякино по дороге завернул, к знакомым. А он знай твердит свое: «Билетик, молодой человек! Безбилетников не пущу!» Плюнул я и стал ждать, когда сеанс закончится.

– Чего ж не поднялся ко мне в будку?

– Так ты же все равно была занята.

Кони повернули в их сторону морды, Марина потрепала их за челку, потом вспрыгнула на линейку, с минуту посидела и опять соскочила наземь. Все-таки здорово, что Виктор сдержал свое слово, не забыл ее, приехал в Гремякино.

– Тебя не пустил в кино правленческий сторож Блажов, – весело сказала она и тут же добавила: – Замечательный старикан! Он устроил меня жить к тетке Лопатиной, а сегодня по клубу помогал. Между прочим, сын у него, говорят, в областном центре живет, журналист он. Может, слышал о нем?

Виктор ничего не знал о младшем Блажове, да ему теперь было и не до этого. Он взял Маринины руки в свои и держал, не выпуская, все смотрел и смотрел на нее, и лицо у него было какое-то загадочное, тревожное, как у человека, решающего сделать что-то очень серьезное для себя. Она вдруг притихла, напряглась, отошла в сторонку.

– Ты чего? – удивился Виктор, уловив перемену в ее настроении, и шагнул вслед за ней.

– Сеанс прошел нормально, – сказала Марина, лишь бы не молчать. – Только один раз лента оборвалась, но никто не свистел… Хорошо в Гремякине, люди тут какие! Честное слово, Виктор, мне повезло. Правильно, что тогда я не послушалась тебя, не поехала в вашу Суслонь…

Она опять взобралась на линейку, рассказала, как перед началом сеанса помирились шофер и пастух. После сегодняшнего вечера, когда почти все взрослое Гремякино пришло в клуб смотреть кинокартину, ей и в самом деле поверилось, что ни в какой другой деревне так ладно, так удачно не сложились бы ее дела. Кто знает, встретишь ли еще где-нибудь таких людей, как гремякинский председатель колхоза, как знаменитая Чугункова, как тетка Лопатиха?.. Да что там другая деревня! Предложи теперь работать и жить в райцентре – согласия не будет. И вообще ничего другого не надо. Вот только бы сейчас промчаться на залетных по вечерним улицам, как в тот раз, когда они втроем ехали от пристани…

– Покататься бы, Витя! – предложила Марина и рассмеялась.

– А ну-ка, по щучьему велению, по моему хотению, вперед, пираты-соколы! – тотчас же отозвался он, взмахивая кнутом над лошадиными спинами.

Кони ветром понеслись по синей, тихой улице. Виктор был рад сделать девушке приятное. Все эти дни он так много думал о ней и так хорошо мечталось о новой встрече, о том, что он скажет ей, что услышит в ответ. Ему не терпелось увидеть Марину потому, что она сразу же полностью завладела его воображением, и это, оказывается, было для него теперь самым главным. И вот сейчас, когда она рядом и можно слышать ее голос, заглядывать в лицо, дотрагиваться до руки, он готов был отправиться хоть на край света, чтобы достать для нее звезду с неба.

А Марина то весело хохотала, то умолкала, глядя на темные силуэты строений и деревьев. Все, чего так хотелось прежде, до приезда в Гремякино, казалось, само бежало навстречу, попадалось ей в руки.

«Удачливая я!» – думала она.

Виктор плечом касался ее спины, свистом подгонял коней.

Потом они стояли у калитки перед домом тетки Лопатиной – так обычно стоят, оттягивая расставание, влюбленные парочки. Марина побаивалась, что ее могут увидеть с парнем в такой поздний час, пряталась под нависшими ветвями ветлы, а Виктор, наоборот, ничего не стеснялся, разговаривал оживленно и громко. Гасли огни в окнах; Гремякино, угомонившись, засыпало, повсюду уже властвовала тишина…

– А у нас свадьба была, женился-таки Куделин! – сказал Виктор, держась за калитку.

– Интересно было? – спросила Марина, вспомнив свое знакомство с его односельчанами.

– Попировали мирово! Председатель-то наш на три дня освободил от работы молодоженов. Я их по всем улицам промчал на залетных. Живут теперь молодые Куделины в новом доме, построенном стариком… Наш-то сказал: мол, теперь в Суслони все свадьбы будут так справляться. Своя традиция заводится. А уж Каплунова, заведующая Домом культуры, постаралась! На свадьбе художественная самодеятельность выступала, да еще как!.. – Виктор в восхищении тряхнул головой.

Марина вдруг призналась ему:

– А меня ведь тоже завклубом назначили.

– Да ну?

– План клубной работы составила, а, кроме кино, еще ничего не провела.

– Тебе бы с Каплуновой повидаться. Она порасскажет! Приезжай-ка к нам, а?

С минуту Виктор думал, чем бы ее еще заинтересовать, чтобы она не спешила уходить и он смог высказать то, ради чего приехал сегодня в Гремякино. Марина уже открыла калитку; тетка Лопатина ложилась спать рано, и ей не хотелось тревожить хозяйку, когда будет пробираться через веранду в свою комнату. Она вошла во двор, а Виктор остался за калиткой, не решаясь последовать за девушкой. Теперь он заметно сник, прежней оживленности в нем как не бывало.

– Я все время вспоминаю наше знакомство на пристани, – сказал он сипловатым от волнения голосом.

– Я тоже! – искренне призналась она.

Оба они внезапно чего-то испугались и умолкли. Надвигалась какая-то очень важная, полная особого смысла минута – и для него и для нее; это они почувствовали разом. Он произнес глухо, прерывисто:

– Зачем мы познакомились, Марина? Скажи, зачем?

– Не знаю, – сказала она.

Виктор безотчетно сломал веточку и тут же отбросил ее, решительно шагнул во двор, взял Марину за руку. Она напряглась, затаилась, но руку освободить не торопилась.

– Я знаешь чего сделаю? Знаешь?

– Скажи, послушаю.

– Я к вам в Гремякино переберусь жить.

– Так это ж здорово, Виктор!

– А что? Вольному – воля! Попрошусь, чтоб меня приняли в гремякинский колхоз: молодые нужны всюду. Могу стать животноводом, могу – шофером, даже пастухом или дояром. Кем хочешь стану. Я решительный, слюни распускать не люблю.

Марина наконец высвободила свою ладонь из его жестковатых горячих рук.

– А зачем это тебе нужно, Виктор? Ты ж свою Суслонь все расхваливал. Забыл?

– Не забыл. Суслонь действительно редкостная деревня.

– Так в чем же дело?

Теперь они старались разговаривать тихо, почти полушепотом.

– Хочу, Маринка, поближе к тебе жить, в одной деревне, на одной улице. Чтоб каждый день встречаться, ходить рядом…

– Да что ты придумываешь, Виктор?

– Ты одна такая девушка. Другой такой нет…

Голос Виктора осекся, он сглотнул слюну. Марина почувствовала, как он сильно волновался; до ее сознания вдруг дошел весь смысл их сегодняшней встречи. Она быстро запротестовала:

– Не надо, Виктор! Не говори больше. Пожалуйста, не говори. Не надо.

– Нет, надо!

Виктор опять крепко сжал локоть девушки. Она отстранилась:

– Мне пора… До свидания.

– Постой!

Марина взбежала на крыльцо, задержалась, склонив голову. Виктор шумно дышал, уцепившись за перила, смотрел на нее снизу вверх.

– Мне безразлично, где жить и работать. Кто у меня в Суслони? Только тетка, а у нее своих детей полно. Шестеро гавриков. Я вроде сбоку припека. Тетка уже не раз намекала: мол, оперился, встал на ноги, пора самостоятельной дорогой идти… Если не Гремякино, уеду к черту на кулички. Мне все равно. В Сибирь завербуюсь на стройку или махну во Владивосток, моряком стану, раз ты не хочешь, чтоб я был рядом.

В темноте за забором фыркнули кони, забеспокоились. Виктор насторожился, но тут же, махнув рукой, продолжал дрогнувшим голосом:

– Я давно мечтал встретить такую, как ты. Увидел тебя и сказал себе: она, не упусти ее! Все думаю и думаю о тебе. Иду на конеферму – слышу твой голос, обедаю дома – вижу твое лицо. Никому еще не говорил таких слов, а тебе говорю. Я могу для тебя сделать все, только прикажи…

На курсах киномехаников некоторые парни оказывали Марине особое внимание, угощали ее конфетами, провожали домой, с одним она даже целовалась в темной аллее парка. Но то было простым озорством, безобидным любопытством, а теперь надвигалось что-то огромное, непонятное, пугающее. Марине вдруг стало жалко и себя и Виктора – что-то произошло между ними непоправимое, – и она с испугом воскликнула:

– Боже мой, да зачем все это? К чему? Ведь так было хорошо, а теперь…

Быстро, как бы спасаясь от настигавшей ее опасности, Марина кинулась к двери, заколотила в нее кулаками. Она не оглядывалась на Виктора, только стучала и стучала. А он все так же стоял с запрокинутой головой и молчал. В одном из окон вспыхнул свет, и тотчас же тетка Лопатина затопала на веранде, лязгнул засов…

В своей комнатке Марина разделась в темноте, юркнула под простыню, свернулась калачиком. Мысли в ее голове роились, как пчелы. Она думала о том, что в жизни наступает пора, когда любовь представляется в виде сказочной, манящей, неизведанной страны, в которой каждому хочется непременно побывать. Ее тоже тянуло туда. Об этой чудо-стране рассказывали книги и кинофильмы, шептались девушки, разговаривали пожилые люди и даже старики. Она была далеко и близко, потому что ее владения простирались повсюду. Но, чтобы попасть туда, надо обязательно найти свою стежку-дорожку. Марине почему-то было досадно, что в эту страну счастья и радости ее позвал сегодня не кто-нибудь другой, а Виктор – парень с белесыми волосами и торчащими ушами…

– Подумать только… Так вдруг, неожиданно! – шептала она, ворочаясь на своей постели.

А тем временем Виктор, нахлестывая, гнал залетных по улице, ему хотелось только одного – скорее промчаться через все Гремякино, вырваться в ночную степь, чтобы за сто верст никого не было вокруг, лишь дорога впереди, да мчащиеся по ней гривастые кони, да далекие звезды над головой. Грохот колес раскалывал тишину, но она была густая и могучая, так что все звуки быстро глохли и тонули в ночи.

На рассвете, когда заголубело небо, а землю все еще как бы окутывала полутень, Виктор добрался до Суслони. Домой, к тетке, он не пошел; распряг лошадей и прилег позоревать возле конюшни, в стожке свежего духовитого сена. Спал он до тех пор, пока не припекло солнце и лицо его не покрылось капельками пота. Затем он долго купался в пруду, сидел неподвижно на дамбе, обхватив руками острые коленки. Ему никого не хотелось видеть – вот так бы целый день сидеть и сидеть на берегу пруда, смотреть на блеск воды, слушать, как галдят в ветвях тополей непоседы воробьи. Мало-помалу безразличное настроение рассеялось, и он стал думать о том, что проживет и без Марины, мир клином на ней не сошелся, и она еще пожалеет о нем.

А после полудня Виктор все же отправился на почту – в деревянный дом, окрашенный в голубой цвет. Там, за невысокой перегородкой, сидела пожилая женщина, остроносая, удивительно похожая на ворону. Он попросил у нее бланк для телеграммы и, усевшись за облезлым столом, старательно написал крупными буквами:

«Все равно люблю и буду любить всегда Виктор Шубейкин».

– Кого ж это вы так самоотверженно полюбили, молодой человек? – с улыбкой спросила его остроносая женщина, принимая телеграмму.

– А это мое личное дело! – буркнул он, пряча глаза.

Женщина сразу стала серьезной, закивала маленькой вороньей головой:

– Конечно, конечно, молодой человек. Но адрес все-таки надо писать точно. А то ведь и путаница может произойти.

Молча взяв у нее телеграмму, Виктор так же крупно и размашисто дописал: «Гремякино, клуб, Марине Звонцовой».

– Вот теперь порядочек, дойдет куда следует! – сказала женщина за перегородкой и очень пристально, с сочувствием посмотрела на Виктора.

Ему было все равно, что подумала о нем пожилая женщина на почте. Он шел по улице, но не в тени вдоль заборов, а посредине, прямо по солнцепеку, и прикидывал в уме, когда же теперь встретится с Мариной, откликнется ли она на телеграмму…