Текст книги "Я – Товарищ Сталин 4 (СИ)"

Автор книги: Андрей Цуцаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава 19

Лондон 8 апреля 1936 года утопал в тумане, стелившемся вдоль Темзы. Серые завитки цеплялись за шпили Вестминстера, а булыжные мостовые, ещё влажные от ночного ливня, отражали тусклый свет газовых фонарей, чьи жёлтые пятна едва пробивали мглу. Воздух пропитался угольным дымом, сыростью и резким запахом типографской краски от уличных ларьков. На углу Пиккадилли газетчики надрывались, выкрикивая заголовки: «Итальянцы травят Абиссинию ядовитым газом! Хайле Селассие взывает к Лиге Наций!» Чёрные кэбы, поскрипывая колёсами, пробирались сквозь толпу, джентльмены в котелках с зонтами под мышкой скользили по тротуарам, их лица терялись в дымке. Рабочие в кепках толпились у пабов, женщины в длинных юбках несли корзины с хлебом, перешёптываясь о войне в Испании и кризисе в Африке. Город пульсировал, холодный и неумолимый, но за его кирпичными фасадами плелись нити, способные перекроить мир.

На Кинг-стрит в Вестминстере притаилось здание из серого камня, невзрачное, с узкими окнами и потрескавшейся штукатуркой. Вывеска «Консультационное бюро по экспорту» обманывала случайных прохожих. Здесь за дверями находилась штаб-квартира Secret Intelligence Service, MI6, созданной для защиты интересов Британской империи. Внутри пахло воском, старой бумагой и застарелым табаком, впитавшимся в дубовые панели. Узкие коридоры гудели от шагов, двери, обитые зелёным сукном, скрывали разговоры, от которых зависели судьбы государств. Потёртые лестницы скрипели под ногами, потолочные лампы мигали, а в воздухе висело напряжение – каждый здесь знал, что промах может стоить жизни. В подвале за стальными дверями хранились архивы, где каждый лист был окутан тайнами. На третьем этаже в тесных кабинетах агенты и аналитики разбирали телеграммы из Москвы, Берлина, Аддис-Абебы, выстраивая хрупкую картину мировой политики.

Джеймс Уинтер, агент MI6, 38 лет, сидел за столом в своём кабинете на третьем этаже. Его рабочий угол, заваленный папками, картами и телеграммами, был очагом беспорядка в строгой системе разведслужбы. Высокий, худощавый, с резкими чертами лица и серыми глазами, он выглядел как образцовый англичанин: сдержанный, в тёмно-сером костюме с безупречным галстуком. Тёмные волосы, слегка поседевшие, были зачёсаны назад. Джеймс был завербован советской разведкой в 1933 году, и каждый день в MI6 был для него балансированием на краю пропасти.

Он жил в Кенсингтоне в двухэтажном доме из красного кирпича с небольшим садом, где его жена Элизабет, 35 лет, выращивала розы, георгины и лаванду. Элизабет с каштановыми волосами, заплетёнными в свободную косу, и тёплыми карими глазами преподавала литературу в школе для девочек в Челси. Её улыбка, мягкая, как утренний свет, была единственным, что удерживало Джеймса от падения в бездну. Она не подозревала о его двойной жизни, считая его клерком в Министерстве иностранных дел, занятым бумагами о торговле чаем и шерстью. Их сын Томас, 12 лет, веснушчатый, с живыми зелёными глазами и страстью к крикету, мечтал о небе, рисуя самолёты на полях тетрадей. Каждое утро Джеймс, уходя из дома, целовал Элизабет в лоб, чувствуя, как ложь сжигает его изнутри. Томас, обнимая отца, спрашивал:

– Пап, твоя работа правда такая скучная?

Джеймс отвечал улыбкой, но каждый вечер, возвращаясь в Кенсингтон, ощущал, как маска предателя давит всё сильнее. Их дом с камином, потёртым диваном и старым граммофоном, где Элизабет напевала Шуберта, был его убежищем, но даже там он не мог укрыться от собственной вины.

Элизабет была сердцем их дома. Её руки, огрубевшие от работы в саду, пахли землёй и лавандой. Она любила Джейн Остин и Диккенса, и её голос, мягкий, как бархат, наполнял гостиную теплом, когда она читала Томасу перед сном. Она мечтала о поездке во Флоренцию, где они с Джеймсом провели медовый месяц в 1922 году, гуляя по мосту Понте-Веккьо. Но Джеймс, глядя на её улыбку, чувствовал, как его предательство может разрушить их мир. Томас с его веснушками и привычкой жевать карандаш, пока рисовал самолёты, был его слабостью.

Джеймс пришёл в MI6 в 1925 году после Оксфорда, где изучал историю, французский, немецкий и русский. Его взяли за острый ум, умение читать между строк и знание языков. В отделе Восточной Европы и России он разбирал донесения из Москвы, Варшавы, Берлина, Стамбула, выискивая следы советской разведки. Теперь на него взвалили и слежку за русскими в Африке. Его отчёты, написанные чётким почерком, ложились на стол полковника Кроу, который хвалил его за точность: «Уинтер, вы видите то, что другие пропускают». Но в 1933 году в Стамбуле во время командировки всё изменилось.

Там в кафе у Босфора его нашёл человек, представившийся «Игорем». Мужчина с русским акцентом предложил сделку: 5000 фунтов и лекарства для Томаса, чьё здоровье после пневмонии было хрупким. Медикаменты стоили целое состояние, а долг за лечение сына рос, как снежный ком. Джеймс, раздавленный страхом за Томаса, согласился. Он начал передавать Москве данные. Он стал «человеком из Лондона», тенью, о которой говорили в Москве. Каждый переданный документ был как шаг по тонкому льду, но Джеймс не видел иного пути – ради сына он готов был пожертвовать всем.

В MI6 Джеймс был окружён людьми, чьи лица скрывали столько же тайн, сколько его собственное. Полковник Артур Кроу, 55 лет, его начальник, был сухим, как осенний лист. Седые волосы, орлиный нос, голубые глаза, холодные, как лёд, выдавали в нём сурового ветерана Первой мировой. Кроу подозревал всех, но ценил Джеймса за аналитические отчёты.

– Уинтер, что по Москве? Советы лезут в Абиссинию, – бросал он, врываясь в кабинет, оставляя за собой шлейф табачного дыма.

Его привычка курить трубку и сыпать пепел на папки раздражала, но его взгляд, острый, как лезвие, пугал больше. Кроу был одержим поиском предателей.

– У нас утечка, Уинтер. Кто-то передаёт русским данные. Найдите его, или я начну с вас, – сказал он однажды, и Джеймс почувствовал, как кольцо сжимается.

Эдмунд Грей, 32 года, коллега по отделу, был полной противоположностью. Рыжеволосый, с веснушками и вечной сигаретой, он работал по Германии, но любил говорить о русских.

– Слышал, Уинтер? В Москве чистки. Серов назвал шестерых. Список длинный, – говорил он, пуская дым в потолок.

Джеймс, зная, что его данные дошли до ОГПУ, улыбался, но внутри его трясло. Грей с его мальчишеской улыбкой и привычкой напевать джаз был слишком беспечен, чтобы подозревать Джеймса, но его болтливость пугала. Однажды в столовой MI6 он заметил: «Ты, Уинтер, вечно с бумагами по Стамбулу. Что-то вынюхиваешь?» Джеймс отшутился, но сердце заколотилось.

Маргарет Холт, 40 лет, архивариус MI6, была самой опасной. Её чёрные волосы, собранные в тугой пучок, и стальные очки делали её похожей на ястреба. Она знала всё: кто запрашивал документы, кто задерживался в архиве, кто шептался в коридорах.

– Уинтер, вы часто берёте бумаги по Стамбулу. Что-то нашли? – её голос, мягкий, но с подозрением, заставлял Джеймса чувствовать себя под прицелом.

Он отшучивался, но она будто видела его мысли. Однажды она заметила:

– У вас, Уинтер, слишком много запросов по Абиссинии. Это связано с Москвой?

Джеймс солгал, но её привычка записывать всё в маленький блокнот, который она носила в кармане юбки, пугала его. Маргарет была той, кто мог его разоблачить, и он знал это.

Лондон 1936 года был городом двух лиц. Вестминстер сиял богатством: особняки с колоннами, кэбы, джентльмены в цилиндрах, дамы в шляпках с перьями. На Трафальгарской площади голуби кружили над колонной Нельсона, а в кафе на Стрэнде подавали чай с булочками и джемом. Но в переулках за углом от Кинг-стрит пахло углём, сыростью и дешёвым элем. Рабочие в кепках пили в пабах, женщины в потрёпанных платьях торговали рыбой. Сохо с его кабаре, джазом и запахом жареной рыбы было местом, где он чувствовал себя живым, но и там он оглядывался, боясь слежки. Пабы с их низкими потолками, скрипучим полом и гомоном голосов были его укрытием, где он мог затеряться среди матросов, клерков и уличных торговцев.

Утро 8 апреля началось с телеграммы из Порт-Судана: «Советский груз с винтовками и пушками задержан нашими людьми». Джеймс, сидя за столом, читал её, чувствуя, как пот стекает по спине. Он знал: это его работа. Два месяца назад он передал Москве данные о британских планах в Порт-Судане, и теперь советские грузы, предназначенные для Абиссинии, были под ударом. Полковник Кроу, ворвавшись в кабинет, крикнул:

– Уинтер, Советы опережают нас в Абиссинии! Они обучают партизан, обещают Хайле Селассие 30 самолётов И-15, 40 танков Т-26. Найдите их агентов в Судане. И что по Москве? Там сейчас чистки.

Джеймс, листая папку, кивнул:

– В Судане наши следят за портом. Советы обучают 7000 абиссинцев партизанской тактике – засадам, поджогам складов иприта. В Москве – заговор в ОГПУ. Серов сломался на допросах и назвал имена.

В полдень Джеймс вышел из здания MI6, чтобы оставить конверт с копиями телеграмм в тайнике – под скамейкой в Гайд-парке, где его ждали советские связные. Но на углу Кинг-стрит он заметил мужчину в сером пальто, слишком неподвижного для прохожего. Слежка? Он ускорил шаг, свернув в переулок. Туман был густым, но шаги за спиной не отставали. Джеймс нырнул в толпу у паба «Золотой якорь», где пахло элем и жареной рыбой. Он прижался к стене, чувствуя, как сердце колотится. Мужчина в сером пальто прошёл мимо, не оглянувшись, но Джеймс знал: это не случайность.

* * *

Утро 8 апреля 1936 года разливалось над советско-маньчжурской границей холодным скупым светом. Река Амур текла меж заросших тайгой холмов, разделяя советский Дальний Восток и японскую Маньчжурию. Воздух нёс ароматы сосновой смолы. Небо, затянутое тонкими рваными облаками, слабо розовело на востоке, но лес утопал в сумраке, где сосны, ели и берёзы высились, точно безмолвные стражи. Туман, плотный, как шерстяной покров, стелился над землёй, цепляясь за колючие кусты.

На советской стороне близ Благовещенска притаился пограничный пост – горстка бревенчатых бараков, вышка с пулемётом и колючая проволока, едва различимая в молочной дымке. Пост, занятый взводом красноармейцев, был песчинкой в бескрайней глуши. Его бревенчатые стены, потемневшие от дальневосточных морозов, хранили следы былых стычек: пулевые отверстия усеивали дерево, словно оспины, а вышка, слегка накренившаяся, поскрипывала под порывами ветра. Внутри бараков воздух пропитался керосином, варёной капустой, сыростью и запахом сырых шинелей. Пограничники в серых шинелях и ушанках двигались с отточенной сноровкой, привычной для тех, кто провёл ночь на посту. Винтовки Мосина стояли, прислонённые к стенам, их стволы поблёскивали в тусклом свете. В вышке над периметром поблёскивал ствол пулемёта «Максим», нацеленный на реку, где туман скрывал очертания маньчжурского берега. Утро казалось затишьем, но тайга таила угрозу.

В 4:17 утра тишина закончилась. Двадцать японских диверсантов, одетых в тёмно-зелёные мундиры, сливавшиеся с лесом, пересекли Амур. Их лодки, узкие и низкие, скользили в тумане, вёсла беззвучно рассекали воду, оставляя за собой лёгкую рябь. Это были бойцы спецподразделения Квантунской армии, мастера диверсий и разведки, закалённые в тайных операциях. Их цель, разработанная в штабе в Харбине, – уничтожить советский склад с патронами и горючим, перерезать телеграфные провода и собрать сведения о позициях Красной армии. Приказ исходил от полковника Кэнтаро Ямагути, офицера с холодным взглядом, убеждённого, что дерзкий удар ослабит советскую оборону и укрепит позиции Японии в Маньчжурии. Диверсанты несли винтовки Арисака, пистолеты Намбу, сумки с взрывчаткой, их лица, вымазанные сажей, растворялись в рассветной мгле.

Группа разделилась на три отряда: двенадцать человек направились к складу, пятеро – к телеграфным проводам, трое – на разведку укреплений поста. Командир, капитан Сигэру Фудзита, худощавый, с острыми чертами лица, подал знак сохранять тишину. Его люди рассыпались в подлеске, дыхание вырывалось паром, смешиваясь с холодным воздухом. Фудзита, ветеран операций в Китае, знал, что тайга и советские пограничники не прощают ошибок. Разведданные сулили слабую охрану поста. Но сведения оказались ложными.

В 4:32 утра рядовой Павел Соколов заметил движение у берега. Его руки, окоченевшие от холода, сжали винтовку Мосина, глаза вглядывались в молочный туман. Тень мелькнула меж сосен, за ней другая, едва различимая в полумраке. Он трижды резко свистнул, звук разрезал утро, эхом отразившись от деревьев. Пост пришёл в движение. Пограничники высыпали из бараков, хватая винтовки, сапоги топтали сырую землю, руки застегивали шинели на ходу. Лейтенант Михаил Рябов, 28 лет, коренастый, с обветренным лицом и хромотой от старого ранения, крикнул:

– К периметру! Пулемёт на вышку! Живо!

Японцы, застигнутые на подходе, замешкались. Фудзита выругался под нос: скрытность была главным преимуществом, но теперь планы были нарушены. Он махнул отряду склада двигаться вперёд, надеясь прорваться к цели. Двенадцать человек рванулись через подлесок к сараю в 200 метрах, набитому ящиками с патронами и канистрами горючего. Их сапоги чавкали в грязи, тёмные силуэты мелькали среди сосен, но советские солдаты уже были начеку. С вышки загрохотал «Максим», его рваные очереди разорвали туман, как полотно. Пули вгрызались в землю, дробили ветки, взметали фонтаны грязи. Двое диверсантов рухнули мгновенно, их тела осели в густой мох, кровь пропитала почву, тёмная, как смола.

Отряд Фудзиты открыл ответный огонь. Винтовки Арисака затрещали, их резкие хлопки эхом отдавались в лесу, пули пробивали кору деревьев, сбивая хвою. Пограничники, укрывшись за мешками с песком, стреляли из винтовок Мосина, сбивая листву с веток. Рябов, припав за бревном, кричал:

– Держать линию! Не пустить к складу!

Диверсант Хироси Танабэ рухнул, сражённый пулей в грудь, его сумка с взрывчаткой шлёпнулась в грязь. Ещё трое из его отряда пали под пулемётным огнём, их тела застыли среди сосен, руки были раскинуты, словно в попытке обнять землю.

Отряд связи, пятеро под командованием сержанта Масахиро Ниси, пробрался к телеграфным проводам в 300 метрах западнее поста. Они рубили провода ножами, искры сыпались в полумраке, отражаясь в лужах. Но советский патруль, разбуженный свистом, настиг их. Перестрелка вспыхнула. Винтовки затрещали, пули свистели, сбивая ветки. Ниси, раненный в бедро, с пропитанным кровью мундиром, приказал отступать. Двое его людей пали, их тела остались в грязи, лица утонули в мху. Трое, хромая, растворились в лесу, оставляя за собой кровавый след, тёмный, как чернила. Разведгруппа, три человека, попала под перекрёстный огонь у колючей проволоки периметра. Двоих сразили пулями, их тела повисли на кустах, третий, рядовой Кадзуо Хасэгава, бросил винтовку и поднял руки.

Бой разрастался. Отряд, который должен был проникнуть к складу, сократившийся до семи человек, пробился к сараю, но советский заслон встретил их градом пуль. Диверсант, низкорослый, с чёрной сажей на лице, попытался заложить заряд, но пуля пробила его руку, и взрывчатка сдетонировала раньше времени. Взрыв разнёс склад, пламя взметнулось к небу, осветив тайгу зловещим заревом. Огонь поглотил троих японцев, их силуэты исчезли в дыму, и двоих пограничников, чьи шинели вспыхнули, как солома. Уцелевшие диверсанты, задыхаясь от гари, бросились назад, но пулемётные очереди косили их, как серп траву. Пули рвали мундиры, кровь брызгала на мох, тела падали, ломая кусты. Фудзита с простреленным плечом махнул рукой, приказывая отступать.

К 5:04 утра бой затих, оставив после себя дым, смрад пороха и обугленные обломки. Из двадцати диверсантов четырнадцать лежали мёртвыми, их тела, изрешечённые пулями, застыли в грязи и мху, руки сжимали винтовки. Двоих – Кадзуо Хасэгаву и капрала Дзиро Сайто с простреленной рукой – связали грубыми верёвками и оттащили на пост. Четверо, включая Фудзиту и Ниси, ускользнули через Амур, их тени растворились в маньчжурских дебрях. Пост устоял, но пятеро красноармейцев погибли, их шинели пропитались кровью, превратив серую ткань в багровую. Восемь были ранены. Склад превратился в тлеющие руины, ящики с патронами и канистры с горючим обратились в пепел, но пост удержался.

В подвале поста в сырой комнате, освещённой тусклой керосиновой лампой, чей свет отбрасывал длинные тени, Хасэгава и Сайто сидели на деревянных табуретах, запястья были стянуты верёвкой, въевшейся в кожу. Хасэгава смотрел в пол, его порванный мундир висел лохмотьями, пропитанными грязью. Сайто сверлил взглядом следователя, капитана Фёдора Игнатьева, худощавого, с бритой головой. Игнатьев, офицер ОГПУ, прикомандированный к границе, был известен жёсткостью. Он спросил:

– Кто вас послал? Какова цель?

Хасэгава молчал, его пальцы теребили край мундира. Сайто огрызнулся:

– Мы солдаты. Выполняем приказы.

Игнатьев наклонился ближе, дыхание паром вырывалось в холодном воздухе.

– Приказы из Харбина. Полковник Ямагути, да? Кто дал ему сведения? Сайто стиснул челюсти и молчал, его взгляд был твёрд, как камень. Игнатьев ударил кулаком по столу, лампа качнулась, тени заплясали по стене.

– Говори, или пожалеешь, что выжил.

Допрос тянулся часами, керосиновая лампа чадила, наполняя воздух едким запахом. Хасэгава под давлением выдавил:

– Нашей целью был склад и телеграфные провода, чтобы парализовать пост. Больше я ничего не знаю.

Он знал мало, лишь общие приказы, его голос дрожал, срываясь на шёпот. Сайто сказал:

– Нам сказали, что пост слабый и будет легко. Это была ошибка.

Игнатьев прищурился, его пальцы сжали карандаш, царапавший бумагу. Он подозревал, что ложные данные о слабости поста – часть сложной игры, где кто-то подставил Японию, чтобы разжечь конфликт и отвлечь внимание, возможно, от чего-то более важного.

К 7:00 утра пост гудел, как растревоженный улей. Пограничники убирали тела, оттаскивая японские трупы в яму. Их мундиры, пропитанные кровью и грязью, слиплись с мхом, винтовки лежали рядом. Раненых несли в лазарет, где пахло йодом, кровью и сыростью, а половицы скрипели под сапогами. Рябов, стоя у вышки, отправил шифрованную телеграмму в Благовещенск:

– Японская вылазка отбита. Четырнадцать убиты, двое в плену. Склад уничтожен. Запрашиваем подкрепление.

На маньчжурской стороне Фудзита и трое выживших пробирались через лес, их миссия провалилась. Граница, тонкая линия в глуши, стала ареной, где империи скрестили клинки, и пламя боя оставило след в холодном утреннем воздухе.

Тайга, суровая и безмолвная, хранила следы сражения. Обугленные брёвна склада дымились, запах гари мешался с сыростью. Пограничники с грязными от сажи лицами, чинили периметр, укрепляя мешки с песком, их сапоги хрустели по битому стеклу и обломкам. Амур, равнодушный, нёс свои воды к горизонту, отражая бледное небо, где облака медленно таяли. В воздухе висело напряжение, как перед грозой: новый удар мог прийти в любую минуту.

Глава 20

6 апреля 1936 года Аддис-Абеба бурлила напряжением. Улицы города заполняли телеги, запряжённые мулами, солдаты в потрёпанных шама маршировали под крики офицеров, а во дворце Хайле Селассие посыльные сновали по коридорам, их шаги гулко отдавались от каменных стен. Император, под давлением вождей племён амхара, оромо и тиграи, принял решение наступать на Дессие, чтобы отомстить за итальянские газовые атаки на Гондэр. Советский полковник Фёдор Вяземцев, чьи предупреждения о самоубийственности штурма были проигнорированы, пытался удержать ситуацию под контролем, несмотря на приказ Москвы прекратить активное участие.

В штабе генерал рас Тэсэмма, пожилой воин с хромотой от старой раны, руководил подготовкой. Его стол был завален картами, испещрёнными булавками, обозначавшими позиции абиссинцев и итальянцев. План предусматривал марш 18 000 солдат на 250 километров к Дессие, чтобы прорвать итальянские укрепления на трёх холмах (Холм 1, Холм 2, Холм 3) на рассвете 8 апреля, избегая ударов бомбардировщиков Caproni. Армия делилась на три колонны: 6000 амхара под командованием рас Абебе, 7000 оромо под началом рас Гетачью и 5000 тиграи под руководством рас Менгесхи. Двенадцать французских 75-мм пушек имели всего 300 снарядов, 40 пулемётов Hotchkiss часто заедали, противотанкового оружия не было. Единственный полевой госпиталь на 20 коек с тремя врачами и дюжиной медсестёр находился в 30 километрах от Дессие. Наступать в таком положении было катастрофой, но советских инструкторов слушать так и не стали.

Вожди были полны решимости. Рас Абебе воодушевлял амхара:

– Мы выгоним врага или умрём с честью!

Его голос гремел, поднимая дух бойцов, размахивавших красными и золотыми знамёнами. Рас Гетачью, массивный, как гранитная глыба, потрясал саблей перед оромо:

– Мы раздавим итальянцев! Их машины станут трофеями!

Его люди ревели, сжимая копья и винтовки. Рас Менгесха, напротив, хранил молчание, его холодные глаза следили за всеми. Его племянник Текле, постоянно шептавшийся с ним, вызывал подозрения у советских советников. Ходили слухи, что Менгесха встречался с британским связным, обещавшим оружие и деньги за разрыв с Москвой.

Вяземцев, измотанный бессонницей, координировал разведку через местных осведомителей, подтвердивших, что итальянские холмы укреплены пулемётами, колючей проволокой и минными полями. Он разработал запасной план: диверсионные группы из 150 человек из местных, подкупленные за 5000 долларов, должны были атаковать топливные склады и мосты. Вечером 6 апреля Хайле Селассие вызвал Тэсэмму в свои покои.

– Не веду ли я народ к гибели? Русский говорит о бойне, – шептал император, теребя серебряный крест.

Тэсэмма ответил:

– Вожди знают, на что идут. Доверяйте Богу и воинам. Император кивнул, но его пальцы дрожали.

7 апреля армия выступила на рассвете. Колонны растянулись по равнине: амхара шли в порядке, оромо пели боевые песни, тиграи двигались сдержанно под взглядом Менгесхи. Советские советники, 15 человек, следовали с радиостанциями, без оружия. Марш был тяжёлым: каменистая местность замедляла движение. К ночи лагерь разбили в 20 километрах от Дессие. Разведчики доложили о патрулях, трое часовых были найдены с перерезанным горлом. Абебе и Гетачью спорили о тактике: Абебе требовал удара на Холм 1, Гетачью – на Холм 3. Менгесха молчал, его бездействие тревожило всех. Вяземцев получил приказ Москвы: «Не вмешиваться. Докладывать». Он скомкал бумагу, отправив диверсантов к складу и мосту.

Финальный марш начался в 3 утра 8 апреля. Колонны двигались в темноте. Рас Тэсэмма требовал порядка. План: амхара атакуют Холм 1, оромо – Холм 3, тиграи – Холм 2, с обстрелом в 5 утра и штурмом на рассвете. Итальянцы под командованием Эмилио Де Боно знали о наступлении, их холмы были укреплены, а резервы готовы. В 4:30 утра ракета взлетела, и Де Боно сказал:

– Раздавим их!

В 5 утра 12 абиссинских пушек открыли огонь по Холму 1. Снаряды рвались, разрушая пулемётные гнёзда и разбрасывая колючую проволоку, но 150 выстрелов быстро исчерпали запас. Солдаты амхара, укрывшиеся в оврагах, вздрагивали от взрывов. Молодой боец, едва достигший 18 лет, сжимал винтовку Beretta, шепча молитву, его пальцы дрожали на спусковом крючке. Итальянцы ответили шквалом из 110 орудий. Снаряды падали среди амхара, разрывая людей и мулов. Один солдат был разорван прямым попаданием, его тело разлетелось, винтовка упала в пыль. Рас Абебе кричал:

– Вперёд! За Абиссинию!

На правом фланге оромо попали под миномётный обстрел и пулемётный огонь с Холма 3. Рас Гетачью размахивал саблей:

– К холмам! Прорвём их!

Его воины бросились вперёд, но пулемёты косили их десятками. Один оромо, с рубцом на груди, метнул самодельную гранату, заставив замолчать пулемёт, но снайпер уложил его пулей в висок. Другой боец, с копьём, пытался добежать до проволоки, но мина разорвала его, его крик оборвался в грохоте. Тиграи в центре, под командованием Менгесхи, остановились в 500 метрах от Холма 2, укрываясь за скалами. Менгесха отдавал нечёткие приказы, его племянник Текле сигнализировал зеркалом – разведчик Вяземцева заметил это, подтвердив предательство. Вяземцев, с биноклем на хребте, сказал лейтенанту Ковалёву:

– Он сливает нас итальянцам. Мы пропали.

Советские диверсанты тем временем начали операцию. Группа капитана Григорьева пробралась к топливному складу в 10 километрах от Дессие. Под покровом темноты они подожгли бочки, пламя взметнулось, уничтожив тысячи литров бензина. Но вторая группа, под лейтенантом Петровым, попала в засаду у моста через реку Аваш. Итальянцы, предупреждённые предателем, открыли огонь из пулемётов. Петров, раненый в плечо, крикнул:

– К мосту! Взрывайте!

Пуля в грудь оборвала его жизнь, его люди были добиты за 15 минут. Их тела усеяли берег.

На рассвете, когда солнце окрасило холмы алым, абиссинская пехота пошла в атаку. Амхара карабкались по склону Холма 1, через колючую проволоку и минные поля. Рас Абебе вёл их, стреляя из Beretta, пока патроны не кончились. Он выхватил кривой кинжал и зарубил итальянского солдата, кровь брызнула на его плащ. Его люди, крича боевые кличи, лезли вперёд, но пулемёты били безжалостно. Молодой воин, сжимавший винтовку, упал, пуля пробила ему глаз, тело скатилось вниз. Другой, с копьём, добрался до проволоки, но мина разорвала его ноги, он кричал, пока не затих. К 6:30 утра 1200 амхара лежали мёртвыми или ранеными, их тела усеяли склон. Один офицер, с окровавленным лицом, пытался поднять знамя, но пулемётная очередь срезала его, знамя упало в пыль.

Оромо на Холме 3 столкнулись с бункерами горных стрелков. Они рубили проволоку мачете, но минные поля останавливали их. Взрывы разрывали бойцов, их крики тонули в грохоте. Гетачью, с окровавленной рукой от осколка, ревел:

– Вперёд! За наших детей!

Его люди шли вперёд, но танки двинулись в атаку, их 37-мм пушки били в упор. Один оромо, с гранатой, бросился на танк, но гусеницы раздавили его, его крик оборвался под железом. Другой, раненый в живот, полз к укрытию, но аскари добил его штыком, вонзив клинок в спину. К 6:45 утра 1500 оромо были убиты или ранены, их боевой дух начал слабеть, но Гетачью продолжал гнать их вперёд.

Тиграи почти не двигались. Их 5000 человек укрывались за скалами, потери составляли лишь 200 человек. Менгесха, сидя на коне, наблюдал, как его люди избегают боя. Текле, рядом, продолжал сигнализировать зеркалом, координируя действия с итальянцами. Вяземцев отправил сообщение в штаб: «Менгесха предаёт. Штурм обречён».

Его диверсанты, несмотря на успех у склада, не могли переломить ход битвы. Итальянцы, под командованием Де Боно, усилили огонь, их пулемёты и миномёты били без остановки, а танки готовились к контратаке.

В 7 утра итальянские бомбардировщики Caproni сбросили канистры с ипритом. Жёлто-зелёные облака накрыли амхара и оромо, превратив поле боя в ад. Солдаты задыхались, их глаза горели, кожа покрывалась волдырями. Молодой амхара, сжимавший винтовку, рухнул, кашляя кровью, его пальцы царапали землю, пока жизнь не покинула его. Другой, ослеплённый, бился в конвульсиях, его крики заглушались гулом танков. Рас Абебе, обмотав лицо тканью, пытался сплотить людей:

– Держитесь! За Абиссинию!

Но газ косил их сотнями. За 30 минут 2000 амхара и 1800 оромо были выведены из строя, их тела усеяли поле, многие корчились в агонии, их винтовки валялись в пыли.

Оромо на Холме 3 продолжали штурм, несмотря на газ. Гетачью, с окровавленной рукой, вёл их к бункерам. Один боец, с копьём, прорвался к пулемётному гнезду, но пуля в грудь остановила его, он упал, сжимая древко. Другой, с Beretta, стрелял, пока не кончились патроны, затем бросился с ножом на итальянца, но был заколот штыком. Танки усилили натиск, их гусеницы перемалывали землю. Снаряд взорвался рядом с Гетачью, сбив его с ног. Он поднялся, шатаясь, но пулемётная очередь разорвала его грудь. Вождь оромо упал, его сабля выпала, глаза застыли, глядя в небо. Его смерть сломила оромо: молодые бойцы, видя падение знамени, начали отступать, их крики смешались с рёвом моторов.

Амхара, несмотря на газ, продолжали лезть на Холм 1. Абебе вёл отчаянный штурм пулемётного гнезда. Его люди, кашляя в облаках иприта, закололи солдат штыками, но танк, рыча, двинулся вперёд. Снаряд разнёс позицию, убив Абебе и 20 бойцов. Его тело, покрытое пылью и кровью, осталось на склоне, шрам на щеке стал последним свидетельством его мужества. Молодой офицер, с окровавленным лицом, попытался поднять знамя Абебе, но пуля в шею сбила его, знамя упало в грязь. К 7:45 утра амхара потеряли около 3000 человек, их ряды редели, но отдельные группы продолжали сражаться, цепляясь за каждый метр склона.

Тиграи, под Менгешей, оставались в стороне. Их потери составляли 500 человек, они прятались за скалами, избегая газа и огня. Менгесха смотрел на бойню, его лицо оставалось непроницаемым. К 8 утра абиссинские силы таяли. Амхара, потеряв 3500 человек, всё ещё пытались удержать склон Холма 1. Маленькие группы, укрываясь в оврагах, стреляли из винтовок, но пулемёты и миномёты били безжалостно. Один боец, с раной в плече, зарядил винтовку и выстрелил в итальянского офицера, но пуля в голову оборвала его жизнь. Другой, с копьём, бросился на пулемётное гнездо, но был разорван миной, его тело разлетелось на куски. Офицер амхара, с пробитой ногой, пытался сплотить людей:

– За Абебе! Вперёд!

Но танк раздавил его, его крик утонул в рёве двигателя.

Оромо, лишившись Гетачью, отступали с Холма 3. Их знамёна падали в грязь, бойцы бежали под огнём. Один молодой воин, с окровавленным лицом, пытался поднять знамя, но пуля в спину сбила его. Итальянские танки и горные стрелки давили отступающих, их пулемёты рвали воздух. К 8:30 утра оромо потеряли 4000 человек, их боевой дух был сломлён, лишь отдельные группы продолжали сопротивляться, укрываясь в оврагах.

Менгесха, видя бойню, отдал приказ отступать, его люди начали отходить к холмам. Текле, рядом, продолжал сигнализировать, пока разведчик Вяземцева не заметил его. Вяземцев отправил вторую диверсионную группу под сержантом Козловым к складу боеприпасов. Козлов, с десятью бойцами, пробрался через овраг, но был замечен патрулём. В схватке он заколол итальянца штыком, но пуля пробила ему лёгкое. Козлов, кашляя кровью, поджёг склад, взрыв накрыл его и его людей, уничтожив часть боеприпасов. Но это не остановило итальянцев, их резервы в 3000 солдат вошли в бой, усиливая давление.

Хайле Селассие, в командном пункте в 10 километрах, получал доклады о катастрофе. Его адъютант, молодой офицер с дрожащим голосом, сообщил: