Текст книги "С добрым утром, Марина"
Автор книги: Андрей Фесенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
«А что ж, позавтракаю и махну утречком!» – решила она и тут же вспомнила Виктора.
Как с ним встретиться после его телеграммы? Что ему сказать? Марина даже немного расстроилась, но, подумав, убедила себя, что едет в Суслонь по делу и вовсе нечего стесняться.
Когда под вечер она встретилась на автобусной остановке с Люсей Веревкиной, то сказала, радостная и довольная:
– У меня все хорошо! Обещали помогать Гремякину.
– Я тоже успела сделать, что надо! – перебила ее Люся, думая о своем. – Кирпич к концу недели доставят. Вот-то обрадуется Павел Николаевич!
Марина хитровато прищурилась:
– А знаешь, что мне еще порекомендовали? Смелей использовать местные колхозные ресурсы для нужд культуры. Как говорят, на бога надейся, а сам не плошай…
Они разом рассмеялись. Потом Марина в подробностях пересказала подруге свою беседу в отделе культуры, вспомнила, как у заведующего ходил туда-сюда кадык на шее, и только тогда объявила, что в Гремякино сегодня не поедет, переночует в гостинице, а завтра подастся в Суслонь.
– Что ж, это дело! – одобрила Люся и пожелала ей счастливого пути.
4
В Суслони автобус остановился как раз напротив здания колхозной конторы. Марина спрыгнула с подножки наземь и огляделась.
Улица была такая же прямая, как и в Гремякине, только дома стояли куда добротнее, веселей, окрашенные в коричневые, зеленые, желтые, голубые цвета. Напротив некоторых дворов вместо привычных колодезных срубов виднелись водоразборные колонки; возле ближайшей проезжий шофер наливал в радиатор грузовика воду из ведра. Без особого труда можно было узнать Дом культуры – он возвышался на пригорке, новый, плоскокрыший, с большим навесом-козырьком; к нему вела аллея из фруктовых деревьев, и такие же молодые деревца зеленели вокруг, должно быть, это рос будущий суслонский парк…
Двое мужчин вышли из колхозной конторы – плечистый, представительный, в легком парусиновом костюме, и чубатый, молодой, в темно-синем комбинезоне. Они постояли, поговорили и разошлись. Плечистый, давая какие-то распоряжения, вспрыгнул на подкатившую из-за угла линейку, и парень в клетчатой кепке стремительно погнал коней по улице. А чубатый важной развалочкой прошел, негромко насвистывая, мимо автобусной остановки.
Марина узнала младшего Куделина, как узнала Виктора и промчавшихся залетных. Она до того обрадовалась, что чуть не окликнула суслонского механизатора. Однако он не обратил на нее никакого внимания, лишь пройдя шагов десять, оглянулся и повернул назад.
– Вы? К нам? – расплылся он в добродушной улыбке. – Вот здорово! К Виктору Шубейкину? А он только что председателя повез в бригаду, это за пять километров отсюда…
Щеки Куделина были в копоти и масляных пятнах. И все же, несмотря на радость, какая-то солидность, важность проглядывали в нем, чего Марина не замечала тогда, во время встречи в ресторане.
«Вот что значит женатый человек!» – пронеслось у нее в голове, а вслух она сказала:
– Я приехала не к Шубейкину, а к Каплуновой. Клуб ваш хочу посмотреть.
– Так я ж вас провожу! – предложил Куделин и, не давая Марине опомниться, увлек ее за собой.
Они пошли вверх по аллее.
Справа и слева вдоль аллеи стояли щиты с застекленными большими фотопортретами знатных суслонцев, с орденами на груди, праздничных, торжественных, преимущественно пожилых. Куделин принялся пояснять Марине, что на этой Аллее трудовой славы места хватит многим, лишь бы человек отличился, прославил деревню. Он чуть выждал, не спросят ли его о чем, но так как гостья продолжала осматриваться, сказал с той убежденностью, с какой говорят о себе самоуверенные люди:
– А что ж, наступит время – и мой портрет тут повесят!.. Любаша знаете какая у меня? Легко с ней, горы можно вместе свернуть. Она так мне и говорит: «Ты старайся, работай, у тебя большое трудовое будущее!» Ну, я и стараюсь. На комбайне у меня каждая гаечка проверена, хоть сейчас в поле… Вы заходите к нам, когда освободитесь. Любаша обрадуется, она гостям рада… А борщи какие варит – в ресторане такого не подадут!.. Вон на той улице живем. Да вам любой покажет наш дом…
– Не знаю, смогу ли? – ответила Марина, чувствуя, что захваченного счастьем Куделина нельзя огорчать категорическим отказом.
– А чего там! Приходите – и крышка!
Марине казалось, он такой разговорчивый, открытый, щедрый оттого, что влюблен и счастлив, что его Любаша, должно быть, добрая и красивая и действует на него, как тепло на воск, что ради нее он действительно добьется всего, чего та захочет. Ей теперь захотелось побывать в их доме, взглянуть, как живут молодожены, как создается новая семья…
– Хорошо, я зайду к вам, – задумчиво сказала она.
Куделин от удовольствия потер ладони:
– Вот это по-нашему! Любашу надо известить, а уж она постарается, угостит!..
Дом культуры оказался на замке. Куделин зачертыхался, потом попросил Марину немного подождать, а сам бросился разыскивать Каплунову, шутливо заверив, что найдет ее даже под землей.
– Вон три двухэтажных дома видите? – крикнул он, оборотясь. – Для наших специалистов построили. Там и она живет. Наверно, с дочкой возится!
Марина стала ждать.
Суслонский Дом культуры вызывал в ней чувство восхищения. Стоял бы такой красавец в городе, она бы не удивилась, а то ведь в деревне построили. Асфальтовая площадка была ровная и чистая, как ладонь; кустилась отцветшая сирень, цвели розы. Вот только нелепо торчали по углам высоченные столбы громоотводов…
Не торопясь, все осматривая и оценивая, Марина обошла Дом культуры. Конечно, в таком-то приятно собраться людям, приятно в нем работать. А в гремякинском клубе – серые стены, скамейки…
«Только зачем четыре громоотвода, весь вид портят! – посожалела она и тут же увидела на площадке женщину, подвижную, стремительную, хорошо одетую, с короткой модной прической.
Она быстро подошла, почти подлетела к Марине и с улыбкой на миловидном кареглазом лице, усеянном родинками, представилась:
– Каплунова Зинаида Васильевна. А вы, сказали мне, из Гремякина?
– Да вот приехала к вам познакомиться с клубной работой! – кивнув, подтвердила Марина. – В районе посоветовали…
– Пожалуйста! Как говорится, чем богаты… Мы в воскресенье свой «день животновода» проводим. Поляну в лесу оборудуем, сегодня как раз хочу посмотреть…
Они стояли друг перед другом и улыбались; обе невысокие, худенькие, смуглолицые, как сестры. Марина как-то сразу почувствовала себя очень просто и привычно с улыбчивой, приветливой Каплуновой, которая была старше ее лет на десять. А та тоже не скрывала своего расположения к девушке, лишь слегка звучали покровительственные нотки в ее голосе…
Они вошли в просторный, светлый вестибюль, еще сохранявший ту новизну и свежесть, какими отличаются недавно выстроенные здания. Стены были расписаны по-современному: намек на березку, намек на реку, и девушки на берегу в развевающихся от ветра платьях. Создавалось впечатление далей, простора. Вдоль стен стояли коротконогие овальные столики и легкие стулья, тоже новые, еще не потускневшие.
– Вот тут у нас бывают танцы и проводятся наши суслонские «огоньки», – сказала Каплунова тоном радушной, уверенной в себе хозяйки.
Тонкие, гибкие пальцы ее перебирали связку ключей, позванивали ими, и вид ее как бы говорил, что этот красивый, но пустой сейчас вестибюль лучше бы смотреть вечером, когда он освещен огнями и заполнен людьми, когда раздаются голоса и смех. Марине и в самом деле вроде бы почудилась музыка и представилось, как в этом зале танцуют пары, а за столиками сидят нарядные суслонцы, пьют из чашечек горячий кофе, и кто-то выходит и начинает петь под аккордеон…
– Мы танцевальные вечера начинаем и кончаем вальсом, такой у нас порядок, – продолжала пояснять Каплунова. – Вначале девчата и парни приходили кто в чем горазд, теперь одеваются в лучшие наряды. Приучила их… А вот «огоньки» проходят без кофе, подаем чай с печеньем.
Она тут же расставила несколько столиков в фойе, как это делалось во время таких вечеров, даже прошлась между ними своей легкой, непринужденной походкой, как бы предлагая сидящим чай. Ей доставляло удовольствие объяснять девушке, потому что та слушала, точно экскурсантка, стараясь ничего не пропустить. Марина же дивилась в душе совпадению своих мыслей, пока смутных и неясных, с тем, о чем говорила Каплунова. Значит, о культработе в деревне они думали почти одинаково?..
Потом они осматривали комнаты для кружковой работы. Комнаты были очень удобные, тихие, просторные, но на потолке виднелись свежие трещины. Каплунова посетовала на строителей: прошло полгода, как начал работать новый Дом культуры, а уже хлопочи о ремонте…
– Я знаете, что сделала бы с недобросовестными строителями? – обратилась она к Марине, одновременно и жалуясь и негодуя. – Судила бы за каждую трещину и недоделку. Безобразие! Колхоз ухлопал такие деньги, ждал, радовался. И вот эти трещины – как бельмо в глазу, портят всю красоту!
– Правда, ой как правда! – горячо согласилась Марина.
А когда они поднялись на сцену и их охватила тишина большого зала, где четкими рядами стояли кресла, девушка словно бы онемела от неожиданности. Каплунова заметила это, улыбнулась, довольная.
– Вот это да! – выдохнула Марина и больше ничего не могла произнести.
Казалось, ее вздох долетел до самого последнего ряда – такая была хорошая слышимость в зале. В этот раз Каплунова не спешила с объяснениями, она сунула ключи в карман и, дав Марине время полюбоваться сценой, пройтись по проходу, постоять в дверях, спросила негромко:
– Нравится?
– Нам бы такой выстроить Дом культуры! – воскликнула Марина, только теперь поняв, до чего же жалким выглядел гремякинский клуб. – У нас ведь еще скамейки стоят.
– Да что ж это гремякинцы сплоховали? По всей нашей области проводится трехлетка культурного строительства, почти весь район заменяет в клубах скамейки стульями, а у вас…
Каплунова посмотрела на девушку с сожалением, покачала головой. Марина начала было рассказывать о большом строительстве в Гремякине, но так и не досказала, попросила познакомить с суслонским планом клубной работы. Они уселись в одной из комнат и склонились над бумагами. Подробно, как учительница на уроке, Каплунова рассказала о занятиях хорового и драматического кружков, о различных конференциях и тематических вечерах. Но чем дольше она говорила, тем больше Марина убеждалась, что главное в культработе для этой женщины было вовсе не в выполнении плана, не в бумажках, а в чем-то другом, но в чем именно – она так уловить и не смогла.
Они просидели в комнатке до тех пор, пока на улице не затрещал мотоцикл. Каплунова тотчас же метнулась к окну и просияла:
– Женя приехал! Муж… Лесную поляну посмотрим. И вы, конечно, с нами. Там и разговор закончим.
Они вышли на улицу.
На мотоцикле сидел длинноногий мужчина в круглом, как арбуз, шлеме. Когда Каплунова познакомила мужа с Мариной, он усадил ее в коляску, приказал жене сесть сзади и покрепче обхватить его руками. Видно, был он человек веселый, любил шутку, все улыбался.
– Ну, пассажирки, через двадцать минут доставлю вас в лесной рай! – сказал он, поплевав на ладони.
Езда на собственном мотоцикле с оранжевой, как пламя, коляской была для Каплуновых привычным, обыденным делом. Они часто ездили на нем в район и область, а по суслонским улицам носились каждый день. На мотоцикле был доставлен и их небогатый домашний скарб, когда два года назад они устраивались в колхозе. Приехали они из небольшого калужского городка, прочитав в газете объявление, что Суслони требуются сельские специалисты; он стал работать механиком на фермах, а она – заведовать старым клубом. Квартиру им дали в новом доме, окнами на юг, к солнышку, через неделю было справлено новоселье, и они почувствовали себя среди суслонцев так, будто родились в этой деревне…
Рассказывая, Каплунова старалась перекричать треск мотоцикла, упрашивала мужа ехать тише. Тот поворачивал голову в шлеме, но скорость не сбавлял и в подтверждение слов жены кивал Марине:
– Точно! Подписываюсь. Так все и было…
Поляна открылась как-то сразу меж трепетных осин и белизны берез, на стволах которых светилось солнце. Пахло лесной свежестью и травой. Кое-где на деревьях висели флажки и красные полотнища с лозунгами. Двое усатых плотников заканчивали сколачивать подмостки.
Каплунова, как только спрыгнула с мотоцикла, побежала к мужчинам и о чем-то оживленно заговорила с ними. А Марина стояла и любовалась поляной. Она не знала, устраивалось ли нечто подобное в Гремякине, скорее всего нет, но то, к чему готовились суслонцы, вызвало в ней чувство зависти. От кого ж это зависит, что праздничная радость одну деревню обходит стороной, а в другой дружит с людьми, веселит их?..
Теперь Каплунова ходила по поляне, легкая и веселая, и, видимо, была довольна, что приготовления заканчивались, что завтра с утра соберутся здесь люди, заиграют баяны, будет торговать буфет, – всем понравится. Муж следовал за нею по пятам, улыбался и, радуясь вместе с женой, восклицал:
– Ей-богу, нынче пройдет лучше прошлогоднего!
– Программу праздника подготовили широкую, – пояснила Марине раскрасневшаяся Каплунова. – Сначала подведем итоги соревнования животноводов, отметим победителей. Потом будут песни, танцы, игры, выступит с концертом самодеятельность. Кто захочет – обедай тут. Можно в пруду искупаться, пятьдесят шагов от поляны…
Тем временем плотники принялись поднимать и ставить в яму длинный гладкий столб, по которому завтра суслонские ловкачи будут взбираться на самый верх за призом, прикрепленным на крючке. Муж Каплуновой бросился им помогать. На это ушло немного времени. Столб закопали, землю утрамбовали ногами.
– Митька мой, сорванец, наверняка опять полезет, как прошлым летом, изорвет штаны, а чего-нибудь принесет-таки домой, – удовлетворенно сказал один из усачей.
– Погуляем, стало быть. Чего ж не погулять? – добавил другой.
Мужчины собрали в ящичек плотницкий инструмент, присели в тени покурить, отдохнуть.
А Каплунова отвела Марину в сторонку, предложила нарвать цветов. Они пошли, разговаривая. Ромашки дружно и нежно белели на всей поляне.
– Я ведь хотела стать балериной! – призналась Каплунова. – Занималась даже в хореографической студии. А закончить пришлось техникум культпросветработы. Преподавательница у нас была бывшая актриса. Так она не уставала нам повторять: «Запомните, друзья, вы будете жить среди людей и для людей!» Когда я начала работать в сельских клубах, пришла к важному выводу: культработник ничего один в деревне не сделает, нужна помощь парторганизации, комсомола, учителей… В Суслони тем и хорошо, что все помогают. Да и интерес люди к культуре проявляют. Жить стало куда лучше, хозяйство разрослось, всем обеспечивает колхозников… У нас пашни пять тысяч гектаров, полсотни тракторов, урожаи хорошие. А у вас как, у гремякинцев?
– Я не знаю, – смутилась Марина, так как ничего подобного о Гремякине не могла сообщить Каплуновой, просто не интересовалась этим.
– Культработник обязан многое знать. Иначе нам нельзя.
В голосе Каплуновой прозвучало осуждение, и Марина совсем расстроилась. Они уселись на поваленной старой осине, положив ромашки на колени. Тут, среди берез, была полная тишина, дышалось легко.
Каплунова начала плести венок, черные глаза ее заулыбались.
– Дочке Леночке надену! – сказала она мягко и, бросив на Марину задумчивый взгляд, добавила: – Люблю целовать ее в шейку! Она отбивается, пищит, а все ж просит: «Еще, еще!» Соседи спрашивают у нее, кем станет, когда вырастет. Она важно надует губки и отвечает: «Буду культработником, как мама». А что ж, пусть! Я не возражаю.
Она рассмеялась звонко, весело, потом сразу посерьезнела. На лице ее появилось выражение: «Кончилась безделица, начинается дело!»
– Теперь я расскажу о некоторых наших интересных начинаниях, мероприятиях, – заговорила Каплунова строго по-деловому. – Во многих деревнях проводятся новые обряды и праздники. Я считаю для себя это главным… Вот мы недавно провожали доярку Соколову на пенсию. В Доме культуры вывесила я ее портрет, Почетные грамоты. Чествовали ее, подарки преподносили. А потом выступали наши певцы и танцоры. Три раза исполняли ее любимую песню «Синенький скромный платочек». А на другой день Соколова зашла ко мне и до земли поклонилась, сказала, что навсегда запомнила этот день…
– Господи, да это ж и у нас можно делать! – воскликнула Марина.
Каплунова кивнула и тут же опять заговорила:
– А то еще мы проводим регистрацию новорожденного. Тоже соответствующим образом оформляем Дом культуры. Крестные вносят ребенка. В две шеренги школьники стоят. Родителям вручается свидетельство о рождении ребенка и письмо от парней или девушек, которое надо вскрыть через восемнадцать лет, когда ребенок станет взрослым. Я со всеми молодыми мамашами в дружбе. Устраиваем мы проводы в армию, с оркестром, с подарками: кому – авторучку, кому – чемодан, кому – электробритву. А через всю улицу протягиваем полотнище: «Служи Родине достойно!». Устраиваем и день посвящения в механизаторы, хлеборобы… И знаете, Марина, такие обряды пользуются у нас успехом. А вот обычные лекции или даже выступления агитбригад собирают малую аудиторию… Надо обновлять устаревшие формы культработы. Ведь у многих телевизоры, наши часто бывают в областном городе, да и театр к нам приезжает. Разве ж теперь удивишь суслонцев чем-нибудь? Да они каждый день видят и слушают по телевизору лучших артистов!.. Ну а такие обряды и праздники – другое дело, вызывают интерес. На это я и делаю упор в своей работе, а Дом культуры вроде штабом стал…
Каплунова хотела было еще о чем-то рассказать, но подкатил мотоцикл, и ее муж, привстав, крикнул:
– Не пора ли, боярыни, домой?
– Вы мне очень, очень помогли! – сказала Каплуновой в порыве благодарности Марина.
– Ну что вы, обычное дело! – польщенно улыбнулась та.
Она опять сделалась простой и милой, с венком и букетом ромашек уселась на мотоцикл, а Марина забралась в коляску. Зашуршала трава под колесами, замелькал белый частокол берез.
«Ах, боже мой, что можно делать в деревне, когда настоящий клуб и настоящий культработник!» – думала она под треск мотоцикла.
Каплунова, прижавшись к спине мужа, что-то говорила ему на ухо. Марине казалось, что сегодня она узнала двух женщин: одну – непринужденную, простую, какую-то домашнюю, другую – деловитую, строгую, занятую только клубными делами. И обе ей были симпатичны.
«Вот бы и мне стать такой! – продолжала она размышлять. – А что ж, ростом мы одинаковые, только она постарше, мать, и муж у нее, видать, славный».
Она ловила себя на том, что пытается подражать Каплуновой, то придавала своему лицу выражение женской мягкости, обаяния, то делалась неподкупно-строгой, хмурилась. Вдруг ей представился Виктор, она попробовала вообразить себя и его в домашней обстановке, за обеденным столом и не смогла этого сделать, тихо рассмеялась…
Возле Дома культуры их поджидал Куделин. Он был уже не в комбинезоне, а в костюме, побрившийся, умытый. Остановив на асфальтовой площадке мотоцикл, но никому не давая слезть с него, стал объяснять, что у Любаши давно поспели и борщ и пироги с яйцами и что не хватает только гостей. Он подумал немного и добавил мягко и просительно:
– Пообедаем, посидим. Люди ведь мы…
– А что ж, пироги – это соблазнительно! – рассмеялась Каплунова и толкнула мужа в бок: – Поворачивай, Женя!
– Ну раз молодожены приглашают, отказываться грех! – сказал тот, разворачивая мотоцикл.
– После свадьбы вы у нас так и не были, – удовлетворенно прогудел Куделин, а Марине подмигнул: – А там, глядишь, и Виктор объявится. Так что будет порядочек! Любаша моя, наверно, уже у калитки ждет…
Марина ничего не ответила, опустила голову.
Каким-то чудом Куделин пристроился на мотоцикле, согнувшись в дугу, и они осторожно стали спускаться с пригорка…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Заложив руки за спину, Павел Николаевич шагал берегом Лузьвы и вспоминал то, что было в первый год его председательствования в Гремякине. Годы летят – не замечаешь; многое навсегда уходит из жизни, остается где-то позади, но многое задерживается надолго, потому что события быстротечны, а люди… Люди всегда есть люди, не так-то просто и легко рвутся связывающие их нити…
В то тягостное дождливое лето солнце почти не проглядывало над Гремякином, все хмарило, все дождило, воздух был как в парной, тускло поблескивали мокрые крыши домов. Работы в поле и на токах то и дело прерывались, замирали, люди нервничали. Дорога из Гремякина до шоссе размокла, грузовики с зерном застревали, приходилось посылать на помощь тягач, чтобы вызволить их из плена грязи. Старики говорили, что такого слякотного августа никто не помнил в гремякинских краях. А из района звонили по нескольку раз на день, справлялись, как идут дела с уборкой, возят ли хлеб на элеватор. И голоса в телефонной трубке раздавались нетерпеливей, раздраженней. Павел Николаевич тоже взвинчивался, кричал в ответ, что, к сожалению, небесная канцелярия ему не подчиняется, что, как только наладится погода, гремякинцы будут работать день и ночь и хоть с опозданием, а справятся с уборкой урожая, ну кое-что недовезут на элеватор…
А потом приехал он, Илья Емельянович Ведерников, статный, внушительный, подтянутый; виски пепельные, глаза колюче-проницательные, холодные, почти не мигающие.
Павел Николаевич не понаслышке знал о тех временах, когда некоторые уполномоченные из района вели себя в колхозах как законодатели, всесильные личности, указывавшие пальцем как бы по повелению высшей необходимости: «Не делать это, а делать то!» И хоть тогда он не был еще председателем и непосредственно не сталкивался с районными представителями, но кто же из сельских жителей не помнит той поры? Кто в деревне не испытывал робости перед таким уполномоченным, не подчинялся его слову, указанию, жесту?
Когда Павел Николаевич встал на председательскую стезю, в деревни уже наезжали районные представители несколько иного рода: они не покрикивали властным голосом, не распоряжались, как у себя дома, а больше советовали, предлагали, рекомендовали, направляли. Да и появлялись они куда реже, чем прежде, – только в разгар весенне-полевых работ да в горячие дни уборки.
Наезжая в Гремякино в качестве представителя района, Илья Емельянович Ведерников тоже считал себя советчиком, но советчиком строгим, решительным, деятельным. Он был начальником райвоенкомата, носил погоны подполковника, любил точность, образцовый порядок, быстроту действия. О себе он не раз говорил гремякинцам: «Я здесь, в колхозе, не только око района, но и его твердая рука! Все должно пронизываться единой волей. Для меня интересы нашего района – превыше всего, ибо это интересы большой политики».
Всякий раз, когда Павел Николаевич узнавал о приезде в Гремякино этого человека, у него портилось настроение, хоть это и скрывалось от чужих глаз. Он не переставал думать о том, что лучше бы район вообще не посылал в колхозы своих представителей. К чему они? Разве в деревнях не знают, сколько и когда надо вывозить на поля удобрений, в какой день начинать косовицу, что прежде всего отправлять на приемные пункты – картофель или горох? А до чего же тягостная устанавливалась атмосфера напряженности и нервотрепки из-за того, что представитель вмешивался куда надо и не надо, давал свои указания и распоряжения, часто неквалифицированные, неделовые?
Павел Николаевич сразу невзлюбил подполковника Ведерникова, теперь уж и не вспомнить, за что именно. Может, за то, что тот в день своего приезда в Гремякино непременно собирал на совещание колхозный актив, много и утомительно говорил о коренном подъеме колхозного производства, о создании материально-технической базы в деревне, о долге сельских коммунистов быть во всем первыми застрельщиками и запевалами. Он упивался своими словами, сыпал, как из решета, цифрами и цитатами, а люди томились, позевывали, с нетерпением ждали конца совещания. Вместе со всеми скучал за своим столом и председатель, хоть и старался не показывать вида, держался с Ведерниковым вежливо, однако вполне независимо.
«Господи, и когда же председатель колхоза будет полноправным хозяином?» – размышлял он, поглядывая скучными глазами на сидевших вдоль стен гремякинцев.
В тот памятный дождливый август Павел Николаевич почти не бывал дома, мало спал, ходил обросший, в рыжей колючей щетине, измятый, в загрязнившемся пиджаке, в истоптанных, покоробившихся сапогах. Следить за своей внешностью было некогда; иной раз он даже ночевал там, где заставала полночь, – в какой-либо дальней бригаде.
Как-то утром, когда дождь то накрапывал, то иссякал, к гремякинской конторе подкатил заляпанный грязью райисполкомовский «газик», из него выбрался Ведерников – высокий, сивоголовый человек в новой военной накидке. Он что-то коротко сказал шоферу, тот развернулся и уехал.
Павел Николаевич стоял у окна, смотрел на мокрую, серую улицу, докуривал сигарету. Первым его порывом было броситься навстречу приехавшему, но что-то более сильное удержало его на месте.
Гость огляделся и, негнущийся, прямой, стал подниматься на крыльцо. Накидка на нем так и шевелилась, играла всеми своими тяжелыми складками.
«Ну вот дождался, товарищ председатель: специальный комиссар прибыл в Гремякино!» – усмехнулся про себя Павел Николаевич и уселся за стол, вдруг решив, что не проявит особого внимания к приезду Ведерникова.
Тот вошел в кабинет бодрой, пружинистой походкой, которая выдавала в нем бывалого военного служаку, да он, собственно, и был таким, это признавали все.
В тот раз сдержанно-благосклонная улыбка на его чисто выбритом лице свидетельствовала о том, что он приехал в Гремякино в добром настроении.
– Здравствуй, колхозный вожак! – сказал он очень живо, протягивая руку для приветствия. – Чего не встречаешь представителя района, как положено, – в парадной форме, с оркестром?
– Музыкальные инструменты еще не купили, не успели, – сдержанно отозвался на его шутку Павел Николаевич.
– Так купи, председатель! Духовой оркестр – великая вещь, поднимает боевой дух у людей. В передовых колхозах обзавелись. Чего ж Гремякину отставать? С оркестром – оно веселей. Как говорится, нам песня жить и любить помогает…
– Не до песен нам нынче.
– Э-э, пессимизму поддался, председатель! Напрасно. Пессимизм – философия слабых.
Ведерников любил показать себя человеком широкой натуры, делал вид, что легко сходится с людьми, умел шутить, рассказывать забавные истории, которые сам же называл вольнодумными. Он вытащил из кармана пачку «Казбека», предложил гремякинскому председателю закурить, но тот покачал головой, сунул в рот сигарету.
– Понимаю, понимаю! – хохотнул Ведерников, с наслаждением затягиваясь папиросным дымом. – Так сказать, полная автономия, независимость. Даже в куреве! Дружба дружбой, а табачок врозь. Человек с явно выраженным характером достоин всяческого уважения, ибо он – личность, законченный экземпляр.
– Что верно, то верно: разумной автономии деревне как раз и не хватает! – с иронией заметил Павел Николаевич, не придавая никакого значения рассуждениям Ведерникова о человеческих характерах. – Автономия не повредила бы нам, наоборот – пользу принесет… Автономия от лишней опеки, автономия в решении многих колхозных дел.
– Отгородить колхозы от районного руководства? Самостоятельности захотелось? Ты брось, брось, председатель, такие мысли. Не к добру это. Не в ту сторону смотришь.
С деланной строгостью Ведерников погрозил пальцем, потом прошелся по кабинету, задержался глазами на почвенной карте, висевшей на стене, подержал в руках, как бы взвешивая, тугой пшеничный сноп, который по установившейся традиции колхозники принесли в контору и оставили в углу, как знак уважения к хлебу, к своему труду. При этом вид у него уже был озабоченный, даже встревоженный, как у начальника, вернувшегося из длительной тяжелой командировки.
Павел Николаевич отвел в сторону взгляд. Почему-то он никак не мог погасить в себе навязчивую мысль: был ли Ведерников на войне, прошел ли через огонь и пепел или, может, все грозные годы провел в тыловом городе? Ему так не хотелось тогда первым заговаривать с этим человеком об уборочных делах; он сидел и ждал, невольно усмехаясь про себя: «Смотрит, оценивает, а спроси его: сноп-то пшеничный или ржаной? – ей-богу, не ответит. Скажет: злак, сельскохозяйственная культура. Кого и что он может представлять в Гремякине?»
– Ну-с, как идет уборочка? – спросил Ведерников, тоже присаживаясь к столу. – Как у нас развертывается фронт работ?
Он так и сказал: «у нас», потому что привык на районных совещаниях и собраниях выражать, как он заявлял, интересы глубинного Гремякина. Страсть к речам, ораторству у него была такая же неодолимая, как и стремление к исполнительству, внешнему порядку, чем и отличался вверенный ему райвоенкомат, где все блестело, на всем лежала печать строгости, педантизма…
– Непогода замучила, – однотонно сказал Павел Николаевич.
Ему следовало бы произнести какие-то веские, убедительные слова, после которых Ведерников оказался бы бессильным что-либо возразить, но в голову ничего не приходило, вдаваться в разговор не хотелось. Что толку в фразах? Приятно поговорить с понимающим человеком, а подполковник слушать других не умел.
С настороженной молчаливостью Павел Николаевич покосился на Ведерникова. Тот порывисто вскочил на ноги, снова прошелся из угла в угол; тонкие губы его вытянулись веревочкой.
– Дожди, говоришь, председатель? Везде дожди, по всей области. Лето, конечно, собачье, гнилое. Но все же… В Косове и Суслони сдают хлеб и сдают. Правда, понемногу, но возят, соблюдают интересы государства. Им, выходит, дожди не такая уж страшная помеха.
Павлу Николаевичу вдруг стало скучно и тоскливо, так и подмывало встать и уйти на ток, где сушилось зерно, или на ферму к Чугунковой – лишь бы подальше от Ведерникова.
– Дорога у нас – не проехать, грязюка! – сказал он с отчаянием. – Суслонь на шоссе стоит, им возить можно…
Ведерников нервно дернулся, но тут же будто окаменел, лошадиное лицо его сделалось неприступно-гордым, он стукнул кулаком по столу, как бы призывая не возражать ему.
– Вижу насквозь тебя, товарищ Говорун! Я ведь стреляный воробей, за плечами – война, фронт, всякого насмотрелся. Хитришь, расчетец имеешь. Какой? Скажу в глаза, я не привык дипломатничать. Думаешь попридержать хлебец. Мол, другие пусть возят, выполняют план, в гремякинских закромах больше останется. Не по-государственному это, не по-партийному. Чего жмешься? Святую заповедь решил подорвать? Не выйдет! Не позволим подвести район. Ведь там все подсчитали, взвесили, и вышло, что можем дать государству две кругленькие цифры. И вот тебе – столкнулись с непредвиденными трудностями! Район что сделал? Разрешил вместо пшеницы и ржи сдавать ячмень и даже горох, чтобы все сбалансировать и выполнить обязательства. Знаешь об этом? Знаешь. Нехорошо подводить. По продаже хлеба идем в области предпоследними. Срам, позор! Должно это волновать тебя как молодого коммуниста? Должно. Надо приложить все усилия, а положение в колхозе немедленно выправить.
