Текст книги "Я – Товарищ Сталин 3 (СИ)"

Автор книги: Андрей Цуцаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Глава 4

Москва, 22 января 1936 года, поздний вечер.

Кремль, массивный и суровый, возвышался над заснеженной Красной площадью, его кирпичные стены, покрытые инеем, отражали тусклый свет газовых фонарей. Температура упала до минус шестнадцати, и морозный воздух, пропахший угольным дымом, висел над городом.

Внутри, в кабинете Сталина, воздух был тяжёлым, пропитанный запахом табака, старой бумаги, чернил и лака полированного дубового стола. Зеленая лампа отбрасывала дрожащие тени на стены, где висели карты Европы и Азии, испещрённые красными линиями и чёрными пометками. Часы с маятником тикали в углу, их звук смешивался с треском дров в камине, где угли тлели, испуская слабое тепло.

Сергей сидел за столом. Его тёмные глаза, скользили по карте Азии, где красным карандашом была обведена Маньчжурия. Пальцы, пахнущие табаком, постукивали по столу, а голос, с лёгким грузинским акцентом, был низким и твёрдым, когда он говорил по телефону, вызывая Судоплатова:

– Товарищ Судоплатов, зайдите в мой кабинет. Дело не терпит.

Через двадцать минут дверь скрипнула, и вошёл Павел Судоплатов, начальник иностранного отдела ОГПУ.

– Товарищ Сталин, вызывали⁈

Сергей, не отрывая глаз от карты, где красная линия тянулась от Маньчжурии к Владивостоку, ответил:

– Товарищ Судоплатов, сегодня меня интересует Япония. Их генералы – Араки, Тодзио, их политики – прежде всего Хирота Коки. Они подписали пакт с немцами в прошлом году, и я хочу знать, что они планируют дальше. Куда двинет Квантунская армия? Что шепчут в Токио? Активизируйте все спящие ячейки, всех агентов. Я хочу знать их мысли, их страхи, их планы. И самое главное, вот что: мне интересны люди, среди военных и политиков, которые не поддерживают милитаристские настроения. Возможно, они скрывают это. Но я уверен, что такие люди там точно есть. Нам надо их найти.

Судоплатов, стоя у стола, слегка сжал пальцы, его голос был спокойным, но с едва заметной ноткой сомнения:

– Товарищ Сталин, Япония – это крепкий орех. Кэмпэйтай следит за каждым шагом, их полиция вылавливает коммунистов, как рыбу в сетях. У нас есть агенты в Токио, Осаке, даже в штабах Квантунской армии, но спящие ячейки – это наш последний резерв. Если их разбудить, мы рискуем потерять всю сеть. Вы уверены, что это стоит риска?

Сергей сжал трубку:

– Риск, товарищ Судоплатов? Вы говорите о риске, когда японцы стоят в Маньчжурии, а их флот смотрит на Владивосток? Я знаю, что будет, если мы не будем готовы. Япония – не просто враг, это буря, которая сметёт нас, если мы не помешаем их планам. Активизируйте ячейки. Всех. Найдите агента, который близок к Хироте, к Тодзио. И к тем, кто против них.

Судоплатов напрягся, но не подал виду. Его брови слегка дрогнули, голос стал тише, но твёрже, с лёгким вызовом:

– Товарищ Сталин, если вы считаете, что мы не можем ждать, то конечно я начну действовать. Но разведка – это не такое простое дело, это люди, которые рискуют жизнью каждую минуту. У нас есть один очень хороший внештатный агент в Токио – он из местных, японец, скрытый коммунист, работает в газете «Асахи Симбун». Он близок к министерству иностранных дел, подбирается к Хироте, но даже он не может просто войти в их кабинеты и взять документы. Это требует времени, прикрытия, денег. Если мы сделаем один неосторожный шаг, Кэмпэйтай тут же заметит.

Сергей, встав из-за стола, прошёлся по кабинету, его сапоги скрипели по паркету. Он остановился у карты, ткнул пальцем в Токио:

– Активизируйте этого агента в Токио. Дайте ему еще деньги, связных, шифры. Если он близок к Хироте, пусть подбирается ближе. Пусть слушает, записывает, крадёт информацию. Время, товарищ Судоплатов, это то, чего у нас нет.

Судоплатов ответил, с легкой тревогой:

– Хорошо, товарищ Сталин. Я дам приказ. Но если Кэмпэйтай раскроет агента, мы потеряем не только его, но и всю сеть в Японии. Вы готовы к такой цене?

Сергей, закурив трубку, выпустил клуб дыма, который закружился в свете лампы:

– Цена? Она будет выше если мы это не сделаем.

– Я понял, товарищ Сталин. Приказ будет выполнен. Я свяжусь с Токио сегодня. Наш агент получит инструкции.

Сергей, кивнув, вернулся к столу, его пальцы сжали трубку, голос стал тише, с ноткой усталости:

– Идите. И помните – от этого зависит судьба страны. Не подведите меня.

Токио, 24 января 1936 года, раннее утро.

Город просыпался под низким серым небом, где редкие снежинки кружились, оседая на узких улочках, покрытых брусчаткой, утрамбованной землёй и местами скользким льдом. Температура держалась около нуля, и холодный ветер, пропахший углём и дымом от жаровен, гнал обрывки газет по тротуарам Гиндзы, где трамваи звенели, их колёса скрипели по рельсам, а резкие звонки смешивались с криками торговцев: «Тофу! Горячий тофу, согреет душу!» и «Макрель с Цукидзи, свежая, как утренний бриз!». Улицы, зажатые между деревянными домами с потемневшими балками и бумажными сёдзи, чьи края пожелтели от времени, и кирпичными зданиями в западном стиле, с облупившейся краской и неоновыми вывесками, гудели от жизни. Женщины в шёлковых кимоно, с узорами цветущей сакуры, журавлей или волн, шагали медленно, их деревянные гэта стучали по брусчатке, зонтики из промасленной бумаги защищали от снега, а лица, слегка напудренные, скрывали тревогу, мелькавшую в глазах. Мужчины в серых пиджаках, с потёртыми портфелями и фетровыми шляпами, спешили в офисы, их дыхание вырывалось паром, смешиваясь с запахом угля, рыбы, соевого соуса и благовоний, пропитавших воздух. В рабочих кварталах Асакусы стояли деревянные дома, тесно прижавшиеся друг к другу, их крыши, покрытые инеем, блестели в тусклом свете утренних фонарей. Запах жареной рыбы и мисо висел над переулками, где дети, в рваных куртках и шарфах, связанных матерями, играли в камешки или гонялись за кошками, их смех разносился над лаем собак и скрипом тележек, тянущих пассажиров через снег. Храмы, Сэнсо-дзи в Асакусе и Мэйдзи в Синдзюку, окружённые вишнёвыми деревьями, чьи ветви гнулись под инеем, звенели бронзовыми колоколами, их глубокий гул плыл над городом, перебивая шум трамваев, гудки автомобилей и крики торговцев. На рынке Цукидзи, где воздух был густым от запаха свежей рыбы, торговцы, с покрасневшими от холода руками, разделывали тунца, макрель и осьминогов, их ножи сверкали в свете фонарей, а голоса звучали: «Тунец! Лучший в Токио, прямо с моря!», «Осьминог, свежий, только для вас!». Чайные, с деревянными вывесками, вырезанными каллиграфией, и бумажными фонарями, качавшимися на ветру, манили теплом, их интерьеры пропахли маття, рисом и дымом от жаровен, где грелись старики, попивая сакэ. В центре Гиндзы неоновые вывески магазинов и кафе – «Сигареты Асахи», «Мыло Као» – мигали, отражаясь в лужах, а из открытых дверей кафе доносился джаз, смешиваясь с запахом кофе, сигарет и дешёвых духов. Молодёжь, студенты в свитерах и клерки с узкими галстуками, спорили о Париже, о моде, о фильмах Чарли Чаплина, но их голоса затихали, когда мимо проходили офицеры Кэмпэйтай в чёрных мундирах, их шаги были тяжёлыми, а глаза – цепкими, выискивая коммунистов, шпионов или просто тех, кто выглядел подозрительно. Напряжение висело над Токио, как дым от угольных печей, подпитываемое слухами о Маньчжурии, о генералах, жаждущих войны, и о пакте с Германией, подписанном в прошлом году. Уличные музыканты, играющие на сямисэне в переулках, пели о любви и море, но их голоса дрожали, словно предчувствуя бурю.

Кэндзи Ямада, тридцати пяти лет, японец, коммунист и агент Москвы, жил в скромном доме в Асакусе, деревянном, с потемневшими балками, татами, пропахшими сыростью, и бумажными сёдзи, через которые просачивался холодный свет. Дом, окружённый низким забором, заросшим мхом, пах благовониями, и варёным рисом, который Кэндзи готовил на маленькой жаровне. Его худощавое лицо с острыми скулами и тёмными глазами, скрывалось за стёклами круглых очков. Утром он сидел у низкого стола, пил зелёный чай из потрескавшейся чашки, его пальцы дрожали, перебирая шифрованные заметки, спрятанные в книге «История самураев», между страницами которой лежала тонкая бумага с цифрами и кодовыми словами. Его мысли были о новом, тяжелом и опасном задании: «Москва требует планы генералов – Араки, Тодзио, планы Хироты. Но Кэмпэйтай дышит в затылок. Если меня поймают, то мне конец, а сестра в Осаке, больная, останется одна». Кэндзи, сын рыбаков с Хоккайдо, стал коммунистом в университете, вдохновлённый идеями равенства, но его любовь к Японии – её морю, храмам, вишнёвым деревьям, запаху жареных каштанов на улицах – разрывала его душу. Он пробормотал, глядя на снег, падающий за сёдзи:

– Японию губит милитаризм, но это мой дом. Как спасти его, не предав?

Кэндзи надел серый пиджак, потёртую фетровую шляпу и вышел на улицу. Улицы Асакусы, узкие и извилистые, были заполнены жизнью: старуха в тёмном кимоно, с корзиной репы и моркови, торговалась с продавцом риса, её голос был хриплым, но настойчивым:

– Две йены за кило? Таро-сан, ты меня грабишь! В прошлом году было дешевле!

Таро, торговец лет пятидесяти, с красными от холода щеками и добродушной улыбкой, ответил с лёгкой насмешкой:

– Бабушка, война в Маньчжурии, всё дорожает! Бери за две, или иди к Хироси, он ещё хуже!

Кэндзи, проходя мимо, улыбнулся. На соседней улице рикша, молодой парень лет двадцати, с обветренным лицом и потёртым шарфом, крикнул звонким голосом:

– Эй, господин, до Гиндзы за пять сен! Я самый быстрый в Токио, клянусь! Кэндзи покачал головой. Он свернул в переулок, где пахло жареной рыбой, а старушка, продающая онигири, напевала старую песню о сакуре, её голос дрожал от холода:

– Сакура цветет, но сердце тоскует…

Кэндзи, купив онигири, завернутый в водоросли, кивнул ей:

– Спасибо, Мицу-сан. Ваши онигири такие же как дома, на Хоккайдо.

Морщинистое лицо Мицу осветилось улыбкой:

– Кэндзи-сан, ты всегда знаешь, как согреть старуху добрым словом! Приходи завтра, добавлю рыбы!

В редакции «Асахи Симбун», Кэндзи писал статьи о торговле с Китаем, но его настоящая работа заключалась в другом: подслушивание разговоров клерков, сбор слухов в чайных, где офицеры пили сакэ и спорили о политике. Он часто общался и с многими военными и разного ранга политиками, как корреспондент.

Его стол, заваленный газетами, корректурами и пустыми чашками, стоял у окна, откуда открывался вид на Гиндзу, где мигали неоновые вывески, рекламируя сигареты, мыло и модные шляпы. Редактор, Сато, толстый мужчина в мятом костюме, с сигарой во рту, крикнул через комнату:

– Ямада, твоя статья о Маньчжурии – скучная как сонная рыба! Добавь туда огня и щепотку перца, или читатели умрут от скуки!

Кэндзи, улыбнувшись, ответил:

– Сато-сан, если я добавлю огня, Кэмпэйтай придёт за мной в нашу редакцию.

Сато, смеясь, хлопнул по столу, его сигара выпустила клуб дыма:

– Ха, Кэндзи, ты слишком осторожен! Пиши смелее, или я поручу тебе писать про моду!

Кэндзи подумал: «Если бы ты знал, Сато, какие горячие статьи я пишу для Москвы». Он вернулся к рабочей статье, но его уши ловили обрывки разговоров двух клерков за соседним столом. Один, молодой, с тонкими усиками, шепнул:

– Слышал, Хирота вчера спорил с Тодзио. Генералы хотят забрать Монголию, но Хирота боится русских.

Другой, постарше, ответил:

– Пусть спорят. Если начнётся война, нам, простым клеркам, не жить.

Кэндзи, делая пометку в блокноте, подумал: «Монголия. Это может быть полезным для Москвы».

Сегодня Кэндзи должен был встретиться с Хидео Такэдой, сорокалетним клерком в министерстве иностранных дел, близким к Хироте Коки. В чайной у реки Сумида, где деревянные стены были украшены каллиграфией, а запах риса, мисо, угля и сакэ висел в воздухе, Кэндзи сел напротив Такэды, и после вопросах о семье, доме, родных, принятых по японскому этикету, перешел к делу:

– Хидео-сан, говорят, что генералы спорят. Араки хочет Владивосток, Тодзио – Пекин. А что думает Хирота?

Такэда, потягивая маття из глиняной чашки, сидел напрягшись. Его глаза бегали, голос был тихим, с ноткой страха, он произнес почти шёпотом:

– Кэндзи-сан, ты лезешь в самое пекло. Араки думает о русских, говорит, Владивосток – это их слабое место. Тодзио хочет Китай, Пекин, Шанхай, взять как можно больше. Хирота пытается их утихомирить, но армия сейчас как буря, их не остановить. Но если Кэмпэйтай услышит, что я тебе это сказал, то мне конец.

Кэндзи, улыбнулся, он говорил спокойным голосом, стараясь больше шутить, чтобы успокоить его:

– Хидео-сан, я просто любопытный журналист. Но если армия двинется на СССР, то разразится очень большая война. Русские просто так не сдадутся. Ты сам видел какие-нибудь документы? Может слышал имена, даты?

Руки Такэды задрожали, пот стекал по вискам, голос стал ещё тише:

– Я видел бумаги. Армия готовит планы на Монголию и Владивосток. Хирота боится русских, хочет переговоров, но генералы его не слушают. Кэндзи, не спрашивай меня больше, умоляю. Если они узнают, моя семья…

Кэндзи подумал: «Монголия, Владивосток. Это точно ценная информация для Москвы». Он улыбнулся:

– Хидео-сан, не волнуйся ты так. Просто любопытство, не буду же я об этом писать в газете. Чай прекрасен, как всегда. Спасибо, что нашёл время для нашей встречи.

Такэда, вытирая пот со лба, пробормотал:

– Кэндзи-сан, ты слишком любопытен. Будь осторожен, Токио сегодня – это не место для острых вопросов.

Вечером Кэндзи встретился с Таро Сайто, сорокалетним агентом, так же работающим на Москву. Сайто скрывался под видом уличного художника, рисующего пейзажи в парке Уэно. Парк был тихим, вишнёвые деревья, покрытые инеем, стояли в сумерках, их ветви слегка качались на холодном ветру, пропахшем благовониями из соседнего храма и дымом от жаровен уличных торговцев. Тусклый свет бумажных фонарей отбрасывал мягкие жёлтые пятна на снег, а колокола храма изредка звенели, их глубокий гул плыл над деревьями, смешиваясь с далёким звоном трамваев и обрывками мелодии сямисэна, доносившейся издалека. Таро, в потёртом кимоно тёмно-синего цвета, с шерстяным шарфом, прикрывающим подбородок, сидел у мольберта, рисуя заснеженные вишни, его движения кистью были плавными, но глаза, острые и внимательные, скользили по парку, проверяя, нет ли рядом лишних ушей. Рядом лежала коробка с красками, где под тюбиками прятались шифры и свёрнутые иены. Кэндзи, подойдя, остановился у мольберта, притворяясь, что любуется картиной:

– Таро-сан, твои вишни – как стихи Басё, чувствуют душу зимы. Москва передала что-нибудь новенькое?

Таро, мазнув кистью по холсту, добавил красный штрих к ветке сакуры:

– Кэндзи-сан, ты всегда начинаешь с поэзии, будто пишешь для «Асахи» хайку, а не репортерские заметки. Москва голодна как волк зимой. Им срочно нужны планы Тодзио, мысли Хироты, даты, имена, маршруты Квантунской армии. Что ты мне принес, поэт?

Пальцы Кэндзи незаметно сжали записку в кармане пиджака, его глаза смотрели на снег, падающий на ветви:

– Таро-сан, я слышал споры в чайной. Араки мечтает о севере, Тодзио смотрит на Пекин. Хирота хочет мира, но его голоса никто не слышит. Я записал имена, но… у меня сестра в Осаке, больна, я посылаю ей деньги. Если я слишком глубоко копну, кто позаботится о ней?

Таро, добавлял тень к картине, его движения были медленными:

– Кэндзи-сан, я тоже из рыбацкой деревни, с Сикоку. Мой отец учил меня ловить рыбу, а не шпионить. Но мы выбрали с тобой другой путь. Москва говорит, война близко. Если ты не добудешь данные, Токио скоро станет пеплом, и твоя сестра не увидит следующей сакуры.

Кэндзи сказал:

– Таро-сан, я и так постоянно рискую.Сестра пишет мне письма, просит рассказать о Токио. Что я ей скажу если меня вдруг схватят?

Таро, отложив кисть, взглянул на Кэндзи:

– Кэндзи, ты романтик, как те поэты, что пьют сакэ под луной. У меня тоже есть семья – младший брат в Киото, мечтает стать художником, как я. Но послушай: если мы не остановим наших генералов, не будет ни Токио, ни Киото, ни Осаки.

Он незаметно сунул Кэндзи пачку иен и шифровальную книжку, спрятанную в коробке с красками, добавив с лёгкой улыбкой:

– Нарисуй мне что-нибудь, Кэндзи-сан. Не все же только мне рисовать для других. Хоть одну ветку сакуры.

Кэндзи, взяв карандаш, нарисовал на клочке бумаги грубый набросок вишни:

– Таро-сан, моя сакура – хоть и кривая, но зато с душой.

Таро, усмехнувшись, поправил шарф, его голос был тёплым, но с намёком на серьёзность:

– Иди Кэндзи, и будь как тень под вишнями – незаметной, но вечной.

Кэндзи, спрятав книжку в рукав пиджака, ушёл, его мысли были тяжёлыми: «Если я не успею добыть информацию, моей страны может вскоре не быть. А если буду слишком любопытен, то могу погибнуть первым. И где выход? Я иду по тонкой нити».

Глава 5

Абиссиния, 25 января 1936 года, рассвет.

Равнина близ Аксум, окружённая крутыми холмами и узкими ущельями Тигре, дрожала от утренней жары, температура поднималась к 28°C. Каменистые тропы, ведущие к равнине, вились между валунами и колючими кустами, где пастухи в белых тогах и выцветших тюрбанах гнали коз, их посохи стучали по камням, голоса перекликались на амхарском: «Йалла, йалла, шевелись!»

На холмах, окаймляющих равнину, эфиопские воины, в потёртых тогах, с кинжалами, винтовками Mannlicher, гранатами РГ-14 и минами, прятались за скалами. Лошади ржали, их копыта поднимали облака пыли, барабаны, обтянутые козьей кожей, били ритм, задавая тон лагерю. Деревни, с глиняными домами и соломенными крышами, пропахли ынджерой, кофе и жареной козлятиной, женщины в платьях с вышитыми крестами несли кувшины с водой, их лица были тревожными – война пожирала Тигре. Рынки у подножия холмов гудели: торговцы кричали, расхваливая кофе, зерно, мёд: «Йиргачеффе, лучший в Абиссинии! Берите, братья!» Церковные колокола звонили, их звук плыл над горами, сливаясь с псалмами священников в белых тюрбанах.

Итальянские войска, в хаки мундирах, пропахших потом, двигались к равнине, их танки Carro Veloce CV-35, лёгкие, но уязвимые в горах, скрипели гусеницами, пулемёты Fiat-Revelli стрекотали в такт шагу, 75-мм пушки стреляли по скалам, а самолёты Caproni Ca.111 жужжали как рой ос, сбрасывая бомбы и разведывая тропы. Напряжение висело над Тигре, подпитываемое слухами о наступлении итальянцев и приказах Хаиле Селассие.

Тэсфа Алему, командир эфиопского отряда, стоял на северном хребте, глядя на равнину, где его воины, тысяча двести горцев, прятались среди валунов и кустов. Его лицо, обветренное, с короткой бородой, было спокойным, но глаза выдавали тревогу. Он думал «Император требует победы, но Мэриэм и дети – услышу ли я еще их смех?»

Тэсфа, сын пастуха из Гондэра, вырос среди гор, слушая рассказы о битве при Адуа 1896 года. Он сказал:

– Господь и император с нами. Мы обязательно победим. Но доживу ли я до этого?

Тэсфа спустился в лагерь, где воины чистили винтовки, пахнущие оружейным маслом, точили сабли, проверяли гранаты и мины, их голоса смешивались с ржанием лошадей. Молодой воин, Асрат, лет двадцати, подбежал к нему:

– Рас Тэсфа, кони оседланы, мины готовы! Мы раздавим этих итальянцев, как гиен!

Тэсфа, улыбнувшись, хлопнул Асрата по плечу:

– Асрат, ты смел, как лев, но не торопись. Жди сигнала, воевать надо с умом.

Асрат, полный энтузиазма, ответил:

– Рас, мы разобьём их, как в Адуа! Ради императора и нашей святой земли!

Тэсфа кивнул, его мысли вернулись к Мэриэм: «Если я тут погибну, то кто расскажет детям обо всем, что было⁈»

Равнина, шириной два километра, была окружена крутыми холмами: северный хребет, высотой сто метров, с валунами и кустами; южный склон, более пологий, с тропами; два узких ущелья на западе и востоке, шириной три метра, вели к равнине. Советские инструкторы, шестьдесят человек под командованием капитана Ивана Петрова, заманили итальянцев ложным отступлением: они оставили следы телег, копыт, поддельные радиосигналы, имитирующие панику, и сожгли десять телег с сеном в центре равнины, подняв дым. Мины, замаскированные и засыпанные песком, были заложены в трёх зонах: пятьдесят у входа с восточного ущелья, тридцать в центре равнины, двадцать у западного выхода. Ложный лагерь – палатки, факелы, мешки с зерном – стоял в километре, привлекая самолёты Caproni. Абиссинцы, тысяча двести воинов под командой Тэсфы, заняли позиции: пятьсот на северном хребте, четыреста на южном склоне, двести в резерве у западного ущелья, сто у восточного. Воины, в белых тогах, с винтовками Mannlicher (6.5-мм патроны, 1890-х годов), гранатами РГ-14 минами и кинжалами, лежали за валунами. Барабаны били ритм, их звук эхом отдавался, смешиваясь с молитвами: «Господь, дай силу!» Тэсфа, проверяя винтовку, сказал Асрату на северном хребте:

– Брат, сегодня мы должны разбить их.

Асрат, сжимая гранату, ответил:

– Рас, их железо не устоит перед нашими горами. Господь нас направит.

Итальянская колонна, тысяча солдат, пятнадцать танков CV-35, двенадцать пулемётов Fiat-Revelli, восемь 75-мм пушек, под командой Лоренцо Бьянки, вошла на равнину в 05:30 с восточного ущелья. Танки, весом 3 тонны, с бронёй 14 мм, скрипели гусеницами, поднимая пыль, их пулемёты MG 13 стреляли по холмам. Солдаты, в хаки мундирах, пропахших потом, шли растянутой колонной, их винтовки Carcano M91 болтались на плечах. Аскали, триста эритрейских наёмников, шагали впереди, их штыки блестели на утреннем солнце. Два самолёта Caproni Ca.111, жужжа, пролетели над равниной, сбросив четыре 50-кг бомбы на ложный лагерь, подняв облака дыма и пыли. Лоренцо, находившийся в центре колонны, рядом с пятым танком, крикнул:

– Маттео, держи фланг! Где подкрепления?

Сержант Маттео ответил:

– Синьор, они близко! Но эти дикари хитры!

Лоренцо, вытирая пот, пробормотал:

– Муссолини хочет новую империю, а я просто хочу эспрессо в Риме…

В 05:45 Иван, укрывшись на северном хребте, дал сигнал – факелы в ложном лагере погасли, дымовые шашки, подожжённые инструкторами, подняли чёрный дым, закрыв восточное ущелье. Мины у входа рванули: шесть взрывов разворотили тропу, три танка CV-35 подорвались, их гусеницы отлетели, броня треснула, экипажи закричали, пытаясь выбраться. Пламя из топливных баков осветило равнину, запах гари и бензина смешался с пылью. Первый танк горел как спичка, его пулемёт замолчал, второй врезался в обломки, застряв, третий накренился, его экипаж покинул машину, попав под огонь абиссинцев.

Тэсфа, на северном хребте, поднял руку и крикнул:

– За императора! Бей!

Абиссинцы с северного хребта ударили из пулеметов, кося итальянских солдат и аскали, двадцать человек упали, их крики смешались с рёвом горящих танков. Винтовки Mannlicher, заряженные 6.5-мм патронами, били с высот, пули пробивали мундиры, ещё тридцать солдат упали, заливая песок своей кровью. Гранаты РГ-14, брошенные с хребта, рвались у пулемётов Fiat-Revelli, два пулемётчика были убиты взрывом, их оружие замолчало. Иван, укрывшись за валуном, крикнул Тэсфе:

– Рас, мины в центре – жди, пока танки подойдут ближе!

Итальянцы, потеряв три танка, двинулись вперёд, их колонна растянулась на двести метров. В 06:00 мины в центре равнины рванули: четыре взрыва уничтожили два танка, их гусеницы разлетелись, экипажи горели заживо, а запах палёного металла и плоти заполнил воздух.

На южном склоне, находилось четыреста абиссинцев, они ударили: винтовки и пулеметы били по солдатам и наемникам, угодившим в ловушку. Огромные камни, весом до ста килограммов, сброшенные с северного хребта, катились вниз, давя солдат, их крики тонули в грохоте. Пушки итальянцев выстрелили, три снаряда попали в северный хребет, убив восемь абиссинцев, обломки скал посыпались, ранив ещё пятерых снизу. Самолёты Caproni сбросили шесть бомб, две попали в южный склон, убив десять воинов, четыре попали в пустую равнину. Лоренцо, укрывшись за шестым танком, крикнул:

– Маттео, пушки на холм! Бей их!

Маттео, стреляя из Carcano, ответил:

– Синьор, они везде! Мы в ловушке!

В 06:30 итальянцы перегруппировались, их танки, десять оставшихся, двинулись к центру равнины, пулемёты Fiat-Revelli стреляли, пули рикошетили от валунов. Пушки били по южному склону, четыре снаряда убили пятнадцать абиссинцев, их тоги окрасились кровью. Аскали, эритрейские наемники, двести человек, пошли в атаку. Тэсфа, на северном хребте, крикнул:

– Асрат, держи юг! Гранаты на танки!

Асрат, бросив гранату, ответил:

– Рас, их железо сгорит тут вместе с ними!

Гранаты РГ-14 взорвались под двумя танками, их топливные баки вспыхнули, а экипажи закричали. Самолёт Caproni сбросил ещё четыре бомбы, попав в пустой склон, пыль закрыла равнину.

В 07:00 абиссинцы из резерва, двести воинов у западного ущелья, ударили с тыла, их пулеметы и винтовки били в спины аскали, а гранаты разрывали пушки. Мины у западного выхода рванули, уничтожив еще один танк, его броня треснула, а экипаж погиб.

С восточного ущелья, сто абиссинских воинов, перекрыли отступление итальянцев, их винтовки стреляли по солдатам не переставая. Итальянцы, окружённые, потеряли ещё три танка, четыре пушки, и двести человек. Лоренцо, раненый в ногу, упал за валуном, он хрипел:

– Проклятье… Зачем я приехал в этот ад…

Маттео, находившийся рядом, крикнул:

– Синьор, мы пропали!

В 07:30 абиссинцы, сомкнули кольцо. Пулеметы косили солдат, винтовки били по аскали, гранаты рвали последние пулемёты итальянцев. Танки, четыре оставшихся, застряли в песке, их экипажи покинули машины, попав под огонь. Самолёты Caproni, сбросив последние бомбы, улетели, не нанеся существенного урона. Итальянцы, потеряв семьсот человек, десять танков, шесть пушек и восемь пулемётов, дрогнули. Лоренцо, сдавшись, упал на колени:

– Basta… Я не хочу умирать за этот песок…

Победа была за абиссинцами. Равнина была усеяна телами, обломками танков, горящими пушками. Запах крови, пороха и гари висел в воздухе, барабаны били, воины кричали: «За Абиссинию!» Тэсфа, вытирая кровь с кинжала, сказал Асрату:

– Брат, мы дрались как львы.

Асрат сиял от счастья:

– Рас, император будет гордится нами!

* * *

Берлин, 30 января 1936 года, вечер. Зима сковала город, температура упала до −10°C, снег падал тяжёлыми хлопьями, укрывая булыжники Унтер-ден-Линден. Улицы, освещённые газовыми лампами, гудели звуками: тут раздавался цокот копыт, звон трамвайных колоколов, хриплые голоса из пивных, где рабочие пили шнапс, и звон колоколов кирхи Святого Николая, плывущий над городом. Витрины сверкали мехами, часами, книгами Гёте, Шиллера, Ницше, но в переулках нищие жались к кострам, их лица, чёрные от сажи, смотрели с безнадёжностью. В кафе Josty пели шансонетки, в Staatsoper гремел Вагнер, а в особняках элиты звенели бокалы, и скрипел паркет под вальсами Штрауса. Берлин жил двойной жизнью: блеском нацистской элиты и суровостью улиц, где патрули СА ловили каждый подозрительный взгляд, подозревая каждого в нелояльности.

Особняк в Тиргартене, четырёхэтажный, с мраморными колоннами и позолоченными карнизами, сиял светом хрустальных люстр, отражавшихся в зеркалах с бронзовыми рамами. Раут, организованный при поддержке министерства пропаганды Геббельса, собрал сливки Рейха. Офицеры вермахта в чёрно-серых мундирах, увешанных Железными крестами и орденами, стояли группами, их лица – от юных, с горящими глазами лейтенантов до морщинистых, с тяжёлыми взглядами полковников и генералов – выдавали смесь амбиций и усталости. Их жёны, в соболиных манто и платьях из алого шёлка, изумрудного атласа, чёрного бархата, сверкали бриллиантами, их смех звенел, а пальцы теребили жемчужные ожерелья или веера. Дипломаты – итальянец в смокинге, с тонкими усами, размахивающий руками, венгр с моноклем, поправляющий его с надменной улыбкой, британец в тёмном фраке, постукивающий пальцами по бокалу, – шептались в углах, их глаза скользили по залу. Промышленники, в чёрных фраках, с сигарами, источавшими едкий дым, обсуждали контракты. Аристократы, с выправкой старой Пруссии, держали осанку, но их улыбки были холодными, как январский ветер. Прислуга в ливреях, с подносами шампанского, устриц и фуа-гра, двигалась бесшумно, их лица были бесстрастными, но глаза ловила каждый жест. Зал, украшенный картинами романтизма – бурные воды Рейна, рыцари в доспехах, – был наполнен звуками: звон хрустальных бокалов, скрип навощённого паркета, вальсы Штрауса из угла, где оркестр в чёрных фраках играл на скрипках, виолончелях и флейтах. Запахи шампанского, устриц, жареного фазана, трюфелей, сигарного дыма и духов (роза, мускус, лаванда) смешивались с воском свечей, горевших в серебряных канделябрах. Столы, накрытые белыми скатертями с золотой каймой, ломились от серебряных блюд: копчёный лосось, чёрная икра, пирожные с кремом, марципан. Женщины покачивали бёдрами в ритме фокстрота, их смех был звонким, а глаза лучились счастьем. Мужчины шептались о Рейнской области, Италии, Гитлере, их голоса тонули в гуле зала.

Мария вошла в зал в 20:15, её тёмно-синее бархатное платье струилось по мраморному полу, сапфировое колье блестело в свете люстр, перчатки до локтя подчёркивали грацию. Её волосы, уложенные в элегантный пучок, обрамляли лицо с высокими скулами и светлыми глазами, в которых пряталась холодная решимость, прикрытая лёгкой улыбкой.

Она улыбнулась лакею, молодому Карлу в чёрной ливрее, чьи карие глаза блеснули лукавством, когда он протянул ей бокал шампанского. Её голос был лёгким, с теплотой:

– Чудесный вечер, правда, Карл? Берлин зимой будто оживает под этими люстрами.

Карл, поправляя манжету, ответил с хитрой усмешкой, его тон был чуть дерзким, но почтительным:

– Фройляйн Шварц, вы сияете ярче этих люстр. А вечер? О, тут каждый хочет быть звездой.

Мария улыбнулась, её глаза сверкнули, голос стал игривым:

– Звездой? Скажите, Карл, много ли тут сегодня ярких звёзд среди офицеров?

Карл, понизив голос, шепнул, его брови дрогнули:

– Полно, фройляйн. Генералы спорят, итальянцы болтают, а вино делает их языки длиннее.

Эрих фон Манштейн, заметил её у мраморной лестницы, ведущей на второй этаж. Его мундир, украшенный Железным крестом и орденами, блестел в свете люстр, походка была уверенной, но он слегка наклонял голову, слушая, словно выискивая какую фразу, лучше сказать. Он подошёл:

– Фройляйн Шварц, вы здесь, чтобы затмить всех или просто подышать воздухом Тиргартена?

Мария, слегка наклонив голову, ответила:

– Герр генерал, мне просто нужен глоток шампанского вместо чернил и бумаг в конторе. А вы что, сбежали от штабных споров?

Губы Манштейна дрогнули в полуулыбке, глаза сузились:

– Споры? Да уж, Хельга. В штабе точно скучнее, чем в этом зале. Но я хочу предупредить, что даже тут нельзя расслабляться. Здесь каждый играет в свою игру и за кем-то присматривает. А вы за кем наблюдаете?