Текст книги "С добрым утром, Марина"
Автор книги: Андрей Фесенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
– Я ведь тебе добра хочу, дуреха! – горячилась Лопатиха.
– Да нечего мне сказать! – упорствовала та. – Не знаю, на кого вы намекаете.
– Ежели оно проснулось, сердце-то девичье, так не завязывай ему глаза, дай поглядеть ему на мир. Скрытность, упорство тут могут подвести, голуба. Ни к чему характер-то выдерживать.
Хозяйка произносила это уже другим, смягчившимся голосом. Марина жалобно говорила:
– Не надо мне, Дарья Семеновна, никакого добра. Не маленькая, сама во всем разберусь… Ну, повстречался один человек, а кто он – не скажу. Не спрашивайте. Не пара я ему, совсем не пара. Я все это поняла, и ничего между нами быть не может. В разном направлении несет нас: его к одному берегу, меня – к другому… А вообще, это – как болезнь, пройдет, надо просто взять себя в руки…
Она вскакивала с постели и, схватив подушку, простыню, одеяльце, убегала ночевать на сеновал. Лопатиха возвращалась к себе в комнату, встревоженная, неспокойная. Ночью она много раз просыпалась, выглядывала в распахнутое окно, слушала ночные шорохи, кваканье лягушек в пруду, лай собак…
Дни потянулись для Марины скучные, томительные, похожие друг на друга, как листочки на яблони под ее окном. С утра до позднего вечера сидела она в клубе, подшивала газеты, читала, писала плакаты, стараясь не думать, забыть о том, что нарушило ее равновесие, но то, непрошеное, запретное, само лезло в голову. С людьми она теперь держалась сдержанно, даже боязливо, так как опасалась, что по ее лицу можно сразу догадаться о ее невеселом настроении, о тоске. Вечерами было немного легче, она проводила их в кинобудке, и гул аппаратной успокаивал ее, заставлял забывать обо всем на свете, кроме зрительного зала, за которым она наблюдала в окошко. Но когда после окончания фильма Марина шла домой по притихшей, синевшей в ночи улице, она почти с ненавистью смотрела на спокойно-невозмутимую луну, заливавшую Гремякино ровным таинственным светом.
«Светит в вышине, другим хорошо в такую лунную ночь, а мне хоть плачь от тоски; одна я, никого у меня нет!» – с горечью думала она…
Она не сразу заходила во двор тетки Лопатихи, сидела на скамейке у калитки, слушала ночь, и так хотелось куда-то уехать, улететь, чтобы все вокруг было другое, не похожее на гремякинскую жизнь…
В эти дни Максим Блажов ни разу не встретился Марине, будто он сквозь землю провалился. А однажды она все же увидела издали его возле конторы, и все в ней сразу задрожало, заколотилось, вспыхнуло, пришлось свернуть в переулочек, чтобы не столкнуться с ним. Иногда она никак не могла совладать с собой, отправлялась к реке, бродила по берегу, наблюдала, как лениво расхаживали, взлетали и садились разомлевшие от жары крикливые вороны, и думала с усмешкой: «Глупые, ну кому они кричат? Чего им надо?» Получалось так, что ноги сами собой приводили ее к тому местечку, к тому пеньку, где она слушала Максима тогда, во время рыбалки. Марина устраивалась на пеньке в позе Аленушки и принималась убеждать себя в том, что ей в конечном счете наплевать на все. Пусть другим достается и любовь, и земные радости, а она обойдется и без этого. У нее есть чудесная хозяйка – тетка Лопатиха, есть кинобудка, откуда можно обозревать собравшихся в зале людей, есть, наконец, клуб. Разве этого мало человеку?
«А был бы в исправности кинофургон, ездила бы по бригадам, в Гремякино возвращалась бы спать!» – убеждала она себя, понимая, что теперь для нее единственное утешение – работа, только работа.
Как-то после завтрака Марина опять отправилась в контору к председателю колхоза. Утро было ясное, жаркое, середина июля. В палисадниках буйствовали всеми красками цветы, в огородах все неудержимо набиралось сил, хорошело, созревало. Она быстро шагала по улице, твердила про себя, что пусть даже поругается в правлении, раскричится, даже расплачется, а добьется-таки сегодня своего. Кинофургон надо ремонтировать немедленно, все отложить в сторону, а его сделать. Уж тогда она покажет, на что способна. Да и из Гремякина ей придется чаще выезжать и некогда будет думать о несбыточном…
«А Максима – из головы вон, накладываю на него запрет!» – сказала она себе, подходя к правлению.
Но Павла Николаевича в кабинете не оказалось, и даже Люся Веревкина не могла сказать, когда он должен быть. Марина послушала треск арифмометра и щелканье счетов, понаблюдала, как глуховатый Ипполит Ипполитович, приставив ладонь к уху, разговаривал с приходящими в контору людьми, и вернулась в клуб. То ли оттого, что уж очень бодрило и окрыляло солнечное утро, то ли просто нельзя было сидеть сложа руки, когда гремякинцы не сегодня-завтра приступят к жатве, Мариной вдруг тоже овладела жажда деятельности. Она распахнула в клубе ставни и двери, яркий свет заполнил зал. Она подмела пол, выровняла ряды стульев и скамеек, прибила на стене новые плакаты. И все равно было что-то не так. Что-то мешало и портило весь вид…
Марина взбежала на сцену, огляделась. И сразу ей стало ясно, что надо делать. Скамейки, последние четыре ряда серых, убогих скамеек! Нельзя на них смотреть при дневном освещении, когда солнце бьет в окна. Она бросилась в конец зала и принялась отодвигать скамейки к стенкам: образовалась площадочка – как раз для танцев, можно вполне свободно кружиться нескольким парам. Но и у стен скамейки были лишними, ненужными, вызывали чувство неловкости за гремякинцев.
– Выбросить их к собакам! – сказала вслух Марина.
Она тут же вытащила во двор скамейку с полуотломленными ножками и бросила ее под забор. А когда взялась за другую, такую же хромоногую, в дверях внезапно вырос Виктор Шубейкин.
Увидев его, Марина обрадовалась, просияла – так радуются внезапной встрече земляки в чужом городе. Он долго тряс ее руку, она не отнимала ее, лишь смутилась отчего-то, щеки ее зарозовели. Они стояли и смотрели друг на друга, будто не виделись целую вечность.
– Вот, приехал опять! – оживленно сказал он.
– На залетных примчался? Где ж они? – воскликнула она, высвобождая наконец руку.
– Председатели куда-то укатили. Мы вообще в район собрались, а дорогой наш-то и говорит: «Давай-ка, Виктор, в Гремякино свернем, дела есть!» Я – что? Пожалуйста! Присвистнул, и полетели небесные к вам. Пока, думаю, председатели будут вести дипломатические переговоры, я с тобой повидаюсь…
Виктор как-то сразу поутих, насторожился. Обычно подвижной, бойкий, беспечный, он вдруг неловко затоптался, нахмурился, что несколько удивило Марину. Уж не о телеграмме ли он хотел ее спросить? Она потащила к дверям хромоногую скамейку.
– Ты что тут делаешь? – произнес он, оглядывая клубный зал.
Она объяснила, что решила избавиться от поломанного старья, так как скамейки больше нетерпимы в клубе. Может, председатель колхоза скорее купит недостающие кресла, тем более что обещал.
– Правильно! – одобрил Виктор, опять веселея. – Так и надо нажимать на начальство. Давай-ка помогу тебе…
И он принялся выносить из клуба одну скамейку за другой. Марина лишь на минуту засомневалась, на чем же будут сидеть люди, когда в зале набьется полным-полно народа. Но Виктор уверил ее, что надо во всем проявлять настойчивость и решительность, если хочешь добиться цели. И она, вздохнув, стала наблюдать, как он легко, ловко подхватывал скамейки.
Потом они сидели во дворе под маленькой липой. У Виктора было еще часа полтора свободных.
– Знаешь что? – предложила Марина, осененная внезапной мыслью. – Пойдем ко мне. С теткой Лопатиной познакомлю. Чайку попьешь на дорожку…
– А можно? – встрепенулся он и глянул на девушку как-то по-особому, с затаенной надеждой.
– Вот чудак! Конечно, можно.
Отчего-то Марине представлялось теперь крайне важным, чтобы Виктор Шубейкин непременно побывал у нее в доме, чтобы люди увидели их на улице среди белого дня. Парень-то он, в общем, неплохой, дай бог каждой девушке такого! Она тут же забыла о клубе, о скамейках, о Павле Николаевиче, к которому хотела зайти сегодня еще раз, подхватила Виктора под руку, и они пошли улицей, мимо школы и магазина.
Они не спешили, разговаривали о том о сем; впрочем, больше говорила Марина, а Виктор лишь поддакивал да улыбался, как бы захмелев от счастья. Почему-то она повела его на Советскую улицу, хоть переулок, где жила Лопатиха, был недалеко от клуба. Ах, как хотелось Марине, чтобы их провожали любопытными взглядами хозяйки из-за заборов! Но во дворах никого не было – гремякинцы находились на работе. Лишь под окнами краснокрышего дома сидел в тени худой лысый старик и строгал ручку для грабель.
Возле этого дома Марина замедлила шаги и еще оживленней, громче заговорила с Виктором, всем своим видом показывая, как ей хорошо и весело. Потом она разом примолкла и, остановившись, бросила через забор:
– Здравствуйте, дедушка! Грабли мастерите?
– Да вот сломались, прилаживаю, – отозвался дед Блажов, не прерывая работы.
Марина выждала с минуту, косясь на дверь, на окна, – там никто не появлялся. Виктор, чувствуя под мышкой ее ладонь, послушно и терпеливо ждал. Она сказала все так же бодро и громко:
– Ко мне гость приехал, дедушка! Помните, меня на залетных привозил? Это ж он, Виктор Шубейкин, из Суслони.
– Как же!.. Хорошая деревня, знаю, – кивнул дед и принялся стучать молотком по ручке.
На крыльцо никто не выходил, Марине вдруг стало скучно с Виктором, она выдернула руку, даже отступила от него. Дед Блажов спросил ее, когда теперь будет новый кинофильм; она ответила и тут же, поникнув, распрощалась со стариком.
Теперь они шли молча, не зная, о чем разговаривать. Уже у калитки Виктор спросил:
– Ты что, Маринка? Вроде кто обидел тебя…
– Нет, я ничего, это тебе показалось!
Тетка Лопатиха кормила кур возле сарая. Марина представила ей Виктора, хозяйка понимающе переглянулась с ней и, сняв грязный фартук, засуетилась, пригласила гостя в дом. Виктор держался скромно, полюбовался крыльцом, похвалил двор, а когда вошли в большую, обставленную цветами комнату, стал внимательно разглядывать фотокарточки на стенах, расспрашивать, кто на них снят. Тетке Лопатихе пришлось это по душе; она совсем подобрела, растрогалась, рассказывая о погибших на войне сыновьях, о Сергее Сергеевиче, смотревшем со стен то вместе с круглолицей женщиной, то с сынишкой на коленях. Виктор сосредоточенно слушал, кивал белесой головой.
Потом Марина показывала ему свою комнату. Он потрогал осторожными руками почти каждую вещь, как бы убеждаясь, надежна ли этажерка с книгами, прочен ли стул, высунулся по пояс в раскрытое окно, посмотрел направо-налево, посидел за столиком и сказал с одобрением:
– Для одиночки терпимо, а, скажем, для двоих – негоже.
– Да зачем же для двоих? – рассмеялась Марина.
Виктор пожал плечами:
– Между прочим, ты мою телеграмму получила?
– Вон в книге лежит.
– Что ж ты скажешь теперь?
– А чего отвечать? – произнесла Марина и неловко стихла.
Тем временем тетка Лопатиха загремела на своей половине тарелками, решив попотчевать гостя холодной окрошкой. Она несколько раз слазила в погреб, сбегала за луком и огурцами на огород, а когда Марина вызвалась помочь ей, заговорщицки шепнула девушке:
– А ничего парень! Обходительный и вежливый. Он, что ли?
– О чем вы? – удивилась Марина, потому что этих слов меньше всего ожидала от хозяйки.
– Ну тот, по ком вздыхаешь…
– Да что вы, Дарья Семеновна!
– Ладно, ладно! Сама была молодой. Дело-то житейское. Окрошка бы только понравилась…
Тетка Лопатиха подумала немного, затем быстро собралась и куда-то ушла, прихватив с собой хозяйственную сумку, – на улице замелькал ее белый платок. Вскоре она вернулась с бутылкой портвейна, позвала гостя к столу. Виктор не стал церемониться, уселся у окна, будто это было его любимое местечко. Марина села рядом. Тетка Лопатиха сама разлила по рюмкам вино и после недолгой паузы задумчиво и чуть торжественно провозгласила:
– Ну, чтоб хорошо жилось, крепко любилось, чтоб были счастливы. Будьте здоровы!
Она быстро выпила, даже не вздохнула, не причмокнула губами, будто приняла привычное лекарство, – так обычно пьют вино пожилые вдовы, и степенно, с деловым видом принялась есть окрошку. В знак полного согласия с хозяйкой Виктор наклонил голову, глянул на Марину, словно хотел убедиться, как та восприняла тост, и тоже выпил, но неторопливо, с мужским достоинством. Марина отпила полрюмочки, зажмурилась и протестующе замахала руками, как бы заверяя, что больше ей нельзя ни глоточка.
– Постойте, а кому это вы тут, Дарья Семеновна, желали счастья? – спросила она; только теперь до ее сознания дошел смысл провозглашенного тоста.
Хозяйка все так же сосредоточенно ела окрошку, будто ничего важнее для нее в эти минуты не было и не могло быть.
– Как – кому? Понятное дело, тебе и Виктору.
– Да при чем тут мы? – изумилась Марина, и глаза ее округлились.
– Парочка-то больно подходящая.
– Я такой тост принимаю, – сказал Виктор, как-то сразу освобождаясь от мешавшей ему за столом скованности.
– Ты это серьезно, Виктор? – прошептала Марина.
Тетка Лопатиха опять наполнила рюмки:
– Прежде-то помолвку объявляли. Как хорошо было! Он и она привыкали друг к другу, да и люди знали: жених и невеста… Вот и сегодня пущай вроде помолвки будет. Старые-то обычаи не все плохие…
– У нас в Суслони почти полгода Куделин увивался за Любашкой! – сказал Виктор, благодарный хозяйке за то, что та облегчила ему сегодняшний разговор с Мариной.
Марина не ожидала такого поворота, сидела теперь смущенная и неловкая. Тетка Лопатиха по-своему истолковала эту перемену в настроении девушки. Ей вдруг подумалось, что у квартирантки ничего нет, кроме единственного чемодана, с которым она приехала в Гремякино. Ни своей чашечки, ни своей кастрюльки. Как молодоженам начинать совместную жизнь? У парня, видать, тоже нет золотых гор, живет-то у многодетной тетки. Уж не это ли смутило и расстроило Марину? Вон какие невеселые у нее глаза…
«Ей-богу, отдам ей сундук в приданое!» – внезапно решила хозяйка, испытывая прилив светлых, добрых чувств, отчего ей захотелось обнять и Марину и Виктора.
Сундук стоял в углу, накрытый льняной скатертью. Был он старинной работы, с секретным замком и достался Лопатихе от ее матери, туго набитый разным тряпьем – юбками, кофточками, платками, отрезами, но во время войны все было изношено. С тех пор сундук уж никогда не наполнялся до отказа добром, хранилось лишь кое-что, остальное висело в платяном шкафу, купленном сыном Сергеем перед отъездом в Сибирь…
Тетка Лопатиха выпила еще одну рюмку, потом выбралась из-за стола, сдернула с сундука скатерть – сундук блеснул черным лаком и ярко-красными маками на стенках, массивный, тяжелый, как банковский сейф.
– Вот глядите, какие маки! – воскликнула хозяйка, любуясь сундуком. – Дарю на счастье. Девушке выходить замуж без сундука негоже. А ты, Марина, вроде дочки мне стала.
Тетку Лопатиху переполняло великодушие, желание сделать людям добро, тем более таким молодым, как ее квартирантка и этот симпатичный парень. Она обняла их за плечи и поцеловала: Марину – в щеку, Виктора – в висок; потом, подбоченясь, затопала, закружилась перед ними, приговаривая со смехом:
– Эх, и погуляем на свадебке! А песен, песен уж попоем!
Когда запыхавшаяся хозяйка вновь предложила выпить, Марина сказала с опущенными глазами:
– Свадьбы не будет, Дарья Семеновна. Так что спасибо за доброту. Пусть стоит себе сундук сундукович, как стоял. Это же для вас память о молодости и прожитом. А я… я и без сундука обойдусь, без такой старины…
– Отказываешься? – ахнула тетка Лопатиха и в растерянности посмотрела на Виктора.
Тот молча катал пальцами хлебные шарики на столе. Уши у него от волнения раскраснелись, он не знал, что сказать, что сделать. Марина поднялась из-за стола. Сундук с красными маками и это внезапное сватовство Виктора вдруг развеселили ее. Она рассмеялась неудержимо и громко, будто увидела комический кадр на экране, и тут же выбежала из комнаты. Через несколько минут во двор вышел и Виктор.
– Я ведь серьезно надумал, Марина, – сказал он, нервно кусая губы. – И телеграмма серьезно, и мои приезды в Гремякино серьезно. Все серьезно! Давай поженимся. Твоя хозяйка правду сказала: чем мы не пара!..
Марина чувствовала, как он тяжело, сдавленно дышал за ее спиной. Теперь она даже не улыбалась, стала строгой и задумчивой.
– А где же мы жить будем?
Он заговорил торопливо, горячо, как бы боясь, что его перебьют на полуслове:
– Я уже перебросился с нашим-то словцом! Обещал председатель все устроить. У нас же в Суслони дом для молодоженов как раз построили. Электросвет, водопровод, участок под огород… А то могу к вам в Гремякино перебраться. Не пропадем! Дарья Семеновна сказала, что можно пока у нее жить, а там построимся. У вас ведь тоже стройка началась, помогут… Я буду работать как черт! Вдвоем мы горы свернем. Заочно учиться начнем…
Виктор задохнулся от избытка чувств, положил ей на плечо руку, заглянул в глаза пристально, с надеждой. Марина отстранилась, покачала головой:
– Ах, Виктор, Виктор! Нелепо все это, ни к чему.
Она вышла за калитку и почти побежала в сторону клуба, ни разу не оглянувшись на Виктора. Ей хотелось побыть одной, наедине со своими мыслями. Почему так получается: думаешь об одном, а происходит в жизни совсем другое? С каждым ли человеком такое случается или только с ней?..
«Никого, никого мне сейчас не надо!» – твердила она себе, стараясь подавить возникшее чувство одиночества и сиротства.
Марина боялась, что Виктор не вытерпит и придет в клуб, заведет прежний разговор. Но он не пришел. В окно она видела, как вскоре по улице пронеслись залетные. Крупный черноволосый мужчина сидел на линейке плотно и тяжело, как мешок с зерном, а Виктор, привстав на подножке, нахлестывал лошадей.
«Ну вот, ну вот… Ни Виктора, ни Максима, никого у меня нет!» – подумала она и почувствовала, что ей хочется заплакать.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Если бы Павла Николаевича Говоруна спросили, какое зло, общественная беда, по его мнению, приносит наибольший вред людям, мешает нашей жизни, он, не задумываясь, ответил бы: проявления бюрократизма. Ответил бы твердо, убежденно, глядя собеседнику прямо в глаза. Причем под бюрократизмом он подразумевал не только казенщину, буквоедство, чиновничьи замашки, бумажную отгороженность от горячей повседневности, но и вообще всякое равнодушие к человеку и его делам, отступления от высоких норм советского общежития – словом, все то, что, по его представлениям, могло каждого выбить из нормальной колеи, отравить воздух дымом и копотью…
Когда в райкоме, на заседании бюро, перешли к распутыванию «гремякинского узла», как выразился Ведерников, излагавший существо дела, Павел Николаевич старался держаться спокойно, с достоинством, лицо у него было с виду точно каменное. Он решил отстаивать истину, не только обороняться, но и дать отпор проявлению бюрократизма – по-другому ему было трудно назвать затеянную против него выходку. Оказалось, это по упорному настоянию Ведерникова был поставлен на бюро вопрос о председателе гремякинского колхоза, прежде чем передать накопившиеся о нем материалы в прокуратуру.
В чем же обвинял его, Павла Николаевича Говоруна, этот педантичный, усердно-старательный человек? Чего он добивался?
Надо отдать должное, голос у Ведерникова поставлен хорошо, говорить он умел. Он положил перед собой аккуратную папку с красными тесемками и, чуть склонясь над ней, строго поглядывая на членов бюро, как бы взывая к совести каждого, принялся излагать свою точку зрения на ряд весьма тревожных фактов в Гремякине. Когда в горле у него начинало першить, появлялась хрипотца, он неторопливо, с напряженными паузами отпивал из стакана глоток воды, откашливался и опять продолжал свое. Многое в его изложении и комментариях выглядело и в самом деле тревожным, опасным, недопустимым, особенно для колхозного руководителя.
Однако нельзя сказать, что Ведерников был во всем необъективен, сгущал краски до предела. Нет, он считался человеком опытным, поднаторенным почти во всех вопросах районной жизни. Он не забыл упомянуть ни о росте в последние годы колхозных доходов в Гремякине, ни о повышении урожайности, ни о начавшемся большом строительстве, предпринятом по инициативе Говоруна. Его слушали внимательно, с положенной в таких случаях сосредоточенностью, понимая, что это только вступление, необходимый разгон, чтобы перейти к главному. А главное началось после того, как была сказана в общем-то тоже правильная фраза, произнесенная вслед за коротким глотком воды из стакана:
– Конечно, товарищи, успехи Гремякино имело бы куда лучше, весомее, если бы…
Тут Ведерников сделал многозначительную паузу, выпрямился и, окинув всех тревожным взглядом, заговорил о недопустимой, по его глубокому убеждению, практике гремякинского председателя.
Ведерников стремился к четкости, к законченности мысли, что, по-видимому, считал сильной стороной своего выступления. Для него важно было убедить всех сидевших в кабинете неопровержимыми выводами, положить товарищам на стол, как он выразился, уже испеченный пирог, а не заниматься перечислением многочисленных компрометирующих фактов и аргументов. Что же касается самих фактов, свидетельствующих о неблагополучии в Гремякине, о притуплении принципиальности, чувства партийной ответственности за все происходящее в колхозе, то их вполне достаточно. Следует назвать лишь самые необходимые и типичные. Во-первых, эта непонятная партизанская выходка доярок во главе с Чугунковой на ферме, когда было сорвано важное начинание, о чем исполнительный в работе молодой коммунист Трубин своевременно просигнализировал в райком. Председатель колхоза, вместо того чтобы пресечь недостойную выходку доярок, по сути, поддержал их. Спрашивается, что это – недопонимание или близорукость колхозного руководителя? Во-вторых, в Гремякине не умеют беречь и ценить кадры, бригадиров перебрасывают, как волейбольный мяч, а культработники не приживаются потому, что не созданы нормальные условия для работы. Эти вопросы председатель колхоза решает самолично, почти не советуясь с правлением, с парторганизацией. В-третьих, нередки случаи возмутительного невнимания к людям, особенно к старикам, вроде бабки Шаталихи, отдавшей все силы колхозу, а ныне почему-то получающей мизерную пенсию. Занятый хозяйственными делами, подготовкой к уборке урожая, гремякинский председатель не находит времени для бесед с такими колхозниками. И наконец, в-четвертых, выстроенный товарищем Говоруном домище, который в окрестных деревнях не называют иначе, как председателевым поместьем…
Закончив загибать на левой руке пальцы, Ведерников передохнул, как бы давая время членам бюро вдуматься в смысл перечисленных фактов. Потом, глотнув воды из стакана, откашлявшись, он пояснил, что пункт четвертый – самый важный и вопиющий, вызывающий недовольство в среде колхозников; все остальное надо рассматривать в связи с домом, со стремлением товарища Говоруна к личному обогащению за счет Гремякина, о чем говорят поступившие в Комитет народного контроля различные материалы…
«Ох и ловкач, эквилибрист!» – думал Павел Николаевич с изумлением, потому что не ожидал таких резких тенденциозных обвинений.
Пока говорил Ведерников, он сидел напряженный, пот у него выступил на висках и сбегал к подбородку капельками. Он чувствовал это, но лица не вытирал. Было тихо, слышалось, как шумно посапывал большим вислым носом суслонский председатель.
Между тем Ведерников продолжал бесстрастным, деловым тоном:
– Три года назад гремякинское колхозное правление приняло решение строить баню и пекарню. Пока ни того, ни другого нет. Правда, теперь строительство развернулось по генплану, однако помещичий дом председатель успел соорудить себе вне всякого плана. Стоит он по меньшей мере три тысячи рублей, а хозяину обошелся вполовину дешевле, как свидетельствуют документы. Стало быть, по дешевке строили его. Железные ворота колхозный кузнец бесплатно смастерил. Там такое художество, хоть на выставку посылай. Да и плотники наверняка кое-что делали таким же способом. А линолеум на полу? А цементные дорожки? А гвозди и скобы? Куплено на пятачок, а израсходовано На рубли… Вот тут, в моей папке, все собрано и подсчитано. Вручу в руки прокурора, если, конечно, понадобится после сегодняшнего бюро. А в заключение скажу: построенный гремякинским председателем колхоза дом, как в зеркале, отражает утрату многих моральных качеств коммуниста Говоруна…
О чем же еще говорил Ведерников? Ах, да, вспомнил про статью в журнале «Агитатор», но умолчал о том, что колхозная парторганизация написала свои возражения. И очень много распространялся о дурном, колючем, неуживчивом характере гремякинского председателя. Мол, и самолюбив, и непокладист, и неуважителен к вышестоящему руководству. Разве таким должен быть настоящий колхозный вожак в современных условиях?..
Ведерников осуждающе покачал дымчато-сивой, хорошо причесанной головой и, вытерев повлажневший лоб, сел, уверенный в своей правоте, в выводах, в принципиальности. Некоторое время длилось молчание, пока Денис Михайлович раскуривал папиросу. И вдруг раздался сомневающийся голос суслонского председателя:
– Вроде жалоб от гремякинского народа на скверный характер Говоруна не поступало. Все мы, конечно, не ангелы!..
– Не ангелы, а коммунисты, это верно! – поспешил согласиться Ведерников.
– По делам колхоза надо судить о Говоруне: как с подготовкой к уборке? – спросил кто-то справа от Павла Николаевича, а кто именно – он не обратил внимания.
Ведерников опять отозвался быстро и назидательно:
– Уверен, со скрипом жатва начнется! До сих пор два комбайна ремонтируются. Жалуются люди… И вот что я хочу еще добавить по поводу жалоб на товарища Говоруна. Поступили, уже поступили сигналы по поводу его порочного стиля работы. Например, от заведующего фермой Трубина, от культработника Жукова. Да и многие женщины говорили, что председатель слишком крут и неуживчив, с редким тружеником по-человечески считается. Видно, забыл коммунист Говорун, для чего избран колхозниками в руководители, раз решил нарушать колхозную демократию, советскую законность…
Минуту-другую держалась тягостная тишина: видно, не сразу можно было осмыслить выводы Ведерникова. Павел Николаевич бросил на товарищей встревоженный взгляд – никто на него не смотрел. Лишь второй секретарь Аржанов, погладив залысину, покосился на него, как бы говоря: «Видишь, Говорун, до чего можно докатиться? Я ведь сколько раз предупреждал тебя. Помнишь?»
После реплик и вопросов, которые были брошены с разных мест, начали высказываться члены бюро. Одни поддержали Ведерникова, соглашаясь с тем, как важен и своевременен разговор о типе современного председателя колхоза. Другие защищали Говоруна, ценя его за опыт, за хозяйскую рассудительность. А суслонский председатель разгорячился и заявил, что не понимает, кому и зачем понадобилось раздувать из мухи слона. Построенный дом – это одно, а текущие колхозные неполадки – это другое. Сам же Денис Михайлович, пока говорили члены бюро, чертил что-то на листке бумаги, и по его лицу трудно было понять, какую сторону он примет.
– Ну, а дом, с домом-то что? – наконец он спросил Павла Николаевича сдержанно и раздумчиво. – Ведь это главный пункт в сегодняшнем разговоре, насколько я понимаю… В самом деле, зачем построил такой домище? Три семьи там можно разместить. Непонятно, откуда у тебя непомерный жилищный аппетит? И еще вопрос. Скажи нам вот тут, на бюро, откровенно, не кривя душой: дом построен честно, на свои сбережения?
Когда Денис Михайлович говорил, он обычно смотрел прямо на собеседника, а казалось, будто его глаза смотрели куда-то в другую точку, при этом голову он держал высоко, отчего создавалось впечатление, что ему все время приходится к чему-то прислушиваться. Эту его манеру держаться знали все.
– Дом построен на свои деньги, – ответил Павел Николаевич и всех обвел открытым, бесстрашным взглядом, лишь на Ведерникова посмотрел с презрением. – Думал, семья разрастется, сын женится, пойдут внуки. Да просчитался: мой Юрий по-своему решил. Ну, и хотелось без тесноты, культурно, благоустроенно пожить… Может, и правильно: не нужно бы строить такой дом. Вроде промашка получилась. Но не ломать же его теперь, чтобы построить новый, поскромнее?
– А ты его под детский сад отдай колхозу! – посоветовало несколько голосов.
– Могу, хоть детсад у нас есть, – подумав, сказал Павел Николаевич.
Секретарь опять спросил:
– Стало быть, дом полностью построен на свои деньги? До последней копеечки? Не так ли?
Прищуренные, немного усталые глаза за очками укорили Павла Николаевича: «Эх, Говорун, Говорун, некстати эта история ни тебе, ни нам!» Что можно было ответить на этот вопрошающий взгляд? А молчание становилось неловким. Павел Николаевич смутился…
– Вот видишь, молчишь! – с сожалением произнес секретарь и вздохнул. – Выходит, нет дыма без огня. Выходит, вовремя поставлен сегодня вопрос о тебе.
– На бюро я готов дать ответ на любой вопрос. На то и бюро. Только Ведерников разрисовал все в нужных ему красках.
– А все же как строился дом? Совесть у тебя чиста?
Все ждали, что ответит гремякинский председатель, дальше тянуть было нельзя. И он проговорил:
– Кривить душой не умею. Дом построен на собственные сбережения, как принято говорить… Ну, разве что какая мелочь перепала. Помню, гвоздей у меня не оказалось. Да полсотни кирпичин подвезли – не хватило своих.
– Вот-вот – мелочь! – перебил его Денис Михайлович. – А она и попала людям прямо в глаза, как соринка, мешает видеть то хорошее, что сделано тобой в Гремякине. Если сказать по-хозяйски, сделано ведь немало. А мелочь… Мелочь может испортить большое дело. Вроде капли дегтя в бочке с медом.
– Так я ж оставшееся у меня стекло и краски передал потом колхозу! – сказал Павел Николаевич, вспомнив, как оно было. – Получилось так на так, баш на баш, копейка в копейку. Полный расчет и за гвозди и за кирпичины.
– А железные ворота? А саженцы яблонь? – вскипел Ведерников, возмущенный упорством гремякинского председателя.
– Железные ворота мне действительно сделаны бесплатно. Кузнец смастерил, он у нас недавно, новый человек. Пытался я произвести с ним расчет, а он – ни в какую! Заявил, что это, мол, подарок от него. Так сказать, на память, из уважения. Только кузнец оказался себе на уме, стал поблажки требовать, просил поставить его жену заведующей птичником.
Казалось, после всех этих объяснений можно было сесть и успокоиться, не опасаясь крутой беды. Но опять не стерпел Ведерников и, красный от душившего его негодования, раскрыл свою папку, принялся зачитывать документы, справки, выписки, из которых следовало, что Гремякином непременно должен заняться прокурор, и чем скорее, тем лучше. Вот тогда-то Павла Николаевича и вскинуло, как ударом ветра, он вскочил над столом и замахал в ярости руками:
