Текст книги "Я – Товарищ Сталин 4 (СИ)"

Автор книги: Андрей Цуцаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Полковник, вы всё ещё думаете, что Муссолини спасёт вас? Ваши войска в Асмэре, а вы здесь. Пора говорить. Планы Грациани, численность войск, маршруты.

Лоренцо, стиснув зубы, посмотрел на Волкова:

– Ты зря тратишь время, русский. Я ничего не скажу. Моя страна сильнее чем вы думаете. Грациани найдёт меня, и вы пожалеете.

Волков, усмехнувшись, прислонился к стене, скрестив руки.

– Грациани? Ваш друг занят, полковник. Но если вы так верите в него, подождём. Утро покажет, кто прав.

Дверь снова скрипнула, и вошёл Иван Козлов, второй агент, с винтовкой Мосина на плече. Его лицо, обветренное, с редкой щетиной, выражало усталость. Он бросил взгляд на Лоренцо и сказал Волкову по-русски:

– Михаил хочет, чтобы мы держали его в тонусе. Но, Гриша, он крепкий. Не сломается так просто.

Волков, не отводя глаз от Лоренцо, ответил на русском, зная, что полковник не поймёт:

– Пусть держится. Серов найдёт способ. У нас есть время, а у него – нет.

Лоренцо, чувствуя их взгляды, выпрямился, несмотря на боль от верёвок. «Они хотят сломать меня, но я не дамся», – подумал он, вспоминая Рим, жену, детей, их письма, запах оливковых рощ. Он знал, что Грациани, его старый друг, не оставит его в плену. Но как долго он сможет выдержать?

К полудню в здание вошёл абиссинский гонец, молодой парень в потрёпанной белой шали. Его звали Тесфайе, и он был одним из тех, кто доставлял сообщения между советскими агентами и местными повстанцами. В руках он держал свёрнутый лист бумаги, запечатанный воском с итальянским гербом. Тесфайе, оглядевшись, передал свёрток Михаилу Серову, который сидел в комнате с картой Абиссинии, утыканной булавками. Серов вскрыл письмо, его пальцы двигались быстро, но лицо оставалось бесстрастным. Письмо было от Рудольфо Грациани, итальянского генерала, чья армия стояла в Асмэре. Текст, написанный чётким почерком, предлагал сделку: 2 500 000 итальянских лир (эквивалент примерно 500 000 долларов США) за освобождение Лоренцо ди Сальви. Грациани указывал, что деньги будут доставлены через нейтрального посредника в течение трёх дней, если Серов согласится.

Серов, дочитав, отложил письмо и посмотрел на Тесфайе.

– От кого это?

Тесфайе ответил:

– Итальянский посыльный, господин. Пришёл утром, сказал, от Грациани. Ждёт ответа у рынка.

Серов, постукивая пальцами по столу, кивнул.

– Хорошо. Приведи его сюда. Посмотрим, что за посредник.

Тесфайе ушёл, а Серов повернулся к карте, его взгляд скользил по красным булавкам, обозначавшим итальянские позиции. «Грациани готов платить, – подумал он. – Значит, Лоренцо знает больше, чем говорит. Или это ловушка?» Он подозвал Волкова.

– Гриша, Грациани предлагает два с половиной миллиона лир за полковника. Что думаешь?

Волков, подняв бровь, отложил револьвер.

– Два с половиной миллиона? – Он присвистнул. – Это куча денег. Грациани не дурак, он знает, что делает. Но Лоренцо серьезный заложник.

Серов, кивнув, посмотрел на карту.

– Верно. Но деньги – это оружие, танки, люди для абиссинцев. Если мы возьмём лиры, сможем усилить сопротивление. Вопрос, стоит ли Лоренцо этой цены.

Волков, хмыкнув, ответил:

– Может, деньги лучше, чем терпеть его упрямство. Но решать тебе.

Через час Тесфайе вернулся с итальянским посредником, худощавым мужчиной лет сорока в пыльном костюме и фетровой шляпе. Его звали Альберто Рицини, торговец из Асмэры, работавший на итальянцев. Его лицо, загорелое и морщинистое, выражало смесь страха и решимости. Он снял шляпу, поклонился Серову и сказал на итальянском:

– Господин, я от генерала Грациани. Он предлагает два с половиной миллиона лир за полковника ди Сальви. Деньги будут доставлены в течение трёх дней, через нейтральную сторону – швейцарского дипломата в Джибути.

Серов, сидя за столом, посмотрел на Рицини.

– Два с половиной миллиона лир, – повторил он медленно, на итальянском. – Генерал Грациани щедр. Но почему он так ценит полковника? Что знает ди Сальви, чего не знаем мы?

– Полковник – друг генерала. Грациани не бросает своих людей. Это всё, что я знаю. Это честная сделка. Вы получите их, а мы – ди Сальви. Живого.

Серов, улыбнувшись тонкой, холодной улыбкой, встал и подошёл к карте, коснувшись булавки у Асмэры.

– Живого? – Он сделал паузу, его голос стал тише. – А если я скажу, что ди Сальви уже рассказал нам всё? Планы наступления, численность войск, маршруты. Зачем нам деньги, если у нас есть его слова?

Рицини побледнел, его пальцы сжали шляпу.

– Вы лжёте, – сказал он, но голос выдал неуверенность. – Лоренцо – офицер, он не предаст Италию. Назовите цену, если вам мало. Грациани готов говорить.

Серов, повернувшись, посмотрел на Рицини.

– Цена? – Он вернулся к столу, взял письмо Грациани и постучал по нему пальцем. – Но допустим, я соглашусь. Как Грациани доставит деньги? И что мешает нам взять их и оставить ди Сальви?

Рицини, проглотив ком в горле, ответил:

– Швейцарский дипломат, Карл Гессен, в Джибути. Он нейтрален, работает с итальянцами и французами. Деньги будут в банковских векселях, под его гарантией. Вы получите их, как только передадите Лоренцо. Грациани даёт слово.

Волков, стоявший у двери, хмыкнул, его голос был насмешливым:

– Слово Грациани? Это тот, кто уничтожает деревни газом? Прости, но мы не верим словам итальянцев.

Рицини, покраснев, повернулся к Волкову.

– Я всего лишь посредник, – сказал он резко. – Моя задача – передать предложение. Принимайте или нет, но Грациани не шутит. Два с половиной миллиона лир – это не мелочь. Решайте быстро, или он найдёт другой способ вернуть полковника.

Серов, посмотрев на Волкова, кивнул, затем повернулся к Рицини.

– Хорошо, – сказал он. – Я подумаю. Вернёшься завтра утром. Если Грациани хочет ди Сальви, пусть будет готов доказать, что деньги реальны. И без фокусов.

Рицини, кивнув, надел шляпу и вышел. Тесфайе проводил его до двери, а Серов вернулся к карте, его пальцы снова постучали по столу.

– Что думаешь, Гриша? – спросил он, не отводя глаз от карты.

Волков, пожав плечами, ответил:

– Москве он не особо нужен. Они отреагировали на его пленение вяло. Ловушка это или нет, деньги – это наш шанс. Абиссинцам нужны винтовки, патроны, медикаменты. Но если Лоренцо знает планы Грациани, он ценнее любых лир.

Серов, кивнув, сказал:

– Верно. Но Грациани не станет платить, если не уверен, что Лоренцо молчит. Я думаю, что там дело не только в дружбе. Приведи его. Посмотрим, как он отреагирует.

Волков и Козлов привели Лоренцо в комнату с картой. Полковник, всё ещё связанный, выглядел измождённым, но его глаза горели решимостью. Серов, сидя за столом, посмотрел на него и сказал:

– Полковник, ваш друг Грациани предлагает за вас два с половиной миллиона лир. Щедро, не правда ли? Но я думаю, вы стоите дороже. Назови планы наступления, и, возможно, мы отпустим тебя без денег.

Лоренцо, выпрямившись, ответил:

– Грациани? Он знает, что я не предам. Можете взять его деньги и сгнить в аду. Я ничего не скажу.

Серов, улыбнувшись, подошёл ближе, его голос стал мягче, но с угрозой:

– Ты храбрый, полковник. Но храбрость не спасёт твою семью в Риме. Подумай о них. Назови планы, и ты вернёшься домой. Или мы найдём другой способ.

Лоренцо, сжав кулаки, ответил, его голос дрожал от гнева:

– Не трогайте мою семью, вы, грязные псы. Я скорее умру, чем предам Италию. Грациани найдёт меня, и вы заплатите.

Козлов, стоявший у двери, хмыкнул.

– Упрямый, – сказал он Волкову по-русски. – Но сломается. Все ломаются.

Серов, посмотрев на Лоренцо, махнул рукой.

– Уведите его. Пусть подумает до утра.

Волков и Козлов увели Лоренцо обратно в сырую комнату, где он рухнул на пол, его мысли кружились в голове: «Грациани не сдастся. Но что, если они тронут мою семью? Но я не могу предать». Он смотрел на решётку окна, за которой виднелся кусок звёздного неба, и думал о Риме, о детях, о войне, которая пожирала всё.

Серов, оставшись один, вернулся к карте. Он взял письмо Грациани и перечитал его, его пальцы снова постучали по столу. Аддис-Абеба, пыльная и шумная, жила своей жизнью, но в этой комнате решалась судьба не только одного полковника, а возможно гораздо большее. Серов знал, что ответ Рицини завтра утром будет лишь началом игры.

Глава 8

Утро в Берлине было хмурым, небо затянуло низкими тучами, цепляющимися за шпили кирх и крыши домов. Ханс фон Зейдлиц сидел в своем кабинете на Tirpitzufer, глядя на стопку отчетов по Литве, но его мысли были далеко. Разговоры с Фридрихом Мюллером и Куртом Шмидтом, их намеки и подозрительные взгляды, оставили в нем чувство, что стены Абвера скоро сожмут его. Подозрения в отделе росли и Ханс ощущал, как невидимая сеть затягивается вокруг него. Он знал, что гестапо не спит, а Канарис, с его холодной, почти звериной проницательностью, замечает малейшие изменения в поведении подчиненных.

Ханс откинулся в кресле, его пальцы нервно постукивали по краю стола. Он пытался сосредоточиться на бумагах, но в голове крутился один вопрос: как долго он сможет ходить по этому тонкому льду? Его решение сотрудничать с ОГПУ родилось из убеждения, что Гитлер ведет Германию к пропасти. Но каждый шаг на этом пути был как шаг по минному полю.

Стук в дверь вырвал его из размышлений. Вошел дежурный, молодой лейтенант, держа в руках небольшой конверт без маркировки.

– Господин оберст-лейтенант, это доставили утром. Без отправителя, – сказал он, протягивая конверт.

Ханс кивнул, стараясь не выдать волнения. Его пальцы, взявшие конверт, чуть дрогнули, но голос остался ровным:

– Спасибо, лейтенант. Свободны.

Как только дверь закрылась, Ханс запер ее на ключ. Он подошел к окну, задвинул тяжелые шторы, отрезая тусклый свет берлинского утра, и включил настольную лампу, чей желтый свет лег на стол узкой полосой. Конверт был из тонкой бумаги, с едва заметным водяным знаком. Это была шифровка. Ханс достал из нижнего ящика стола потрепанное издание «Фауста» Гёте, которое служило ключом для расшифровки. Сев за стол, он развернул листок и начал переводить бессмысленные на первый взгляд цифры и буквы в слова, сопоставляя их со страницами, строками и словами книги.

Работа была медленной и требовала предельной концентрации. Пальцы двигались аккуратно, чтобы не допустить ошибки. Через час на отдельном листке проступил текст, написанный его аккуратным почерком:

«Встреча. 22:00. Кройцберг, пивная „Roter Hahn“. Агент „Кузнец“. Данные по агентам в Москве. Фотографии. Передача через него. Будь осторожен. Возможна слежка».

Ханс перечитал сообщение, чувствуя, как холод пробирается под кожу. Данные по агентам в Москве – это не просто отчеты, а имена, явки, каналы связи. Информация, которая могла уничтожить целую сеть. Он знал, что отказ невозможен – ОГПУ не прощает тех, кто отступает. Но выполнение задания означало новый шаг в пропасть, где каждый неверный ход мог стать последним. Ханс сжал листок в кулаке, поднес его к пламени спички и смотрел, как бумага сворачивается в черный пепел. Он растёр пепел в пепельнице, убедившись, что не осталось ни следа.

Кройцберг. Рабочий квартал, где дома жались друг к другу. Улицы, пропитанные запахом угля, пота и дешевого пива. Ханс редко бывал там – его мир был миром Шарлоттенбурга, чистых тротуаров и аккуратных особняков. Но сегодня ему предстояло погрузиться туда, где чужаков замечают, но вопросов не задают. Пивная «Roter Hahn» была в сердце этого мира – место, где собирались рабочие, чтобы утопить усталость в кислой пене.

Вечер опустился на Берлин, как тяжелый занавес. Ханс вышел из дома, сказав Кларе, что задержится из-за срочного отчета. Ее взгляд, полный тревоги, провожал его до двери, но она промолчала. Он чувствовал вину, но правда была слишком опасной, чтобы делиться ею даже с ней. Клара всегда была его опорой, но сейчас он не мог позволить себе слабости. Он поцеловал ее в лоб, пообещав вернуться до полуночи, и вышел, стараясь не смотреть на детей, игравших в гостиной. Их смех, звонкий и беззаботный, резал его по сердцу.

Он надел штатское пальто – темно-серое, без военных нашивок, чтобы не выделяться. Шляпа с опущенными полями скрывала его лицо. В портфеле лежали обычные бумаги – отчеты, письма, ничего, что могло бы вызвать подозрения. Камера маленькая, как карманные часы, была зашита в подкладку пиджака, чтобы выдержать беглый обыск. Ханс проверил ее перед выходом, убедившись, что она незаметна.

Opel Olympia тихо урчал, пока Ханс ехал через город. Он миновал Тиргартен и свернул на юг, к Кройцбергу. Улицы становились уже, дома – ниже, с облупившейся штукатуркой и грязными окнами. Фонари горели тускло, их свет тонул в дымке, смешанной с угольной пылью. Люди, закутанные в потрепанные пальто, шли быстро, не поднимая глаз. Здесь не любили незнакомцев и Ханс чувствовал себя чужим.

Он припарковал машину в двух кварталах от пивной, чтобы не привлекать внимания. Мелкий дождь покрывал мостовую скользкой пленкой, и Ханс поднял воротник, защищаясь от сырости. Его шаги гулко отдавались в пустынных переулках, где редкие прохожие спешили домой, пряча лица от ветра. Пивная «Roter Hahn» стояла на углу улицы, ее вывеска – облупившийся красный петух – качалась на ветру. Свет из окон падал на мокрую мостовую, рисуя желтые полосы. Изнутри доносились голоса, смех и звон бокалов.

Ханс остановился у входа, взглянул на часы. 21:55. Он глубоко вдохнул, стараясь успокоить сердце, и вошел, держась естественно. Внутри пахло пивом и дешевым табаком. За деревянными столами сидели рабочие – мужчины в кепках и куртках, с усталыми лицами и мозолистыми руками. Некоторые бросили на него короткие взгляды, но быстро вернулись к своим кружкам. Ханс заказал пиво у стойки, чтобы не выделяться, и сел в углу. Пиво оказалось кислым и теплым, но он сделал вид, что пьет, внимательно оглядывая зал.

Он ждал, его пальцы постукивали по кружке. «Кузнец» – это всё, что он знал. Ни лица, ни возраста, ни примет. Только имя и место. Ханс ненавидел такие встречи – слишком много неизвестных, слишком много риска. Но выбора не было.

В 22:05 дверь скрипнула, и в пивную вошел мужчина. На вид около сорока, среднего роста, с широкими плечами и коротко стриженными волосами. Его одежда была простой: рабочая куртка, потертые брюки, кепка, надвинутая на глаза. Лицо небритое, с резкими чертами, но в движениях была сдержанная уверенность, как у человека, привыкшего к опасности. Он заказал пиво, не глядя по сторонам, и сел за столик неподалеку от Ханса.

Ханс ждал. Через минуту мужчина достал пачку сигарет, положил ее на стол и начал постукивать пальцами по крышке. Это был сигнал. Ханс допил пиво, оставил монету и вышел, чувствуя, как сердце колотится. Он знал, что мужчина последует за ним.

Улица встретила его холодным ветром. Ханс свернул в узкий переулок. У старого фонаря, чей свет едва пробивал мрак, он остановился. Шаги за спиной приблизились. Мужчина остановился в нескольких шагах, его лицо оставалось в тени.

– Ты Зейдлиц? – спросил мужчина тихо, его голос был низким, с легким берлинским акцентом.

– Да, – ответил Ханс, стараясь говорить спокойно. – Ты Кузнец?

Мужчина кивнул, его глаза внимательно изучали Ханса.

– Я твой курьер. Для особых поручений, – сказал он, закуривая сигарету. Дым поплыл в воздух, смешиваясь с влагой.

– Москва ценит твою работу, Зейдлиц. Ты сделал больше, чем они ожидали. Нужны данные по агентам в Москве. Сфотографируй и передай мне. Следующая встреча – через три дня здесь же, в то же время.

Ханс почувствовал, как напряжение в груди чуть ослабло. Похвала от Москвы была редкостью, и хотя он не доверял их словам полностью, это означало, что его усилия замечены

– Это сложная работа. Данные по агентам… Это не просто бумаги. Это жизни людей.

Кузнец кивнул.

– Москва знает, что ты рискуешь. Они не забывают тех, кто им верен. Сделай это, и они продолжат свою работу. Ты получишь деньги, а Германия получит освобождение от нацизма. Твои действия приближают их конец, Ханс.

Ханс медленно выдохнул, чувствуя, как холодный воздух переулка наполняет легкие. Он ненавидел эту игру, но слова Кузнеца подтверждали то, что он и так знал: Москва умела защищать тех, кто ей нужен. Его решение сотрудничать с ОГПУ родилось из убеждения, что Гитлер ведет Германию к катастрофе, и с каждым новым заданием он все больше убеждался, что делает это не только ради спасения своей страны, но и ради будущего своей семьи.

– Хорошо, – сказал Ханс, его голос стал тверже. – Я сделаю, что нужно. Через три дня, здесь.

Кузнец протянул ему сложенный листок, едва заметно кивнув.

– Здесь инструкции. Камера, место передачи, все детали. Не теряй. И… – он сделал паузу, глядя Хансу в глаза, – Москва просила передать, что ты можешь рассчитывать на них. Если что-то пойдет не так, они вытащат тебя. Но только если будешь следовать плану.

Ханс взял листок, ощущая его легкость в пальцах. Он кивнул, пряча бумагу в карман пиджака.

– Я понял. Три дня, – повторил он.

Кузнец затянулся сигаретой в последний раз, бросил окурок на мокрую мостовую и раздавил его каблуком.

– Удачи, Зейдлиц. Не опаздывай.

Он повернулся и исчез в темном переулке, его шаги растворились в шуме мелкого дождя. Ханс постоял еще несколько секунд, глядя в темноту, пока холод не начал пробираться под пальто. Он развернулся и пошел к машине, стараясь двигаться спокойно, как человек, у которого нет причин оглядываться.

Вернувшись в Абвер, Ханс заперся в кабинете. Ночь была глубокой, здание почти пустым, лишь шаги дежурного изредка нарушали тишину. Он достал листок, развернул его и начал читать. Инструкции были краткими, но точными: сфотографировать документы из архива отдела, касающегося операций в Москве. Список агентов, их псевдонимы, адреса явок, каналы связи. Всё это хранилось в сейфе на третьем этаже, в отделе, который курировал Мюллер. Доступ у Ханса был, но любое неосторожное движение могло привлечь внимание. Если кто-то заметит, что он копался в архиве, вопросы начнутся немедленно.

Он достал камеру, проверил ее. Заряд был полным, плёнка готова. Ханс знал, что времени мало. Если он не передаст данные через три дня, ОГПУ может решить, что он ненадёжен. А если он сделает это, и гестапо заметит пропажу документов или утечку, его ждёт трибунал – или камера в подвале на Принц-Альбрехт-штрассе, где гестапо развязывает языки. Ханс спрятал камеру и листок, закрыл сейф и вышел из кабинета. Коридоры Абвера были пустыми.

Следующие два дня прошли в напряжении. Утренние совещания, отчеты, разговоры с коллегами – Ханс держал маску спокойствия, но внутри всё кипело. Клара замечала его отстраненность за завтраком, но он отмахивался, ссылаясь на усталость. Дети наполняли дом шумом и радостью. Их смех был единственным, что удерживало Ханса от полного погружения в тьму, но даже он не мог заглушить тревогу в его сердце.

Ночью, когда Берлин спал, Ханс вернулся в Абвер. Он прошел мимо дежурного, показав пропуск, и поднялся на третий этаж. Он включил фонарик, избегая зажигать свет, и начал искать нужные папки.

Документы нашлись быстро – аккуратно сложенные, с печатями и подписями. Имена агентов, их фотографии, адреса явок в Москве, каналы связи. Ханс работал быстро, его пальцы дрожали, но он заставлял себя сохранять спокойствие. Камера щелкала тихо, фиксируя каждую страницу. Он знал, что эти снимки могут стоить жизни десяткам людей. Но он также знал, что отказ означал бы конец для него и его семьи. Закончив, он убрал папки на место, убедившись, что всё выглядит нетронутым. Затем спрятал камеру и вышел, стараясь не шуметь.

На следующий день в Абвере его ждал Мюллер. Тот, поправив очки, сказал с привычной сухостью:

– Ханс, твои отчеты по Литве. Хансен требует уточнений. Данные по СССР кажутся неполными. Ты проверял их агентов в Москве?

Ханс, открыв папку, ответил, стараясь звучать уверенно:

– Фридрих, я работаю над этим. Литовцы дают информацию по крупицам, их агенты говорят только о границах. Я уточню, что хочет Хансен.

Мюллер посмотрел на него поверх очков, его голос стал тише:

– Ханс, после последних событий все на нервах. Гестапо копает. Если что-то всплывет, нам всем несдобровать. Убедись, что твои контакты чисты.

Ханс сжал карандаш, стараясь скрыть напряжение:

– Я уверен, Фридрих. Всё под контролем.

Через три дня Ханс снова был в Кройцберге. Пивная «Roter Hahn» встретила его тем же запахом пива и табака. Кузнец ждал в углу, его кепка была надвинута на глаза. Ханс сел напротив, не говоря ни слова. Он достал конверт с плёнкой и передал его под столом.

– Всё там? – спросил Кузнец, не глядя на него.

– Всё, – ответил Ханс.

Кузнец кивнул, спрятал конверт и встал.

Он ушел, оставив Ханса одного. Тот сидел, глядя в пустую кружку, чувствуя, как тяжесть ответственности давит на плечи. Он знал, что сделал то, что должен был.

Москва, 24 марта 1936 года

Поздний вечер окутал Москву холодом ранней весны. Кремль, с его красными стенами, возвышался над городом, башни, подсвеченные тусклыми фонарями, отбрасывали длинные тени на мокрую брусчатку, блестевшую после дождя. В кабинете, за тяжёлыми дубовыми дверями, царила тишина, нарушаемая лишь тиканьем бронзовых настенных часов и шорохом бумаг, которые шевелил ветер, пробравшийся сквозь щель в окне. Просторная комната пропиталась запахами старого дерева, чернил и табачного дыма. Массивный дубовый стол был завален папками с грифом «секретно», телеграммами из Испании и Китая, картами с линиями фронтов и возможных угроз. Бронзовая люстра с тусклыми лампами отбрасывала слабый свет, тени дрожали на портрете Ленина, чей суровый взгляд словно следил за происходящим.

Сергей сидел за столом. Его коренастая фигура в сером кителе излучала напряжение. Тёмные глаза с жёлтым отблеском внимательно изучали телеграмму из Испании, где советские И-15 столкнулись с немецкими Bf 109. Пальцы постукивали по столу, рядом лежала трубка, дым от которой тонкой струйкой оседал на бумагах. Напротив, у двери, стоял Глеб Бокий, начальник ОГПУ, худощавый, с сединой на висках. В руках он держал потёртую кожаную папку, набитую бумагами.

Бокий шагнул к столу.

– Товарищ Сталин, срочное дело. Задержан полковник ОГПУ Николай Серов, начальник сектора в Ленинграде. Три месяца слежки за ним не прошли даром. Вчера провели обыск у него дома. Нашли… – он открыл папку, пальцы слегка дрожали, – шесть тысяч долларов США, четыре тысячи немецких марок, английские фунты, швейцарские часы, радиоприёмник Philips, два ящика французского вина и итальянские костюмы. Всё – контрабанда, доставленная через Балтику. Серов на допросах молчит, но мы подозреваем связь с иностранной разведкой, возможно, немецкой или британской.

Сергей отложил телеграмму. Его взгляд, холодный и острый, впился в Бокия:

– Полковник ОГПУ с валютой и контрабандой? Глеб Иванович, это не просто предательство – это брешь в нашей системе. Кто следил за ним? Что нашли? Докладывайте всё.

Бокий, листая папку, ответил, скрывая тревогу за ровным голосом:

– Подозрения возникли в декабре. Серов встречался в ленинградском кабаке «Красный якорь» с моряком из Гамбурга, Гансом Шульцем, но наши агенты связывают его с Абвером. Серов регулярно получал от него небольшие пакеты. Слежка зафиксировала поездки в Москву, встречи в «Метрополе» с людьми, скрывавшими лица. Трижды он передавал письма ночью в парке Горького. Обыск 23 марта выявил валюту в тайнике под половицами, часы и вино в шкафу, радиоприёмник в подвале, настроенный на неизвестные частоты – вероятно, для шифровок. Нашли записную книжку с псевдонимами: «Кречет», «Сокол», «Тень». Мы проверяем их.

Сергей затянулся трубкой, выпустив облако дыма. Его прищуренные глаза изучали Бокия, голос, спокойный, но угрожающий, звучал твёрдо:

– Шифровки? Немцы? Это серьёзно. Если Серов работает на Абвер, он мог передать планы по Испании, Китаю, Абиссинии. Что он говорит на допросах?

Бокий держался, но глаза выдавали тревогу:

– Молчит, товарищ Сталин. Утверждает, что валюта – это старые сбережения еще с дореволюционных времен, а вещи – подарки от друзей в порту. Но записи в книжке… Даты совпадают с поездками, суммы – с пакетами от Шульца. Его подчиненный, лейтенант Ковалёв, тоже под подозрением: знал о встречах, но не доложил. Обоих допрашиваем. Серов держится нагло, но неубедительно.

Сергей встал, его тяжёлые шаги отдавались эхом по паркету. Голос, резкий, был полон сарказма:

– Сбережения? Подарки? Он думает, это рынок, а не ОГПУ? Глеб Иванович, кто допустил, чтобы полковник торговал с иностранцами, как спекулянт? Вы?

Бокий опустил взгляд, его голос стал тише:

– Моя ошибка, товарищ Сталин. Серов старый сотрудник, начинал с 1919 года, воевал с белыми, получил орден за Ростов. Я доверял ему. Но мы уже усилили слежку за его отделом. Если там целая сеть, мы её найдём.

Сергей подошёл к окну, отодвинул тяжёлую штору и посмотрел на тёмную Москву, где фонари мигали в тумане. Он вспомнил историю своего времени: шпионы, интриги, чистки 1937 года. Теперь он – Сталин, и каждая ошибка могла стоить миллионов жизней. Он думал: 'Серов не один. Если немцы или британцы завербовали полковника ОГПУ, значит, есть целая сеть.

Бокий, стоя у стола, думал: «Если даже Серов оказался шпионом, то я провалился. ОГПУ – моя ответственность, а я не заметил змею в своих рядах». Он вспомнил Серова в 1923 году, тогда ещё молодого, чьи горящие глаза казались честными. Теперь сомнения терзали его: «Как я мог не увидеть?»

Сергей повернулся к Бокию.

– Глеб Иванович, я жду полный отчёт. Кто следил за Серовым? Какие имена в записях? Кто такой Шульц? Что он передал иностранцам? Если он сдал наши планы, это измена. А измена – это расстрел.

Бокий открыл папку, его голос скрывал тревогу:

– Слежку вели майор Иванов и лейтенант Смирнов. Зафиксировали четыре встречи с Шульцем в порту, три в Москве, одну в парке Горького. Псевдонимы в записях: «Кречет», «Сокол», «Тень», «Волк». Шульц – немец, якобы торговец, но связан с Абвером, возможно, офицер. Радиоприёмник Серова настроен на балтийские частоты немцев. Найдены письма с упоминанием «Мадрида» и «Шанхая» – вероятно, о поставках. Серов и Ковалёв молчат, но мы усиливаем давление.

Сергей ударил кулаком по столу.

– Усиливайте сильнее! Если он шпион, он сдал уже всех! Глеб Иванович, три дня. Найдите сеть, вытрясите имена, коды, планы. Работайте, или я найду тех, кто справится.

Бокий кивнул, его голос был полон решимости, но глаза выдавали страх:

– Понял, товарищ Сталин. Мы сломаем его. Люди уже в Ленинграде, проверяем связи, семью, друзей.

Сергей, затянувшись трубкой, ответил холодно:

– У вас вся ОГПУ. Времени нет – война уже близко. Идите, работайте.

Бокий собрал папку и вышел, его шаги эхом отдавались в коридоре.

Сергей открыл папку Бокия, изучая списки встреч, даты, псевдонимы.

Он думал: «Три дня. Бокий найдёт всю шпионскую сеть, или я заменю его». Карандаш в его руке очертил круг вокруг Ленинграда. Война была близко. За окном Москва молчала и погружалась в сон, но в кабинете ночь обещала быть долгой.