Текст книги "Я – Товарищ Сталин 3 (СИ)"

Автор книги: Андрей Цуцаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Глава 12

К утру Марсель пробудился под мелким дождём, что стучал по черепичным крышам и стекал по булыжникам узких улиц. Порт гудел: матросы, в промокших куртках, разгружали ящики с рыбой и вином, их голоса смешивались с лязгом кранов и гудками пароходов. Рынок на Канебьере бурлил: торговцы выкрикивали цены на апельсины, сыры, свежие багеты, а толпы, укрытые зонтами, толкались у прилавков. Улицы, ведущие от порта, были застроены облупившимися домами, их ставни скрипели под ветром, а кофейни, с закопчёнными окнами, манили теплом. Собор Нотр-Дам-де-ла-Гард на холме едва виднелся в тумане, его золотая статуя блестела под дождём. Кафе «Ле Мателот», у верфей, было маленьким, с деревянными столами и потёртыми скатертями. Газовые лампы отбрасывали тусклый свет, а стены, увешанные картами и старыми фотографиями кораблей, хранили следы времени. Бармен, грузный, с седыми усами, протирал стаканы, его взгляд следил за посетителями.

Рябинин сидел за угловым столом, у окна, его пальто висело на стуле, а шляпа лежала рядом с газетой, где заголовки кричали о войне в Испании. Его глаза следили за дверью, а пальцы нервно теребили край салфетки. Вскоре дверь открылась и вошёл Жан Лефевр, рабочий с верфей, коммунист, чьё грубое лицо, покрытое пылью, выдавало годы труда. Его куртка, пропитанная морской солью, была расстёгнута, а мозолистые руки сжимали папиросу. Его глаза изучали Рябинина.

Рябинин, отложив салфетку, заговорил:

– Жан, вы опоздали. В порту слишком много глаз. Уверены, что за вами не следили?

Лефевр, прикурив папиросу, выдохнул дым:

– Товарищ Перес, я знаю Марсель, как свои пальцы. Никто не следил. Здесь я вижу чужаков за километр.

Рябинин сказал:

– Жан, мне было велено установить с вами контакт и поддерживать связь. Но для начала у меня есть важное дело в Париже, Мне сказали, что вы дадите мне адрес в Париже, по которому я должен прибыть. Назовите его.

Лефевр затянулся папиросой и сказал:

– Запоминайте. Адрес – улица Риволи, дом 12, квартира 3. Там вас ждут. Кто – не знаю. Мне сказали передать, и всё. Наши люди в Париже не любят имён, вы это знаете.

Рябинин кивнул. Его взгляд упал на улицу, где тени прохожих мелькали в дожде. Лефевр вышел, его шаги растворились в шуме порта, а Рябинин остался один. Выпив кофе, Рябинин вышел из кафе «Ле Мателот», и направился в сторону вокзала.

Вокзал Сен-Шарль, возвышавшийся над городом, манил своими куполами и арками, чьи колонны блестели под мелким дождём. Зал вокзала, просторный, с мраморным полом и высоким потолком, расписанным выцветшими фресками, бурлил жизнью: торговцы в потёртых пиджаках, с тяжёлыми саквояжами, толкались у касс, женщины в длинных пальто с меховыми воротниками, в шляпках украшенными лентами, перебирали билеты, а носильщики, в синих кепках, тащили чемоданы, их голоса сливались в гул, перебиваемый свистками паровозов и скрипом багажных тележек. Часы над входом, с массивными бронзовыми стрелками, отсчитывали минуты до поезда, их тиканье тонуло в шуме толпы. Рябинин, купив билет на ночной экспресс до Парижа, прошёл к платформе, где паровоз, чёрный, с блестящими боками, пыхтел паром, а вагоны, тёмно-зелёные, с облупившейся краской, ждали пассажиров. Окна, запотевшие от сырости, отражали фонари, а проводники, в форменных фуражках с золотыми галунами, проверяли билеты.

Рябинин занял место в купе второго класса, где деревянные скамьи, обитые выцветшим сукном, скрипели под весом пассажиров. Напротив, сидел мсье Дюпон, пожилой торговец вином, в сером костюме с потёртым галстуком, чья трость, с резной ручкой из кости, лежала у ног. Его лицо, морщинистое, с седыми бакенбардами, выражало усталость, но глаза, за стёклами круглых очков, светились живым интересом к попутчикам. Рядом устроился Пьер, студент, в шерстяном свитере тёмно-синего цвета, с потрёпанной сумкой, набитой книгами, чьи потертые обложки выдавали его страсть к философии и истории. Его лицо, молодое, с лёгким румянцем, горело энтузиазмом, а растрепанные волосы падали на лоб.

Поезд тронулся, колёса застучали по рельсам, а за окном замелькали пейзажи Прованса: холмы, укрытые голыми виноградниками, чьи лозы, словно скелеты, тянулись к небу; деревни с красными черепичными крышами, где дым из труб смешивался с туманом; поля, где снег, смешанный с грязью, блестел под луной. Рябинин, откинувшись на скамью, поправил шляпу и заговорил:

– Дорога долгая, а погода не радует. Мсье Дюпон, вы часто ездите в Париж? Как там, в столице, с вином?

Дюпон, поправив очки, ответил добродушным тоном, с лёгкой улыбкой:

– О, мсье, Париж любит вино, но цены там – чистое разорение! Я везу бургундское, для ресторанов на Монмартре. Езжу раз в месяц, но дорога утомляет. А вы? Что вас гонит в Париж в такой дождь?

Рябинин, сжав ручку чемодана, посмотрел в окно, где тьма поглощала пейзажи:

– Дела, мсье. В Париже всё решается, сами знаете. Но поезда… всегда ли они приходят вовремя? Сегодня, я слышал, снова начались забастовки.

Пьер, листая книгу, поддержал разговор:

– Поезда? Бывает, опаздывают, мсье. Погода, рабочие – всё против нас! Но Париж того стоит. Я еду на лекции, философия, знаете ли. Читать лекцию будет знаменитый профессор.

Рябинин, взглянув на Пьера, слегка улыбнулся:

– Молодость, Пьер. В вашем возрасте если что-то интересно, то люди готовы ехать хоть на край света. Но Париж – город сложный. Улицы, люди, толпы… Вам нравится эта суета и шум?

Пьер, закрыв книгу, откинулся на скамью, его лицо оживилось, голос стал громче:

– Шум? Это жизнь, мсье! Париж – это кафе, споры до полуночи, книги, новые идеи. На Сен-Мишель всегда толпы, но там душа города. Вы были там? Или вам некогда, и работа отнимает все время?

Дюпон, кашлянув, добавил:

– Молодёжь… вечно ищет новые идеи. Но Париж не только кафе, мсье. Там работа, заботы. Я вот думаю, как бы вино продать подороже. А вы, мсье, где остановитесь?

Рябинин, посмотрев на Дюпона, ответил:

– На Риволи, мсье. У меня там живет приятель.

Поезд мчался через ночь, его колёса стучали, а фонари отбрасывали блики на поля, где тени деревьев мелькали, словно призраки. За окном проплывали деревни, а реки, блестящие под луной, вились между холмов. Рябинин, не смыкая глаз, следил за попутчиками, его мысли, полные тревоги, кружились вокруг адреса и предстоящей встречи.

Утро встретило поезд серым светом, когда он въехал на вокзал Гар-дю-Нор. Вокзал, с его стеклянным куполом и арочными сводами, гудел жизнью: носильщики, в синих куртках, тащили чемоданы, их тележки скрипели по мраморному полу; пассажиры, в длинных пальто и шляпах, спешили к выходу; газетчики, с пачками свежих номеров, выкрикивали заголовки о забастовках и политике.

Париж 1936 года раскрылся перед Рябининым во всей своей красе и хаосе большого города. Бульвары, широкие, вымощенные булыжником, блестели от дождя, их фонари, чугунные, с матовыми стёклами, отражались в лужах. Дома, в стиле Второй империи, с резными балконами и лепниной, возвышались над улицами, их окна, зашторенные тяжёлыми тканями, хранили тепло. Сена, мутная и серая, текла под мостами, чьи перила, чугунные, блестели от капель дождя, а баржи, покачиваясь, плыли к пристаням. Кафе на бульваре Сен-Мишель были полны: студенты, в шерстяных свитерах и с книгами, спорили о философии; рабочие, в кепках и грубых куртках, пили кофе за стойками; буржуа, в двубортных костюмах и с тростью, листали газеты, их лица выражали сдержанное недовольство. Мода отражала эпоху: мужчины носили фетровые шляпы, длинные пальто с широкими лацканами, галстуки, завязанные аккуратными узлами; женщины – платья до колен, с узкой талией, шляпки с вуалями, меховые муфты, перчатки, шёлковые шарфы. Уличные торговцы, с тележками, полными жареных каштанов и свежих багетов, выкрикивали цены, их голоса тонули в звоне трамваев и гудках автомобилей. Площадь Бастилии бурлила: ораторы, стоя на ящиках, призывали к единству, их слова растворялись в гуле толпы; рабочие, с натруженными руками, слушали, их лица отражали надежду на лучшее будущее. Нотр-Дам, тёмный и величественный, возвышался над островом Сите, его шпили, мокрые от дождя, терялись в серых облаках. Политическая напряжённость витала в воздухе: плакаты, приклеенные к стенам, звали к борьбе, а разговоры в кафе, касались забастовок и будущего.

Рябинин, выйдя с вокзала, вдохнул холодный воздух Парижа. Он сел в трамвай, чьи деревянные потертые скамьи пахли сыростью, а запотевшие окна, скрывали лица пассажиров. Кондуктор, в синей форме с латунными пуговицами, пробивал билеты.

Рябинин, сжимая чемодан, смотрел на город, его глаза следили за толпой. На площади Конкорд, где обелиск, мокрый от дождя, возвышался над лужами, он пересел на другой трамвай, направляясь к улице Риволи. Улица, элегантная и шумная, была заполнена прохожими: дамы в меховых манто, с зонтами, шёлковыми шарфами; мужчины в костюмах, с портфелями; студенты, с книгами под мышкой, спешили на лекции. Витрины магазинов сверкали: ткани, шёлковые и шерстяные, лежали складками; часы, с позолоченными стрелками, тикали в витринах; шляпы, фетровые и бархатные, манили покупателей. Рябинин, сойдя с трамвая, пошёл пешком. Он остановился у кафе «Ле Флёр», чьи зеркальные витрины отражали толпу, а двери, деревянные, с медными ручками, скрипели при открытии. Внутри, под светом газовых ламп, пахло кофе и свежей выпечкой, а столы, покрытые белыми скатертями, были заняты людьми: пары, в элегантных нарядах, шептались друг с другом; старики, в потёртых пиджаках, читали газеты. Официант, молодой, в белой рубашке и чёрном жилете, с усталым лицом, но с добродушной улыбкой, принёс ему кофе, его движения были быстрыми и плавными.

Рябинин, отпив кофе, заговорил:

– Париж очень шумный, мсье. Улицы, толпы… Как вы живете в этой суете?

Официант, вытирая стойку, ответил равнодушно:

– Суета? Привык, мсье. Париж не спит, особенно теперь, с этими митингами. Работаю с утра до ночи, устаю, но кофе спасает.

Рябинин, посмотрев на него, сжал чашку:

– Мне надо на Риволи. Далеко ли отсюда?

Официант, улыбнувшись, ответил:

– Недалеко, мсье. Идите прямо, вдоль аркад.

Рябинин, кивнув, допил кофе и вышел, его шаги растворились в шуме улицы. Улица Риволи, с её аркадами, где фонари отбрасывали мягкий свет, вела к дому 12, пятиэтажному, с резными балконами и тяжёлой дверью с медными ручками. Подъезд, освещённый тусклой лампой, встретил его тишиной, нарушаемой лишь скрипом половиц. Лестница, узкая, с деревянными перилами, потёртыми от времени, вела наверх, где дверь квартиры 3, обитая тёмным деревом, с бронзовой табличкой, ждала его. Рябинин постучал, его сердце забилось быстрее, а мысли, полные тревоги, кружились вокруг миссии и неизвестного, что ждало за дверью.

Он постучал трижды, звук эхом отозвался в узком подъезде. Дверь скрипнула, открываясь медленно, и в проёме появился мужчина средних лет, чья фигура, высокая и чуть сутулая, заполнила дверной проём. Его лицо, с глубокими морщинами у глаз, выражало усталость, но взгляд, ясный и живой, выдавал ум и решимость. Волосы, тёмные и с проседью, были аккуратно зачёсаны, а темно-серый костюм, с идеально выглаженным галстуком, говорил о статусе, но без показной роскоши. Он носил очки в тонкой оправе, за которыми карие глаза, внимательно изучали Рябинина. Его манеры, сдержанные, но с лёгкой теплотой, выдавали привычку к общению с людьми высокого ранга.

Мужчина, отступив, жестом пригласил войти, его голос, глубокий, с лёгким провансальским акцентом, звучал умиротворенно:

– Мсье, вы из Марселя? Проходите, прошу. Париж холодный сегодня, не правда ли?

Рябинин, кивнув, шагнул внутрь, его шаги гулко звучали по паркету, покрытому тёмным лаком, который блестел под светом хрустальной люстры. Квартира, довольно просторная, но при этом уютная, дышала старым Парижем: стены, обитые тёмно-зелёными обоями с узором лилий, украшали картины в золочёных рамах – пейзажи Прованса и портреты в стиле прошлого века. Окна, высокие, с тяжёлыми бархатными шторами, выходили на улицу Риволи, где шум трамваев и голоса прохожих едва доносились сквозь стекло. Книжный шкаф, массивный, из красного дерева, занимал одну стену, его полки ломились от томов в кожаных переплётах – философия, история, политика. Стол, круглый, покрытый белой скатертью, стоял у окна, на нём стоял хрустальный графин с коньяком, два бокала, тарелка с сыром и багетом, нарезанным тонкими ломтями. Камин, где тлели дрова, отбрасывал тёплый свет, а кресла, обитые тёмной кожей, скрипели под весом. Воздух был пропитан теплом и лёгким ароматом старых книг, смешанным с нотами коньяка. Мужчина, указав на кресло, заговорил, его голос стал немного тише:

– Присаживайтесь, мсье. Коньяк? Это арманьяк, из моих краёв. Помогает согреться в холодные вечера.

Рябинин, сняв шляпу и пальто, повесил их на вешалку у двери. Он сел, его глаза скользили по комнате, отмечая каждую деталь – от бронзовых часов на камине до стопки газет на столике. Он ответил:

– Благодарю, мсье. Коньяк – это хорошая идея. Париж утомляет, знаете ли, особенно после поезда. Вы давно здесь живёте?

Мужчина, наливая коньяк в бокалы, ответил, его пальцы, тонкие, но уверенные, двигались плавно, а глаза мельком взглянули на Рябинина:

– Пять лет, мсье. Париж – это город, где всё кипит, но я привык. Работа в министерстве отнимает время, но дом… он спасает меня, тут я отвлекаюсь от забот. А вы? Надолго ли в Париже?

Рябинин, взяв бокал, слегка повертел его, наблюдая, как свет камина играет в янтарной жидкости:

– Ненадолго, мсье. Улица Риволи – красивое место, но слишком уж шумное. Всюду толпы. Не устаете от шума?

Мужчина, отпив коньяк, улыбнулся, его лицо смягчилось:

– Это Париж, мсье. Улицы, кафе, митинги – всё это часть жизни. От чего я устал, так это от политики и постоянной борьбы. Вы читаете газеты?

Рябинин, сделав глоток, почувствовал тепло коньяка, его взгляд упал на газеты, где заголовки упоминали недавние забастовки:

– Читаю, мсье. Париж неспокоен. Рабочие, студенты – все чего-то хотят. А вы? Чего бы вы хотели?

Мужчина, откинувшись в кресле, посмотрел на огонь в камине, его голос стал глубже, с ноткой убеждённости:

– Чего хочу я? Мсье, я вижу, как фашизм растёт в Европе, как он душит идеи свободы. Я верю в равенство, в дело, которое больше нашего эгоизма. Поэтому я здесь, с вами. Но скажите, что привело вас? Не ради же разговора о Париже вы ехали из Марселя.

Рябинин, сжав бокал, посмотрел мужчине в глаза. Он уже понял, что перед ним французский чиновник, симпатизирующий коммунистам, но скрывающий свои взгляды от общества. Он сказал:

– Дело, мсье. Москва ценит тех, кто разделяет её взгляды. Но такие разговоры… они опасны, даже в Париже. Вы уверены в своём выборе?

Мужчина, поставив бокал, наклонился ближе, его лицо стало серьёзнее, голос понизился до шёпота:

– Уверен, мсье. Фашизм – это враг, который уничтожит всё, во что я верю. Я готов помогать, но мне нужно знать – что вы хотите? Документы? Сведения? Я не мальчик, чтобы играть в недомолвки.

Рябинин, помедлив, отпил коньяк, его пальцы нервно сжали бокал, голос стал холоднее:

– Сведения, мсье. О том, что происходит в министерстве. Какие планы у Франции, что обсуждают в кабинетах. Но это риск. Для вас, для меня. Вы должны будете часто рисковать и подвергаться опасности.

Мужчина, кивнув, встал и подошёл к шкафу, его движения были плавными, но в них чувствовалось напряжение. Он достал папку, перевязанную лентой, и положил её на стол:

– Это начало, мсье. Здесь – письма, заметки. Не всё, но достаточно, чтобы Москва поняла мои намерения. Но я хочу гарантий. Если я продолжу, что будет со мной?

Рябинин, посмотрев на папку, почувствовал, как сердце забилось быстрее:

– Гарантии? В нашем деле их мало, мсье. Я не могу вам обещать то, в чем сам не до конца уверен. Но Москва не забывает тех, кто ей помогает. Вопрос в другом – что вами движет? Вера или только страх?

Мужчина, вернувшись к креслу, отпил коньяк:

– Вера, мсье. Я видел, что фашизм делает с людьми. Я не хочу, чтобы Франция пала, как другие. Но я не глупец. Если меня раскроют, моя жизнь кончена. А ваша?

Рябинин, поставив бокал, посмотрел на огонь:

– Моя жизнь? Я пока живу, и не загадываю слишком далеко. Я знаю только, что я не должен умереть, пока миссия не закончена. Но скажите, мсье, Париж – это город слухов. Здесь все друг про друга сплетничают. Как вы храните свои тайны?

Мужчина, усмехнувшись, ответил:

– Тайны? Я мало с кем разговариваю на подобные темы. Давайте говорить прямо, мсье – что дальше? Я даю вам бумаги, а вы?

Рябинин, разглядывая папку, сказал:

– Дальше, мсье, мы продолжаем с вами сотрудничество. Вы даёте сведения, я передаю их дальше. Но знайте, что однажды ступив на этот путь с него никогда не сойти.

Мужчина, допив коньяк, кивнул, его лицо, освещённое камином, выражало решимость, но глаза выдавали страх:

– Я готов, мсье. Ради дела, ради будущего. Но помните – я доверяю вам, как коммунисту и борцу за справедливость. Не подведите.

Рябинин, встав, спрятал папку в чемодан, его шаги к двери были тяжёлыми, а мысли, полные сомнений, кружились вокруг его миссии, мужчины и цены, которую оба могли заплатить.

Глава 13

Рассвет февральского дня 1936 года озарил порт Валенсии, где море, серое, с тяжёлыми волнами, билось о каменные пирсы, покрытые зелёным мхом и белёсой солью, а пена, шипящая, как кипящая вода, разбивалась о камни, оставляя мокрые следы. Небо, низкое, затянутое свинцовыми тучами, роняло мелкий дождь, и берег, усеянный гладкой галькой, блестел, отражая тусклый свет. Порт, окружённый складами, чьи стены, некогда белые, пожелтели и потрескались от времени, бурлил: матросы, в промокших брезентовых куртках, с лицами, обожжёнными ветром, тащили ящики с рыбой, вином, тканями, их хриплые голоса сливались с лязгом железных кранов, скрипом канатов и стуком тележек по булыжнику. Чайки, с резкими, почти человеческими криками, кружили над водой, их белые крылья мелькали в сером свете, а некоторые, самые смелые, садились на пирс, выхватывая крошки из-под ног.

Город Валенсия, раскинувшийся за портом, медленно просыпался: узкие улочки, вымощенные неровным булыжником, блестели от дождя; дома, с белёными стенами, покрытыми трещинами, и красными черепичными крышами, теснились друг к другу; ставни, выцветшие от солнца, скрипели, открываясь под руками женщин в длинных юбках. Рынки, с деревянными прилавками, уже оживали: торговцы, в грубых фартуках, раскладывали апельсины, чья яркая кожура сияла в сером свете, оливки, блестящие, как жемчуг, и багеты, хрустящие, только из печи; их звонкие голоса перекрикивали шум толпы, где рабочие, в потёртых кепках, и женщины, с корзинами, спорили о ценах. Пейзажи вокруг Валенсии открывали все великолепие юга: оливковые рощи, чьи серебристые листья дрожали под ветром, покрывали холмы, мягкие, как бархат; виноградники, еще голые в феврале, тянулись к горам, чьи вершины, окутанные туманом, терялись в облаках; море, бескрайнее, сливалось с горизонтом, где силуэты кораблей, тёмные, как тени, вырисовывались в дымке.

Три советских корабля, массивные, с бортами, потемневшими от соли и времени, чьи корпуса, покрытые пятнами ржавчины, скрипели под напором волн, пришвартовались у пирса. Их деревянные палубы, вытертые тысячами шагов, блестели от дождя; мачты, высокие, с паутиной канатов, покачивались, словно деревья в бурю; черные трубы выпускали тонкие струйки дыма, растворявшиеся в воздухе.

Матросы, в тельняшках и бескозырках, сновали между ящиками, их мозолистые руки ловко вязали узлы, а глаза, привыкшие к морю, следили за горизонтом, где тучи обещали новый шторм. Солдаты, 3000 человек, в серо-зелёных шинелях, с котелками, привязанными к ранцам, и винтовками, висящими на плечах, спускались по трапам, их тяжелые сапоги гулко стучали по мокрым доскам. Их лица, молодые, но уже тронутые усталостью, с обветренной кожей, выражали смесь решимости и тревоги; глаза, карие, голубые, серые, смотрели на берег, где Испания, чужая, но манящая, открывалась перед ними. Один, высокий, с русыми волосами, поправлял ремень винтовки, его пальцы, дрожащие от холода, выдавали волнение; другой, коренастый, с чёрной бородой, смотрел на город, его суровое лицо светилось надеждой; третий, совсем юный, с веснушками, шептал что-то товарищу. Командиры, в фуражках с красными звёздами, отдавали приказы, их резкие голоса, перекрывали гул толпы, а руки, в кожаных перчатках, указывали на склады, где солдатам предстояло разместиться.

В Москве, в это же время, Кремль возвышался над заснеженной Красной площадью, где фонари отбрасывали длинные тени на сугробы, а холодный ветер завывал в арках. Кабинет Иосифа Виссарионовича Сталина, просторный, но аскетичный, был пропитан тишиной, нарушаемой лишь тиканьем бронзовых часов на камине, чьи тяжелые стрелки отсчитывали минуты. Стены, обитые тёмным дубом, украшали карты Европы, где Испания, небольшая, но яркая, была обведена красным карандашом; портреты, в тяжёлых золочёных рамах, выцветшие, смотрели на массивный дубовый стол, заваленный бумагами, чернильницей с серебряной крышкой, и стопкой книг в потёртых переплётах. Высокие окна, с морозными узорами, пропускали серый свет зимнего утра, а лампа, с зелёным абажуром, отбрасывала мягкий круг света на бумаги. Камин, где тлели дрова, грел воздух, а кресла, обитые тёмной кожей, скрипели под весом, когда в них садились.

Сергей сидел за столом. Его лицо выражало тревогу. Его пальцы, крепкие, но с лёгкой дрожью, теребили карандаш, а мысли, полные знаний о будущем – о войнах, революциях и ошибках – кружились вокруг Испании, Франции, и судьбы мира.

Вячеслав Молотов, в строгом чёрном костюме, с очками в тонкой металлической оправе, вошёл, его лицо, бледное, с глубокими морщинами, выдавало усталость, но глаза, блестели решимостью. В руках он держал папку, перевязанную серой лентой, её края были потёрты от частого использования.

Молотов, положив папку на стол, сказал:

– Иосиф Виссарионович, наши корабли достигли Валенсии. Три тысячи солдат высадились сегодня утром. Это первая партия. Порт шумит, как улей, Испания неспокойна.

Сергей, отложив карандаш, посмотрел на Молотова:

– Валенсия, Вячеслав. Вот наши ребята и прибыли. Хорошее начало. Как там солдаты держатся? Корабли выдержали шторм? И что с французами? Ты обещал новости.

Молотов, поправив очки, сел напротив:

– Солдаты устали, Иосиф Виссарионович. Море штормило три дня, корабли старые, палубы скрипели, но наши, к счастью, доплыли.Французы согласились пропускать наши войска, но с условием – мы должны сдержать наших товарищей в Париже.

Сергей, нахмурившись, встал и подошёл к окну, где снег падал на площадь:

– Сдержать товарищей? Вячеслав, все как я и говорил. Но странно, что французы так легко согласились с нашими условиями. Они хитрят, не так ли? Что они хотят на самом деле, как ты думаешь?

Молотов, открыв папку, достал лист с записями, исписанный мелким почерком:

– Они хотят спокойствия, Иосиф Виссарионович. Сейчас у них и так много забастовок. Профсоюзы давят на правительство. Их министры боятся, что митинги в Париже перерастут в хаос и вооруженные столкновения, учитывая сколько оружия сейчас можно достать из Испании. Я поговорил с ними и наши условия, что мы сдержим коммунистов, пока устроили их. Но они сказали, что это временно. Если мы не сдержим слово, они закроют пути.

Сергей, повернувшись, посмотрел на Молотова:

– Временно? Вячеслав, Испания на краю пропасти, а они торгуются. Не понимают, что мы сражаемся не только за себя, но и за них тоже. Они у Гитлера под боком. Не понимают, глупцы, что он ударит по ним. Наши солдаты там, в этом пекле войны, ради чего? Чтобы Франция диктовала нам условия? Расскажи, как ты вёл переговоры?

Молотов, откинувшись в кресле, сказал:

– Тяжело, Иосиф Виссарионович. Французы говорят красиво и много, но их слова мало что значат. Я говорил о борьбе с фашизмом, о будущем Европы, но они думают только о своих улицах. Тогда я понял, что бессмысленно им рассказывать про Гитлера, им важно навести порядок сегодня, а что будет завтра, их не интересует. Эти их волнения, митинги, забастовки, оказались как никогда кстати. Я сначала попросил наших товарищей там поактивничать, а потом попросил прекратить. Местные коммунисты, скрипя сердцем, согласились меня послушать.

Сергей, вернувшись к столу, налил воды из хрустального графина, его пальцы сжали стекло, голос стал холоднее:

– Горько все это слышать, Вячеслав. Приходится пока снизить наше влияние во Франции. Но что горше – предать всю Испанию или просто придержать наших товарищей⁈ Сколько у нас времени, пока французы не передумают, как ты думаешь?

Молотов, посмотрев на карту, где Испания была обведена красным, ответил:

– Месяцы, Иосиф Виссарионович, может, меньше. Париж боится фашизма, но ещё больше – своих забастовок. Однако и они не вечны. Наши солдаты полны энтузиазма. Шапошников сказал мне, что было очень много добровольцев. Ребята хотят помогать испанским товарищам строить коммунизм. Их мысли полны надежды, что фашизм получится остановить.

Сталин, отпив воды, посмотрел на Молотова:

– Надежда, Вячеслав. Это главное, что есть у людей. Я скажу Шапошникову, чтобы поторопился и отправил наших солдат как можно быстрее. Нам нельзя терять времени. Французам я не доверяю. А теперь иди, и держи меня в курсе. Если что-то срочное, ты знаешь, можешь мне звонить в любое время.

Молотов, кивнув, встал. Он направился к двери, думая, сколько еще тяжелых разговоров с французами, ему предстоит провести.

* * *

Рассвет окрасил Берлин серым светом, где Унтер ден Линден, широкая и величественная, блестела от ночного дождя, а чугунные фонари с матовыми стёклами отбрасывали тени на мокрый асфальт. Трамваи, лязгая по рельсам, звенели, перебивая гомон прохожих в тёплых пальто и шарфах. Кофейни на углах, с запотевшими витринами, манили теплом, где официанты в белых фартуках разносили кофе и булочки; газетные киоски пестрели заголовками о ремилитаризации Рейнской области. Вильгельмштрассе, где серые здания министерств высились, как крепости, дышала властью: чиновники в строгих костюмах с портфелями спешили, их бледные лица выражали сосредоточенность. Берлин, холодный и шумный, предчувствовал перемены: прохожие шептались о новостях из Испании, а ветер нёс эхо далёких бурь.

Здание Абвера на Tirpitzufer 76/78, серое, массивное, с высокими окнами, стояло у реки Шпрее, чьи мутные воды отражали тусклое небо. Фасад, с потемневшей лепниной, хранил следы дождей; узкие окна с решётками, скрывали тайны. Внутри коридоры, длинные и с отполированным паркетом, гудели от шагов: офицеры в мундирах несли папки; клерки в серых костюмах, с усталыми глазами, сортировали документы; машинистки в строгих юбках стучали по клавишам. Кабинеты, с деревянными столами, заваленными бумагами и картами на стенах, освещались тусклыми лампами; архивы в подвале, с рядами железных шкафов, хранили тысячи папок, чьи пожелтевшие страницы шелестели под пальцами сотрудников.

Ханс фон Зейдлиц, 43-х летний оберст-лейтенант иностранного отдела Абвера стоял у окна своего кабинета на третьем этаже. Его фигура, высокая, чуть сутулая, в тёмно-зелёном мундире с орденом, выдавала его баварское дворянское происхождение. У него было узкое лицо с резкими скулами, которое обрамляли тёмные волосы с проседью; глаза, серые и глубокие, смотрели с тревогой; тонкие усы, были аккуратно подстрижены.

Его кабинет, небольшой, с дубовым столом, заваленный донесениями, и книжным шкафом, был местом, где он проводил большую часть времени, появляясь дома реже, чем он хотел. Карта СССР, утыканная булавками, висела на стене; рядом – фотография семьи: жены Клары, 38 лет, с мягкими чертами, и детей – Эрика, 14 лет, Анны, 10 лет, Карла, 6 лет.

Утро Ханса начиналось в Шарлоттенбурге, в квартире на трёх этажах старинного дома, где окна, с тяжёлыми бархатными шторами, выходили на липовую аллею. Гостиная, с плюшевыми диванами и персидским ковром, дышала теплом: камин потрескивал; стол, накрытый льняной скатертью, хранил следы завтрака – крошки хлеба и чашки с остатками кофе. Клара, в тёмно-синем платье, с волосами, убранными в пучок, хлопотала у плиты, её голос, позвал его:

– Эрик, Анна, Карл, завтрак стынет! Ханс, ты опоздаешь.

Ханс, в домашнем халате, листал «Berliner Tageblatt», глаза пробегали по строчкам о Москве. Он ответил:

– Клара, пять минут. Новости дочитаю. Эрик, как твои уроки?

Эрик, долговязый, похожий на отца, пожал плечами, лениво ответив:

– Математика скучная, папа. Учитель требует, чтобы я ее учил, но зачем?

Анна, с косичками, в клетчатом платье, вмешалась, сказав звонким голосом:

– Эрик ленится, папа! А я нарисовала дом, смотри!

Она показала акварель, где дом сиял яркими красками. Ханс, улыбнувшись, погладил её по голове:

– Молодец, Анна. Карл, а ты?

Карл, с круглыми щёками, жевал хлеб:

– Играл с кубиками, папа. Башня упала.

Клара, ставя яичницу, посмотрела на Ханса:

– Ханс, ты сам не свой. Что-то на работе?

Ханс, отложив газету, ответил чуть тише:

– Всё в порядке, Клара. Много дел. Сегодня важный день.

Он надел пальто, взял портфель, поцеловал Клару. Дети крикнули:

– Папа, возвращайся скорее!

На улице, холодной и влажной, Ханс подошёл к Opel Olympia, чёрному автомобилю, с хромированными деталями, совсем новому, 1935 года. Салон, обитый серой тканью, был простым; деревянный руль холодил ладони, а мотор, урча, постепенно оживал. Ханс ехал через Шарлоттенбург, где дома, с высокими фасадами, стояли плотно друг к другу. Маршрут вёл через Тиргартен, где голые деревья тянулись к небу.

В Абвере Ханс вошёл в здание, где коридор гудел от шагов пришедших сотрудников. Иностранный отдел (Amtsgruppe Ausland), под началом Георга Хансена, занимал второй и третий этажи. Отдел, связующее звено с OKW и иностранным министерством, оценивал зарубежную прессу, радиопередачи, захваченные документы, координировал контакты с Восточной Европой и Японией. Ханс анализировал донесения из СССР (о передвижении войск, промышленности), проверял данные литовской разведки о приграничных районах, изучал японские сообщения о Дальнем Востоке. Его стол был завален переводами «Правды», вырезками из «Times», шифровками из Каунаса. Сдача Вольфа, вызывала в нем тревогу. Его поимка навела шороху во всем отделе и Ханс опасался, что гестапо может выйти на него.

Здание Абвера, четырёхэтажное, с серым фасадом, хранило строгую иерархию. На первом этаже – приёмная, где клерки, в серых пиджаках, проверяли пропуска; второй этаж – Abwehr I (разведка, начальник Ханс Пикенброк), где офицеры, в мундирах, изучали военные данные; третий этаж – Amtsgruppe Ausland и Abwehr II (диверсии, начальник Эрвин фон Лахузен), где планировали операции; четвёртый этаж – кабинет Канариса, с видом на Шпрее. Архивы в подвале, с железными шкафами, хранили донесения, досье и карты. Машинистки, в строгих блузках, печатали отчёты; курьеры, сновали с папками. Атмосфера была тяжёлой: офицеры шептались о провалах, клерки боялись ошибок, Канарис требовал точности.