Текст книги "Я – Товарищ Сталин 3 (СИ)"

Автор книги: Андрей Цуцаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Глава 20

Полдень 26 февраля 1936 года в провинции Шэньси был душным, воздух, пропитанный влагой, дрожал над холмами, покрытыми редкими бамбуковыми рощами, где листва, блестящая от утренней росы, шелестела под тёплым, липким ветром, несущим пыль и запахи земли. Небо, серое, с тяжёлыми, низкими облаками, нависало над рисовыми полями, где молодая зелень, едва пробившаяся из земли, колыхалась в тусклом свете, её тонкие стебли гнулись под порывами ветра. Река, мутная, с илистыми берегами, текла лениво, её воды, плескались о корни старых ив, чьи длинные, поникшие ветви касались поверхности, создавая мелкую рябь, а отражения облаков дрожали на воде.

Цуй Фан стоял у реки, его рубаха, выцветшая до серого, липла к тощему телу, а лицо, бледное, блестело от пота, смешанного с пылью. Его взгляд, полный страха и вины, шарил по зарослям бамбука, где его ждал японский агент. Цуй думал о жене, больной, лежащей в хижине на соломенной циновке, о детях, чьи рёбра проступали под кожей, и о мешке риса, обещанном японцем за сведения о базе коммунистов. Его сердце колотилось, а мозолистые пальцы теребили край рубахи, оставляя грязные пятна. Он шепнул себе: «Прости, Ван… Я не хотел… Но дети… Они не могут больше голодать». Его шаги, неуверенные, поднимали пыль, когда он двинулся к бамбуковой роще, оглядываясь, словно загнанный зверь, чьи глаза искали тени в зарослях. Его тяжелое дыхание, смешивалось с шорохом листвы, а мысли, полные вины, кружились вокруг семьи, деревни и предательства, которое он не мог отменить.

Ван Чжэн стоял у амбара, его тёмные глаза следили за Цуем, пока тот исчезал в тени бамбука. Ван чувствовал, как гнев и тревога сжимают грудь, словно стальные тиски. Его серая куртка, потёртая на локтях, липла к телу от пота, а сапоги, покрытые пылью, оставляли следы на сухой земле. Он думал: «Цуй… Если он предал, я сам с ним разберусь. Но если это ошибка, я зря отвлекаюсь от бойцов». Ван повернулся к Григорию Волкову, советскому агенту, стоявшему у входа в амбар, и сказал:

– Григорий, ты уверен, что Цуй встречался с чужаком? Если это слухи, мы тратим время.

Волков ответил:

– Ван, я не бросаю обвинений зря. Чжан Мэй видела, как Цуй шептался у реки вчера вечером. Лю Хай подтвердил – он говорил с чужаком. Цуй ушёл в рощу, и это не просто прогулка. Надо проверить, пока не поздно.

Ван, сжав кулак, кивнул, его лицо стало жёстче, морщины углубились. Он сказал:

– Идём за ним. Если он с японцами, мы должны знать. Но тихо, Григорий. Без шума, чтобы не спугнуть.

Он взял винтовку, старую, с потёртым прикладом, проверил затвор, который скрипнул, словно жалуясь, и надел кепку, низко надвинув её на глаза Волков, достав револьвер, спрятал его под пальто.

Тропа, ведущая к бамбуковой роще, была узкой, сухой, покрытой пылью, смешанной с сухой травой и камышом, что цеплялся за сапоги, хрустя под ногами. Ван и Волков шли молча, их глаза, настороженные, следили за тропой, где следы Цуя, едва заметные в пыли, вели к роще. Ван думал: «Если Цуй предал, я не прощу. Он знает всё – расположение, бойцов, где лежит оружие. Но если он просто напуган, я должен дать ему шанс объясниться». Волков, шагая рядом, думал о своей задаче, о том, как предательство Цуя может разрушить отряд, и о японцах, чьи патрули, по слухам, были уже в пяти ли. Его рука, сжимавшая револьвер под пальто, была готова к действию, а взгляд, острый, шарил по зарослям.

В бамбуковой роще, где стебли, высокие и густые, качались под ветром, создавая шорох, похожий на шепот, Цуй Фан остановился у старого моста, его деревянные доски, гнилые, потемневшие от времени, скрипели под ногами, угрожая провалиться. Его глаза, полные страха, шарили по зарослям, где тени двигались в полумраке, а сердце билось так, что он чувствовал его в горле. Он шепнул, его голос дрожал:

– Где ты, Ли? Я пришёл, как обещал. Из бамбука вышел японский агент, низкий, в тёмном плаще. Его лицо, худое, с острыми скулами, было скрыто под широкополой шляпой, а глаза блестели холодом. За ним стояли двое японских солдат, в серых мундирах, с винтовками Арисака, их штыки блестели в тусклом свете, а лица, непроницаемые, казались вырезанными из камня. Агент, которого Цуй назвал Ли, сказал на ломаном китайском:

– Цуй, ты опоздал. Где база? Говори, или твоя семья не увидит рис. Мы не шутим.

Цуй, дрожа, как лист на ветру, ответил:

– У амбара… в Чанцзя. Там Ван Чжэн, с ним человек сорок, винтовки у них старые, половина не стреляет. Они готовятся к бою, но патронов мало. Больше я не ничего знаю.

Его глаза, полные вины, посмотрели на реку, где вода плескалась, а руки, сжатые в кулаки, дрожали так, что ногти впивались в ладони. Он думал: «Простите меня… Я не хотел… Но дети… Они умрут без еды».

Ван и Волков, скрытые за густыми стеблями бамбука, услышали голоса. Ван, сжав винтовку так, что костяшки побелели, прошептал, его голос дрожал от гнева:

– Предатель… Он продал нас всех.

Волков, достав револьвер, кивнул. Они двинулись ближе, их шаги, осторожные, тонули в шорохе листвы, но сухая ветка, треснувшая под сапогом Вана, выдала их. Японский агент, Ли, резко обернулся, его рука метнулась к пистолету, а солдаты вскинули винтовки. Ли крикнул:

– Кто там? Выходи, или я стреляю!

Цуй, увидев Вана и Волкова, вышедших из зарослей, побледнел, его глаза расширились от ужаса, а лицо исказилось, словно от удара. Он крикнул, его голос сорвался на визг:

– Ван, я не хотел! Они заставили! Моя семья умирает!

Но его слова заглушил выстрел – Ли, выхватив пистолет, выстрелил в Цуя, пуля попала в грудь, и он рухнул на мост, его тело, тяжёлое, ударилось о доски. Кровь, тёмная, текла по гнилому дереву, капая в реку, где вода уносила её, смешивая с илом.

Ван, немедля, вскинул винтовку и выстрелил, пуля пробила плечо одного из японских солдат, тот упал, крича, его винтовка выпала в камыши, а рука, сжимавшая рану, окрасилась кровью. Волков, прицелившись, выстрелил из револьвера, пуля попала Ли в шею, тот захрипел, хватаясь за горло, его глаза, полные удивления, потухли, и он рухнул, его шляпа упала в реку, медленно кружась в течении.

Второй японский солдат, укрывшись за бамбуком, открыл огонь, пули свистели, срезая листья и ломая тонкие стебли. Ван бросился в сторону, пыль брызнула под его сапогами, но пуля попала ему в плечо, он зашипел от боли, кровь, горячая, потекла по руке, но он удержал винтовку, стиснув зубы. Волков, стреляя, крикнул:

– Ван, в укрытие! Прикрой меня!

Он выстрелил ещё раз, пуля оцарапала бамбук, но японский солдат, ловкий, успел выстрелить в ответ, пуля пробила грудь Волкова, и он упал на колени, его револьвер выпал. Кровь, тёмная, текла по его рубашке, а лицо исказилось от боли. Ван, стиснув зубы, выстрелил, пуля попала второму солдату в голову, тот рухнул, его тело, неподвижное, осталось лежать среди бамбука, а винтовка застряла в камышах.

Ван, прижимая руку к раненому плечу, где кровь пропитала куртку, подполз к Волкову, чьё лицо, бледное, было покрыто пылью и кровью. Он сказал:

– Григорий… держись… Я позову Чжан Мэй, она приведёт помощь.

Волков, кашляя кровью, которая стекала по подбородку, прошептал, его голос был слабым, почти угасшим:

– Ван… Береги отряд… Не дай им…

Его глаза, потухшие, закрылись, а тело обмякло, руки, ещё тёплые, опустились. Ван, стиснув зубы, посмотрел на Цуя, лежащего на мосту, его глаза, открытые, смотрели в небо, словно ища прощения, а кровь текла в реку, смешиваясь с водой.

Ван, шатаясь, поднялся, его плечо горело, а кровь стекала по руке, оставляя пятна на пыльной тропе. Он сжал винтовку. Он думал: «Цуй продал нас… Волков мёртв… Японцы знают, где мы. Надо предупредить отряд, собрать бойцов, укрепить оборону». Он чувствовал, как силы уходят, но решимость держала его на ногах.

В деревне Чанцзя, у амбара, бойцы продолжали учения. Крестьяне, укрываясь от ветра в хижинах, шептались о японцах, чья тень становилась всё ближе, а дети, играя у реки, не знали, что война уже дышит им в спину.

* * *

Утро 27 февраля 1936 года в провинции Тигре, Абиссиния, началось с тишины, нарушаемой лишь шорохом камыша у реки Мареб и далёкими криками птиц, круживших над долиной. Деревня Адди-Кейх, состоящая из тридцати глинобитных хижин с соломенными крышами, стояла у подножия холмов, её стены, потрескавшиеся от солнца, были покрыты пылью, а узкие окна, затянутые бумагой, пропускали тусклый свет. Дворы, заваленные корзинами с тефом, связками хвороста и глиняными кувшинами, гудели от голосов крестьян, чьи рубахи, выцветшие под жарким солнцем, липли к телу от пота. Крестьяне, с мозолистыми руками и усталыми лицами, работали в полях, чувствуя страх перед итальянцами, чьи самолёты, по слухам, уже неделю гудели над севером. Женщины, в длинных платьях и платках, несли воду от реки, а дети, босые, с худыми ногами, играли у хижин. Старейшина деревни, высокий, с седыми волосами и морщинистым лицом, стоял у колодца на площади, его глаза следили за горизонтом, где дым от далёких пожаров поднимался к небу. Его голос дрожал, когда он говорил крестьянам: – Итальянцы близко. Прячьте детей, уводите скот в горы.

Его руки, сжимавшие посох, дрожали от тревоги за деревню, которую он поклялся защищать.

В 10 утра тишину разорвал рёв моторов. Четыре итальянских бомбардировщика Caproni Ca.133, с серыми крыльями с красными и зелёными полосами, вынырнули из-за холмов, их темные тени, скользили по полям, пугая крестьян, чьи крики, полные ужаса, смешались с гулом двигателей.

Командир эскадрильи, капитан, сидел в кабине ведущего самолёта, его руки, в кожаных перчатках, сжимали штурвал. Его глаза шарили по деревне, выискивая цели, а мысли были полны презрения: «Эти дикари не остановят Италию. Бомбы сломят их дух». Его голос, резкий, прозвучал в рации:

– Цель – деревня. Сбрасываем на площадь, хижины, амбары. Максимальный урон. Стрелки, огонь по бегущим.

Стрелки, в кожаных шлемах, сидели у пулемётов Breda-SAFAT, их пальцы проверяли ленты, готовясь открыть огонь.

Первая 100-килограммовая бомба, упала на площадь у колодца, оглушительный взрыв поднял столб пыли, обломков и осколков глины, разорвав хижину, где пряталась семья из шести человек – мать, отец и четверо детей. Их крики, полные боли, оборвались под обломками. Вторая бомба ударила по амбару с зерном, подожгла соломенную крышу, огонь лизал стены, а дым, чёрный и густой, поднимался к небу, застилая деревню. Третья бомба разорвалась у реки, где крестьяне пытались укрыться, её острые осколки пронзили группу женщин, их тела, изуродованные, упали в камыши, окрашивая воду кровью. Пулемёты Caproni, гремя, били по бегущим, пули, свистя, находили цели: женщина, лет 30, с младенцем на руках, упала, её плечо, пробитое пулей, кровоточило, а ребёнок, крича, остался лежать в пыли. Старейшина, бросившись к ней, уронил посох, но четвёртая бомба, упавшая рядом, разорвала его тело. Крестьяне, в панике, бежали к реке или в поля, их фигуры мелькали среди зарослей, но пулемёты косили их, оставляя за собой тела – не меньше 65 мирных, включая женщин, детей и стариков, чьи жизни оборвались в пыли и огне.

Абиссинские воины, около 300 человек под командованием фитаурари, коренастого, с густой бородой, укрылись в горах, в пещерах, где скалы, серые, покрытые лишайником, давали им защиту. Их оружие – копья с деревянными рукоятями, трофейные винтовки Carcano и несколько старых револьверов – лежало у стен пещер. Фитаурари стоял у входа в пещеру, его глаза, полные гнева и слёз, смотрели на дым над деревней. Он думал: «Они жгут наши дома, убивают наших людей. Но мы заставим их заплатить за это кровью». Он сказал:

– Ждём ночи. Итальянцы расслабятся на заставе. Воины в белых туниках кивали, их руки, сжимавшие оружие, дрожали от ярости. Они знали, что деревня потеряла десятки жизней, а их семьи, возможно, тоже были среди мёртвых.

К вечеру, когда багровое солнце садилось за холмы, а длинные тени ложились на долину, фитаурари собрал отряд из 70 абиссинцев и 15 советских солдат. Советский командир, капитан, 35-ти лет, с короткими русыми волосами, стоял рядом с фитаурари. Он сказал:

– Мы атакуем заставу у перевала Селла. Уничтожаем пулемёты, берём пленных, по возможности. Главное не дать им перегруппироваться. Фитаурари, чья борода качнулась, кивнул, его глаза, горящие решимостью, встретились с взглядом капитана. Он сказал:

– Мои люди готовы. За каждого убитого в деревне мы убьем десять их солдат.

Итальянская застава у перевала Селла состояла из пяти блиндажей, окружённых колючей проволокой, и двух наблюдательных вышек, чьи тени падали на песок. Тридцать пять итальянских солдат, в серых мундирах, с винтовками Carcano, сидели у костров, их лица, усталые, блестели от пота. Командир заставы, капитан, с седыми висками и строгим лицом, стоял у вышки, его бинокль был направлен на горы. Он думал: «Эти абиссинцы – дикари, но хитрые. Надо держать ухо востро». Его голос отдавал приказы:

– Усильте посты! Проверьте пулемёты! Ночью будьте особенно бдительны.

Солдаты, ворча, проверяли четыре пулемёта, их тяжёлые ленты лежали рядом.

В 23:00, под покровом темноты, отряд фитаурари и капитана двинулся по горным тропам, где острые камни резали босые ноги абиссинцев. Бледная луна едва освещала скалы. Капитан, пригибаясь, шепнул:

– Твои люди идут слева, отвлекают. Мы с моими бьём справа, по пулемётам. Тишина до первого выстрела.

Фитаурари кивнул, его копьё блеснуло в темноте, а воины, разделившись на четыре группы, поползли к заставе.

Атака началась с внезапного крика – абиссинцы, выскочив из темноты, метнули копья, четыре часовых у проволоки упали, их короткие крики оборвались. Итальянцы, в панике, открыли огонь, пулемёты, гремя, били в ночь, их пули, свистели и крошили камни. Абиссинцы, укрываясь за валунами, стреляли из винтовок: один солдат, молодой, лет 20-ти, упал, его пробитая грудь кровоточила, а винтовка выпала из рук. Капитан, с пятью советскими солдатами, подполз к блиндажу, где стоял пулемёт. Его граната взорвалась у основания, разорвав пулемётчика, чьи хриплые крики смешались с грохотом. Второй пулемёт, стреляя, бил по камням, но абиссинец, юный, 18-ти лет, с копьём в руке, бросился вперёд, его копьё пронзило стрелка и тот рухнул, забрызгав землю кровью.

Итальянцы, теряя людей, пытались отбиться, их винтовки, стреляя, освещали ночь вспышками. Командир заставы, крича: «Держать позиции! Не отступать!», получил пулю в ногу. Он упал, его лицо, искажённое болью, уткнулось в землю. Абиссинцы, воодушевлённые, ворвались на заставу, их копья и винтовки добивали солдат, чьи крики, полные ужаса, раздавались в ночи. Третий и четвёртый пулемёты, гремя, били по нападавшим, но капитан, бросив ещё две гранаты, уничтожил их, осколки, разорвали стрелков и трёх солдат рядом. За 30 минут бой закончился: 30 итальянцев были убиты, их изуродованные тела лежали среди блиндажей, а кровь питала землю. Абиссинцы потеряли одного воина, чья грудь была пробита пулей, и одного советского солдата, чья рука, оторванная взрывом, осталась лежать в пыли. Командир заставы, раненый, был связан верёвками, его глаза, полные страха и ненависти, смотрели на фитаурари. Теперь его судьба была в чужих руках.

Одновременно, в семи километрах от заставы, у итальянского аэродрома близ Асмэры, советская диверсионная группа из четырёх агентов готовила операцию. Командир группы, лейтенант, 28-ми лет, с короткой бородой и шрамом на лбу, лежал в зарослях акаций, его бинокль был направлен на аэродром, где стояли три Caproni Ca.133, их серые крылья блестели под луной. Рядом лежали сержант, радистка чьи светлые волосы были спрятаны под платком, и снайпер с винтовкой Мосина. Лейтенант, сжимая карту, шепнул:

– Три самолёта, охрана – десять человек. Подрываем и уходим через овраг.

Он думал: «Если нас заметят, мы не выберемся». Сержант, проверяя динамитные шашки, кивнул, его пальцы сжимали фитили. Радистка, с пистолетом ТТ, следила за часовыми. Снайпер, прицелившись, шепнул: «Я беру двоих, если начнётся».

Аэродром, окружённый колючей проволокой, был освещён фонарями. Десять итальянских часовых, в мундирах, с винтовками, ходили по периметру, их ленивые шаги поднимали пыль. Лейтенант, сержант, радистка и снайпер, ползя, приблизились к проволоке, разрезав ее ножами. Сержант, с четырьмя динамитными шашками, привязанными к поясу, пополз к первому самолёту, его движения были бесшумными. Он думал: «Одна ошибка – и нас разорвёт». Радистка, прикрывая его, сжимала пистолет. Лейтенант, у второго самолёта, закрепил шашку под крылом, его ловкие пальцы работали очень быстро. Снайпер, лежа в зарослях, держал на прицеле часового у третьего самолёта.

Внезапно часовой, молодой солдат, лет 20-ти, заметил движение, его резкий крик разорвал ночь: «Кто там? Тревога!» Он вскинул винтовку, но снайпер, выстрелив, попал ему в грудь, и он рухнул. Остальные часовые, услышав выстрел, открыли огонь. Пули, свистя, били по зарослям. Лейтенант, поджигая фитиль, крикнул: «Зажигай! Бегом!» Сержант, поджигая свою шашку, бросился к оврагу. Радистка, стреляя из пистолета, попала в ещё одного часового, его крик оборвался. Два взрыва, оглушительных, разорвали ночь, два самолёта, охваченные огнём, взлетели в воздух обломками, их горящие крылья падали в песок, а густой дым застилал аэродром. Третий самолёт, повреждённый осколками, остался стоять, его крыло, пробитое, дымилось.

Часовые, в панике, стреляли в темноту, но диверсанты, укрывшись в овраге, исчезли, их фигуры растворились в ночи. Лейтенант, тяжело дыша, сказал:

– Минус два самолета. Третий поврежден. Уходим.

Радистка, перевязывая царапину на руке, кивнула. Сержант, сжимая винтовку, думал: «Мы сделали это, но итальянцы пришлют ещё». Снайпер, перезаряжая винтовку, молчал, его глаза всматривались в темноту.

К утру отряд фитаурари и капитана вернулся в пещеры, таща связанного итальянского капитана, чья нога, перевязанная грязной тряпкой, кровоточила. Фитаурари, глядя на него, сказал:

– Ты убивал наших людей – женщин, детей. Говори, где ваши войска, или умрёшь здесь и сейчас.

Пленный, стиснув зубы, молчал, его глаза, полные ненависти, смотрели в пустоту.

В деревне Адди-Кейх крестьяне хоронили погибших, а дым от сгоревших хижин всё ещё висел в воздухе.

* * *

Кабинет в Кремле, 28 февраля 1936 года, был погружён в полумрак, несмотря на полдень. Тяжёлые бархатные шторы, тёмно-зелёные, пропускали лишь узкие полосы света, которые ложились на полированный стол красного дерева, отражаясь от чернильницы и стопки бумаг. Сергей сидел за столом. Его пальцы постукивали по столу, выдавая внутреннее напряжение. Напротив, стоял начальник иностранного отдела ОГПУ, Павел Судоплатов. Сергей заговорил:

– Товарищ Судоплатов, доложите. Что передал наш человек в Париже?

Судоплатов начал:

– Товарищ Сталин, вчера от нашего агента в Париже пришёл отчёт. Он встречался с французским источником в Люксембургском саду. Француз передал сведения, которые подтверждают наши опасения. Французы дают нам свободу действий в Испании – порты Марселя и Тулона открыты для наших кораблей. Но это не поддержка, товарищ Сталин. Это ловушка. Они хотят, чтобы мы увязли в боях с немцами и фалангистами. Их цель – истощить нас и немцев, чтобы Франция осталась в стороне, наблюдая. Если наши успехи, как у реки Эбро, продолжатся, они перекроют логистику – порты Марселя, Тулона, даже Барселону, которая под их влиянием. Британцы их поддержат, их флот уже у Гибралтара, а эскадра в Александрии готова двинуться к Красному морю. Они называют это 'политикой нейтралитета. Сроки – март или апрель этого года.

Сергей, слушая, сжал кулак сильнее, его ногти впились в ладонь, но лицо осталось неподвижным. Он думал: «Блокада в марте? Если они перекроют Средиземное море, наши солдаты в Испании останутся без оружия, без патронов, без еды. А Абиссиния? Если французы и британцы начнут давить там, мы быстро проиграем. Они хотят загнать нас в угол». Он вспомнил своё будущее и знание про Вторую мировую, где Франция и Британия играли на нейтралитете, пока Гитлер не ударил по ним. Он знал, что их «политика невмешательства» в Испании была лицемерием, но сроки – март или апрель – это раньше, чем он ожидал. Он заговорил:

– Блокада? Они думают, что могут задушить нас в Испании? Что ещё сказал француз? Имена, документы, планы – всё, что у Рябинина есть. И Абиссиния – что там?

Судоплатов, открыв папку, достал лист, покрытый мелким почерком, и продолжил:

– Рябинин передал, что французский источник, Андре, видел телеграмму от министра иностранных дел Франции Дельбоса. В их министерстве обсуждали манёвры флота в Средиземном море – официально учения, но на деле подготовка к блокаде. Если наши войска продолжат теснить фалангистов, порты – Марсель, Тулон, Барселона – будут закрыты для наших кораблей. Британцы поддержат, их эскадра в Александрии готова перекрыть Красное море. Андре слышал, как Дельбос говорил с советником, Жаном Перреном, о сроках – март или апрель. Есть имена: Дельбос, Перрен, Кулондр – их посол в Москве, доносит о наших поставках, и Левассер из военного министерства, он настаивает на манёврах флота. По Абиссинии – французы и британцы договорились держать равновесие. Они пропускают наши поставки через Джибути, но это ловушка. Если мы усилим Абиссинию, они начнут давить – вводить санкции, ограничивать прохождение судов в Красном море. Андре видел переписку в кабинете Перрена, но копий у него нет. Он сказал, что копать глубже – это подписать себе приговор.

Сергей, встав из-за стола, прошёлся по кабинету, его сапоги, стучали по паркету. Он вспомнил своё будущее – Испанская гражданская война, где республиканцы проиграли из-за нехватки оружия и разобщенности, и Абиссиния, павшая под итальянскими бомбами. Он знал, что СССР должен выйти из этой игры сильнее, но каждый шаг был минным полем. Он остановился, его взгляд впился в Судоплатова, он сказал:

– Готовьте маршруты через Персию и Турцию, даже если ненадёжно. И ещё – проверьте Кулондра. Я хочу знать всё – что пишет, кому, когда. И подготовьте отчёт для Политбюро. Мы не дадим французам и британцам задушить нас. Ясно?

– Так точно, товарищ Сталин. Но, товарищ Сталин, если французы начнут блокаду раньше, чем мы ожидаем, нам понадобится план на случай войны.

Сергей, вернувшись к столу, сел, его пальцы, сжатые в кулак, легли на папку. Он думал: «Война? Если французы и британцы начнут, мы не готовы. Но сдаваться нельзя. Испания – наш шанс показать силу, Абиссиния – плацдарм против Италии. Надо опередить их, найти пути, надавить на слабые места». Он ответил:

– Война? Если они начнут, мы будем драться. Но пока – готовьте обходные пути, документы, людей. Идите.

Судоплатов козырнув, вышел, его быстрые шаги затихли в коридоре. Сергей, оставшись один, посмотрел на карту мира, висящую на стене, где Испания, Абиссиния и Красное море были помечены красными флажками. Он думал: «Французы и британцы хотят нас истощить, но я знаю их игру. Мы найдём пути, мы выстоим. История не повторится». Он взял перо, и начал записывать свои мысли, думая и ища выход из положения. Он знал, что оказался в теле Сталина не случайно. Значит он должен найти выход. Как бы трудно ему не было.