Текст книги "Я – Товарищ Сталин 3 (СИ)"

Автор книги: Андрей Цуцаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Глава 19

Утро 24 февраля 1936 года в Москве было морозным, с низким серым небом, из которого сыпал мелкий, колючий снег. Кремль, окружённый высокими стенами, стоял в тишине, нарушаемой лишь скрипом сапог часовых да редким звоном колоколов на Спасской башне. Снег покрывал булыжники Красной площади, где редкие прохожие, закутанные в пальто и шапки, спешили по делам. Внутри Кремля, в одном из кабинетов с высокими окнами, выходящими на заснеженный двор, пахло старыми книгами и слабым дымом от камина. Стены, обшитые тёмным дубом, были увешаны картами: Европа, Азия, Африка, утыканные красными и синими булавками, отражали сложную шахматную доску мировой политики. Массивный стол, покрытый зелёным сукном, был завален бумагами: отчёты, шифровки, приказы. За столом сидел Сергей. Его тёмные глаза, внимательные и проницательные, скользили по карте Абиссинии, где красные булавки обозначали позиции советских советников и местных сил. Сергей знал, что его решения определят не только судьбу СССР, но и ход мировой истории.

Сергей, одетый в серый китель с высоким воротником, постукивал пальцами по столу, его мысли кружились вокруг недавних донесений: победа у реки Аваш в Абиссинии, успехи в Испании, напряжённая тишина на границе с Китаем. Он чувствовал, что мир балансирует на краю. Он думал: «Французы и британцы молчат, но это не их стиль. Они что-то задумали. Надо действовать быстро, пока они не перекрыли нам пути». Его взгляд упал на телефон, стоявший на краю стола, – чёрный, массивный, с латунным диском. Он снял трубку и вызвал к себе Молотова и Шапошникова.

Через полчаса дверь кабинета, тяжёлая, дубовая, скрипнула, и вошёл Вячеслав Молотов. Его худощавое лицо, с тонкими губами и пенсне на носу, выражало привычную сдержанность. Тёмный костюм, безупречно выглаженный, подчёркивал его аккуратность. За ним вошёл Борис Шапошников, нарком обороны, невысокий, с седыми висками и усталым взглядом. Его форма, с золотыми погонами, была слегка помята, а руки сжимали папку с отчётами. Молотов спросил:

– Товарищ Сталин, вы вызвали. Есть новости?

Сергей, указав на стулья напротив стола, ответил:

– Садитесь, товарищи. Новости есть, и они срочные. Абиссиния и Китай – это два фронта, которые мы не можем упустить. Вячеслав Михайлович, начнём с тебя. Что говорят французы и британцы? Их молчание меня настораживает.

Молотов, поправив пенсне, сел, положив руки на стол. Его пальцы, тонкие, слегка постукивали по папке. Он ответил:

– Французы пока позволяют нам действовать, товарищ Сталин. Париж прислал ноту – формально нейтральную. Они не возражают против нашей поддержки Абиссинии, но подчёркивают, что ждут от нас «сдержанности». Британцы молчат, что странно. Лондон обычно громче всех кричит о «советской угрозе». Их посол в Москве, лорд Чилстон, на последней встрече был вежлив, но уклончив. Сказал, что Лондон «наблюдает».

Сергей, прищурившись, посмотрел на Молотова, его пальцы сжали карандаш. Он думал: «Французы податливы, британцы молчат – это ловушка. Они раньше были как псы, лаяли на каждый наш шаг. Что-то не так». Он сказал:

– Вячеслав, их податливость – это странно. Французы и британцы не любят нас. Если они молчат, значит, готовят что-то. Может, хотят втянуть нас в Абиссинию, а потом ударить санкциями? Или в Испании ждут, пока мы увязнем? Что твои люди в Париже и Лондоне думают обо всем этом?

Молотов, слегка нахмурившись, ответил:

– Мои люди в Париже сообщают, что правительство Блюма колеблется. Они боятся Германии, но не хотят ссориться с Лондоном. Французская разведка следит за нашими поставками в Абиссинию, но пока не вмешивается. В Лондоне… Там сложнее. Наши источники говорят, что Чемберлен хочет переговоров с Гитлером. Возможно, они молчат, чтобы не спугнуть Берлин. Но это только предположения, товарищ Сталин.

Сергей, постучав карандашом по столу, посмотрел на Шапошникова. Его мысли были полны сомнений: «Если французы и британцы играют, значит у них уже есть план. Но отступать нельзя. Абиссиния – наш плацдарм в Африке, Китай – в Азии. Если мы не укрепимся, нас раздавят». Он сказал:

– Борис Михайлович, Абиссиния показала, что мы можем бить итальянцев. Победа у реки Аваш – это сигнал, что не зря мы послали туда наших ребят. Но сил у нас все еще мало. Надо отправить ещё пять тысяч солдат в Абиссинию. Танки, артиллерию, инструкторов. Мы должны закрепить успех, пока Муссолини не перегруппировался. Что скажете?

Шапошников, открыв папку, ответил:

– Товарищ Сталин, пять тысяч – это возможно, но сложно. Наши силы в Абиссинии – это три тысячи добровольцев, те, которые остались. Мы можем выделить ещё пять тысяч из резерва Закавказского военного округа. Т-26, гаубицы, пулемёты – это все реально. Но логистика – это основная проблема. Путь через Красное море под контролем британцев. Если они решат блокировать, мы застрянем.

Сергей, нахмурившись, сказал:

– Британцы пока молчат, но их флот в Средиземном море. Если они перекроют путь, мы найдём другой. Через Турцию? Или через Персию? Вячеслав, что скажешь?

Молотов, поправив пенсне:

– Турция – это риск. Ататюрк нейтрален, но он под давлением Лондона может закрыть проливы. Персия – это вариант, но и там есть британские агенты. Мы можем попробовать договориться с французами о транзите через их порты. Но это дорого, товарищ Сталин.

Сергей, стиснув зубы, подумал: «Дорого, но выбора нет». Он сказал:

– Договоришься с французами, Вячеслав. Обещай им что угодно. Но путь должен быть открыт. Борис Михайлович, готовьте людей. Срок – две недели.

Шапошников, кивнув, записал в блокнот, его рука слегка дрожала от усталости. Он сказал:

– Будет сделано, товарищ Сталин. Но потери в Абиссинии растут. Итальянцы усилили авиацию, их бомбардировщики бьют по нашим лагерям. Нам нужны зенитки и лётчики.

Сергей, посмотрев на карту, ответил:

– Зенитки и лётчики будут. Перебросим эскадрилью И-16 из Крыма. Но это не всё. Китай. Японцы давят на Пекин, и если мы не поможем китайцам, они падут, причем быстро. Надо отправить десять тысяч солдат через Монголию. Танки, артиллерию, советников, пехоту. Борис Михайлович, это реально?

Шапошников, нахмурившись, ответил:

– Десять тысяч – это серьёзно, товарищ Сталин. Дальневосточный округ может выделить людей, но Монголия – это сложный маршрут. Дороги плохие, снабжение будет затруднено. Японцы следят за границей, их разведка активна. Если они узнают, будет скандал. И нам нужны резервы на случай войны с Японией.

Сергей, кивнув, ответил:

– Если мы не поддержим их, они сдадутся Токио, и тогда мы получим врага на границе. Десять тысяч, Борис Михайлович. Т-26, гаубицы, пулемёты. Снабжение через Монголию мы организуем. Пусть это сложно, но возможно. Вячеслав, что скажут французы и британцы, если мы усилим Китай?

Молотов, посмотрев на карту, ответил:

– Французы будут недовольны, но промолчат – у них свои интересы в Индокитае. Британцы… Их молчание тревожит. Лондон может использовать это как повод для санкций. Но пока они не вмешиваются. Наш посол в Лондоне, Майский, говорит, что британцы заняты Германией. Возможно, они дают нам верёвку, чтобы мы сами себя повесили.

Сергей, прищурившись, подумал: «Верёвка? Они хотят, чтобы мы увязли в Абиссинии и Китае, а потом ударить. Но отступать нельзя. Если мы не займём позиции, то будет еще хуже».

– Пусть дают верёвку. Мы используем её, чтобы связать их самих. Вячеслав, следи за французами и британцами. Если они шевельнутся, я хочу знать первым. Борис Михайлович, готовьте войска. Пять тысяч в Абиссинию, десять тысяч в Китай. И ещё – усилить военную разведку в Испании. Победа у Эбро – это хорошо, но Франко так быстро не сдастся. Нам нужно знать каждый их план.

Молотов, кивнув, сказал:

– Я свяжусь с Парижем и Лондоном, товарищ Сталин. Но если французы вдруг ужесточат позицию, нам придётся искать обходные пути.

Сергей ответил:

– Вячеслав, работай с французами. Борис Михайлович, что с нашими агентами в Абвере? Канарис что-то замышляет?

Шапошников, открыв папку, ответил:

– Наши люди в Берлине сообщают, что Канарис усилил разведку в Испании и Абиссинии. Он встречался на днях с шведским послом, Хедстрёмом. Возможно, ищет нейтральных посредников. Но у нас мало данных. Нужны новые агенты.

Сергей, помолчав, сказал:

– Канарис – лис. Если он тянет шведов, значит, хочет обойти нас.

Сергей, встав, подошёл к окну, его взгляд упал на заснеженный двор, где часовые, в шинелях, стояли неподвижно. Он думал: «Французы, британцы, Канарис – все играют против нас. Но я знаю будущее. В этом мое преимущество». Он повернулся к Молотову и Шапошникову:

– Товарищи, мы на пороге большой игры. И нам нужно ее выиграть. Идите, работайте. И докладывайте мне незамедлительно, если возникнут проблемы. В любое время.

Шапошников, встав, ответил:

– Будет сделано, товарищ Сталин. Я начну переброску войск.

Молотов сказал:

– Я займусь этим, товарищ Сталин. Но если британцы начнут давить, нам придётся ответить жёстко.

Сергей кивнул:

– Непременно ответим. Идите, товарищи. Время не ждёт.

Молотов и Шапошников вышли. Сергей, оставшись один, подошёл к карте, его пальцы коснулись булавки, обозначавшей Аддис-Абебу. Потом его взгляд упал на Китай, где японские войска наступали. Он шепнул, его голос был едва слышен:

– Десять тысяч в Китай, пять тысяч в Абиссинию. Это только начало.

* * *

Утро 25 февраля 1936 года в Париже было сырым и холодным, мелкая морось, сменившая ночной дождь, оседала на листьях, булыжниках и одежде прохожих, словно тонкий слой серебра. Люксембургский сад, раскинувшийся в сердце Латинского квартала, дышал утренней тишиной, нарушаемой лишь шорохом гравия под ногами, плеском воды в фонтане Медичи и редкими криками чаек, долетавшими с Сены. Каштаны, платаны и вязы, чьи голые ветви, покрытые влагой, тянулись к низкому серому небу, отбрасывали размытые тени на дорожки, усыпанные мокрыми листьями, мелкими ветками и редкими окурками, брошенными небрежными прохожими. Фонтан Медичи, окружённый статуями нимф, сатиров и мифологических фигур, журчал, его вода, мутная от дождя, отражала тусклый свет облачного неба, а капли, падая, создавали ритмичный, почти медитативный звук, словно метроном, отсчитывающий время. Цветочные клумбы, ещё спящие после зимы, были покрыты влажной землёй, перемешанной с пожухлой травой и редкими ростками, пробивавшимися к свету. Деревянные скамейки, с облупившейся зелёной краской, блестели от сырости, их спинки и сиденья покрывали мелкие лужицы. Вдалеке, за садом, возвышался Люксембургский дворец, его серые стены, увитые плющом, казались частью пейзажа, а высокие узкие окна, запотевшие, отражали серые облака, плывшие над городом. Воздух, холодный и влажный, пах мокрой землёй, прелыми листьями, слабым дымом из труб далёких домов и лёгкой кислинкой вина, доносившейся из открытых дверей бистро на бульваре Сен-Мишель. Париж, за пределами сада, жил своей жизнью: бульвары Сен-Мишель и Сен-Жермен бурлили, трамваи звенели, их колёса скрипели по мокрым рельсам, а кафе, с запотевшими витринами и тусклыми газовыми лампами, манили теплом, запахом свежесваренного кофе, круассанов и табачного дыма. Улицы, ведущие к саду, были заполнены прохожими: студенты, в потёртых шерстяных свитерах, с книгами и тетрадями под мышкой, спешили на лекции в Сорбонну, их голоса, оживлённые, обсуждали философию, политику и последние новости о забастовках; рабочие, в кепках и грубых куртках, курили папиросы у стен домов, их лица выражали усталость, но глаза горели надеждой на перемены; дамы, в длинных пальто с меховыми воротниками, в шляпках с вуалями и шёлковыми шарфами, несли плетёные корзины с багетами, цветами и бутылками бордо, их легкие шаги звучали по булыжникам, а зонты, чёрные и красные, покачивались над их головами. Площадь Бастилии, в полукилометре от сада, гудела: ораторы, стоя на деревянных ящиках, призывали к единству, их слова растворялись в гуле толпы; рабочие, с красными лентами на лацканах, слушали, их лица, усталые, но решительные, отражали веру в будущее.

Рябинин, в тёмном шерстяном пальто, чьи полы были мокрыми от мороси, и фетровой шляпе, поля которой блестели от капель, шёл по центральной аллее Люксембургского сада, его сапоги, покрытые грязью, хрустели по гравию, оставляя лёгкие следы. В левой руке он сжимал потёртый кожаный чемодан, его ручка, истёртая от времени, впивалась в ладонь, а правая рука, в чёрной перчатке, была засунута в карман, где лежал сложенный платок, маленький блокнот с зашифрованными заметками и карандаш, заточенный до остроты. Его глаза скользили по саду, отмечая каждую деталь: старушку, в чёрном платке и поношенном пальто, кормившую голубей у фонтана; мальчишку, лет десяти, в коротких штанах и рваной кепке, пинавшего жестяную банку, его смех, звонкий, разносился по аллее, но движения казались слишком резкими, почти наигранными; садовника, в синем комбинезоне, чьи ржавые ножницы щёлкали, подстригая кусты роз, его лицо, обветренное, было сосредоточено, но взгляд, мельком брошенный на Рябинина, выдавал любопытство. Рябинин думал: «Париж – это город шпионов. Французы, британцы, немцы – все здесь, и каждый ищет слабину. Если за мной следят, сад – лучшее место, чтобы их вычислить. Открытые аллеи, мало укрытий. Но если Моро врёт, или если его уже завербовали, я иду прямо в западню». Его сердце билось быстрее, чем обычно, а пальцы нервно сжимали ручку чемодана, чувствуя её холодную твёрдость. Он выбрал Люксембургский сад для встречи не случайно: здесь, среди деревьев, фонтанов и открытых пространств, легче заметить слежку, чем в тесной квартире на Риволи, где стены могли иметь уши. Его шаги, твёрдые, но осторожные, замедлились, когда он приблизился к фонтану Медичи, где его ждал Андре Моро.

Андре Моро, гражданский служащий в Министерстве иностранных дел Франции, стоял у фонтана, его высокая, чуть сутулая фигура выделялась на фоне статуй, чьи лица, изъеденные временем, казались свидетелями их тайной встречи. Его тёмный костюм, слегка помятый, был покрыт мелкими каплями мороси, а чёрный зонт, потрёпанный, с погнутой спицей, лежал сложенным на скамейке рядом с газетой «L’Humanité», чьи заголовки кричали о забастовках в Марселе, войне в Испании и растущем влиянии фашизма в Европе. Лицо Моро, с глубокими морщинами у глаз, выражало усталость, но его взгляд, ясный и живой за стёклами очков в тонкой серебряной оправе, выдавал напряжение, решимость и едва заметный страх. В руках он держал папиросу, её дым, серый и тонкий, поднимался вверх, растворяясь в воздухе. Пальцы Моро, тонкие, но уверенные, слегка дрожали, выдавая внутреннее волнение. Он заметил Рябинина, его губы сложились в едва заметную улыбку, и он кивнул, его голос, глубокий, с лёгким провансальским акцентом, был едва слышен за плеском фонтана:

– Мсье Перес, вы пунктуальны, как всегда. Сегодня в саду совсем тихо, но Париж никогда не спит. Вы уверены, что за вами никто не следил? Здесь глаза повсюду.

Рябинин, подойдя ближе, снял шляпу, стряхнув с неё капли, и сел на скамейку напротив Моро, его пальто, мокрое, прилипло к спине, а сапоги оставили грязные следы на гравии, смешавшиеся с лужицами. Он положил чемодан на колени, его глаза, внимательные, скользили по аллее, отмечая старушку, которая, бросив последние крошки голубям, медленно ушла.

– Андре, я обошёл сад трижды, сменил два трамвая, прошёл через рынок на Сен-Жермен. Никто не следил, но вы правы – Париж полон глаз. Та старушка у фонтана… она смотрела слишком внимательно. Вы сами уверены, что нас не подслушают?

Моро, затянувшись папиросой, выдохнул дым, его глаза мельком глянули на аллею, где мальчишка, пинавший банку, теперь сидел на скамейке, притворяясь, что читает газету, но его взгляд, быстрый, метнулся к ним. Моро сказал:

– Мальчишка? Уличный оборванец, мсье. А старушка – просто парижанка, кормит голубей каждое утро. Но вы правы – осторожность нам не помешает. Я принёс сведения, как обещал. После нашей встречи на Риволи я был на совещании в министерстве. Наши играют в сложную игру, и Москва должна знать, что они задумали. Но это опасно – для нас обоих.

Рябинин, сжав ручку чемодана, посмотрел на Моро, его глаза сузились, а мысли закружились: «Он боится, но говорит. Это хорошо. Но если его уже завербовали, я в ловушке. Надо быть осторожнее». Он сказал с лёгкой теплотой, чтобы не спугнуть собеседника:

– Андре, я знаю, что вы рискуете. Москва ценит тех, кто помогает, и я ценю вашу смелость. Говорите прямо – что узнали? Что они планируют? Не тяните.

Моро, бросив папиросу на гравий и раздавив её каблуком, посмотрел на фонтан, где вода, падая, создавала круги на поверхности, а статуи нимф, покрытые мхом, казались молчаливыми стражами их разговора.

– Французы хотят, чтобы вы, Советы, сражались с немцами в Испании. Они дают вам свободу – порты Марселя и Тулона открыты для ваших кораблей. Но это не поддержка, мсье. Это игра. Они ждут, пока вы или немцы начнёте побеждать. Если ваши успехи, как у реки Эбро, продолжатся, они перекроют логистику. Порты, железные дороги, даже Красное море – всё будет закрыто. Их цель – чтобы вы и немцы истощили друг друга, а Франция осталась в стороне, наблюдая.

Рябинин, почувствовав, как холод пробежал по спине, посмотрел на Моро, его глаза сузились, а пальцы, в перчатках, сильнее сжали ручку чемодана. Он думал: «Так вот почему французы молчат. Они хотят, чтобы мы увязли в Испании, а потом отрежут нас. Хитро, но ожидаемо. Москва должна знать». Он сказал:

– Перекроют логистику? Как, Андре? Порты Марселя и Тулона под их контролем, но у нас есть другие пути – Персия, Турция, даже Китай. Что конкретно они планируют? Документы, телеграммы, даты – что у вас есть?

Моро, поправив очки, которые запотели от мороси, ответил, его взгляд метнулся к аллее, где мальчишка, теперь стоя у дерева, делал вид, что завязывает шнурок, но его глаза, быстрые, снова глянули на них.

– Конкретно? Вчера в министерстве обсуждали манёвры флота в Средиземном море. Официально – это учения, но я видел телеграмму от Ива Дельбоса, министра иностранных дел. Если ваши войска продолжат теснить фалангистов, они закроют порты для ваших кораблей – Марсель, Тулон, даже Барселона под их влиянием. Британцы их поддержат, их флот уже у Гибралтара, а эскадра в Александрии готова двинуться к Красному морю. Они называют это «политикой нейтралитета», но это блокада, мсье. Я слышал, как Дельбос говорил с советником, Жаном Перреном, о сроках – это март или апрель.

Рябинин думал: «Блокада в марте или апреле? Если они перекроют Средиземное море, наши войска в Испании окажутся без оружия, без еды, без подкреплений. Абиссиния тоже под ударом. Москва должна знать, и как можно скорее». Он сказал:

– Блокада в таком положении – это война, Андре. Французы понимают, что мы не сдадимся? Если они начнут, мы найдём обходные пути – через Персию, через Турцию, через чёрта лысого, если надо. Но вы сказали, есть ещё что-то. Абиссиния? Что там? Говорите всё.

Моро, откинувшись на скамейке, посмотрел на небо, где облака, тяжёлые и серые, медленно плыли над садом, их края подсвечивались слабым светом солнца, пытавшегося пробиться сквозь них. Его пальцы, нервно теребившие край газеты, выдавали напряжение, а голос стал почти шёпотом:

– Абиссиния – это их второй ход, мсье. Французы и британцы договорились, я видел переписку в кабинете Перрена. Их цель – чтобы никто не победил: ни вы, ни итальянцы, ни немцы. Они пропускают ваши поставки через свои порты в Джибути, но это ловушка. Если вы усилите Абиссинию, как после победы у реки Аваш, они начнут давить. Британцы уже говорят о санкциях против вас и Муссолини, а французы готовят ноту, чтобы ограничить ваши суда в Красном море. Они хотят держать всех в равновесии, чтобы Африка осталась их шахматной доской, где они разыгрывают свои партии.

Рябинин сказал:

– Равновесие? Они хотят, чтобы мы бились до последнего, а они собирали добычу? Это не политика, Андре, это предательство. Если они перекроют пути, наши люди в Абиссинии и Испании останутся без поддержки. Москва не простит, и я не прощу. Что ещё вы знаете? Имена, планы, даты – всё, что у вас есть.

Моро, посмотрев на аллею, где садовник, в синем комбинезоне, продолжал стричь кусты, его ножницы щёлкали ритмично, а лицо, обветренное, казалось непроницаемым, ответил:

– Имена? Ива Дельбос – главный, он подписывает все директивы. Жан Перрен, его советник, близок к британцам, он писал телеграмму в Лондон, я видел черновик. Робер Кулондр, наш посол в Москве, доносит о ваших поставках в Абиссинию, его отчёты идут прямо к Дельбосу. Есть ещё Поль Левассер, в военном министерстве, он настаивает на манёврах флота, чтобы показать силу. Даты? Я слышал, что флот выйдет в море в середине марта, но точных бумаг у меня нет. Копать глубже – значит, подписать себе приговор, мсье. Я и так слишком далеко зашёл.

Рябинин, кивнув, подумал: «Дельбос, Перрен, Кулондр, Левассер – это ниточки. Если передать их Москве, мы сможем опередить их, найти обходные пути, подготовиться». Он сказал, глядя на Моро:

– Андре, вы сделали больше, чем я ожидал. Но нам нужно больше. Документы, копии телеграмм, планы флота, списки кораблей, маршруты. Если французы и британцы начнут блокаду, мы должны знать заранее. Сможете достать? Я знаю, что прошу многого, но это вопрос жизни и смерти – не только для нас, но для дела.

Моро, сжав кулаки, посмотрел на фонтан. Его лицо стало бледнее, глаза, за стёклами очков, блестели от страха, но в них была и решимость. Он сказал:

– Документы? Это самоубийство, мсье. Я могу попробовать, но если меня поймают… У меня дочь, Жюли, ей всего десять. Она живёт с моей сестрой в Лионе, но если меня раскроют, они доберутся и до неё. Вы понимаете, что просите? Я не герой, я просто чиновник, который верит в правое дело.

Рябинин, посмотрев ему в глаза, почувствовал укол жалости:

– Понимаю, Андре. Я тоже рискую, и не только собой. Но фашизм не пощадит ни вас, ни Жюли, ни Францию, если победит. Москва не забудет вашу помощь, я обещаю. Мы найдём способ защитить вас, если всё пойдёт не так. Но время не ждёт. Когда следующая встреча? И где?

Моро сказал:

– Через неделю, мсье. Здесь же, у фонтана Медичи, в восемь утра. Я принесу, что смогу – копии, заметки, может, даже черновик телеграммы. Но если заметите слежку, не приходите. И если я не появлюсь, значит, меня раскрыли. Тогда уезжайте из Парижа – я не хочу, чтобы вас поймали из-за меня.

Рябинин, встав, надел шляпу. Он сказал:

– Будьте осторожны, Андре. Если заметите что-то подозрительное, то сами уезжайте из Парижа. Москва найдёт вас, где бы вы ни были. И спасибо – вы делаете больше, чем многие. Ваша дочь будет гордиться вами.

Моро, кивнув, взял газету и зонт, его шаги, растворились в шорохе гравия, а фигура, высокая и сутулая, скрылась за голыми деревьями, чьи ветви качались под ветром.

Рябинин, выйдя из сада, направился к трамвайной остановке, его мысли, полные тревоги, были заняты планами: передать сведения в Москву, найти обходные пути через Персию или Турцию, опередить французов и британцев, подготовиться к блокаде. Париж, шумный, холодный и полный тайн, смотрел на него тысячами глаз, и он знал, что каждый шаг – это шаг по краю пропасти, где любая случайность может оборвать его жизнь.